Прощание

                Прощание

Ветер пошумливал в вершинах деревьев, и зеленые их ветви как бы дирижировали этим небесным хоралом, то опуская его до еле слышного шепота, то поднимая до угрожающего звучания, заставляя всех лесных обитателей поглядывать вверх – а не свалится ли оттуда на голову сломанная ветка или прошлогодняя шишка. Но внизу было тихо, хотя и свежо. Невидимые токи воздуха поднимались вверх от прогретой летним солнцем земли и угонялись ветром неизвестно куда, разнося по окрестностям целительные запахи тайги. Тропа извивалась вдоль поймы таежной реки, опускаясь книзу только там, где ее пересекал суходол весеннего водотока, и быстро выбиралась снова кверху, не желая пробираться между кочек и мочажин поймы. Корневые лапы деревьев  то и дело кособочились поперек тропы, как бы преграждая путь непрошеным гостям, желая уберечь от них зеленую чистоту леса.

Николай Ильич Забродин, пенсионер, потомственный лесник, шел по тропе, которую он, можно сказать, натоптал самолично, правда, не без помощи лесных обитателей. И если раньше он спешил по ней в связи с рабочей или охотничьей необходимостью, то нынче все было иначе. Он никуда не спешил. Он просто шел туда, где за горбиной ближней сопки скоро должен  открыться в синеве горизонта его родной Кедровый хребет, исхоженный Николаем Ильичем за его долгую жизнь вдоль и поперек. Он стал для старого лесника родным, как и почернелые избы его родного поселка, рассыпанные временем  по берегу большой сибирской реки. Возможно, он идет к Кедровому хребту уже в последний раз. Он понимал это, потому шел неторопливо, рассматривая каждую новинку, появившуюся вдоль тропы за те несколько лет,  когда он побывал здесь последний раз. Вот старый кедр, которому, вероятно, лет двести или даже больше, принял в свои объятия поверженную ветром ель. Болотистая почва речной поймы не удержала ее, и ель, падая поперек тропы, попала в объятия старого великана, корни которого проникли глубоко внутрь косогора, возвышающегося над левым берегом речной поймы.

«Не повезло тебе елочка, – подумал Николай Ильич, подныривая под ствол склоненной ели. – Да и кедру  вынужденная подмога соседке  не на пользу. Сколько теперь лет будет длиться эта обнимашка, пока ель окончательно не свалиться  наземь? Пять – десять, кто знает? Но вот свела их жизнь вместе, как сводит  и людей. И ничего тут не попишешь. Это только человеку кажется, что он волен распоряжаться собой, и выбирать себе дорогу по своему усмотрению. Деревья же такой свободы не имеют. Куда забросит семечко ветром, там и растут. Человек не таков. Хотя, может, и человеку все предусмотрено сверху и ему только кажется, что он сам выбирает в жизни свой путь».

Но вот тропа возле крутого отрога сопки, резко ушла вправо, огибая широкую болотину, поросшую по кочкам высокой осокой, между которыми повсюду чернела вода. Болотина тянулась вдоль подножья хребта Кедрового, по склону которого густо стоял молодой, лет семидесяти лес, преимущественно кедрач, поднимаясь почти к самой вершине хребта. Именно к нему и шел Николай Ильич. Но в этом месте прямой ход был закрыт даже зимой. Болото было довольно топким, и ухнуть по пояс с какой-нибудь кочки в болотную жижу, перспектива была более чем реальной. В этом  Николай Ильич убедился давно на личном опыте, когда еще молодым бегал здесь за соболями. Как давно это было.

Пройдя по тропе еще около километра, Николай Ильич свернул с нее влево, в целик, перешагнул  снулый ручей, который и создал это гнилое болото в месте своего впадения в реку. Постепенно Николай Ильич поднимался вверх, на хребет Кедровый,  где когда-то у него было зимовье-времянка. Уклон был небольшим, градусов, наверно, пятнадцать, и шагалось легко, по крайней мере, вначале. По закрайку  очередного ручья под ногами сначала путались высокие кусты голубичника, которые постепенно сменил черничник. Ягода еще была незрелой, а потому плохо заметной. Но какой здесь будет пир у лесных жителей через месяц. Люди сюда за ягодой практически не забираются – далековато. Нынче многие привыкли, чтобы к ягодникам можно было подъехать прямо на машине. Приоткрыл дверку и хапай ту же чернику сколько хочешь. Может оно и не совсем так, но потерял народ чувство своей исторической причастности к лесному миру. И особенно это заметно на молодежи. Многие из них, заимев всякие трициклы и квадрициклы, лезут в тайгу не только по давно заброшенным и разбитым лесным дорогам, но пытаются даже проехать по тропам, проложенные зверями. А ведь эти пацаны ничего  в лесу не понимают, и ведут себя в тайге как варвары. Ведь знание таежного мира дается через кровь и пот. Сколько за день кровушки из тебя выпьют те же комары, пока ты будешь шагать лесными путями-дорогами, никто никогда не мерил. Но много. А про пот и говорить нечего. Всякое таежное дело трудное, и дается оно именно через пот.

