Гл. 6. Продолжение тёрок. Похвалы партиям и губерн

                Глав шестая
                ПРОДОЛЖЕНИЕ ТЁРОК.
                ПОХВАЛЫ ПАРТИЯМ И ГУБЕРНАТОРАМ

Не помнит Веня, что такое случилось там…
Но точно помнит, собрание для чё-т перенесли… Решили на следующий день продолжить. И начать прямо с того, на чем закончили.
Прямо  с той фразы, которую начав, не завершил  Аркадий Ильич.
Ну да. В общем.
Как сказал мне Веня, зарезанный охфицер, заявив о совершенствовании партий, даж умилился.
С умилением и продолжил.

- От, губернатор наш, бывший, - сказал. - Правда, не досидел срока, сняли,  сам же  от  коммунистов был. От коммунистов, однако ж на личные деньги святому(!)  поставил памятник. Не посмотрел, что святому!  Преподобному Серафиму на подворье Богоявленской церкви возвёл! За оградами собирался воздвигнуть другой монумент.  Грозному! Не успел. Сняли. Инд… Самому  царю желал ставить! Как б на верность присягал!.. Может, и грехи по ночам, как самодержец, замаливал…  На всякой же власти грехи, известно,  куда денешься, цельное государство на содержании у властей.
И далее…
- Это же ж ужас! – воскликнул парикмахер. – Сколько у властей дел! У тех же губернаторов. Имею в виду вообще государство.  Со всеми ево  железными дорогами, прочим гужевым и конным транспортом. С   почтовыми станциями, с мануфактурами и заводами. За рубежами ж вороги, только успевай защищаться. Снутри тож страсти, волнения, слухи. Шатаются окраины, подрывается  вера, несётся ропот, упадок духу наблюдается. Тут сходки, там митинги, тут демонстрации. Повсюду шпиёны, пророки да просветители,  западные почитатели,  масоны всякие, перебежчики да предатели Родины, казнокрады, и энти, как их, саботажники, которые втихую подрывают устои государства.  Опять же, воры да разбойники, худые людишки из самого народу.
И то, продолжил, не без притеснениев на местах, что помещиками, что буржуями, не без злоупотреблений, не без издевательств. Мало армии, мало гвардии, мало полиции, создавай сыск, жандармерию, охраняй державу, укрепляй окраины, на всё денежку надо, как тут не схватиться за голову, не взять в руку плётку, для того ж народа, ради его же счастя!.... 
И то, дополнил. На благо его с него ж приходится драть.
Не без того. Бывает, что до исподнего.
Однако, конечно,  так, чтобы и ему что-то осталось Чтобы совсем не  пошёл по миру. 
Оно понятно, и себе надо. Начальству, которое выше, тож Не задаром же, в сам деле,  протирать задницу. Хоть и Родине служишь, а на разрыв… Конечно, были грехи…  - ( То есть вернулся собственно к губернатору тупейный художник). - Замаливал. Определенно, хотя…   Так думаю. Чтобы убивать, не убивал-с! Никого-с даже…  Так, может,  гнобил… Дык, конечно, по делу… Щас оне, даж на высших постах, все из  себя культурные!..
 
- Вбьёт! – тихо сказала Катерина Львовна, как-то так, как говаривала в своё время Вене Евангелина Иоанновна, кажется, имея в виду Манечку.
 Веня вздрогнул.
- Есть ещё у него, будет время! – прибавила. 
- Куда ж денется! – согласились фигуры.
Общество вдруг будто взбесилось…  Ну да, накипело в обществе. Проявилось вдруг како-т озлобление. 
- Зря, што ли, на повышение пошёл!?. – подлила в огонь керосину Любовь Онисимовна, мол, слышала. 
- И то, не царь ишо. От, как царём сделается!..
- Грят, и так близко к верхам стоял. В Питере ж  допреж Орла служил… Там и оброс хозяевами. Бандитами да ворами. Как прибыл в Орёл, так и их  сюда потащил, на отмывание.
- Хых, может,  чесность свою посредством паханов оттенял.
- А што?  Впрямь,  так, от, «спицифичиски», боролся с бесами. Специально до себя приближал. При себе посадить легче. 
- Хых… Рассчитаться…
- Вбивал, не вбивал. Садил не садил.  Чё гадать на кофейной гуще. Некоторых вбить мало.  Некоторых нужно!  –  не по человечески как-то  сказала тут Катерина Львовна. – Может, конечно, они и стреляют друг в дружку. Тайно, поштучно и штуками. Народ же методично  изводят, в открытую, уже  не стесняются, впрямую и скопом… Жалко то человеков! - у Катерины Львовны на глазах выступили слёзы.

