Shalfey северный роман. Глава 13. Ирсен

Глава 13
Ирсен

Настроение: Danny Wright «Time Windows»


  И хотя давно пролетел этот день, увлекая за собою и вечер, незаметно растаявший в необходимых хлопотах, отдыхе и разговорах, и прохладная осенняя ночь, придя им на смену, уже перевалила за свою середину, устремившись навстречу неторопливому утреннему пробуждению, — мы не будем привычно следовать установленному ходу времени и вернемся назад, в начало этого дня, чтобы вспомнить незначительное событие, о котором я упомянул, но, не желая отвлекаться от основного повествования, обещал вернуться к нему позже.

  Итак, выполняя обещанное, я возвращаюсь в тот час, когда… Выспавшись и поделав необходимые утренние дела, ближе к полудню я вернулся за письменный стол и включил компьютер. Аиша на мои сообщения почему-то не реагировала, молчала. Мне же срочно нужна была обратная реакция, хоть какая-то. И я решил, что неплохо было бы, если бы и мама послушала полную версию стиха, озвучив мне о нем свое мнение. Но как это сделать? Мама находилась далеко, на севере, пользовалась простым кнопочным телефоном, с компьютером не дружила, а отца я не стал бы просить в любом случае. Звонить маме и читать по телефону вслух — тоже было не вариант. Оставался один путь, но для этого мне было необходимо…

  Необходимо было снова задействовать старый проверенный способ передачи данных на большие расстояния по имени Ирсен. Но сперва, надо было ненавязчиво реанимировать нашу давнюю с ней дружескую переписку.

  — Ирси, привет-ик! — икнул я в чате, недвусмысленно намекая, что и на физиологическом уровне помню, что и обо мне там тоже не забывают. — Покажи мамане эту аудиозапись, плиз, — попросил я, отправляя Ирсен файл и объясняя, что мама не слышала вторую половинку текста, так как написана она только сегодня. — Интересно и твое мнение, — вежливо прибавил я.

  «Вежливо» — потому что было немного неловко спрашивать мнение о лирическом стихе у женщины, тогда как стих посвящен женщине другой. К том же, Ирсен мне всегда нравилась.

  — Привет! — не заставив себя долго ждать, улыбнулась мне Ирсен и конечно же согласилась помочь. А ближе к вечеру принялась рассуждать: — Ты изменил слог? Глубоко… Что-то поменялось в твоем мироощущении… Или мне это показалось? — засомневалась она, ответа от меня не дождавшись, а чуть позже рассказала, что даже «специально» переписала для себя слова стихотворения, потому что захотелось разделить текст и произношение. — Это важно! — акцентировала Ирсен, объясняя такое внимание к моему стиху; еще немногим позже сообщила, что до «моих» еще не дошла, а спустя еще время пообещала: — Завтра.

  Я в этот день, как известно, уехал с Дзеном в деревню чистить дымоход, учить в бане французский и развлекать допоздна Аишу. Уехал как всегда без ноутбука, остался в деревне ночевать, поэтому поддержать культурную беседу с Ирсен не смог, и прошла она, как понимаете, без меня. Прошла, как известно, и суббота.

  Ночью шел дождь.

  В воскресенье на новой веранде опять потекла крыша. Я поставил красный пластмассовый таз. Ходили гулять в поля. Моросило. В перелеске за ручьем сосед спилил большой дуб, что рос почти у самой дороги — один из двух, мощных, росших из общего корня. Дуб остался один. Жаль. Воскресенье сгинуло тоже.

29 октября

  — Я бы начало переписала, — загадочно улыбнувшись, посоветовала мне Ирсен утром понедельника в продолжение несостоявшегося нашего разговора.

  Накануне мы с Дзеном вернулись в город поздно, порядком уставшие, поэтому со сном тянуть не стали, и в компьютер ночью я не пошел, быстренько отключившись. А проснувшись не слишком рано поутру, в девятом, включил ноутбук, ознакомился с посланиями Ирсен и задумался.

  Последняя реплика меня, мягко говоря, удивила. Однако, решено было не начинать день с въедливых расспросов и в качестве приветствия я рассказал известное: что это всего пятый стих за последние пять лет и за это время во мне, да и моем мироощущении, определенно, что-то должно было поменяться.

  — И тебе виднее, что именно, — с улыбкой заключил я.

  И только после этой необходимой прелюдии попросил наконец объяснить, что конкретно ей не понравилось в начале моего стихотворения, из-за чего захотелось его даже и переписать?!

  Такое радикальное и неожиданное предложение… Было удивительно и немного странно слышать такое в отношении текста, который, по-моему, был не так уж и плох, особенно первая его часть. Да и вообще, любопытно было, как такое возможно в принципе — чтобы автору лирического, очень личного произведения, посвященного другому человеку, советовали переписать часть текста, да еще делали это так неделикатно. Изначально сомневаясь, стоит ли пересылать этот стих через другого человека, я получил от человека такой неожиданный совет…

  Мы переписывались с Ирсен, конечно, и раньше, но не так, чтобы спустя несколько лет она могла давать мне подобные творческие рекомендации, делая это вот так, слету. Это было странно. Я бы даже сказал, очень. И это интриговало.

  По сему, я показал Ирсен и окончательную редакцию стиха с измененной последней строкой, в которой обещалось, что в будущем автор припомнит Аише не только ее имя, но и все ее песни. Показал объективности ради и для полноты картины. И очень хотелось мне узнать, что же Ирсен мне посоветует, что предложит переписать? В то время, как Аиша запрещала делать со стихом что-либо вообще, эта — наоборот, советовала мне в стихе что-то исправить! Это было неожиданно и… прогрессивно. То, что нужно.

  — Я объясню, но позже, — пообещала Ирсен, появившись на секунду. — Сейчас занята, — бросила она впопыхах и тут же исчезла вновь.

  Понедельник…

  Пришлось ждать. Ждать пришлось долго. Дела…

  — Так, попробую донести мысль… — начала Ирсен уже ближе к вечеру, первым делом предупредив: — Только, пожалуйста, пока не напишу «ВСЕ» — ничего не пиши!

  Выдержав необходимую паузу и убедившись, что я не собираюсь ее перебивать и вклиниваться, Ирсен приступила к изложению собственных соображений насчет стиха, разбивая их на небольшие пакетные сообщения, отправляя короткими и не очень сериями.