Вскоре Николаю Ильичу пришлось сбавить шаг – уклон стал круче. То и дело попадались оглаженные временем большие камни. На некоторых из них сверху образовалась зеленая пленка из мха или лишайника, что для большинства людей одно и то же. И смотрятся такие камни как нечто естественное, присущее живому таежному миру. Вскоре Николай Ильич перебрался через быстрину ручья, журчавшего между камней чистой прозрачной водой. Это был его ручей, потому что немного вверх по его течению когда-то и стояла его зимовушка, которая вряд ли уцелела. Ведь Николай Ильич уже не занимался охотой больше десятка лет. А без человеческого присмотра разве может деревянный домик, построенный человеком, устоять перед всеразрушающим временем? Нет. И Николай Ильич с замиранием сердца стал подниматься вдоль русла ручья туда, где его никто уже не ждал. Но он ошибся. Через какое-то время из гущи кедрово-пихтового молодняка показалась тесовая крыша его избушки. Но это уже была не его зимовушка, а новый довольно большой домик, желтеющий стенами, еще нисколько даже не потемневшими от времени.

Сердце Николая Ильича радостно зачастило, зачастило не от трудности подъема по довольно крутому здесь склону, а от сознания того, что кто-то из людей оценил как и он красоту и удобство этого места. Он как будто воочию почувствовал присутствие здесь другого человека, человека понимающего, а значит и любящего эту дикую красоту.
Новый домик стоял на том же месте, которое в свое время выбрал и он, Николай Ильич. Здесь, на пологом уступе хребта, из под земли выбивался двумя живыми воронками ключ, вода которого пульсировала кверху крупнозернистым песком, многократно мытым и перемытым. За этим уступом хребет поднимался еще метров на двести, и пологий его склон, густо поросший лесом, хранил в своих глубинах воду, питающую этот ключ. На месте выхода воды из-под земли образовалось небольшое озерцо, вода из которого сливалась вниз по склону через оглаженный каменистый порожек, порождая ручей, принимающий в себя на своем пути в долину еще множество таких же  маленьких подземных водотоков, придающих ему журчащую силу.

Дверь зимовья была открыта, и привязана бечевкой к  гвоздю, вбитому в стену избушки. Так делал и Николай Ильич, когда оставлял свой таежный домик на лето, не позволяя тем самым скапливаться сырости в избушке. Заглянув в зимовье, Николай Ильич пока не стал заходить в него – еще успеется. Сняв с плеч небольшой рюкзак, заполненный необходимыми на пару дней продуктами, он повесил его на большой ржавый гвоздь, который и вбивался в стену избушки именно для этих целей. Слева от открытой двери стоял большой чурбан, о предназначении которого легко было догадаться по многочисленным следам от топора на его округлой поверхности. Николай Ильич использовал его в качестве табурета и, откинувшись спиной к стене домика, стал с любопытством осматриваться вокруг. Все было до боли знакомым и все было чуть-чуть иное. При нем озеринка была всегда обложена большими камнями, не позволяющими оступиться в воду. Так оно было и сейчас, но среди камней появились прорехи, заполненные опавшей прошлогодней хвоей. Дрова, заготовленные впрок, и сложенные вдоль наветренной стороны избушки лежали как и при нем, но лежали как-то вкривь и вкось и к тому же не на подкладке из жердины, а прямо на земле. Много чего еще можно было обнаружить непривычного для Николая Ильича, а вот громадные кедры и пихты были все те же и стояли на тех же местах, куда их определила в свое время матушка природа.

Через просвет в пологе леса над озеринкой, в бледно-голубой дали открывался Западный хребет, к которому уже приближалось солнце. По его положению Николай Ильич мог достаточно точно определить время, и он тут же посмотрел на часы, чтобы проверить – не потерял ли он за прошедшие годы свои навыки. Все оказалось в порядке, и Николай Ильич удовлетворенно вздохнул. Все в тайге было как и прежде, вот только он уже стал совсем не тем. Сегодня он вряд ли стал бы добывать соболя, окажись тот даже рядом с ним. Уже нет того азарта, который охватывал его прежде при  виде возможной добычи. Иногда, вспоминая прошлое, Николай Ильич даже чувствовал свою вину за множество погубленных им жизней, хотя ранее охота была необходимостью, способом улучшить материальное положение своей семьи. Теперь такой потребности уже не было. Дети давно стали взрослыми, перебрались из родного поселка в города, и растят там своих детей, его внуков. Никто не голодает, а возможность удовлетворить все свои хотелки доступна далеко не каждому. Уж так устроен этот мир, что предел человеческим потребностям вряд ли существует.
 