Веня ужаснулся. То есть тому, сколько чувственности проявилось у Катерины Львовны. Сколько сердечности! От такой чувствительности и вмереть можно. То есть при одном помышлении о человеках.

Тут нужно сделать некоторое отступление.
Когда Веня вскрывал череп Левше, по просьбе самого мастера, а далее и сама Катерина Львовна попросила заглянуть к ней в голову, бессонницей мучилась, Веня, к удивлению своему, обнаружил в головах у обоих цветочки. Росли… И к свету тянулись. Наружу показаться. А так, что же… В волосьях у статуй и завсегда бабочки летали. Над бошками птички свистели.
Веня и поделился со мной одним, тайным и сокровенным, весьма своеобразным и занятным суждением. Эт, сказал (так и сказал), от любви к нам, к человекам, от великой к нам жалости. Так жалеют, что  расцветают головами, с любви, то есть. 
Видишь ли, сказал Веня,  статуи вообще говоря, человекам весьма обязаны. Мы ж их сделали. Ну и со времён оных принимают людей  за богов, как производителей и творцов их плоти и  духа.
Поначалу прост поклонялись нам и боялись нас. В последнее же время, как я задружился с ними, случился у них такой, от, скачок в сознании, попроникались жалостью к человекам, собственно, к нам, как к демиургам. Ибо увидели, как мы беспомощны и немощны, как притесняют нас начальники. И не токмо нас, изделия наши используют, себе на потребу. По существу мозги наши эксплуатируют. Вообще умственные способности, те же, высокохудожественные сочинения, как у тебя, Анатолий Яковлевич, как мою мазню, прочие божественные творения   духа и мысли, как те ж, от,  табуретки, машины и лампочки, электрические, равно  светодиодные…  Много чего. Практически всё.
И статуи, мол, посмотрели тогда и отделили творцов-человеков  (даж тех же сапожников, которые сапоги тачают, петельщиков, которые плетут корзины, тех же лудильщиков по меди, и так далее) от представителей их, то есть чиновников, вообще властей, которые сами ничего не вмеют, даж гвоздя в бревно забить,  ток бранятся, витийствуют  и брешут (лгут) человекам с трибуны о том, как хорошо человекам жить, под ими, значит, властями. И как ещё будет лучше жить… Через тыщу лет. Хых… Тыщу лет всё одно и тож витийствуют. Ничё лучше не могут придумать.
И сказали себе, энти ток прикидываются человеками, ток выдают себя за богов, и посмотрели на нас, таких, как ты и я, и сказали, вот они наши боги, будем любить их.
М-да, раскрылись глаза у статуй. И как раскрылись, заволновалось нутро их и почло давать всходы. Тут ж цветочки в головах распустились. Опасаюсь ток, завовсь сделаются человеками… Хм… По существу если - для чё? Штобы  и их гнобили? А как сами пойдут в начальники? Тут ж и растеряют чё ни есть в них человеческого… Чё ж  зря туда-сюда бегать..

Веня шмыгнул носом.
Слёзы заблестели на глазах у Вени.
А дело было на улице.
Из семнадцатого карману, тут как бы не спутать, не то обидится Веня, что карман  я перепутал,  птенец выпал (в ту минуту), где-то Веня его подобрал, такой желторотый, в пуху весь, выпал  и заскакал по дорожке… О камень торкнулся грудкой, упал, хорошо не убился. 
Веня нагнулся за ним. Взял. Положил обратно в карман.
Положил, продолжил.
И сказали себе статуи (так, значитца, продолжил Веня, положив обратно птенца в карман). Все энти чинодралы, все энти казённые людишки - мастурбаторы и онанисты,  занимаются суходрочкой,  все оне - потенты и пидоры, у которых даж стиха за душой нет. Не способные к оплодотворению.  Пустоцветы. Безсеменные, бесплодные – полные ничтожества. Имитаторы. Площадные оратуры. Энтих, сказали,  изгоним. Изведём.  Нашлём на них  язвы и моры…  Наведём воду.  Втопим их. Ибо нет места на земле им, ни в воздухе… 

- От и  нужно, самих их -  скопом … -  вскрикнула тут Катерина Львовна (как бы впопад нутренним Вениным мыслям) . – И есть, есть такие, - сказала, - даж из нас, которые к энтому делу способные и даж привышные…  - Катерина Львовна нехорошо дёрнулась.