  Зафиксировав, что процесс пошел — и пошел благополучно, я решил в сеть в ближайшее время больше не заходить, чтобы Ирсен не отвлекать и не нервировать. А вернувшись примерно через час (на большее меня все равно не хватило, да и еда закончилась), приступил к чтению…

  — Я уже написала, что специально переписала текст и дело вот в чем, — начала Ирсен, перейдя сразу к делу. — Первое, что я услышала, когда включила запись — это был Ваал! И от этого ощущения я избавиться не могла — на второй строке все выключила! Потом дослушала, но уже с полным восприятием Ваала и, скорее всего, это мое личное восприятие, и, если бы я не слышала твою Поэму — все было бы по-другому, — описала она первое свое впечатление, прервалась на время и продолжила: — В принципе, понимая, что произведение из другой оперы, пришла к мысли: переписать! И, о да! Это помогло! — несколько театрально воскликнула она. — Запятых кучу пропускаю, не придирайся, — вдруг озаботилась Ирсен пунктуацией. — Что касается текста — мне нравится! Очень! А вычислив, к кому все это относится — еще легче воспринимать! — улыбнулась она и еще раз повторила: — Мне нравится!

  «Тоже мне вычислитель… — улыбнулся я про себя. — Долго, наверное, вычисляла. У меня друзей-то всего — Дзен, Аиша да она сама! Центральный процессор, блин», — думал я, перечитывая последнее, и мне стало весело.

  Я продолжил.

  — А с последним исправлением вообще точно! Девушка уникальная, изумительный тембр! — похвалила Ирсен адресата стихотворения, то есть, Аишу. — Теперь по записи, — приступила она к главному. — Когда от Ваала избавилась, зазвучало уже то, что ты пытался донести. Тембрально приятно. Если бы в первой части не было перебора с придыханием, сказала бы «очень приятно»! Звучит глубоко, но! Вот тут-то и вся загвоздка (для меня) магии не получилось! Сейчас объясню почему. Во-первых: музыкальное вступление очень короткое и его не хватает, чтобы настроиться, в два раза точно хотелось бы продлить. Второе: когда идет песня, и кто-то поет, есть такая особенность, почему она звучит… Многие считают: начинается песня и неважно, какое у нее начало, главное, чтобы она получила развитие и была сильная концовка… Но это не совсем верно! Вот у тебя, как раз так и получилось! У тебя хорошая середина по звучанию и развитие в эмоциональном плане в последней части, но начало не получилось! Для восприятия песни важны первые слова — это как «по одежке встречают». Дальше уже может быть спокойно и гладко, а концовка мощная. Тогда получается магия! Твоя запись с претензией на магию, но не получилось. И в конце еще очень много проигрыша в противовес началу, — добавила Ирсен вишенку на свой кисло-сладкий тортик. — Ну, вот какое-то такое мое дилетантское мнение. ВСЕ! — шлепнула она три обещанные заглавные, завершая условленным сигналом развернутый, почти часовой анализ моего стихотворения.

  Надо сказать, в обычной переписке Ирсен, как правило, лишних знаков препинания не признавала — ни кавычек, ни двоеточий, ни (в некоторых случаях) вопросительных знаков, ни скобок — за исключением скобочек-улыбок, которых для меня у нее всегда хватало с избытком. Да и почти всю прочую дурацкую пунктуацию Ирсен тоже чаще всего игнорировала. Складывалось впечатление, что Ирсен забывает напрочь о самом факте существования всех этих знаков в своем телефоне. Налицо была жесткая дискриминация русского языка по пунктуационному признаку.

  Позже, кокетничая, Ирсен рассказывала, что вообще не умеет пунктуацией пользоваться. И отчасти это было правдой. Но также верно было и то, что она просто-напросто ленилась нажимать лишние кнопочки в своем устройстве, считая, по всей видимости, что дело того не стоит. Потому что в начальный период нашего с ней общения Ирсен могла сносно, я бы даже сказал вполне прилично оформлять свои мыслеформы так, чтобы мне не приходилось расшифровывать неявные их подсмыслы и неочевидные ее помыслы. Не всегда идеально она это делала, но все же могла.

  Да и я сам, признаться, не всегда грешу пунктуационным перфекционизмом, позволяя, иной раз, и себе расслабиться, сознательно или без — это уж как придется, или как бог пошлет, тут я бессилен. Но если припомнить великолепную Аишу — у той с пунктуацией все было вообще четко, никаких претензий. А мы с Ирсен на пару в этом плане прилично подхрамывали. Причем один из нас — на обе ноги.

  Минимализм — самая точная характеристика большинства посланий Ирсен в плане пунктуации. Скажу сразу, в этом нет ничего плохого, да и практикуется многими. Это нормально. Но вот когда возникает прямая необходимость сформулировать и донести до собеседника мысль посложнее — тут начинаются проблемы. Привычка не «заморачиваться» со значками может создавать приличные препятствия для верного понимания некоторых посланий, и тогда нейтральные в общем и для всех очевидные слова или их сочетания — могут быть неверно истолкованы принимающей стороной, воспринимаясь в негативном аспекте, который в этих словах, может быть, даже и не подразумевался.

  В качестве альтернативы большинству знаков препинания Ирсен предпочитала «тире» — чаще всего, именно этот универсальный знак отрабатывал у нее за все остальные, поэтому далеко не все хитросплетения ее сообщений мне удавалось распутать с первого прочтения. А над некоторыми приходилось посидеть, подумать и посоображать, пусть даже разница в этих процессах и невелика. Но гимнастику эту я вынужден был практиковать периодически на всем протяжении нашего с Ирсен плодотворного общения. Вашему же вниманию я предоставляю комфортную адаптацию, полностью аутентичную оригиналу, однако более приспособленную к восприятию заложенных в нее смыслов, как я сумел их для себя уразуметь.

  С осторожностью начал я реагировать на такой развернутый отзыв Ирсен о моем стихе. Намного больше это было того, что я ожидал увидеть. Теперь же, надо было все это неспеша осмыслить, переварить, поблагодарить за труд, сделать выводы и искренне признать, что считаю сие мнение наиболее объективным из возможных и вкратце осветить историю вопроса рассказом о том, что изначально стих был наполовину короче, но мне этого показалось мало, так как все очень быстро заканчивалось, а хотелось еще, поэтому стих я и дописал, хотя и был на то строжайший запрет. За что, впоследствии, я и был поруган с категорическим уведомлением, что я окончательно все испортил…

  Вспоминая радикальную Аишу, я улыбнулся. И продолжил рассказ, что с этим, последним утверждением, я спорить не стал, но мне, тем не менее, до сих пор кажется, что оба случившихся варианта стиха имеют право на существование — и первый вариант — короткий, лирический; и второй — дописанный позже, мрачноватый, но реалистический.

  — А с голосом надо работать, конечно, — признал я очевидное, отправив Ирсен оба варианта стиха в финальном озвучании, которые Ирсен еще не слышала.