Поскольку день клонился к вечеру, нужно было приготовить ужин и обустраиватьcz к отдыху. Много ли нужно в тайге человеку? Кусок колбасы или  сала с хлебом, кружка горячего чая – вот и весь ужин. Поужинав, Николай Ильич заглянул в избушку, чтобы смастерить себе пастель. К его удивлению, ватный спальник, который он оставил в своей старой избушке оказался  в новом домике и висел в своем зеленом чехле на большом гвозде под потолком. Эта маленькая неожиданность его обрадовала. Он как бы снова возвратился в свой таежный дом. Развернув спальник поверх нар, он улегся на него, положив куртку в изголовье. Когда-то  у него в зимовье была настоящая подушка, но это было так давно, что искать ее останки среди тряпья избушки не имело смысла. Даже если она и уцелела до сих пор, то вряд ли теперь могла служить по прямому назначению. Да и что значит одна ночь в июле месяце, когда солнце не успевает скрыться за горизонтом в одном месте, как почти тут же рядом вновь красит небосвод утренней зарей, не давая ночной тьме возможности добраться  до вершин высоких деревьев. Коротка летняя ночь. Кажется, даже дятлы в это время не перестают стучать всю ночь своими железными клювами, в поисках съедобного на завтрак своим вечно голодным птенцам.

Николай Ильич, лежа на спине, стал рассматривать потолок  над собой. Это напоминало ему о тех долгих зимних часах роздыха, когда непогода и ночная темень заставляли его часов в девять вечера забираться на нары и вот так, как сейчас, рассматривать тот потолок, невольно обнаруживая на нем различные фигуры, изображенные временем и его фантазиями. Но усталость брала свое, и Николай Ильич незаметно погрузился в сон, увлекаясь им в неведомое пространство, заполненное событиями прошлого и возможного будущего.

Прошлое это то, что человек прожил, и он имеет возможность остановить время, и возвратиться назад, пережить еще раз те мгновения радости и счастья, оставив в стороне неудачи и тревоги. Властен разум человека над временем, но только над временем прошлым. А вот его попытки заглянуть в будущее всегда заканчиваются неудачей, заполненной какофонией  звуков и событий, которые человек не в силах соединить в нечто единое, гармоничное, дающее ему возможность составить картину будущего хотя бы на краткий миг.

Каждый человек хотел бы видеть себя молодым и энергичным, а потому сон часто возвращает нас туда, где мы такими и были, возвращает нас в прошлое. Николай Ильич даже во сне понимал, что он уже не тот, кем был и удивился, когда вдруг обнаружил себя сидящим за столом избушки с карандашом в руке, делающим при свете керосиновой лампы какие-то пометки в дневнике, который он вел много лет, находясь в таежном уединении.

– И что ты там написал? – спросил он как бы самого себя, и рассмеялся, понимая очевидную нелепость обращения к своему двойнику из прошлого. К удивлению он услышал ответ:
– Что  написал, то написал. Вот лучше ты мне скажи, доволен ли ты своей жизнью?
– Вон куда ты загнул, – удивился Николай Ильич.
– Почему загнул? – рассмеялся его двойник. – С вершины твоих восьмидесяти годков тебе должно быть все видно, все без утайки, и правда, и кривда прожитой тобою жизни.

«Так-то оно так», – подумал Николай Ильич, и уже не отвлекаясь на своего молодого двойника, в его голове замелькали мысли о прошедших годах, прошедших так быстро, вознесших его к вершине жизни, с которой видна лишь тьма неизвестности, а может быть и некая неведомая нам пустота. Но с этой вершины открывается и много такого, на что в молодости он не обращал внимание. Кем он был в прошедшей жизни? Зачем заполонил свой книжный шкаф самыми разными книгами, в том числе и с размышлениями философов? Зачем? Что дало ему все это в его обычной жизни, жизни человека от земли, для которого роднее чем синеющий на горизонте таежный хребет или округленные вершины таежных сопок, ничего нет. Он не привнес в жизнь ничего нового, как это сделали до него многие другие люди. Он не совершил преступлений перед обществом, и более того, он даже не может припомнить ни одного поступка, за который ему было бы стыдно перед  людьми. Но он в своей жизни не совершил и ничего значимого, героического, хотя таежная жизнь сама по себе заполнена непредвиденными событиями, в том числе связанными с риском для жизни. Но что дало ему все это? Ведь многие из людей, по-видимому, не обремененные моралью и совестью, живут куда лучше его. Они имеют заводы и пароходы, или, в крайнем случае, шикарные магазины, торгующие всякой всячиной. Они ездят по Таиландам и Мальдивам, и спокойно запускают руку в кошелек ближнего при помощи различных финансовых ухищрений.

