Герой нашего времени или Песни о Будде

      Герой  нашего  времени или песни о Будде, увиденном в замочную скважину 

     Вдумываясь глубоко и беспристрастно в образ Готамы, начинаешь понимать, что, после того как он стал Буддой, общение с ним со стороны любых людей возможно было только в ключе, жестко и в одностороннем порядке им определяемом. Всякое иное общение отрезалось на корню.
     И вот, раздумывая вместе с Маяковским, «сделать бы жизнь с кого», очень даже неплохо представлять себе, как сложилось бы – ваше, любезный читатель, или мое, неважно – общение с великим Буддой, если бы судьба нам такой шанс предоставила. А именно : ровным счетом никак.
     Потому как я лично в общении с людьми больше всего ценю возможность поговорить с ними решительно обо всем, о чем мне заблагорассудится. И вдвойне драгоценным представляется мне это качество там и тогда, где и когда оно, казалось бы, меньше всего может быть задействовано. То есть на работе.
     Я в Германии работал на многих работах. И с русскими, и с немцами. Однако странным образом именно с моими соплеменниками я никогда не мог по-настоящему «открыть душу». А если и окрывал, то почему-то не встречал того понимания, которое ожидал встретить. И наоборот, с чужеземцами в лице немцев я, как правило, не только мог говорить на любую интересующую меня тему, но и обнаруживал в собеседниках ответную реакцию на столь одноволновых частотах, как если бы я говорил с самим собой.
     Подобное общение, как и все в мире, имеет свои преимущества и свои недостатки. Преимущества его для всех очевидны. Что же до недостатков, то, пожалуй, единственным из них может быть разве что попытка облечения в слово того, что по природе своей должно оставаться в сфере Невысказанного, а может быть даже и Невысказываемого.
     Итак, его звали Франц Бергер. В одном из лучших немецких супермаркетов он продавал ковролит, а я – восточные ковры. Мы вместе проработали полтора десятка лет. И если кто-то спросит, как мог российский интеллигент и автор любопытных – не правда ли? – книг работать по такой профессии, сразу скажу, что это было лучшее время моей жизни.
     Почему? Во-первых, мы получали проценты от продажи. И это сразу ставило нас в положение охотников на крупного зверя. Вы представляете, что это значит : выходить на живого, настоящего, смертельно опасного льва даже и с карабином? Это опять-таки то самое и пушкинское : «Все, все, что гибелью грозит...» Разумеется, в микроскопическом виде. Но я люблю работать сравнениями.
     Итак, на практике наша охота означала, что если один продавец ошибся в покупателе и тратит на него драгоценное время – бросить его нельзя, а купит он какой-нибудь коврик за сотню евро, получив за свою работу  соответственно три евро – другой продавец : либо хороший психолог, либо просто везунчик, привязавшись к «настоящему клиенту», продаст ему ковер за десять тысяч, заработав за какие-нибудь полчаса уже триста евро. Разница, как видите, существенная.
     А какие чувства она должна пробуждать в коллегах! Ведь связывали нас тогда не только коллегиальные узы, но и приятельские. И даже подобие дружбы иногда проскальзывало между нами. И вот все это каждодневно и ежечасно подвергалось труднейшему испытанию : материальной выгодой. Уж не в этом ли состоит высший, так сказать, смысл денег?
     А кроме того, в первые два года после открытия нашего магазина, когда действовал «пробный срок» и работодатель имел право увольнять сотрудника в любой момент и без объяснений, мы, то есть сотрудники, мало чем отличались от обитаталей природы : малейший шаг в сторону – читай : два месяца плохой продажи – и вы уволены. Да, элементарная борьба за существование. Не за жизнь, а за приличное по здешним меркам существование.
     И не однажды бывало так, что после предварительного разговора с покупателем последний просит время на обдумывание, уходит в другие отделы, потом возвращается и... покупает у другого продавца, поскольку вы в это время в кантине и еще где-нибудь. Компьютер, к счастью и к несчастью, позволял нам делиться процентами от продажи. К счастью, потому что была возможность справедливо поделить затраченный труд. К несчастью, потому что не все этой возможностью пользовались. Можно было всегда сделать вид, что покупатель не сказал о предварительном обслуживании. А самое страшное, можно было заявить, что покупатель был даже очень недоволен обслуживанием. И болезненней подобного завления ничего для нас не было.