  — Первый вариант очень хорош! — похвалила она, шедевры мои изучив. — Немного загоняешь, чуток помедленнее бы… Потом еще послушаю, я у твоих сейчас, — предупредила она и рассказала, что, когда слушала второй вариант — ей почему-то сразу представился солдат на войне.

  Я согласился. Этот, второй вариант, микрофонный, который записывался отдельно, а потом уже накладывался на музыку — мне и самому не нравился, хотя и был громче. Трудно поймать верный ритм, когда звук пишется без музыки…

  — Так, на сегодня все, а то мне сниться будет! Потом послушаю, — прервала меня Ирсен, предусмотрительно завязав с моей поэзией, возвращаясь домой к семье.

  Время было позднее, время было вечернее, для поэтических размышлений замужней женщины — по всей видимости, неподходящее.

  — Чувствую, надо бы озвучить свои тексты, но пока не могу поймать подходящую подачу, — тем временем продолжал размышлять я, предлагая Ирсен протестировать еще один вариант моего голоса, который, по моему мнению, можно было послушать и перед сном: — Это можно и на ночь поставить, — посоветовал я, отправляя Ирсен пятиминутную запись, на которой в порядке эксперимента читал начало первой главы книги обычным своим голосом.

  Запись эта, к моему удивлению, тоже получилась неплохо. Мне даже опять понравилось.

  — Ой, как приятно-то, — десять минут спустя отреагировала Ирсен, послушав начало и пошутив, что уж боялась и включать.

  Я тоже в шутку повозмущался, что сейчас слушать было нельзя и поставить надо было перед самым сном!

  — Я послушаю! Любопытство же! Нечего было сейчас посылать! — весело упрямилась Ирсен. — И я ничего не обещала! Я написала, что перебор с «прикасанием» твоим! — продолжала она веселиться, передавая приветы от мамы. А я отправлял обратные и отвечал, что если понравилось, то и хорошо, я только «за».

  Конечно я был рад, что Ирсен сразу послушала запись, пренебрежение не вдохновляет. И мы болтали еще, болтали о разном, обсуждали, шутили; я говорил — что глухой голос так себе подходит для озвучки, потому что хочется позитива; Ирсен возражала, что все зависит от контекста и конкретного случая. И я опять с ней соглашался.

  — У неба и так очень хороший тембр! — написала она, тут же поправившись: — У тебя!

  — У неба тембр действительно хороший, согласен с твоим Т9, — улыбнувшись согласился я, оценив случайный ее каламбур, и пообещал, что буду смотреть и думать, что с тембром делать и делать когда.

  Спустя полтора часа я снова перечитывал нашу переписку, потому что, несмотря на все наши долгие разговоры, так и не сумел составить для себя четкого представления, почему же Ирсен захотелось переписать начало моего стихотворения? В голове моей намертво засела железобетонная мысль, что Ирсен хотела переписать — то есть, исправить непосредственно сам текст, который ей почему-то не нравился. И я по-прежнему не понимал, почему?

  Решив, что в общей массе последовавших сообщений я, должно быть, упустил самое главное — то, из-за чего, собственно, инициировался весь этот разговор, я как бы обнулил в памяти весь этот информационный блок и начал заново, на чистую голову, перечитывать нашу с Ирсен переписку.

  Определенно, это прозвучит глупо, но сперва я опять понял, что Ирсен хочет перевести стих из звукового формата в текстовый. Однако, из переписки ясно следовало, что она сразу же это и сделала — переписала текст на бумажный носитель, а потом еще хвалила короткий вариант стиха и поэтому не должна была желать каких-либо в нем изменений. Этот вариант отпадал точно.

  Я перечитал переписку еще раз, и тут до меня наконец дошло, что, желая переписать начало стиха, Ирсен говорила о его звучании, а не о смысле! Она хотела улучшить звук! Мне эта мысль почему-то и в голову не приходила, даже краешком мысли! А все рассуждения Ирсен об этом воспринимались как отвлеченные разговоры о постороннем, которые должны были предшествовать главному, не более. Меня словно заклинило, и другого я не воспринимал.

  — Вот же ж! — рассмеялся я, удивляясь самому себе и всему на свете, и поделился открытием с Ирсен.

  — Кто-то из нас подтупливает… — глубокомысленно заключила она, закатив смайлу глаза. — Или я не умею мысли выражать, или… — Ирсен опять поставила многозначительное многоточие, от того еще больше развеселившись.

  Затем, видимо, чтобы не усугублять, она переключилась на другое и рассказала, как ее дочка ходила в Питере на выставку Бэнкси, в каком она теперь восторге, и что мама дочки тоже созерцала работы великого Бэнкси воочию, причем делала это непосредственно в самом Лондоне! Продвинутая. Обе.

  Приняв посильное участие в обсуждении творческих достижений единственно-известного мне уличного художника, я начал реагировать на многоточие:
   — Ну как тебе сказать… Ни то и ни другое, наверное, — выразил я осторожное сомнение по поводу того, кто из нас двоих подтупливает и — чувствуя, что надо бы объяснить, продолжил: — Просто, если автору-писателю говорят, что надо что-то исправить — то он прежде всего думает о тексте, так как все остальное для него второстепенно, — объяснил я, как по мне, так элементарное.

  — Прислал запись, ее и оцениваем! — справедливо возразила Ирсен.

  — Если уж так, то я прислал запись, чтобы ты показала маме вторую половинку текста, а все остальное уже само поехало, — возразил и я.

  — Стоп! Все! Хватит! Не сегодня! — ультимативно начала командовать Ирсен, процитировав сообщение, в котором я выражал заинтересованность в ее мнении о стихе.

  — Я помню, помню! — спохватился я, ни в коем случае не желая Ирсен обидеть. — И я рад, что ты мне все сказала! Я про то сейчас говорил, что в тот момент посыл в моей голове был только текстуальный, так как мама говорила, что ей страшно слушать этот стих в моем исполнении! — оправдывался я, как мог. — Но ты об этом не знала, конечно! Так что, это я непонятно выражаю свои мысли! — многословно признал я свою вину, чтобы не напрягать Ирсен и еще больше не расстраивать.

  В ответ мне подмигнули, на том разговор наш завершился.

  «Обиделась», — решил я.

  — Ой! Напишу сейчас, а то потом забуду! — объявилась Ирсен два дня спустя.

  Видимо, отошла.