Хотя с другой стороны, что значит лучше или хуже? Лучше – это когда ты можешь позволить себе все, что придет тебе в голову? Даже непотребство в отношениях с другими людьми, когда те не могут противостоять твоим деньгам? Когда твоя совесть, если она есть, неподсудна никому? Лучше ли тебе, когда ты можешь за обеденным столом позволить себе сожрать некую вонючую хаукарль, а другой человек о подобных вещах даже и не слышал, и удовлетворяет потребности своего желудка обыкновенной гречневой кашей? Для организма человека вряд ли эти различия имеют какое-то значение, а вот для самолюбия человеческого все эти диковинки еще как важны. Получается, что понятия "лучше или хуже" для человека сидит в его голове и зависит от его  сознания, и мало чем связано с физиологическими потребностями человека.

Сложная штука сознание людей и привести к единомыслию даже соплеменников не удавалось никому и никогда, даже религии. Да и нет ни в одной из религий на земле чего-то такого, что объединяло бы людей, а не разъединяло их. Даже обещанный рай после перехода в иной мир, в разных религиях трактуется по-разному. Вечное блаженство в мире неизвестном, то есть, вечное счастье, для нормального человека вещь непонятная, поскольку счастье человек испытывает определенное время, а потом оно уступает место обыденщине. За ощущением счастья, на которое реагирует человек, всегда прячется некое событие, которое для этого человека является сугубо положительным. Возможно, только индусы создали религию, которая способна ответить на вопрос о будущем человека  с большей определенностью. Хотя, что означает та самая Нирвана, или что там еще у них есть, ради чего человек отбывает свой срок на земле?

Но вот теперь, когда жизнь перешагнула за восемьдесят годков, когда Николай Ильич остался на земле,  как бы, не у дел, ему начинало казаться, что человек может оставаться человеком, только если он востребован жизнью для чего-то. Нет дела, нет и нормальной жизни. Прав был, наверно, тот немецкий мудрец Фихте, когда утверждал, что человек рожден для дела. Каким может быть само дело, это уже иной разговор.

Да, приятны воспоминания о молодости, когда ты торопился сделать и то, и это, когда часовые стрелки бежали так быстро, что иной раз за ними невозможно было угнаться, и приходилось откладывать на завтра то, что думал сделать сегодня. Какое прекрасное было время. А молодое  дурачье, мечтает о пенсии, чтобы иметь свободное время заняться чем-то интересным, а получается в итоге, что все интересное осталось позади. Впереди же только туман, густой туман неизвестности, развеять который человек не в силах. Да и желания у людей, умудренных опытом, в том особого нет, поскольку велика вероятность, что оттуда вновь вынырнет привычное, много раз уже встречавшееся. 

«Вот сегодня я пришел в свою таежную молодость, а куда мне идти завтра? Разве что поутру сходить на разлом – посмотреть, не изменилось ли что там» – отвлекаясь от философских размышлений, как бы спросил сам  себя Николай Ильич. И он даже, как бы, воочию представил себе тот разлом, шириной около двух метров и такой же глубиной, который тянулся почти по гребню хребта Кедрового с Востока на Запад. Его протяженность составляла не менее километра, и как думал Николай Ильич, он образовался давно, может быть, тысячу лет тому назад, в результате сильного землетрясения. Глубина этого разлома раньше была, наверно, значительно большей. Время присыпало этот разрыв в скалах грунтом и всяческим лесным хламом. Только самый верх этого апокалипсического рва смотрел на мир, оскалив черные каменные клыки. Сколько раз шагал Николай Ильич вдоль этой траншеи в погоне за соболем или прочей охотничьей живностью и сколько раз он задумывался о его происхождении, и столько раз он забывал обо всем этом, когда возвращался домой, и окунался в повседневные заботы.