Вениамин Иванович  (опять)  содрогнулся.
Даже не сказанному Катериной Львовной.
Змеи поползли тут ж  из рукавов балахона у острожницы. Полезли из-за  пазух. Веня сам видел. Но поначалу не придал значения. Пока не увидел жаб. Веня почему то особо боялся скользких тварей.
И как увидел, глазам не поверил. Но Левша:
- Для чего эт она, Веня, носит при себе  жаб? – поинтересовался.
- Красивые очень,- отвечал Веня,  - завораживают. – Хотя сам я бздю очень…
 
Да, бздел, очень Веня.
Не за власть. За Катерину Львовну трусился Вениамин Иванович.

Как бы впрямь не пришли за Катериной Львовной. Энти, в тужурах. Как бы не повязали барыню. Вишь, как озлобилась. Ещё бы!  Полста лет простоять у столба. Будто прикованной. Как тот Прометей к скале. Тут всякое терпение кончится. От одного стояния можно сойти  с ума. Правда. Похоже, совсем до ручки дошла Катерина Львовна. Ладно, сама. Власть доведёт, ить, до каления… Заберут Катерину Львовну. Спустят в подвалы. Приставят пистолю к затылку. И на  курок. Разлетится Катерина Львовна. Вдребезги.  Жалко Катерину Львовну. Памятник он как человек. 

И вместе, вместе с тем что-то такое почудилось Вене в словах каторжанки,  что-то такое опять, как если бы из жизни самого Венечки, точнее, из монологов, которые, случалось, срывались при нём из уст Манечки, сына Венечкиного. Когда Маня, в ярости и в бессилии перед властями, скрипел зубами. И Веня не знал тогда,  как и чем помочь Манечке. 

Правда. Ещё на немного. Отвлечёмся чуть господа. Да, на Манечку.
Маня, сирый и неприкаянный, рано уставший, на квасе и хлебе, без работы, без зарплаты, без денежки, правда, кому он нужен?
В энтом то государстве?..
Никому, окроме маменьки и папеньки, Венечки и Анечки. 
Факт.
По большому счёту, так теперь устроено оно, это государство, что  никто никому не нужен… И Венечка, сам, он тоже здесь лишний, на пиру буржуазной жизни. И Анечка. Может, права Катерина Львовна…
И оно, значит, энто государство, тайную мысль в себе носит, мысль такую в себе имеет, - всё чаще так думалось Венечке, от Вени ж ничего не скроешь, -  всех на погост, побыстрей бы, вынести…  Всё население… Весь народ.
И только б остаться одним богатеньким, прихватизаторам, казённым чинам, судьям да прокурорам.  Им хватит…  Непосильным трудом нажитого, присвоенного, украденного и наворованного. Ни на одно даж поколение…    Народ – лишний. Убрать.

Права, права, Катерина Львовна. Старые у офицера представления.  Для него, самого то, мягкий ещё был век. Статуи, они как дети, малые. О,  ныне жестокосердный век! Правда, идиллические в головах у фигур картины. Даж покуситься не в состоянии на такую, от, мысль, даж представить себе  не могут, что, - обратно же, - что может завестись у власти такая мысль - об истреблении  народу. Следовательно и в конце концов – самого человека.  Как вида. Как око, как зрак, как живое сердце самой Вселенной. Хых. Такая, от, вша, внутри завелась, такой червячок, такая зараза, которая снутри власть точит, точит и ест. Подумать не могут, что власть так низко  может пасть. До такого порогу. До такой дойти, от, низости. 
Можно ли с этой властью говорить?
Потому и шёл к каменным статуям Веня. Потому и якшался с каменными идолами. Не с кем было больше. Не у кого было защиты просить. Не то что защиты – душу отвести не с кем.
 Если по существу, если по честному, Веня, стоя подле статуй, опять же, ежели практически, по честному ежели, сам с собой разговаривал. Даж здесь. Весь роман его жизни был разговором с самим собой. Вся жизнь Венечкина есть один нутренний диалог.  И ничего больше. Прочее всё иллюзия, майя, заблуждение. 
Как есть один одинёшенек в этой жизни Веня.  Один во всём мире. Вся жизнь его есть одно некое головное представление. Одна работа  мозга.  Одно воображение Венечкино. По ту ж, по ту сторону  – ничего. Нет. И никого-с даже. Не к кому  обратиться. Да и ни к чему. Можно, конечно, можно вопиять к Господу. Один, один Он и остался. Ему молиться.  Но это как разговаривать с самим же собой. В себе же и от себя искать утешения. Это уж точно,  как глас вопиющего в пустыне. Пустыненько же, пусто  в душе у Вени. Да и недостоин он. К таким неутешительным выводам приходил Веня.
Нет, нет. Зачем же тогда он в сам деле якшается с идолами? Для чего как на работу сюда заявляется. Для чего  в обман себя вводит? То да сё… Турусы на колёсах разводит. Философствует. Для чё? 
Не было ответов у Вени.