  — Слушала твое «это можно на ночь», так вот… — наставила она опять бесконечных многоточий, нечто предвосхищая. — Это безумно нежно и убаюкивающе — можно как мантру ставить! Ты, как кот мурчишь и музыка в тему! НО!!! — выделила Ирсен опять заглавными, высыпав для убедительности десятка полтора восклицательных. — Потом у меня случился диссонанс! Это потому что меня «вытащили» из состояния почти сна!!! — возмущалась она, начиная закипать. —  Музыка, голос и то, что ты говоришь про свое рождение — это вообще не вяжется! Тут или вообще музыку убирать надо, или что-то менять! Так нельзя! Эффект абсолютно обратный был! Извини, конечно, но от сочетания такой музыки, нежно-успокаивающего тембра и такого текста меня начало мутить! И, да! Текст я этот раньше видела! Ты присылал! И читается он замечательно! — смягчила Ирсен, закончив свои возмущения примирительным комплиментом.

  — Может это и к лучшему… — размышлял я вслух, обещая, что подумаю над ее словами. — Однако, мне хочется написать о тяжелых вещах в позитивном ключе, — объяснил я, — а совместить это, наверное, будет трудновато… Текст этот уже подредактирован немного и придется его еще править, наверное. А про рождение в роддоме вообще написано всего пару недель назад, — обозначил я в общих чертах положение вещей, чтобы Ирсен понимала — что на данном этапе строгая критика преждевременна.

  — Тогда, пожалуйста, печатный вариант мне! — потребовала Ирсен последнюю редакцию первой главы. — И музыку тогда убирай! Или только в начале оставь как вступление! — распоряжаясь она по-хозяйски, будто уже прямо сейчас я намеревался создать нечто цельное и завершенное, а не лепил по-быстрому и на коленке хоть что-то, чтобы иметь хотя бы приблизительное представление, к чему мне вообще нужно стремиться.

  Так, возмущаясь и поругиваясь, Ирсен опять бежала впереди паровоза, что свойственно людям с подвижной психикой. Слегка досадуя на такую удивительную ее настойчивость, и чтобы девушку успокоить, я терпеливо объяснил, что все это еще только пилотный вариант, что повода для беспокойства нет вообще, и что далеко не факт, что так все оно и останется в окончательной редакции.

  — Возможно, из-за тебя, ; добавил я в качестве успокоительного средства прежде, чем озвучить очередную тревожную новость: на днях, вернее, позавчера — была написана возможная концовка всей моей книги!

  — Щас, погодь… — попросил я чуть потерпеть, пока ищу и отсылаю ей текст «возможной концовки».

  — А с критикой это еще не все! Но чувствую, что нарвусь! — продолжала веселиться Ирсен, войдя, очевидно, во вкус, терпения, по всей видимости, совсем не имея.

  Тем и дорога мне была Ирсен. Та еще нетерпеха.

  На самом деле, разумный, желательно последовательный, но, главное — честный критический взгляд со стороны и свежее незамутненное восприятие, особенно восприятие женское — были мне необходимы не менее, а может и более, нежели предсказуемое одобрение и такая же предсказуемо-дружеская поддержка, в которых сомневаться мне и так уже не приходилось.

  И хотя в себе я все еще сомневался, да и сомневаюсь до сих пор, но уже тогда я понимал, что тексты мои не так уж плохи. Потенциал в них был точно. И подтверждение этого факта мне, конечно, было приятно, но необходимо было слышать о текстах и что-то критическое, конкретно-конструктивное — что могло бы помочь мне в деле их совершенствования и повышения художественной ценности. И тут Ирсен пришлась мне, как нельзя более кстати.

  Мало того, что она сама проявляла инициативу и не нужно было ее упрашивать, так она еще и не могла остановиться! Ирсен было просто не унять. И, может быть, взгляд ее был не так уж и чист, но и не так замутнен, как мой собственный. И уж точно он не был замылен авторской рефлексией, а потому — особенно для меня ценен. Радостно-хвалебные оды я мог послушать и в другом месте. Ирсен же, не состоя в штате профессиональных вдохновителей, могла говорить мне все, что ее душе было угодно. Я этому не препятствовал. Я был только «за» и это приветствовал.

  А этим вечером, часом ранее, я в очередной раз вернулся из Москвы домой. Ирсен о поездке не знала, и я рассказал. Сообщил, что ездил по обычным своим делам и только что вернулся.

  Выезжая из Москвы, двигаясь в плотном потоке Центральной кольцевой автодороги в сторону своего шоссе, я обдумывал появившуюся у меня недавно идею второй книги — идею фантастическую, а потому абсолютно творческую, благодаря которой яснее обозначилась концепция книги первой.

  — Вторую книгу писать будет интересно, а первую теперь писать придется, чтобы начать вторую. Надеюсь, дело пойдет, — рассуждал я, рассказывая Ирсен о своих планах, бодрясь и мотивируя себя приступить хотя бы к начальной стадии процесса книгописания. — И критика твоя меня совсем не напрягает, — заверил я.

  — Это из разряда «ну вы просто со мной плохо познакомились»! — продолжала веселиться Ирсен, намекая, по всей видимости, на что-то свое и желая мне вдохновения, что было, пожалуй, самым для меня необходимым. Без вдохновения все стояло на месте.

  Я советовал Ирсен держать себя в руках, совсем не расслабляться и всегда помнить о том, что для пишущего автора, иной раз, все становится настолько замыленным, что порой становятся неразличимы даже самые простые вещи — такое неудобное, но тем не менее всегда объективно-присутствующее в творческой деятельности обстоятельство.

  — Поэтому взгляд со стороны всегда ценен и является необходимым условием продуктивного взаимодействия в гармоничном творческом тандеме, — официально сформулировал я главный тезис и принцип желаемого творческого сотрудничества.

  — Эх, первое пожелание тяжеловато будет выполнять! — игриво опечалилась Ирсен, опять мне вроде бы на что-то намекая. На что-то — что не позволит ей в дальнейшем эффективно удерживать себя в руках.

  — Крепись, мать, — дал я брутальный совет, решив, что Ирсен просто со мной кокетничает, и не желая ее в этом поощрять. Вроде как пошутил, в качестве психологической поддержки отправив обещанную редакцию первой главы и рассказав историю появления возможной концовки своей книги, которая объясняла и сюжет.

  Забегая вперед, скажу, несколько дней тому, а если точнее, два — посмотрев в очередной раз сериал «Мастер и Маргарита» и находясь под впечатлением фильма, а также под впечатлением того факта, что на днях некто неосторожно назвал меня мастером, я вообразил и не только вообразил, но и воплотил физически (текстуально) возможное окончание всей своей книги.

  Я показал Ирсен текст концовки, надеясь на ее критическую реакцию.

  Благополучно проскочив все, выше мною написанное, в том числе текст возможной концовки, Ирсен вытащила на свет божий предшествовавшее тому «крепись, мать», категорически заявив, что подобное обращение ей не по нутру, сопроводив заявление миллионом возмущенных восклицаний.