– Сходить, что ли, посмотреть? – то ли подумал, то ли произнес вслух Николай Ильич.
– Сходи-сходи, – услышал он со стороны своего молодого двойника.
Николай Ильич глянул в его сторону и удивился – за столом сидел уже не он сам, а некто иной.  На столе перед ним лежал уже не его, Николая Ильича, многострадальный дневник, весь потертый от издержек лесного хранения, а нечто наподобие смартфона, с которым его внуки не расстаются ни днем, ни даже, кажется, ночью. От удивления, Николай Ильич встряхнул головой, и проснулся. На противоположной стороне стола никого не было, и он окончательно осознал, что это был просто сон.
– Тьфу ты, дьявольщина, – прошептал Николай Ильич, и, спустив ноги с нар, сел на своей постели, пытаясь отделить реальность от сновидений. – Присниться же такое.
 
До наступления утра, о чем возвестили птичьи пересвисты, Николай Ильич больше не уснул. Он привык вставать рано и дома, и в тайге. В шесть часов утра завтрак у него уже был готов. В тайге по утрам кофе не подают, поскольку нет там времени на подобные чревоугодные мероприятия. Готовится обыкновенный таежный чай, в который помимо столовой ложки цейлонского «Канди» Николай Ильич всегда добавлял немного молодых листьев или побегов черной смородины. Так он поступил и теперь. Но пока закипал на костре чайник, наполненный чистейшей водой из ключа, в голове Николая Ильича неотступно вертелась мысль, которую он заполучил во сне: нужно сходить на тот старинный разлом,  посмотреть, что там теперь. За все годы его пребывания в этих местах, а это более четверти века, ничего там нового он так ни разу не видел. Все было как всегда: заросший травой и мелким кустарником полузасыпанный ров, все те же черные, немного припудренные временем скалы. Единственное, что его удивляло всегда, так это то, что в глубине рва не росло ни одно крупное дерево, ни сосна, ни кедр. Даже лиственница,  самое неприхотливое дерево Сибири, и та держалась от этого рва поодаль. «Схожу», – окончательно решил Николай Ильич. – Ведь больше вряд ли когда удастся мне побывать в этих местах.

От зимовья вверх по-прежнему уходила хорошо заметная тропа, которую когда-то натоптал сам Николай Ильич после постройки своей избушки. В какой-то сотне метров выше по склону она примыкала к старинной торной тропе, проложенной по водоразделу с северо-запада на юго-восток. Кто и когда пробил ту тропу, он не знал, но очевидно, что было это делом рук человеческих, о чем свидетельствовали затески на старых деревьях. Разумеется, что и звери использовали ее для своих переходов. Ведь они твари хоть и неразумные, в понимании человека, но тоже хорошо знают не только куда они бредут, но и по какой дороге это делать легче и безопаснее.

Вскоре Николай Ильич выбрался на тропу вдоль хребта, и, повернув налево, неторопливо зашагал по ней. Стояла утренняя тишина, и хотя проплывающие над кронами деревьев легкие серебристые, слегка подкрашенные снизу розовостью, облака, свидетельствовали о том, что погода небезветренная, но внизу, под пологом леса, ветер совсем не ощущался. Слева от тропы по юго-западному склону хребта густо зеленели кроны молодого, лет семидесяти, кедрача, хотя, разумеется, там росли деревья и других пород.  Справа лес был совсем иной: толстые стволы сосен и лиственниц, казалось, прямо сдавливали островки молодых сосенок и кедров, перекрывая им даже своими изреженными кронами солнце. Старый лес не хотел освобождать территорию, на которой он простоял более сотни лет.  Но молодежь упрямо выискивала любую возможность протянуть свои вершины к солнцу, к жизни.
 
Слева же от тропы все было совершенно иным. Там как будто неизвестный сеятель рассыпал в свое время семена преимущественно кедра, предварительно изгнав оттуда старые деревья. В молодости Николай Ильич видел, когда еще только начинали плодоносить молодые кедры,  медведи, большие любители кедровых орехов, забирались на  такие деревья, и обламывали им вершины, падая, наверно, вместе с ними с высоты шести-семи  метров. Сам Николай Ильич свидетелем такого события не был, но следы подобного браконьерского поведения медведей встречал довольно часто.

Но вот лес стал меняться, и чем дальше шел Николай Ильич, тем больше осин стало обступать тропу. «Скоро и ров появится», – подумал он. И, действительно, впереди сквозь лесную зелень, окутывающую землю, стали проступать черные скальные выступы, а слева вдоль тропы появилась вначале небольшая ложбина, которая вскоре превратилась в тот самый ров, к которому и направлялся Николай Ильич. Северо-западная сторона рва четко окаймлялась вершинами слегка выступающих из земли черных скал, или как называл их Николай Ильич, зубами драконов, а вот юго-восточная его сторона была заглаженной и между камнями имелись большие, можно сказать, просветы, по которым сквозь траву и клочья мха кверху тянулись небольшие березки и осинки. Все было как и прежде, и тем не менее сердце Николая Ильича тревожно сжималось неизвестно от чего: то ли от того, что видит все это он в последний раз, то ли от предчувствия какой-то беды всему этому зеленому миру.
 