- Были… Были, которые не церемонились…  Царей динамитами подрывали…
Катерина Львовна обежала глазами собрание.
- От, сама я… Барина вбила. По головке подсвечником стукнула. Оне и окочурились. Ещё допрежь -  папашку ево, гречневой кашей с грибочками, отравила, свёкра свово.  Отошли тихо  и с миром. Опять же, евонного  отпрыска подушечкой придушила. К кому ж мне ещё идти? – вывернула вдруг Катерина Львовна. – Как не к коммунистам?  Я ведь с ними, - сказала, -  ещё на этапе, когда в чепях была, пересекалась. Когда они и не назывались ещё коммунистами. Я уже тогда с ними пересекалась. С режимом боролись они. С тем самым, который  упёк меня. Ленин он тоже в ссыльных ходил. Сталин, слышала, вообще из уголовных. Вся верхушка у них была криминальной.  Изначально зародная мне партия! Думаю, к Аркадию Ильичу присоединиться. Заодно с ним к им и поддаться… Я только что банков с большевиками не грабила. А так, конечно, натуральная большевичка.
- Натуральнее не бывает!... – Иван Северьяныч обронил.  – И всё ж,- сказал: - В заглавную партию те нужно двигать. – Так, мол, я понимаю.
- Для чё?
- Научат грабить. Умеют же сие намного лучше коммунистов. Поискуснее. 
Катерина Львовна опешила
- Как эт?.. Ядроссы, - сказала, -  они вообще не грабят. Такое скажите. Правда, культурная вся из себя партия. При галстухах ходят. Плюнуть и растереть.
Взвился при сих словах кумир графа Каменского.
- Грабят! – с уязвленностью произнесли граф. 
- С того, значит, и решили в неё вступить? Сами?
- Я энто к тому, что заглавная партия ни в чём не может уступать и даж никакой другой партии. На то она и заглавная! Не грабить, на какие шиши государство обустраивать?  Чем державу крепить? Ту ж армию? Тут Аркадий Ильич премного правы! – веско, не без победоносности и вместе не без обиды в голосе объявил граф. Можно сказать, сильно обиделся. Сильно уязвился граф. – Поклёп на ядроссов возводите! Умаляете их достоинства! –  и далее вопиял Каменский.   
- Я не к тому, что ваще не грабят. А к тому, - пошла на попятный Катерина Львовна, - что всех и даже всё, что  можно, уже разграбили… Больше не можна.
- Можна! – отрезал граф.
  Их благородие покрутили головой. Как бы ища на стороне помощи и поддержки. Взгляд Каменского  остановился на Любе. Люба считалась человеком знающим. С утра ж и до ночи по окнам зыркала. Передачки по ТВ слушала. Особ, которые шли  от оппозиции. Вообще образовывалась. На  заочные курсы будто бы поступила, экономические. Якобы на пару с дошлой  студенткой из пятой квартиры дома 12/3 по Карачевской – Наташей (1-й подъезд, второе окно от угла слева) на пару училась. Так во всяком случае утверждала сама Любовь Онисимовна.
- Запросто! – отвечала Любовь Онисимовна. – Можна.. Ежели до нитки народ обирать. До  исподнего, как выразились Аркадий Ильич. Ххх!  И даж шкуру с людишек драть. Отчего же тогда не можна? От, с помощью той же, - Любовь Онисимовна нижеследующее словцо произнесла раздельно, по слогам и с особенной интонацией, - той же - де-валь-ва-ции! Ну, денежной массы. Превращения ея в бумажку. Хых, для подтирки.  Когда она говна не стоит! Тогда, да, можна сразу и валом, скопом народ обобрать. Грабят! Так навчились, что без отмычек, без взламывания дверей, али подкопов, без динамиту, без подрыву сейфов. Чистенько, аккуратно. Посредством финансового  струмента! Тысяча и одним способом. Не выходя из кабинетов. Не сходя с места. С применением финансовых уложениев. Именно, что культурно. И как б законно! Согласно закону грабят!..  Не, не.  В сам деле, вполне официально! Потому и не прячутся. Как если б так и нужно. С помощью тех же налогов, страховок, акцизов, лицензий, госпошлин, штрафов, пенни, задирания цен, что ни день, то выше, что ни час, то в новом сегменте. Впрямь. Что ни секунд – то новые идут постановления. Придумывают… Хозяин сам себе  барин. И сами от головы назначают (как в голову кому и сколько придёт)  – новые выплаты, то есть в соответствии с постановлениями. И несть числа сим постановлениям! Сами назначают услуги, сами ж мзду  за них берут – тыщами. Сколько, опять же,  назначат. Миллиардами по стране гребут. Н-да.  Время, оно, конечно, меняет струменты. И даже… - Любовь Онисимовна  достала с кармашка пузырёк с лаком, капнула на ноготок, чиркнула по ноготочку кисточкой. Полюбовалась на розовый ноготочек.  – И даже окрас грабителей… - сказала. -  Грабители идут в партейные. Партейные в чиновники. Прыгают,  скачут, - зачастила Люба, - аки те блохи, занимают правительства. Захватывают парламенты. Такая, от, оккупация! – воскликнула. - Одни подготавливают под себя, другие утверждают законы. Таперича у нас законный отъём денег! – констатировала Люба. – В сам деле. Ни тебе пистолей.  Ни динамиту. Виртуально грабят. Бескровно вбивают. При забитых продуктами полках голодом морят. Нарочно лакомства выставляют! Такая экзекуция! Такое иезуитство русское!