     Короче говоря, на каждом шагу – бездна психологии и испытание характера и отношения, что называется, по полной. И вот эту «школу жизни» сравнивать с какой-нибудь кабинетной интеллектуальной деятельностью? Боже упаси. Разумеется, по доброй воле я бы никогда не сделался продавцом ковров. Жизнь подтолкнула. Каким образом, расскажу быть может в другой раз.
     Но я упомянул выше моего коллегу Франца Бергера. Это был весьма привлекательный мужчина, брюнет, в очках с сильнейшими линзами и порядочно облысевший. По характеру он был сложный тип. Будучи любимцем женщин, он с мужчинами почти не сходился. Я часто слышал его истории о приятелях юности, с кем он время от времени совершал мотоциклетные прогулки, но просто сердечно с кем-то сблизиться, пусть ненадолго, было для него делом совершенно невозможным. При этом он был шармантным собеседником, мог говорить часами и всегда интересно.
     И подобно тому, как Альберт Шпеер однажды обмолвился, что, будь Адольф Гитлер способен к дружбе, он, Шпеер, был бы его единственным другом, так между мной и Бергером создалось отношение, отдаленно похожее на дружбу. И это несмотря на то, что мы не однажды серьезно сталкивались на почве дележки процентов, и я, будучи потрясен его »подлянками», ругал его, бывало, на весь отдел. Другому бы, пожалуй, он таких публичных оскорблений не простил. Почему прощал мне? Одному богу известно.
     Я лишь могу предположить, что в основе его предпочтительного обращения со мной лежало некое мистическое уважение. Дело в том, что Франц Бергер был склонен к эзотерике, и одна из его приятельниц обладала сверхъестественными способностями : лечила магией, предсказывала будущее и тому подобное. В том числе она утверждала, что не все люди имеют душу, и она интуитивно может знать, у кого она есть, а у кого нет.
     Между прочим, ничего особенно кощунственного в подобном мировоззрении нет и в помине. Не забудем : непревзойденный Будда Гаутама учил, что душа как таковая есть иллюзия. В общем, эта женщина не видя меня сообщила Францу, что у меня душа есть. Не то что бы он падок был на такие откровения, но свой след оно в его отношении ко мне оставило.
     Что касается той женщины, то он не позволил ей влиять на себя. Да, Франц Бергер был, если так можно выразиться, апостолом человеческой свободы. Он считал, что человеческая воля целиком и полностью определяет судьбу человека. Главное же : человек, если он духовно созрел, не нуждается больше ни в чем и ни в ком. В том числе и в друзьях. В жене. В любимой и любящей женщине.
     «Ты царь, – как говаривал наш Пушкин, – живи один...» Что можно быть царем не будучи поэтом, – об этом наш великий поэт как будто не догадывался. А вот мой приятель Франц догадался. Ничего удивительного : не созрели еще времена и сроки. Франц Бергер пришел позже Пушкина...
     Да, у него были подруги, с которыми он жил годами. С одной даже около десятилетия. И тем не менее – мне это было совершенно ясно – он никогда бы не мог ни на ком жениться. Я не представляю его как отца. Все это – основополагающие человеческие роли, требующие полной самоотдачи. Брать и давать : закон любого подлинного человеческого общения. Закон древний, как мир. Причем и давать, и брать – где-то даже своеобразный долг. Некая святая и приятная обязанность. А как тогда быть со свободой? Бергеровской свободой?
     Однажды, когда Франц Бергер выписывал дорогой ковер, а продавец, обслуживший покупателя имел выходной, и вчерашнее его обслуживание было хорошее и долгое, и мой Франц стало быть был просто обязан поделиться процентами с тем продавцом – элементарный вопрос чести – он все-таки, к моему удивлению, этого не сделал. И на мой вопрос : почему? дал понять, что и в этом плане он абсолютно свободен. И что ему решать : делиться процентами или нет. Тот разговор, подобно ослепительной молнии во время ночной грозы, осветил для меня самые потаенные извилины его души.