  Пришлось опять объясняться. И я уверял, что это было вовсе не обращение, а всего лишь шутка; «Не на серьезе же!» — убеждал я Ирсен, удивляясь и уговаривая ее не обижаться, обещая, что впредь учту.

  — А в чем дело? Почему такое негативное восприятие? — попытался я выяснить движущие силы непонятной мне эволюции.

  — Да ни в чем, просто не нравится! — просто ответила Ирсен, в подробности не вдаваясь.

  Полагая, что Ирсен опять напряглась и не стоит ее сегодня больше трогать, я с ней распрощался.

  Ирсен удалилась.

  Как оказалось, удалилась не навсегда: через пару часов, ближе к полуночи, появившись вновь и осыпав меня щедрым обилием восклицательных, Ирсен начала резво отдавать уже знакомые мне команды:
  — Так! Сейчас ничего не пиши и желательно не читай! ВСЕ! — набрала она опять заглавными. — Ушел спать! Ну?! — с нетерпением дожидалась она, когда же я соизволю опять появиться, ознакомиться с ее распоряжениями, переварить, осознать серьезность ее намерений и по-тихому наконец исчезнуть.

  Не зная, что Ирсен меня ждет, я в сеть некоторое время не заходил. Тем, кажется, напрягая ее еще больше.

  — Заметано, не буду смотреть, — пообещал я, вскоре появившись.

  И я опять был не прав…

  — Попросила ведь! СПАТЬ!!! — сорвалась Ирсен на отчаянный «caps» — отчаянный, потому что опять миллион восклицательных.

  Похоже, тратить Ирсен было уже нечего: все нервы утратились напрочь, осталось только нетерпение.

  — Март! Иди спать! Ты меня нервируешь! — раскричалась она, видя, что я все еще в сети.

  А я просто не успел из сети выйти, в то время как сама Ирсен все строчила и строчила в эфир короткими очередями, в конце концов объявив:
  — Пока я не заездила на слух твои «прижаться» — я должна написать!

  Но этого последнего я уже не увидел, потому что выскочил опрометью из сети от греха подальше, Ирсен еще больше не раздражая. Себе дороже.

  Спустя полтора часа, взвесив все возможные риски и решив, что если нетерпеливая моя собеседница все еще не исчерпала себя окончательно, я все равно уже имею полное право убедиться в этом воочию, не рискуя вызвать очередную бурю в стакане и снова на что-нибудь нарваться, и подумав: «В конце концов, мой компьютер, что хочу, то и делаю!» — я ворвался обратно в сеть.

  Ирсен отправляла сообщения в течение часа.

  Оценив общий объем корреспонденции и экспрессию, я приступил оттуда, откуда и следовало: с начала.

  — Что касается этой записи, — стартовала Ирсен, ссылаясь на соответствующую аудиозапись моего стиха, — это вообще не вариант! Вот именно: громко! Очень громко! Сосредоточиться невозможно — музыка мешает! Что и как ты говоришь — не выделить! Больше не слушаю это вообще! Представляется солдатня на войне! Не комфортно! — поругиваясь, полемизировала она с виртуальным моим двойником, оставшимся с ней, когда сам я самоудалился. — Что у меня там скопировалось я не поняла! Это все я писала про запись с микрофоном, — пояснила она на всякий случай, переключаясь на второй трек, создав соответствующую на него ссылку и под ней приходя в себя: — А этот вариант и вправду очень хорош! Голос живой такой! Единственно, хотелось бы тебя чуток замедлить, как в полном исполнении. Ты торопишься, как будто… Хочется сравнение поставить, но это уже из разряда «держи себя в руках», — расцвела Ирсен, предварительно что-то в этом сообщении подправив. — Сейчас еще послушала, ну точно, если смелости наберусь — напишу! А так, помучайся интригой! — источала она множественную радость, не жалея на это скобок. — Ну все! Понеслось, не могу дальше писать! — воскликнула она спустя еще несколько минут, не выдержав своих же интриг. — В этом варианте получилось так, будто ты торопишься… — сделала она нерешительную паузу. — Как будто ты пытаешься быстро раздеть женщину! — зажмурив глаза, выпалила Ирсен скороговоркой. — И это напрягает! Текст к этому не располагает! А в случае с полной версией, там этого нет — там именно магией отдает! — озвучила она лучшие свои впечатления. — О боже!!! — снова активно смутилась Ирсен, и в ее смартфоне вновь заклинило некоторые кнопки: вслед за буйной вереницей восклицательных по строчкам дружно побежали озорные скобочки, остановиться самостоятельно которые — совершенно были не в состоянии. — Лучше вообще это не читай! — рассмеявшись, посоветовала Ирсен и перешла к следующему моему сообщению, где я рассуждал о двух вариантах Аишиного стиха и о равном праве их на существование. — Теперь это хотелось бы прокомментировать… — успокоившись и взяв себя в руки, вернулась ко мне прежняя моя серьезная Ирсен. — Я с тобой согласна: оба варианта имеют место быть. Первый — лирический, это чисто женский вариант, рассчитанный на достаточно большую аудиторию. Он из разряда «любовь все побеждает», «я та самая» и тд и тп. Мне этот вариант нравится! Он очень хорош! Особенно, если отстраниться от всего твоего творчества. НО!!! — выделила она опять заглавными. — Имея в мозгу багаж твоей Поэмы (особенно ее) и кучу другой замечательной прозы, хочу сказать, что полный вариант абсолютно в твоем духе. Не назвала бы его «реалистическим», скорее, это «борьба с самим собой», «хочу, но не буду» — такой своеобразный шаг назад, наверное, это такой мужской вариант, не знаю, тебе виднее, но женщинам это явно не понравится, кому ж приятно: «вроде хочет, но не дотянула» и «ради меня меняться не будет». Ну вот как-то так я вижу. Поправь, если не права, — улыбнулись мне в качестве компенсации. — А вообще, ты замечательный Автор! — написала Ирсен «автор» с большой. — С потрясающим слогом! Твои произведения доставляют мне огромнейшее удовольствие!!!

  «Ради меня меняться не будет…» — беззвучно повторил я одними губами, перечитывая это неожиданное эссе. «Вот еще ерунда, еще как будет, если женщина того стоит!» — произнес я вслух, прежде чем приступить к чтению остального.