Полагаю, - продолжала Любовь Онисимовна, - в скором времени будут налагать штраф за то, что нет у тебя денег, чтоб заплатить (по тем или иным постановлениям). Не имеешь денежки, заплати за неимение. С тех же, которые имеют, чё ж с них брать? Энти законопослушные. Штрафовать начнут за то, что живёшь. А как же. На всё, что ни на есть, штраф есть. А на то, что живёшь, нет штрафу. Установят налог на жизнь. (Прибавим от себя. Установили же налог  на воздух, без которого нет жизни, фактически то есть, с этим коронавирусом. Только ж через маску можно дышать. Хочешь дышать и жить, купи маску. Не заплатишь за маску, не будешь жить. Нельзя же без маски дышать. Если по одной маске на каждый, как полагается, час, то при восьмичасовом рабочем дне, восемь раз заплати). Нечем будет платить за жизнь - станут отымать жизни.  Отымают же за неуплату коммунальных услуг квартиры. Отымают же за нищету ювенальные органы детишек у родителей.  Изымают же у человеков органы. Изымают и торгуют органами. Станут торговать жизнями. Животами то есть.  Отымать и перепродавать жизни. Загуляют животы в теневом обороте…  Далее перейдут в разряд официальной торговли. Официально ж дозволяется покупать  у человеков органы. Но если покупать, то  и перепродавать. Станут покупать жизни. Покупать и перепродавать. По столбам, на дверях и в подъездах, не исключаю, предупреждения. будут развешивать. С указанием сроков изъятия (за те или иные неуплаты),  что ж тут такого, ну да,  жизней… Как б подготавливая человеков. Как б проявляя милосердие с энтими самыми указаниями и предупреждениями… Што они не вдруг. Не сразу. Не тотчас требуют расставания. Пришли, тут же и отдай. Было и есть время на подготовку. Понимаем, мол. Как не понять. В самом деле. Ответственнейшая вещь  - расставание с  жизнью, с животом самым. Правда, требуется с духом собраться.  Всё ж таки не орган или фатеру, себя взять и отдать.
Далее вообще будут устанавливать сроки жизни. Из расчёту, математического, в соответствии с социальными личными показателями и амплитудами, насколько  можешь и в состоянии долго за жизнь платить.
Сделают для изъятых такие человеко-фермы. Чтобы откармливать человеков. На органы. Для богатых.  Ну и для работы на них же, на аспидов. В чепях на работу будут водить. Первых из корыт будут кормить. Вторых содержать на подножном корме.