Он шел дальше, окидывая взглядом и зелень у своих ног, и серость стволов деревьев поодаль, и небесную синеву с легкими облаками, проступающую между их кронами. Он шел и, кажется,  дышал этим зеленым миром, который был для него родным, почти таким же родным, как отчий дом. Но неожиданно что-то привлекло его внимание и это что-то заключалось в желтизне листьев березы, простершей свои ветви надо рвом в сторону тропы. «Еще не осень, а она уже пожелтела.  Наверно, бедалажка заболела, – подумал Николай Ильич, приостанавливаясь  напротив привлекшего его внимания дерева. – Жаль, но в лесу помимо фитонцидов водятся и враги деревьев. Особенно в этом плане опасны грибы».
Окинув взглядом ствол погибающего дерева, Николай Ильич к своему удивлению обнаружил на дне рва, прямо под пожелтелой кроной березы, черную щель, уходящую вглубь земли. Ширину она имела небольшую,  сантиметров двадцать, а в длину протянулась почти на метр. Ни грунта, ни лесного отпада над ней не было. Даже опавшие желтые листья березы, разукрасившие внизу землю, миновали эту дыру в земле. «Ни одна из землеройных животин не могла сотворить подобное, тем более в таком месте, собирающим вешние воды», – подумал Николай Ильич, рассматривая ров в том месте, где образовалась трещина в земле. Прямо над ней, считай у самых ног Николая Ильича, на обочине рва возвышался черный обломок скалы, уходящий вертикально вниз.

«Ну вот, и нечто новое, – подумал Николай Ильич, – не зря меня сюда тянуло. Наверно, землетрясение было, а я о нем ничего и не слышал. Они у нас ведь бывают довольно часто, но только совсем слабые, как говорят, отголоски дальних, более сильных землетрясений. Но в этот раз, наверно, тряхануло достаточно серьезно, коль земля затрещала. Вот такие дела. Да, а отчего же березка пожелтела? Неужели, ей так сильно корни повредило? Хотя ерунда все это. Живучая она. Может, из земли дохнуло чем-то ядовитым»?

Последняя мысль показалась Николаю Ильичу достаточно убедительной, и он спустился в ров к самой трещине в земле. Здесь он лишний раз убедился в правоте своего подозрения, что из земли пахнуло на лесную растительность чем-то ядовитым, потому что рядом с трещиной все кустики ягодников и травы были желтыми. Одни мхи, которые уже успели забраться и  в этот ров поверх скопившегося на его дне грунта, оставались как будто зелеными.

– Вот так загадка – что же это могло быть? – выразил вслух свое недоумение Николай Ильич. – Это произошло только здесь или и по всему рву? Надо пройти вдоль него, посмотреть, – решил он, выбираясь вновь наверх, к тропе.
 Около получаса Николай Ильич шагал вдоль рва, тщательно изучая его дно, но так ничего нового больше не обнаружил. Картина дна рва была повсюду одна и та же: поверх достаточно плотного слоя глинистой земли лежал лесной отпад, сквозь который местами проглядывались мелкие черные обломки, отторгнутые временем от зубов дракона. Обратно Николай Ильич решил пойти по другой стороне рва – а вдруг он что-то пропустил, не заметил. Но трещина в земле по дну рва, по-видимому, была только одна, которую он обнаружил ранее.

Вернувшись вновь к ней, Николай Ильич уселся на ствол старой валежины, лежавшей почти у самой кромки рва, и  стал размышлять. «Что за гадость вырвалась из-под земли, и погубила эту березку. Скорее всего, какой-то газ, потому что от жидкости, будь то нефть, остались бы заметные следы, а их не было. А газ что? – Улетучился и все дела. А что если этот газ такой же, какой добывают по всей Сибири, и гонят его по трубам покупателям? Шут его знает. Лет двадцать тому назад по этим местам почти два года ходили сейсморазведчики – проверяли, что у нас под землей водится. Тогда они ничего не нашли. Между прочим, они проходили и через этот самый Кедровый хребет, немного северо-восточнее, километрах в шести отсюда. К этому месту они тоже пробивались с юга, но не добрались,  наверно, помешало болото. По-видимому, для тяжелой техники оно  недостаточно промерзает. А тут, видишь какое дело, землетрясение маленько тряхануло, вот газ и вырвался наружу, наверно, по какой-то старой трещине. Вот оно как получается в жизни: сейсмики искали-искали и ничего не нашли, а оно само наружу  вышло. И что же теперь делать»?

