Эссе об ангеле-хранителе

                1.


     Согласитесь, что жизнь в сокровенной сути своей настолько легка, тиха и ненавязчива, настолько она ко всему старается прикоснуться без того, чтобы пытаться проникнуть вовнутрь – этим занимаются иные сокрытые в ее лоне силы и субстанции, коих предостаточно – и настолько она напоминает свет и воздух, тоже склонных пронизывать плотные и темные вещи мира сего, не привязываясь к ним, что, собственно, страданию в ней... места нет и быть не может, – 
     это мы уже, люди, животные, духи и прочие живые существа, не довольствуясь легким дыханием жизни и идя навстречу собственному приключенческому инстинкту, подобно корню питающему все прочие наши инстинкты, отыскиваем в жизни как в нейтральном поле чистых возможностей все более глубокие, извилистые и потаенные ходы, –
     и вот в них уже и только в них, подобно кентаврам, обитают демоны страдания.


                2.

 
     Даже чувство любви, – я имею в виду к противоположному полу – это первоосновное человеческое чувство, давая мужчине и женщине жизнь и смысл жизни, очень часто трансформируется в своего рода сумрачный подземный туннель, уводящий их от светоносной периферии, –
     но как жить без любви? ясно, что любовь суть один из основных сюжетов жизни, итак, опять сюжет... но практически любой жизненный сюжет привносит в нашу жизнь страдание, привносит – и одновременно трансформирует его в нечто такое, что уже не есть страдание, –
     так что если вы страдали воистину, но потом, спустя определенное время как следует о задумались о своем страдании, у вас просто не могло не возникнуть странное чувство, будто ваше страдание в прошедшем времени уподобилось по субстанции страданию какого-нибудь литературного персонажа, а такое страдание, как известно, воспринимается уже совершенно иначе, –
     его не то что бы начинаешь любить, но оно как бы настолько тесно прилепляется к вашей личности и вашей судьбе, что вы без него уже не можете помыслить ни вашу личность, ни вашу судьбу, –
     а это уже, как хотите, может и должно иметь глубочайшие кармические последствия.


                3.

 
     Например, если Некто, по роду своей деятельности ознакомившись с книгой вашей Кармы, предложит вам на выбор (тоже выполняя возложенное на него космическое поручение) несколько вариантов последующей жизни и в каждой из них будет свое страдание и даже порядочное, вы спокойно и без колебаний выберете то из них, которое более всего отвечает вашей внутренней природе, –
     страдание вас вовсе не страшит, потому что в решающую минуту выбора вы воспринимаете его в аспекте его же глубочайшей художественной природы, –
     не так ли вращается вечное Колесо реинкарнации? думается, что именно так, во всяком случае, если и есть так называемый «вечный двигатель», то он должен существовать в виде названного Колеса перерождений и никак иначе.


                4.

 
     Итак, страдание было, есть и будет, но всякий раз, когда оно заканчивается или даже ослабевает – а не ослабевать и не заканчиваться, хотя бы со смертью, оно просто не может – перетекая из болезненного жизненного Опыта в опосредованное и сравнительно безболезненное Сознание, осмысляясь им, трансоформируясь и становясь неотъемлемой частью не только характера и биографии, но и того неуловимого (потому что всеобъемлющего) единства, вполне заслуживающего громкое именование : человеческий образ, –
     всякий раз в такие судьбоносные часы, минуты и секунды выковываются метафизические звенья той бытийственной цепи, которая крепче любых житейских оков привязывает человека к земному существованию, –
     отчего и получается, что почти любой человек, прожив даже самую страшную и мучительную жизнь и умирая в безнадежности и в муках, умирает все-таки в последнем изъявлении своей воли не навсегда – чтобы никогда больше не быть причастным жизни – но как бы частным образом, сбрасывая с себя лишь ту временную и преходящую оболочку, которая исчерпала себя страданием и не может дальше жить.


                5.

 
     И если жизнь человека, как был убежден Монтень, сводится в последнем пределе к стремлению получать удовольствия, то в тех ее фазах, в которых, как кажется, кроме Страдания вообще ничего нет и быть не может, Удовольствие – если вообще можно говорить о таковом – должно заключаться единственно в созерцании себя со стороны, в фиксации себя как страдающего существа и в ощущении, что люди и боги смотрят на него и видят, как он мужественно переносит Страдания, –
     и вот эта оправданная гордость, смешанная с состраданием к себе самому, смутное сознание, что он – страдающий герой, мужество которого оценивают зрители быть может не от мира сего, –
     да, если и есть в последней степени Страдания какое-то Удовольствие или, лучше сказать, нравственное удовлетворение, то оно может и должно заключаться только в этом странном и остраненном Сознании и ни в чем другом.


                6.