     Итак, законы чести, законы дружества, законы женской любви, – все это не могло быть совмещено с той полной и безграничной свободой, на которой был помешан мой коллега-приятель. По большому счету, Франц Бергер был просто неспособен любить. И сам это ясно сознавал. Тут было что-то судьбоносное, кармическое.
     И как в жизни любого человека рано или поздно происходят события, как бы сводящие воедино пунктирные линии его характера, так проблематика бергеровской свободы обретала свой финальный образ в одном не однажды имевшем место между нами разговоре. Разговор был о посмертной жизни. О том, что, исходя из опыта умерших клинической смертью и возвращенных к жизни людей, всех нас – или, лучше сказать, почти всех – ожидает встреча со Светом, чье пронизывающее блаженство, вкупе с безусловной любовью, но и безостаточным знанием души умершего, парализует практически свободную волю последнего, навязывая ему тот или иной вариант следующей жизни, который он в своем земном облике, быть может, и не принял бы.
     Иными словами, блаженный Свет, отождествляемый умершими обычно с богом, радикально зачеркивает любую человеческую свободу. Разумеется, тут можно возразить, что человеческая воля в данный момент полностью сливается с божественной. Но это не совсем бергеровский вариант. И потому он несколько раз тихо и с загадочной улыбкой говорил : «Все что угодно, но только не встретиться со Светом. Лучше блуждать в сумраке. Потому что следующая жизнь, предложенная тебе Светом – и ты от нее не можешь отказаться – может быть чревата неисчислимыми страданиями. Да разве так и не происходит на каждом шагу?»
     И я с ним вынужден был согласиться, хотя по своей натуре, когда придет мой час, я все-таки доверюсь Свету. Как говорится, из двух зол выбирают наименьшее. Бергеровская концепция абсолютной свободы меня не вполне убеждает. Но то обстоятельство, что разговоры, подобные вышеописанному, мы вели довольно часто и в ковровом отделе, среди пыли и между обслуживанием клиентом, наполняет меня некоей законной гордостью. Не каждому дано говорить о «последних вещах» в рабочей обстановке. А право, здесь именно, а не в кабинетных креслах или на кафедрах, проверяется их экзистенциальный вес.
     Недавно, уже будучи на пенсии, я позвонил Францу. У нас был опять славный и духовный в лучшем смысле разговор. Франц Бергер дорабатывает до пенсии. Он живет по-прежнему один. И взглядов своих – в том числе на посмертный Свет – не изменил. Смерти он тоже не боится. Ухода за собой не представляет. Когда не будет физической возможности жить самостоятельной жизнью, – сказал он мне, – он поедет в горы, поднимется высоко-высоко, где нет никого из людей, разденется – и замерзнет.
     «Прекрасная смерть», – хочется повторить вслед за Наполеоном, когда тот обратил внимание на лежащего бездвижно со знаменем Андрея Болконского. Вот только между литературой и жизнью пролегает тонкая, но непроходимая бездна. Сдержит ли Франц Бергер свое обещание? Позволительно усомниться. А то, что я назвал его героем нашего времени, так это как посмотреть. По-хорошему, здесь должны быть кавычки.
     Но и у Лермонтова тоже. Ведь кроме его самого не было в то время в России человека, даже мало-мальски похожего на Печорина. Равным образом и второго такого, как Франц Бергер, я по жизни не встречал. И о подобных не слышал.
В общем, по мне что Печорин, что Бергер – разница небольшая. Строго говоря, последний мне даже дал больше, чем первый. Но приходится сойтись на компромиссе : один другого заменить не может.
     И все-таки наши разговоры о посмертном Свете задним числом меня немного коробят. Не следовало бы об этом говорить. Про себя думать – да. Но говорить – да еще на работе, да еще и взахлеб – точно уж лишнее.
     Сходным образом и хрестоматийные наши «герои нашего времени» в каком-то последнем и экзистенциальном смысле по большому счету тоже лишние. Причем без всяких кавычек. Это понимашь только под занавес жизни. И только на чужбине.
Но факт остается фактом : с Бергером я мог говорить на равных. С Буддой такое невозможно по определению. И если кто подумает, будто я здесь кощунствую, пусть первым бросит в меня камень.