Этот вопрос «что делать», извечный русский вопрос, неожиданно встал перед Николаем Ильичем во весь рост. Он не знал, когда вся эта встряска земли произошла и была ли она вообще. А главное, заметил ли кто-нибудь еще эту необычную трещину в земле и возможный выход через нее газа? Или об этом знает на данный момент лишь он один? Если это так, то теперь у него, Забродина Николая Ильича есть возможность не только прославиться в качестве первооткрывателя чего-то значимого для всех, но… а вот что скрывалось за этим «но» Николай Ильич осмыслить сразу,  вот так влет, не мог. Вопросы-вопросы. Ведь если его предположения верны, и он сообщит о своем открытии куда следует, то вслед за этим откроется столько самых разных вариантов развития событий, что уж потом от него, Забродина, мало что будет зависеть. Все это способно перевернуть жизнь не только ему, но и многим другим людям. Газ взамен привычных дров для жителей деревень – это великое благо. Хотя для горожан это благо вполне может обернуться и бедой. Сколько домов взрывается от бездумного использования газа по всей России и сколько народу погибает в результате таких катастроф? Тогда и он окажется как бы причастным ко всему этому. Нужно ли ему это? 

Но действительно ли что из трещины поступает газ? Как это проверить? По запаху? Николай Ильич вновь спустился в ров, присев перед трещиной на корточки, склонился к самой земле, принюхиваясь, хотя не имел ни малейшего представления, как должен пахнуть газ, если он действительно выходит оттуда наружу. Запах, разумеется, он ощутил, но это мог быть просто запах земли, запах гниющих растений. А какого-то дуновения из трещины совершенно не чувствовалось. Вот если бы поднести к этой щели горящую спичку, но он тут же отбросил эту мысль – вдруг полыхнет так, что мало не покажется. А что если попытаться набрать воздуха из щели в полиэтиленовый мешочек, в который он упаковывает свою кружку с чайной заваркой? Эта задумка показалась Николаю Ильичу вполне выполнимой, и он не откладывая дело в долгий ящик, тут же извлек из кармашка рюкзака тот мешочек. Отставив кружку в сторону, он сжал полиэтиленку в кулаке, чтобы удалить из мешочка воздух. Затем, став на колени и засунув руки как можно глубже в трещину, он расправил свое газозаборное устройство таким образом,  чтобы оно снизу заполнилось воздухом или газом, содержащимся в трещине.

Через минуту Николай Ильич уже стоял метрах в десяти ниже рва, крепко сжимая нижнюю часть полиэтиленового вместилища набранного газа. Достав коробок со спичками, он поднес горящую спичку к верхней части мешочка, и вскоре небольшая вспышка подтвердила его догадку о наличии газа в земном разломе. Сколько его там, это было не так уж и важно. Главное – газ был, и с этим нужно что-то делать. Закончив свой эксперимент, Николай Ильич снова уселся на старую валежину, и задумался.

«Что будет с этим местом, – размышлял он, – когда сюда придут люди, чтобы освоить газовое месторождение, если таковое здесь действительно имеется? Они пробьют сюда дорогу, привезут оборудование, построят свои вышки, и всему этому зеленому миру придет конец. Все вытопчут, захламят, а возможно даже и сожгут. И я окажусь одной из причин всего этого. Получается, что вот так я отблагодарю этот прекрасный  мир, в котором я проводил каждую осень более четверти века. Хороша благодарность. А что делать? Не я, так кто-то другой это сделает. Тем более, что за всем этим могут стоять большие деньги. Лично для меня в мои годы они уже не имеют особого значения, хотя для сыновей и внуков были бы далеко не лишними, но как я могу отблагодарить эти кедрачи, эти голубые таежные хребтины, этот мир живой природы подобным образом? Не могу. Прокляну сам себя, свои последние дни. Если газа там действительно много, то, рано или поздно, люди к нему доберутся, но пусть это случится без моего участия. А если там, под землей, его всего-ничего, то пусть он сам по себе улетучится оттуда, не причинив этому месту особого вреда. Нужно только попытаться спрятать его от других людей, которые могут оказаться в этих местах, и захотят воспользоваться этим открытием».