Далее Любовь Онисимовна много ещё чего говорила. Трудно, так чтобы дословно, воспроизвести…  Поскольку не в состоянии дословно, попробуем прост передать.  Передать настолько, насколько сумеем.   
В самом деле, сказала. Что ни день, мол, то по ящику грят, ну  вот, к примеру, о болезных детишках.
Просют на всю страну, умоляют, скиньтесь люди добрые,  всем, значитца, миром, ентому на лекарство, тому на операцию, дорогущие ж у нас лекарства и операции, нет такой денежки у родителев, нищенствуют отцы и матери. Народ плачет, скидывается по полушке, сбрасывается, как ж, когда в самом деле даже сроки смерти обозначены, как же  не сброситься. Не сброситься, значит, всем миром, сознательно, будто намеренно  отдать дитятко косой в лапы, обречь  дитё на мучительство,  всенародно совершить ентую казнь.  Что же при этом правительство? Слышит ли? Что ж государство? Видит ли? Что же миллиардеры? Министры и депутаты? Молчат в тряпочку. Ни копеечки от них, ни полушки… На всех, мол,  не настачишься! Сим молчанием прямо и ясно говорят…
Пущай дитятко сдыхат… То есть: в оговоренные сроки.  Как эскулапы назначили. То есть: пущай родители готовятся к закапыванию. Пущай спокойно закапывают. Страна у нас большая. Всем места под солнцем хватит. Закапывайте! И не беспокойтесь. Ни за детишек, ни за себя даж. Мы  вас охраняем. У нас самая сильная в мире армия. Лучшее оружие. Наши ракеты быстрее звука! Мы обеспечиваем Вам вашу сохранность. Мы защищаем ваши привилегии. Ваши гробы неприкосновенны. Ваши пепелища  неприступны. Ваши косточки не достанутся ворогу. И засим прямо к дитяткам взвопияют…
Чада!  Покойтесь с миром! Заверяем вас.
Как не бросили вас, так не бросим мы матерей и отцов ваших. Как предназначено и заповедано им по установленным свыше (и нами) срокам. Мы и их обеспечим. Не сомневайтесь. И ямами, и лопатами. Как только подойдут сроки. Может статься, некому будет закапывать. Не переживайте.  Мы привлечём наймитов. Мы обратимся к мигрантам. Мы изыщем средства. Мы обеспечим сроки. У нас третьи в мире золотовалютные запасы.  У нас неимоверные резервы. Мы оплатим дорогую работу. Мы  каждого обеспечим погонными, положенными ему,  метрами, каждого из преставившихся (по размеру гробов). Не будут обойдёны вниманием ни предки, ни чада их, ни крестные с домочадцами.  Страна наша богата. Власть наша ни перед чем не остановится для обеспечения закапывания. Как ныне, так и впредь – клянёмся и обязуемся во всей неисповедимой полноте исполнять отеческий наш долг.  И ныне, и присно, и вовеки веков… Заверяем вас: мы до конца исполним нашу работу. Мы сдержим своё слово. Мы всех  упокоим. Ибо пришли мы надолго. И никогда не уйдём. Те знаки любви и благодарности, которые доносятся к нам из ваших гробов, убеждают нас в том, что мы действуем правильно. Для народа как встарь, так и теперь нет ничего дороже стабильности и покоя, которые утверждаются по всему периметру государства.  Ваше тихое обетование  - залог нашего всеобщего процветания. Мы не отступимся, пока не завершим однажды начатое. Приидет час, и мы узрим: всё, что нами задумано, нами ж и исполнено. Закапывать больше некого. И мы поймём: завершена наша работа. Окончено  строительство государства. Бояться нам больше некого.  За нами не приидут мёртвые. От живых же, от пришлых и инородцев мы защищены теми ж ракетами. Наши богатства, наши кормушки, наши дворцы, наши яхты, наши подвалы с золотыми слитками защищены не хуже, нежели ваши пепелища. Нет, мы не зря ковали наш ядерный щит.  Власть наша незыблема. И да, тяжёл наш крест. Непосильна наша ноша. Мы одиноки. Но заклинаем вас. Не плачьте и не тревожьтесь  о нас. Ибо нет для нас выше награды, чем процветающее Отечество. Мы с честью носим ордена, которые получили за гробовую нашу работу. Поглядите! Вот! Первая в мире страна, в которой нет - не найдёте, не сумеете - ни нищих,  ни бродяжек, ни бездомных. Нету их. Всех упрятали. Через мелкоскопу не разглядите. Через землю не высмотрите. Глыбоко запрятали. Оченно старались. Так бывает нет насекомых, ни в воздухе, ни в траве, куда-т счезли. Бывает, от дуста вмёрли.  Бывает, от голода сдохли. Какая разница? Вот перед вами земля, русская, одна – по которой только богатые ходют. Радуйтесь, братья и сестры!  Ваши упования о царстве небесном  исполнились.

