Новые люди, ч. 4, гл. 31

В канун Нового года, как раз когда в Уайтхолле зажигали лампы, Бевилл послал за мной. Комната, которую нашли для него как для председателя, находилась в конце коридора и была еще более скромной, чем его министерский кабинет. Бевилл не роптал, он никогда в жизни не сердился по пустякам; он поселился там и назвал это своей "хижиной". Но в тот день, как только я вошел, я увидел, что его лицо гневно раскраснелось - это редко для столь худощавого человека; остатки седых волос топорщились так, что он походил на свирепого какаду.

Роуз сидел рядом с ним, скрестив руки на груди. Он оставался невозмутимым; только мешки под глазами казались темнее.

- Это неприятно, - говорил Роуз. - Это определённо неприятно.
- Свинья, - проронил Бевилл.
- Что ж, сэр, - продолжил Роуз. - Эта некоторая огласка нам не нужна; но мы можем её уладить.
- Это выбивает почву из-под ног. - Всю войну Бевилл не унывал и не терял надежды, какие бы новости не приходили. Лишь сегодня я увидел, как он дрогнул.

Он повернулся ко мне, всё ещё свирепо и растерянно глядя.

- Капитан Хук уже приходил, - сообщил Бевилл.

Капитан Хук было прозвище - как детской шуткой Бевилла, так и для секретности - капитана Смита, отставного капитана военно-морского флота, начальника отдела безопасности.

- Один из ваших ученых выдал нас русским. Парень, который только что вернулся из Канады. Скоро его арестуют, но это как запереть дверь конюшни после того, как лошадь потерялась.

Я спросил, кто.

- Мне не сообщили имя. Один из Кембриджа. - Бевилл произнёс это с обвинением - словно это была моя вина.

Роуз сказал мне, что тот парень не работал в Барфорде.

- И это ещё не всё, - добавил Бевилл. - Они думают ещё на одного. Ждать нечего! - вырвалось у него. Он продолжил:
- Мы слишком мягки. Любая другая страна в мире рискнула бы попрать закон ради безопасности! Иногда я думаю, что мы потерпим крах только потому, что слишком цепляемся за закон. Я говорю тебе это, Роуз, хотя я не хочу, чтобы это выходило за пределы этой комнаты.

Он сказал мне:

- Этот парень все еще ошивается в Барфорде. Это молодой человек по имени Сэбридж. Вы его знаете?

- Немного.
- Он англичанин?
- Как и я.

Кровь все еще тяжело стучала в висках Бевилла, когда он покачал головой.

- Не понимаю.

Он снова покачал головой.

- Я не говорю, что я хороший человек. Я многое могу понять. Кто из нас не думал об убийстве? - старик говорил теперь как палач, без прежней кротости. - Что касается изнасилований и, - он назвал ещё преступления. - На них может решиться любой.

- Никто не идеален, - добавил Гектор Роуз.
- Но предать Отчизну... Я этого не понимаю, - произнёс Бевилл. - Я многое пойму, но не это.

Он помолчал и сказал:

- Время назад не повернуть. Но если бы я мог, я бы их повесил. Я бы повесил их на Трафальгарской площади.

На следующий день в Барфорде Бевилл сам сидел рядом с капитаном Смитом, когда тот сообщал новости ведущим ученым одному за другим. Он допрашивал их, но не в кабинете Дравбелла, а у его секретарши, на табуретках среди пишущих машинок и диктофонов; иногда меня вызывали, чтобы выслушать те же полуобъяснения, те же полувопросы.

Только Дравбелл, сидевший утром со мной наедине, внезапно выругался. Это был первый день 1946 года, который в личном календаре Дравбелла ознаменовал последнюю стадию процесса получения плутония, и, если повезет, последний год "всего лишь мистера Дравбелла". Ему нужно было кому-то пожаловаться, и он воскликнул: "Это не тот новогодний подарок, который я хотел!"

И затем снова:

- Это ужасное время для провала. Они выбрали худшее время для провала!

Когда я слышал беседы Смита с учёными монотонность и напряжение наложились друг на друга; свет в маленькой комнате слепил.

Смиту пришлось рассказывать больше, чем хотелось. Своим скрипучим, блеклым голосом он сообщал, что его "люди" узнали: Сэбридж стал виной утечки.

- С чего вы взяли? - спросил кто-то.
- Держись, старик, - ответил Смит. Объяснять он не стал; но дал понять - всё вскрылось.

Они знали и то, какая информация была передана.

Один из учёных рассуждал, сколько времени эти данные сэкономили бы русским. Немного, решил он; самое большее - пара месяцев.

Бевилл не выдержал. Он взорвался:

- Если их бомбы уничтожат Лондон, всё из-за этого парня!

Тот учёный возразил: научные секреты бессмысленны.

Бевиллу не нужно было изображать возмущение; это был не просто показной ужас политика. Он говорил так же, как он говорил вчера, и так, как я слышал от других, не только среди старых правящих классов, но и среди скромных и безвестных на долгие годы вперед. Бевилла потряс не сброс бомбы, но этот удар изнутри.

Когда учёные услышали первые новости о шпионах, они тоже были недовольны, но недовольны по другим причинам. Они были потрясены Хиросимой, еще больше - Нагасаки, и, сидя в кабинете секретарши, я думал, что, по крайней мере, некоторые перестали испытывать ужас. Они были подавлены, сбиты с толку, разгневаны тем, что впереди снова темнота. Они чувствовали себя в ловушке.