     В оригинальном фильме немецкого режиссера Вима Вендерса «Небо над Берлином» есть эпизод, где ангел, пристально наблюдая за человеком, видит, как тот бросается с крыши, –
     и смотрит ему вслед с неподражаемым выражением во взгляде, которое можно охарактеризовать лишь как внимательность, одна только внимательность и ничего кроме внимательности, –
     правда, на секунду взгляд ангела изображает шок, ужас, сострадание и некоторое смущение от невозможности вмешаться и помочь несчастному, но тут же возвращается к своей основной тональности чистого и беспримесного созерцания, –
     действительно, Вим Вендерс признавался, что самым трудным для него было отыскать как раз то единственно правильное выражение лица ангела-хранителя, когда его подопечный совершает самоубийство, бросаясь с крыши на землю, – 
     вообще, эти два ангела в костюмах и с серьезными, почти бюрократическими лицами в первый момент напоминают кафковский «Процесс», и только неизменная, ровная, невероятная и поистине неземная внимательность в глазах убеждает нас, зрителей, в их сверхчеловеческой природе, –
     да, простой смертный так за страданием своего ближнего наблюдать не может, и если бы он на самом деле внимательно смотрел, как ближний его бросается на асфальт, не желая и не пытаясь ему помочь, мы бы назвали такого человека садистом и отвернулись от него с негодованием, ангелу же его непостижимая внимательность прощается, и мы даже не задумываемся о том, в состоянии ли он был помочь тому несчастному самоубийце, да и хотел ли вообще помочь ему.


                7.
 

     Странным образом эта лишенная эмоций, доведенная до метафизического совершенства и полностью неспособная к какому-либо спасительному деянию внимательность скорее всего убеждает нас в ангельской природе обоих не от мира сего наблюдателей из фильма, –
     и даже вопреки церковному учению об ангелах-хранителях, потому что уж слишком часто люди, имеющие за плечами по меньшей мере одного такого ангела-хранителя, благополучно кончают с собой или гибнут от бесчисленного множества случайных причин, –
     спрашивается, а где были в этот момент их ангелы-хранители и что они делали? ответ может быть только один : они наблюдали, но за чем же они наблюдали и почему не вмешались вовремя? они наблюдали, надо полагать, как жизнь конкретного человека, заканчиваясь невыносимым страданием – хотя неизвестно, как это страдание переживалось самим страдающим – перетекает в его бытие, –
     и не вмешались они потому, что перетеканием жизни в бытие оправдывается любая жизнь, а более глубокого смысла, нежели упокоиться раз и навсегда в бытии, жизнь не имеет и иметь не может, –
     не таков ли великий смысл ангельской беспредельной внимательности? и понять ее вполне, а тем более приобщиться к ней, оставаясь человеком, то есть не переставая до конца сочувствовать и помогать людям, очень трудно, если вообще возможно, и здесь Вим Вендерс вплотную соприкасается с Буддой.



                8.


     Действительно, страдание, вопреки Будде и Шопенгауэру, не формирует нашей общей оценки жизни, –
     только под влиянием определенных обстоятельств и только в продиктованных этими обстоятельствами пределах наше жизненное пространство деформируется до такой степени, что мы остро осознаем разницу между прежними и «нормальными» условиями жизни и новыми и «ненормальными», –
     переживание этой разницы и есть страдание, –
     однако совершенно очевидно, что никакой человек, за исключением паталогических самоубийц, не откажется добровольно от своей жизни даже в том пограничном случае, когда ничего, кажется, кроме страданий в его жизни по сути и не было, – 
     это означает, что человек как раз в своих страданиях склонен находить высший смысл, оправдывающий и страдания, и саму жизнь, причем, как показывает практика и как подметил уже наш незабвенный Федор Михайлович, жизнь без страданий даже кажется ему пресна, как суп без соли и, хотя по доброй воли нормальный человек страдания не выбирает, но задним числом, когда они в его жизнь уже вошли и он их пережил, он уже от них нравственно никогда и не отказывается, более того, зачастую он имеет необманчивое чувство, что лишь благодаря этим страданиям жизнь его обрела некий высший смысл, –
     иными словами, страдание было, есть и будет, но точно также было, есть и будет трансформация страдания в нечто такое, что целиком и полностью его, страдание, оправдывает, или, выражаясь метафизически, страдание относится к своей собственной трансформации, как жизнь относится к бытию.

 
                9.


     Так что, строго говоря, еще неизвестно, чем человек больше притянут к миру : бытием или жизнью, но, поскольку бытие неотделимо от жизни, являясь ее образной сущностью – тогда как жизнь есть всего лишь форма существования бытия – постольку каждый из нас рождается и живет посреди «океана страданий», –
     страдания наши нами поминутно сначала прочувствуются, потом принимаются, а затем осознаются «на веки вечные» как наши же узловые биографические фазы и наши бытийственные точки опоры, –
     мы живем в конечном счете для того, чтобы жизнь трансформировать в бытие, и пусть жизнь полна страданий – но в бытии их попросту нет! точнее, они там обретают иную, художественную природу, ибо любое настоящее, становясь минувшим, тотчас преобразуется памятью, фантазией и особенно врожденным инстиктом к идеализации жизни во что-то такое, что по субстанции своей глубоко родственно произведению искусства, –
     вот его-то, по-видимому, и созерцают с бесконечной внимательностью наши ангелы-хранители.