На этом размышления Николая Ильича прекратились, и он почувствовал себя более уверенным. Появилась необходимость в действии. Еще не совсем представляя что он собирается делать, Николай Ильич окинул взглядом место, где он находился. Его взгляд невольно задержался на валежине, послужившей ему  таежным креслом. Она была довольно толстой и длинной, так что сдвинуть ее с места Николаю Ильичу было явно не по силам. Падая, ствол дерева часто разламывается на куски, и Николай Ильич пошел вдоль валежины, ожидая, что так оно произошло и в данном случае. Ему нужен был достаточно большой кусок ствола дерева, чтобы выполнить задуманное. Отрубить топором его часть, и тем самым привлечь к этой порубке чье-то внимание, он не хотел. Но ствол валежины оказался целым, и Николай Ильич пошел дальше вдоль рва, пока не нашел то, что искал.
 Вскоре подгнивший кусок ствола более тонкой сосны, который он нашел метрах двадцати от обочины рва, был притащен к месту назначения. Тщательно уложив его поверх трещины, Николай Ильич забросал этот своеобразный тайник лесным хламом и даже рассыпал сверху горсть опавших листьев погибшей березы. Дело было сделано, и, отойдя немного в сторону, Николай Ильич осмотрел место своей трудовой деятельности – не бросается ли в глаза помимо желтеющей березы что-либо еще. Вроде бы все было нормально, и оставаться на этом месте никакой необходимости уже не было. Да идти дальше, продолжая прощальное  турне по бывшим своим охотничьим угодьям, ему почему-то расхотелось.

Возвращаясь в охотничью избушку, Николай Ильич обдумывал столь знаковое событие в своей жизни снова и снова. Фактически он уже отвык от того, что его действия или бездействия могут каким-то образом сказаться на других людях, как это было раньше, когда он еще работал лесничим. И по этой причине все произошедшее как бы вернуло его на некоторое время в молодость, встряхнуло его не столько физически, сколько морально. Он снова почувствовал себя человеком еще на что-то годным. И это еще сильнее подействовало на его желание принести хоть какую-то пользу своему зеленому другу, уберечь его от непродуманных действий своего главного врага – человека. Да-да, человек уже давно стал врагом природы, которая возрастила его, дала ему жизнь. Это Николай Ильич понял давно, но он понимал и то, что человек может оставаться человеком только среди людей. И прочувствовал все это он много раз на личном опыте, когда возвращаясь из длительного таежного уединения, по пути встречал совсем ему незнакомого человека, но встречал его как брата.

Николай Ильич планировал возвращаться обратно следующим утром, но под впечатлением произошедшего события, он переменил свои планы, и досрочно пообедав у зимовья, засобирался в обратную дорогу. Спускаться вниз по достаточно крутому склону всегда намного труднее, чем по нему подниматься. И дело не в физических усилиях, а в возможности кувыркнуться наземь при неосторожном шаге. И чем все это может закончиться не так уж и трудно себе представить. В молодости даже поскользнувшись на камне, покрытом мхом, а потому иногда очень скользким, человек способен извернуться и устоять на ногах. Но это в молодости. Человек же преклонного возраста теряет быстроту реакции, и в подобном случае, скорее всего, грохнется наземь, если не успеет удержаться за ствол рядом стоящего дерева. Последствия падения на каменистом склоне да еще  в таежной глухомани могут оказаться трагическими, и по этой причине перед спуском вниз Николай Ильич изготовил себе палку-клюку, которая бы обезопасила его спуск вниз, к тропе вдоль поймы реки.

Как бы там ни было, через час с небольшим Николай Ильич оказался на тропе вдоль болота. Оставив возле громадной лиственницы, к которой вышел из таежного целика, свою клюку – а вдруг кому-нибудь сгодится, он неспешно побрел к отрогу сопки, за которым его путь-дорога  круто поворачивала на юго-восток. Здесь, у самого отрога он остановился и, повернувшись в сторону хребта Кедрового, окинул его прощальным взглядом. Он был совсем рядом, менее чем в трех километрах. Его неровная вершина, лохматилась кронами высоких деревьев на фоне небесной синевы, а неровности склона скрывались в темной зелени, создавая впечатление чего-то могучего и вечного, утверждающего саму жизнь на земле. Неожиданно для самого себя Николай Ильич поклонился в сторону хребта до пояса, и как бы застыдившись, мельком оглянулся – не видел ли кто. Выпрямляясь, он прошептал: – Прощайте. Его глаза стали влажными, и он отер их тыльной стороной ладони, и тут же зашагал по тропе, которая уводила его на юго-восток, уводила от его таежного прошлого, которое осталось там, за спиной, где хребет Кедровый подпирал небо своей многозубчатой вершиной.