Двоим из них Смит по неизвестным мне причинам сказал, что в ближайшие три дня аретсуют парня из Канады. Нашлось по меньшей мере три научных шпиона, которых большинство людей, с которыми Смит беседовал в тот день, знали как хороших знакомых.

Даже Льюк растерялся. Смит, казалось, напрасно тратил свое время. Он пришел с двумя целями: во-первых, чтобы убедиться в некоторых ученых, которых мы знали меньше всего, и, во-вторых, чтобы получить помощь в доказательстве его правоты против Сэбриджа. Но все, что он обнаружил, были потрясенные, сбитые с толку, угрюмые люди.

Однако один человек не был ни потрясён, ни сбит с толку, ни угрюм. Это был Мартин. Он оставался спокойным; он выслышал новость так, как будто предвидел ее и сделал свои расчеты. Мне не нужно было смотреть на него, поскольку Смит привел свое тщательно продуманное частичное объяснение. Я понял, что для Мартина это лучшее время действовать.

Смит попросил провести "беседу" с ним и Льюком вместе, поскольку Сэбридж работал непосредственно под их началом. Когда они сидели за столом секретаря, он сказал откровенно, но как бы имитируя откровенность, что на сегодняшний день шпионаж Сэбриджа был самым тщательным. Трудность заключалась в том, чтобы вывести его на чистую воду. Убедительные доказательства Смита представить не удалось. Единственным способом было сломить его.

- Пробовали? - спросил Уолтер.
- Разумеется. - Улыбка Смита по-прежнему казалась фальшивой.
- И ничего?
- Крепкий орешек.
- Что говорил?
- Всё отрицал и смеялся.

Льюк и Бевилл хрипели от напряжения; брат оставался спокойным. Мартин спросил:

- Как долго он собирается упорствовать?

Он посмотрел на Смита, но Уолтер их прервал:

- В любом случае, надо от него избавиться.
- Не думаю, что это хорошая идея, - произнёс брат.
- О чём вы, Элиот? - поинтересовался Бевилл.
- Думаю, разумнее всего оставить его пока здесь, - скромно и уверенно сказал Мартин.

Смит не сразу нашёлся, что ответить. Он обратился к Льюку:

- При всём уважении, это довольно мудро.
- Ему нельзя оставаться в лаборатории, - возразил Уолтер.

Старина Бевилл не сдержался:

- Ему сойдёт это с рук?
- Это можно уладить, сэр, - ответил брат.

Смит размышлял вслух.

- Для ареста нужно веское оправдание. Если его не сломить, нужен серьёзный повод.
- Как, во имя всего святого, мы будем работать с ним? - Уолтер повысил голос.
- Там он будет у меня на виду, - брат оставался спокойным. Он добавил:
- Лучше так.

В разгар спора на дальнем столике зазвонил телефон. Это было от личной помощницы Дравбелла, единственного человека, который мог до нас дозвониться; она просила срочно поговорить со мной. Шепотом, всего в четырех футах от старого Бевилла, я ответил на звонок.

- Извините, мистер Элиот, - сказала она, - но Ханна Пухвейн давит на меня, она говорит, что должна поговорить с вами и вашим братом сегодня днем. Я сказала, что, возможно, не смогу вас найти.
- Да.
- Вы ведь заняты?
- Да, - я задумался.
- Она сказала передать сообщение. Она волнуется. Она хочет видеть вас и доктора Элиота (Мартина) перед ужином.

Я вернулся к себе, записал сообщение, вложил его в конверт ( любопытно, как на меня накатил дух тайны, как легко почувствовать себя преступником) и передал его Мартину. Я наблюдал, как он уставился на записку, подняв ручку. Не меняясь в лице, он написал: "Не раньше, чем мы закончим со Смитом".

Неуверенный в себе, каким я его раньше не видел, Льюк вскоре уступил. Сэбридж должен был оставаться под наблюдением, и я оставил Смита с Уолтером и Мартином - договариваться о наблюдении за Сэбриджем.

Хотя мы с Мартином ни разу не общались близко с того августовского дня, я, как обычно, остановился в его доме. Так что я ждал его в лаборатории, пока он заканчивал разговор с капитаном Смитом.

Ожидая там в одиночестве, я не мог удержаться от попытки мельком взглянуть на Сэбриджа. Предчувствие беды, страх ареста (на следующей неделе? в следующем месяце?) привлекли меня неприличным очарованием, которое казалось постыдным.

То же самое было и с другими, даже со Смитом, который должен был бы к этому привыкнуть. Стоило только появиться в поле зрения угрюмому, бледному лицу - и было трудно заставить себя отвести взгляд. Умом я ненавидел тайны; и все же я обнаружил, что изучаю ее, возвращаясь к ней.

В ожидании Мартина я придумал предлог пойти в лабораторию Сэбриджа.

Он знал, в какой опасности находится. Он ждал, как и мы, когда придет время - тот самый миг. В какие-то моменты он задерживал дыхание - словно забывал, как дышать. Вместо того чтобы расхаживать по лаборатории со своим тяжелым, уверенным топотом, он передвигался легко и неровно, иногда на цыпочках, как у постели больного. Он отрастил усы, светлые на фоне крупнопористой кожи. Он работал, снимал мерки, записывал результаты в блокнот. Он знал, что мы наблюдаем. Он знал все, что знали мы. Он был храбрым человеком, и его непроницаемые небесно-голубые глаза смотрели на меня с презрением.

Мартин нашёл меня раньше, чем я хотел. Он позвал Сэбриджа:

- Как продвигается дело?
- 80% на успех.
- Отлично, - сказал Мартин.

Они посмотрели друг на друга, и когда мы вышли на улицу, брат пожелал ему спокойной ночи.