                10.
 

     Вот почему представление о том, что у каждого из нас есть свой ангел-хранитель, приставленный к нам свыше, причем не как великолепно обученный английский батлер или профессиональный тело (и душе) хранитель, а как наш самый лучший, пусть и невидимый, более того, принципиально недоступный никаким органам восприятия друг, который, однако, знает нас лучше, чем мы сами себя знаем, знает нашу кармическую родословную, знает планы Всевышнего о нас, знает, конечно, и образ нашей смерти, –
     и который, зная все это, продолжает, согласно своему космическому предназначению, но также влекомый таинственной и предвечной личной симпатией к нам, внушать нам самые высокие (из доступных нам) мысли и побуждения, продолжает помогать нам принять самые правильные (в сложившейся ситуации) решения, продолжает, главное, всегда и при любых обстоятельствах любить нас (даже там и тогда, где и когда нас любить сердцем практически невозможно, так что мы сами от себя со стыдом отворачиваемся), –
     итак, подобное представление, будучи высоко поэтическим и глубоко православным в религиозно-жанровой своей, если так можно выразиться, интерпретации, все же с большим трудом доходит до нашего сознания, а до сердца и вовсе как будто не доходит, и все это по причине чувственной невозможности представить себе, что же все-таки делает, о чем думает и как чувствует себя ангел-спаситель, когда его подопечный, например, невыразимо и незаслуженно страдает, или сам причиняет другому невообразимые и незаслуженные страдания, что, как известно, происходит в жизни на каждом шагу.


                11.


     Ведь нигде больше, как у того же о. Сергия Булгакова и его великих предшественников, отцов Восточной Церкви мы не встречаем такого искреннего, вполне художественного и всесторонне обоснованного онтологического оправдания ангельского бытия ангелов, –
     тут и убедительные теологические аргументы, тут и тонкое психологическое правдоподобие, тут и невероятные поэтические красоты, но вот в чем беда : все это только тогда нас по-настоящему убеждает, когда прилагается к мирной, индивидуальной и по возможности возвышенной жизни людей, –
     и напротив, совершенно не убеждает, когда речь заходит о войнах, унесших миллионы жизней, или о концлагерях, или о регулярных терактах, жертвами которых делаются невинные люди, да и просто когда мы приглядываемся к окружающей жизни как она есть, а она у нас всегда перед глазами : хаотическая, раздробленная, непонятная,«без царя в голове» и вообще без каких-либо идеалов, не говоря уже о церковно-православных воззрениях, – 
     а ведь если бы мы имели столь же правдоподобное (пусть и не точное, пусть предположительное, пусть на свой страх и риск : другого пути нет) во всех отношениях – теологическом, психологическом и поэтическом – знание о поведении наших ангелов-хранителей в описанных выше критических ситуациях, наши тайные сомнения насчет существования этих прекраснейших и важнейших для нас существ были бы, быть может, раз и навсегда устранены.


                12.


     Вот что значит художественная сторона религии! и что еще здесь особенно интересно : бытие Всевышнего гораздо легче, нежели ангельское бытие, гармонирует со всей этой тотальной и раздражающей уши дисгармонией жизни, на первый взгляд абсолютно со своим Творцом не имеющей ничего общего, –
     спрашивается, каким образом? да хотя бы провозглашением непреодолимой дистанции между Им и нами, –
     или хотя бы римским представлением о том, что Он смотрит на нас, любуется нами и, несмотря на уготовленную нам быть может печальную или даже трагическую участь, уже придумал для нас следующий за видимой развязкой невидимый «счастливый конец», –
     и, наконец, хотя бы предоставлением каждому живому существу если и не счастливой концовки, то по меньшей мере такого продолжения его жизни, к которому он сам внутренне склоняется, что и провозглашает, между прочим, закон кармы, –
и разве такое не может быть? еще как может!


                13.


     А вот существование ангелов-хранителей так или иначе зачеркивает великую дистанцию между Творцом и творением, так или иначе не допускает грандиозный римский момент лицезрения нас как актеров, так или иначе сводит на нет и фундаментальный закон кармы, –
     короче говоря, существование ангелов-хранителей знаменует собой, к сожалению, очередное, бесчисленное по счету и очень резкое несозвучие религии с повседневной жизнью, принуждая человека опять и в который раз сделать для себя труднейший, потому что исключающий выбор, – 
     но какой выбор правилен? разумеется, тот, который одобрил бы сам Всевышний, а разве можно себе представить, чтобы Он был на стороне религии и против повседневной жизни, которая воплощает сам изначальный, предустановленный и неостановимый Ход Вещей, то есть сердцевину творения? а вот церковь, причем любую церковь, сердцевиной творения назвать никак нельзя.