  — А насчет того, кто и как мысли излагает, — продолжала развивать Ирсен, — существует такая теория: человек при излагании… — (не исправляю, потому что нравится, как звучит), — …теряет десять процентов своих мыслей, а тот человек, который принимает информацию — теряет еще десять при восприятии, ну и так далее… А при переписке, не видя ни глаз, ни выражения лица, не слыша интонации и голоса — процент потерь еще больше! Вот отсюда и идут все непонятки! Достоевский не зря ведь сказал: «Я хочу хоть с одним человеком обо всем говорить, как с собой», — привлекла Ирсен в помощь классика и начала закругляться: — Ну все, пойду я спать. А с твоим Мастером и Марго потом разберемся.

  Ирсен опять меня удивляла. Не знаю, правда, где она нашла «кучу моей замечательной прозы» — всего-то несколько рассказов и те не лучшего качества, но звучало это неплохо. И она опять меня вдохновляла! И можно было бы назвать Ирсен «непредсказуемо рассудительной» — если бы ни звучало это так строго и ни произносилось так долго — потому что Ирсен была совсем не такая. А сколько раз впоследствии я вспоминал ее слова о потерянной информации! Ну да это дело будущего, а в настоящем, покончив с чтением, я удивился, что Достоевский опять пожелал того же, чего желаю и я, причем сделал это по своему обыкновению очень давно, опередив меня, как минимум, века на полтора.

  Затем я задумался о самой Ирсен. Выходило, что девушка была не только в курсе желаний Федора Михайловича, но и, судя по всему, сама имела такую же нереализованную потребность, на что довольно прозрачно мне и намекала. Меня эта мысль почему-то воодушевила, обрадовала даже, заставила позабыть обо всем прочем и, видя, что Ирсен все еще не спит, я поспешил сообщить ей об этом:
  — Ты подняла мне на ночь настроение! — поставил я одну счастливую скобочку. — Буду думать над замедлением! — обозначил я шутку двумя. — О, Боже, дай мне короткую память! — не скупясь, поставил я целых три.

  — Иди спать! — тут же радостно послали меня подальше. — Я из-за тебя буду ржать полночи! — не постеснялась Ирсен в выражениях. — Если ты по этой же причине не сможешь теперь нормально озвучить свое произведение, прости меня пожалуйста! — то ли язвила, то ли шутила она, затем махнула на прощание невидимым своим хвостом и исчезла в ночи, не оставив мне ни одного приличного повода написать ей в этот вечер что-нибудь еще.

1 ноября

  Утро в нашем маленьком шалаше началось с моей огромной попытки пошутить на межгендерную тему замедления и другую, неожиданно возникшую из первой, «буду ржать полночи» — которую я для наглядности заключил в кавычки, как бы на что-то этим намекая.

  — Для замедления темпа образ великолепен! — похвалил я продукт эмоциональной жизнедеятельности скромной своей собеседницы. — После такого, хочешь не хочешь, скорость будешь держать под контролем! — по-дружески подколол я.

  — Я теперь тебе в глаза не смогу смотреть! — моментально расцвела Ирсен.

  К этому часу она уже сидела в засаде.

  — Да ладно тебе, это нормальная тема, если в правильном количестве и в нужной концентрации. Так же веселее! — опять же по-дружески советовал я не брать в голову и просто расслабиться.

  Ирсен кокетливо прикрыла смайлику рот ладошкой. Я же пообещал, что, выпив мате, еще раз перечитаю все ее вчерашние двадцать три сообщения, тем смутив ее еще больше. День начинался неплохо. Ирсен продолжала стесняться:
  — Это не я, это мои тараканы отмечали день всех святых! — мудро переложила она всю ответственность на бессловесных.

  Но всем известно, что в темноте смелее становятся не только насекомые — но и тормоза человеческие в ночное время тоже не тормозят, а потому, срабатывают не столь эффективно, как делали бы это во времена дневные. Отсюда и все наши утренние стеснения.

  Ирсен снова сделала вид, что смущается, продолжая скромничать, поэтому возражать мне не стала. И мы опять говорили о разном — о мужском, о женском, о стихах, о различном их восприятии; Ирсен снова не сомневалась, что длинный вариант стиха — абсолютно мой, что, на мой взгляд, было совершенно естественно, так как писал я о себе и было бы странно, если бы это было не так. Не менее странно было для меня и то, что вопрос принадлежности стихотворения вообще стоит на повестке дня. Ну да это дело третье, главное — нам было о чем поболтать.

  — Ты знаешь, не думал, что женщины могут так все воспринимать, — признался я. — Я считал, что это стих-комплимент, но на деле все не так, наверное. И теперь мне понятно, почему его забраковали. Может быть, ты и права… Скорее всего, что права. И Достоевский тоже был чертовски прав! — осенило меня. — Разговор с кем-то, как с самим собой, это ведь достижимо путем написания текстов… — по-своему объяснил я слова писателя, связав их с процессом творческим, и рассказал Ирсен, что мне хотелось бы совместить в себе лучшее из Достоевского и Сэлинджера.

  Год назад как раз вышел фильм, как Сэлинджер писал известную свою книгу. В фильме том прозвучала мысль, которая осталась во мне и теперь светила для меня как маяк: «Надо написать такую книгу, которую хотелось бы прочитать самому». Мысль эта стала для меня путеводной, дала понимание, к чему нужно стремиться. Но сперва надо было научиться писать. Мало иметь хорошую историю, надо еще и рассказать ее хорошо. Я же не представлял, как мне это делать и делать в какой манере. Не знаю, как получается у меня писать сейчас, но в то время тексты мои были не очень хороши. Мне элементарно не хватало терпения. Мотивации не было тоже.

  Да и написано было всего несколько небольших историй. Но не потому, что мне хотелось писать, а потому, что чувствовал: надо сохранить. Интуитивно, вдруг пригодится.

  Я не писатель, потому что писатели любят писать. А я терпеть не могу это делать с детства. Ненавижу составлять слова в предложения с тех пор, как еще в ранние школьные годы начал получать критические разборы собственных писем от своего новгородского деда по отцовской линии.

  С ответом я собирался, бывало, по полгода. Дед на меня за это обижался. Для меня же это было сущей каторгой, потому что приходилось отвечать за каждое слово, каждое предложение, следить за каждой своей мыслью, что заставляло подходить к делу со всей серьезностью, на какую я был способен. Поэтому писательство всегда занимало много сосредоточенности, времени и сил. В основном, время уходило, чтобы собраться с духом и начать. Собирался я долго. Так дед научил меня внимательно относиться к словам. И я часто вспоминаю об этом. Вспоминаю с благодарностью.

  «Нет в мире работы более увлекательной, трудной и прекрасной! — утверждал известный советский литератор, современник моего деда. — Может быть, поэтому мы почти не знаем примеров ухода, бегства от этой профессии. Кто пошел по этому пути, тот почти никогда с него не сворачивает» — рассуждал он о труде писательском, о призвании — быть писателем. И это точно не про меня. Я — то самое «почти». Потому что мечтаю о времени, когда все это наконец закончится.