Примерно что-то такое проговорила Люба. В целом, общее впечатление от заявлений Любовь Онисимовны можно так выразить, следующим образом.
Чё-т ты, Люба, ну ты даёшь, перегнула чё-т…  Хорошее у нас правительство… Стоим, в ус не дуем. Ничё нам не делается. Чистят, от, и красят нас. Пыль разве что не сдувают. Если по чесному, как сыр в масле катаемся.
Но вообще то оно конечно, конечно, на всякий непредвиденный случай, если по хорошему, конечно, свою,   собственную, монументальную  следовает создавать партию. Оно конечно. И даже прямо щас.
Тотчас же и объявили об образовании партии.
Что до прочих партий… В прочие тож параллельно вступать, как договорились, тем более, что уже определились с партиями, но вступать как б фиктивно.
- Членам монументальной партии требуется внести взносы!  - объявила Любовь Онисимовна.

Цыганка Груша, сколько стояла на пьедестале, столько (строго между нами) -  подбирала за влюбленными на скамейках, под нею ж, под Грушей, разные цацки (сбрасывали с себя, занятые любовью, и забывали) и за пазухи прятала. Тут же с милиции пришли к Груше, днём раннее, по наводке чьей-то, конечно, ну и забрали у Груши, как б конфисковали цацки, - наворованные, мол.  Завсегда ж до цыганок чепляются. Ладно…
 
Иван Северьяныч для чё-т, только Люба объявила о взносах, начал расстёгивать рубаху. Точнее, шариться начал у себя за пазухами. Правда, пузо у конэсера, человека вообще то жилистого и поджарого, было как-то сомнительно оттопырено.
Наконец ему удалось подхватить двумя пятернями, как если б двухчелюстным ковшом, гору цацок и побрякушек с пуза и вывалить их на скамейку подле Николая Семёновича (больше некуда было).
- От, вкрал!.. То есть вернул на место, обратно… - объявил конэсер. - Имею в виду конфискат, реквизированный Чекою у Груши.  Отдаём с Грушей на общее дело. Для партии. Вишь. Покамест оне снимали мониста с Груши, я тож не сидел на месте.  Самих чистил.   У татарвы в калмыцких степях навчился!  На глазах у кого хошь – кого хошь обчищу!  Мы тож, Николай Сёмычь, не лыком шиты!
- Тут на полк драгоценностев хватит, на амуницию ребятам, - растрогался, склоняясь над цацками, фельдмаршал.
Даж слёзы на глазах у генерала выступили.
 
- Што ж… Коли такое дело… Жертвовать, так жертвовать! В обчу копилку! – сказал тут классик русской литературы Иван Сергеевич Тургенев, тож умилившись (вестимо, на собрании был). И начал снимать с пальца большущий с брильянтом  перстень. Перстень не снимался. Истукан закряхтел, поднатужился и даж  матюкнулся. Перстень не двигался. Прирос к пальцу.
- Ток с пальцем, -  сказал Левша. – По другому не получится. Как показывает опыт. 
Статуй едва заметно и всё ж побледнел.
- На обчий алтарь! – гуднул дьяк Ахилла, как бы поддерживая Ивана Сергеевича.
Гигант напрягся.
И таки сломал палец. Так что пламень и гром выскочили из под перста, как если бы это был чёртов палец.
Сочинитель, слега подбоченясь, небрежно так кинули палец с перстнем в общую кучу.

- Воды! Воды! – вскрикнула тут Грушенька.
- Што тако?
– Люба, оне пали, от сломанного пальца,  в оморок! С ужаса!
- Всё одно: Ивану Сергеевичу браво! – всхлипнула Любовь Онисимовна, открывая глаза.