  Но прежде, чем приступить к написанию собственной книги, я собирался изучить некоторые чужие в надежде, что сумею впитать что-нибудь от мастерства других писателей, не копируя при этом и не подражая.

  Самые большие затруднения у меня вызывала прямая речь. В те дни я еще не знал, что диалоги станут основной формой моего повествования.

  Ирсен поблагодарила меня за сэлинджеровскую идею. Теперь ей было что почитать на досуге. Сам я много лет собирался приступить к «пропасти во ржи». Но созрел я только за год до описываемых событий, и почти сразу в прокат вышел художественный фильм о создании этой книги. Удивительное совпадение.

  Книга странная. Странная тем, что, прочитав ее, задаешься вопросом: ну и что в ней такого? И следующими, вытекающими из первого: почему вокруг книги был такой ажиотаж? Почему выходили многомиллионные ее тиражи? Почему запрещали? Почему до сих пор, спустя более чем полвека, по всему миру ежегодно продается четверть миллиона копий? Почему автор прятался от всего мира до конца своих дней? И наконец, главный вопрос: почему эта книга вдохновляла на убийства?

  — На этот вопрос ответ найти, по-моему, вообще невозможно, — рассказывал я о книге Ирсен. — А потом, спустя какое-то время после прочтения, может быть много позже, вспоминая о ней, ты понимаешь, что оставила эта книга по себе легкий, приятный и немножечко грустный ностальгический флер, который дал неописуемо-замечательное послевкусие от прочтения этой истории. И ты думаешь: а вдруг это самовнушение? Вдруг ты пошел на поводу у тех слов, что формируют общественное мнение и незаметно сформировали твое собственное? И ты начинаешь сопротивляться этому, снова рассматривая книгу критически, перечитываешь, изучаешь манеру и слог, пытаешься понять секрет, но вдруг, слышишь внутри себя тихий голос: «Я тоже хочу так писать — писать, как Достоевский, но со вкусом и краткостью Сэлинджера». «К тому же, у Сэлинджера очень необычная судьба, неплохо бы тебе почитать и его биографию», — говорит тот же голос, и ты следуешь его совету, а затем, даешь такой же совет кому-то еще.

  — Хорошо, — не возражала Ирсен. — Но зачем тебе писать, как кто-то? Пиши, как ты сам пишешь! В этом и уникальность!

  — Я и пишу «как сам», по-другому ничего путного и не выйдет, — согласился я. — Но какие-то ориентиры в любом случае должны быть, так как все слова уже были сказаны до нас и у нас есть некоторые предпочтения насчет того, как эти слова должны быть расставлены в тексте.

  — Возможно, — соглашалась Ирсен и советовала мне доверять интуиции. — А я вот Достоевского не могу читать — не идет. Слог у него замечательный, но не мое совсем. А Сэлинджера не читала.

  — Достоевский действительно во многом бывает скучен, — поддержал я. — Да и многословен бывает не в меру. А Сэлинджер, временами, все-таки слишком простоват. Мне нужна золотая середина. В любом случае, у меня еще идет становление прозаического слога и маяки все равно нужны. Достоевский хорош, но не во все моменты жизни — мрачноват он и пишет так же. Хочется больше света. Но его мастерство вне критики, — справедливости ради заключил я.

  К Достоевскому, надо сказать, у нас вообще отношение особое. Часто вспоминаю случай из студенческой моей жизни. На третьем курсе вздумалось мне пробежать полное собрание сочинений Федора Михайловича. Не уверен, довел я тогда это дело до конца или по какой-то причине не смог, но большую часть осилил точно.

  В то время мы с будущей моей супругой жили уже почти совместно. Учась курсом ниже, она имела тот же набор лекционных отсидок, что и я годом ранее, поэтому необходимости конспектировать лекции собственноручно — не имела, но присутствовать на лекциях была обязана. Соответственно, остро стоял вопрос об убийстве лекционных часов, так как карманные компьютеры в то время еще не изобрели.

  Заинтересовавшись очередной библиотечной книжкой в черном траурном переплете, будущая мать моего сына задумалась, что бы из Достоевского почитать и ей? На руках у меня был «Идиот», его я и посоветовал. Для начала.

  Прислушавшись к совету, подруга моя знакомилась с Достоевским на лекциях. Проблема в том, что, как это обычно бывает, далеко не все преподаватели приветствовали на своих лекциях чтение посторонней литературы, а преподаватель физиологии профессор Городниченко и вовсе конфисковывал все, неодобренное для предмета министерством образования, забирая книги, вроде как «почитать», но, по слухам, обратно изъятое действительно не возвращал, пусть даже книги эти были библиотечные.

  Верилось в это с трудом, зачем бы ему… Но проверять на практике это мало кому хотелось, поэтому заявленный профессором принцип «разбирайся с библиотекой, как хочешь и впредь больше не смей» — обычно работал. Так профессор нас, нерадивых своих студентов, воспитывал, честно предупреждая об этом в начале лекционного курса.

  Предупреждение это благополучно пропустив или понадеявшись на вечное авось, сейчас уже не скажу, будущая супруга моя устроилась в задних рядах лекционной аудитории, привычно спрятавшись за спортивными спинами. И, открыв заветный томик на нужной страничке, ушла в текст.

  Профессор в подобных делах был человеком опытным и вскоре это дело зорко приметил, но вида, однако, не показал, тем притупив чуткую студенческую бдительность. Улучив момент, он коршуном возник над партой бедной моей сожительницы, победоносно выхватил из рук запрещенную литературу и, сделав соответствующее внушение, навсегда изъял.

  Совершив дерзкий налет, профессор удовлетворенно вернулся обратно за кафедру, положил трофей среди прочих бумаг и продолжил лекцию.

  Спустя время взгляд профессора упал на обложку, и профессор притих… В тесненной рамочке черного траурного переплета золотились полустертые инициалы, фамилия автора и цифра 6.

  Открыв титульный лист, профессор в удивлении протянул:
  — До-сто-е-евский… Иди-от?

  Оторвав взгляд свой от книги, в задумчивости устремив на заскучавшую мою подругу, как на неведомое чудо с далекой галерки, профессор произнес:
  — После лекции можете забрать.

  Чем поразил всех присутствующих.