Всех должно упомянуть, кто пожертвовал. Как же иначе. Всех занести в партейный, как б эт сказать, поминальный, что ли, а, ну да, памятный,  список. 
Аркадий Ильич поклал на жертвенник главный свой струмент,  расчёску. Серебряной оказалась и с камушками по гребню.
Левша с помощью пинцета  положил невесть что.  Что-то до несуразности мелкое.
- Артефакт гисторический, - пояснил.  – На мильон этак потянет. А может  и на большее, в долларах. Ежели отправить на Сотбис, аукцион такой есть. Николай Семёнович подтвердит цену. Подковка для инфузории. Про запас делал. На случай. Берёг шибко. Сам умер, всё думал, может, блоха ещё сыщется… Да, может, какая подковка в ней порченая… У меня ж замена есть.
Левша ещё малость подумал.  Совсем чуток. В лице у Левши сделалось какое-т борение. Засим Левша рванул на груди рубаху. Пошарился ещё, пошкрёбся за ней. И… вытащил коробочку. Совсем малюсенькую. Совсем невзрачную такую.
- Как увидел, что пропал у царя  интерес к блохе, - сказал, - дубликат сделал. Подменил царскую блоху на копию. Оригинал же с собой забрал, вкрал, значица. От, передаю в казну обновленного государства. Аккурат с подковочкой, которая для запасца.
И не сказать, что тут сделалось.   

Генерал-фельдмаршал поснимал с груди ордена, царевы… Тож дорогущие!..
Тож бросил в общую копилку.
Собрание загудело.
Люба достала с под лифа плакон, пустенький, однако ж затейливый, замысловатый, с лозой виноградной и по обе стороны с двумя головами, одной хмельною, Вакха, другой - бога пития Дионисия, с прочими разными финтифлюшками. Поклала, правда, со вздохом, на партейный алтарь.
Веня и тот, от удовольствия прямо зажмурился, какой дивный плакон.
Правда, Веня был под мухой, с вечера не выветрилось, под такой большой мухой.
Пошарил у себя в задах и достал новую фляжку. 
Ополовинил Любке.  В стакан.
Стукнулся с нею. Хлебнул и пустил фляжку по кругу.
- Не, - умилился Веня. – Правда, как хорошо разговаривать с вами, с камнями!..
Веня ковырнул носом изящного сапожка граниты.
- Обижаешь, Веня…
- Не, правда, больше ведь не с кем!... Не с кем поговорить Венечке, - шмыгнул носом Веня. - Позвольте признание в любви вам сделать! Люблю я вас, статуй, прям до упаду! Даже больше чем партию! Особенное моё почтение  Катерине Львовне! Ненаглядной моей!  Чесно скажу, дрожь захватывает, когда думаю о её лютости, то есть, опять же, в любви! И-эх! Токо любят наших баб каки-т подлецы да убогие навроде меня! Нет счастия на Руси бабам!
- Наговариваешь на себя, Веня!
- Не, правда, я б жизнь за её с треском отдал! Ни за понюх даже! Токо  кому така жизнь, как у меня, нужная!?.
- А! – вскричала купчиха. – На обчий, так обчий алтарь! И лично, -сказала, - для Вени!!!   
  Барыня качнулась, повела плечьми, выставляясь…
- Последнее, что у меня  было из дорогих предметов, - сказала, -   шерстяные носки, болховские, так и теми работничка свово одарила.  Выманил у меня на серпантинной для Сонетки, ****ищи своей. Я с ненависти и втопилась. Больше ничего  у меня не осталось. Разве что, от, сей балахон… Думать не думала, что влюблюсь снова… В такого, от, хорошего да живого! Не думала,  да влюбилась!
Катерина Львовна дёрнула за конец и распустила снурок из пеньки, тот, что стягивал балахон в талии, глубокой,  прекрасной и тощей талии, - только что бедра, как луки седла, кавалерийского, да зад, пышно навьюченный, покачивались на оной, как вьюки на верблюде, на талии у барыни, как на кобыле. 
Полы балахона разъехались.
Под дерюгой ничё не было.
Мать честна! Не врала Катька!
- А, правда, правда ли,  что артефакты нынче в цене?..
- Оченно даже!
- Так оголимся ж для партии! 
Львовна тряхнула головкой, ну точно, чисто кобыла, только кудри шелком, так и посыпались по плечам,  на точеную шейку, позакрыли личико барыне.
Балахон стронулся с плеч, поплыл вниз, опадая к ногам, всей многопудовою тяжестью, - чудилось же, змеясь и шурша, будто на Катьке был пеньюар розовый, который собирался прикупить в магазине ей Веня.
Катерина Львовна выступила из мешковины.  Быдто из пены! Свет померк в глазах Вени.  Так ослепительна была плоть каторжанки!  Так была эмансипированна Катерина Львовна!
Большое будущее ожидало партию.