  Чтобы вы понимали, это было событие. В Институте физической культуры и спорта на лекциях не принято было читать Достоевского. Тем более не принято отдавать его обратно студенту. Профессор Городниченко — был человеком строгим, но справедливым. Пожалуй, один из лучших лекторов на моей памяти. Хотя бы из-за Достоевского…

  — Слушай, ты, конечно, будешь с этим не согласен, но твой слог похож на Толстого, — тем временем огорошила меня Ирсен. У себя в вузе она писала по Толстому работу и вроде бы разбиралась.

  Я, конечно, удивился. Но не потому, что с чем-то был не согласен, а просто удивился, потому что Толстой мне в свое время не очень зашел: слишком объемно, слишком детально, слишком классически. Это было еще в школе. Да и вся творческая жизнь писателя была какая-то ровная, что ли, барская, неинтересная. И жил он на какой-то поляне, у жены подмышкой, изображая в своих книжках всякую древнюю чепуху, читать которую заставляли. Это не способствовало моему интересу. Да и вся сопутствующая восхищенная толстовщина вызывала у меня вялотекущую литературную изжогу. Я пожимал плечами, читал классика по верхам и откровенно скучал. «Войну и мир» в старших классах так, кажется, до конца и не осилил, хотя приступал к эпопее со всей серьезностью юношеских своих намерений.

  Слыша абсолютно из всех источников, что Толстой велик и могуч, как сам русский язык, я этим вполне довольствовался, моему литературному самосознанию этого хватало, и проверять на практике особого желания я не испытывал.

  Впрочем, так обстояло дело почти со всеми классиками, которых впихивала в нас средняя общеобразовательная советская школа, успешно прививая аллергию не только к серьезной литературе, но и ко всякого рода несвоевременным впихиваниям в любом их виде. Как большой оригинал, я любил читать то, что выбираю сам.

  Но должен заметить, что восприятие реальности Пьером Безуховым, попавшим в плен к французам, это, конечно, сильно. Глубину момента я оценил, да и вообще обратил на него внимание, когда сам стал способен воспринимать так же, а затем увидел в сети отрывок из фильма «Война и мир» Бондарчука. Случилось это спустя почти два десятка лет после окончания школы, то был монолог Пьера. «Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха! — смеялся он с выступившими на глаза слезами… Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. — И все это мое, и все это во мне, и все это я! — кричал он в темную бездонную высь…» Так описывал Толстой восприятие реальности Пьером Безуховым.

  Для меня эти слова стали выражением не только душевного состояния человека на войне, в плену у неприятеля, в момент прозрения и осознания своего истинного «я», в момент переживания всей нелепости с ним происходящего, но и выражением более глубинного чувства — осознания человеком ощущения неволи в плену повседневной жизни, в плену этой реальности, в плену собственного тела.

  Лучше сами посмотрите этот отрывок. Бондарчук, кстати, Пьера в фильме и сыграл — и сыграл здорово. Наберите «интегральное восприятие Пьера Безухова» и проникнитесь.

  — А Толстого последний раз я читал… — рассказывая Ирсен, попытался я между тем припомнить, — в школе, кажется, надо будет уточнить, — пообещал я, но, спохватившись, что до поезда остается совсем ничего — был уже вечер, а дел оставалось еще много, я быстро написал «конец связи», тут же вспомнил, что на север еду без большого ноутбука, а значит без Контакта, предупредил об этом, написал «пока», поставил одну скобочку, вспомнил, что еду-то я к Ирсен, и мы скоро увидимся, написал «до встречи», прибавил еще две, тем, кажется, поправив дело. Почти сразу припомнил, что и Толстого, оказывается, тоже читал совсем недавно — года не прошло с многострадального «Отца Сергия», даже фильм смотрел с Бондарчуком, опять же, в главной роли… Вспомнив, иронически улыбнулся, потому что опять позабыл о прочитанной мной книжке, дело обычное. И вспомнился мне самый мой эпический провал в литературной моей памяти, случившийся в выпускном классе на экзамене по литературе. Из трех вопросов экзаменационного билета ответил я тогда, помнится, на два, на третий имея сообщить, что «книгу эту я не читал». И это было «удовлетворительно». На прощание учитель, она же наша классная, поинтересовалась, какую книгу я читал последней? Я ответил, что читаю Плутарха, «Жизнеописания». На том и расстались. Выйдя в коридор, в боязливые перешептывания своих одноклассников, в полной уверенности, что экзамен по литературе я провалил, я сообщил коллегам о выпавшем на мою долю билете и поинтересовался, про что хоть была нечитанная мной книга? Оказалось, что книгу я читал, причем совсем недавно, только вот по названию я ее почему-то не опознал. Так я готовился к экзамену… Ну или такая это была книга. Досадно от того стало вдвойне. После экзамена я поведал об этом классной. Для профилактики меня пожурив, она сообщила, что поставила мне «хорошо». И это был не трояк. «За Плутарха», — понял я.

  Но рассказывать об этом Ирсен я уже не стал, собираясь компьютер выключить, как от нее снова пришло:
  — Пока, собирайся! — попрощалась она, напутствуя меня в дорогу, но напоследок, то ли размышляя, то ли намекая на что-то, а может, предупреждая о чем-то неизбежном, как бы между прочим добавила: — То есть, ты будешь без Контакта и можно будет моим тараканам дать волю

  В конце Ирсен поставила вереницу счастливых скобочек.

  Звучало это загадочно, я бы даже сказал, многообещающе. И можно было подумать, что это утверждение, а может быть и вопрос, или предупреждение, или даже просьба позволить сделать что-нибудь необычное, почти запретное, возможно, даже тайное… Понимать можно было по-разному, потому что лишними знаками Ирсен снова себя не обременяла.

  — Давай, порази меня и мое воображение! — самонадеянно изрек я, не подозревая, в чем, собственно, дело и о чем идет речь.

  Подумал, что было бы, пожалуй, неплохо, если бы в мое отсутствие тараканы Ирсен нахулиганили что-нибудь занятное. «Интересно было бы почитать что-нибудь "эдакое"», — думал я, обещая Ирсен сохранить все в глубочайшей тайне и не дать ее тараканам разбежаться по сторонам. Этим я надеялся увеличить призрачную вероятность обнаружить по возвращении домой какую-нибудь приятную, быть может, даже пикантную неожиданность. «В конце концов, чем черт не шутит, знакомы мы давно», — думал я.

  Ирсен снова мне улыбалась.

  — До встречи, права не забудь! — крикнула она вдогонку.

  «Куда ж без них, доки всегда со мной», — подумалось мне, но промолчалось.

  Собрав последние вещи, дав команду Дзену, я оделся, вышел из дома и уселся в машину. Дзен порулил к вокзалу. Мимо помчался ночной Смоленск. Я расслабился. Хорошо иметь личного водителя. По пути заехали за братом.

  Север ждал.