«…От гордости и мести,
От низкого пути,
От бегства с поля чести
Незримо защити.
Да будет недостойным
Покровом Благодать,
Без гнева и спокойно
Дай смерть Твою принять...»
Р.Киплинг «Гимн перед битвой»
Перевод Ады Оношкович-Яцыны
Несмотря на бесонную ночь, я лечу как на крыльях, стараясь успеть вернуться в лагерь до побудки.
Сапоги мокры от обильной росы.
Размашистый шаг оставляет позади темный шелковый след.
Молодой березняк окатывает дождем.
Мокрый, но веселый выскакиваю на тропинку, поворотами повторяющую змейку узкой и быстрой речушки с неизвестным мне названием.
В это погожее раннее утро нет человека, счастливей меня.
Словно выкупашись в радости, моя душа, ликуя от совершившегося преображения, поет, вторя песне Анюты из кинокартины «Веселые ребята»: «Я вся горю. Не пойму от чего. Сердце, ну как же мне быть? Ах, почему изо всех одного можем мы в жизни любить?».
Подумать только: еще вчера я был готов не любить и презирать Крысю, а сегодня не представляю свою жизнь без нее.
Ну, кто придумал дать ей такое имя?
Обещаю, никогда не называть ее так. «Кристина». В крайнем случае — «Кристя».
Мы договорились, что сегодня вечером я приду к ее родителям просить согласия на нашу свадьбу.
Вобщем-то, мне их согласие не особенно и нужно, но для Кры... Кристи это важно.
В одном направлении со мной по небу плывет облако, похожее на коротконогого, добродушного пса с задорно задранным хвостом.
В сопровождении кудлатого попутчика, никем не остановленный я благополучно добираюсь до палатки.
До побудки двадцать минут.
Стянув и бросив на нерасправленную койку гимнастерку и нательную рубаху, я иду умываться.
Холодная вода придает еще больше бодрости, требуя немедленного действия мышцам.
Растираясь насухо полотенцем, я сам радуюсь их силе и ловкости.
Раздается бодрый звук горна, трубящего «подъем».
Уже собираясь уходить, нос к носу сталкиваюсь с вылезшим из палатки Анатолием.
Будто не было вчерашней стычки, как прежде дружески здороваюсь с ним: «Привет».
В это утро у меня нет врагов.
Сделав вид, что не слышит, он молча проходит мимо.
Что ж. Я могу его понять. При его характере получить такой щелчок по самолюбию. Конечно, он злится на меня. Ну и черт с ним. Он не может испортить мне настроение.
На завтрак я иду почти бегом.
Мне хочется поскорее увидеть Кристю.
Она встречает меня с такой откровенной радостью, что я еле сдерживаюсь от страстного желания обнять ее на глазах у всех.
Мы говорим не больше обычного, но за нас разговаривают наши глаза. И мы прекрасно понимаем друг друга.
Терезя и Ядя лукаво посматривают на нас обоих, смеясь, говорят Кристе что-то вполголаса, от чего она хмурится и все же не может сдержать улыбку.
Анатолий и Гога, как и вчера, садятся отдельно от меня, но сегодня оба неразговорчивы.
До обеда я успеваю сделать один вылет.
Сегодня «миг» кажется особенно вялым.
Мне не хватает верткого и норовистого, и в тоже время послушно и чутко отзывающегося на каждое движение ручки управления и педалей «ишака». Ветра, упруго бьющего в лицо и рождающего чувство скорости и безграничной свободы.
Я открываю фонарь — мне не хватает простора — и весь полет в полный голос распеваю финальную часть «ми мажор» скрипичного концерта Феликса Мендельсона.
Но, конечно, ничего не слышу из-за рева двигателя.
Перед обедом капитан Лазырин представляет нам только что прибывшее пополнение — трех вчерашних курсантов Оренбургского и Чугуевского летных училищ.
Они прибыли в полк в числе команды из пятнадцати человек — выпускников летных и летно-технических училищ после положенного двухнедельного отпуска.
Я, Анатолий и Гога должны были бы прибыть вместе с ними. Но теперь мы смотрим на новичков чуть ли не как ветераны полка.
Новенькие держатся скованно и смущенно жмутся друг к дружке.
Двое — среднего роста, светловолосы, но разные на лицо: один — узколицый, с челкой на лоб, у другого - крупная голова, простоватые черты лица, короткая стрижка и умные глаза.
Третий — низкорослый крепыш, рыж и веснушчат. Такие обычно очень упорны и независимы.
Мне хочется приободрить их.
- Ребята, не стесняйтесь. Присаживайтесь к столу. Кто хочет, идите сюда. Мы потеснимся.
Головастый втискивается между мной и Гогой.
Знакомимся.
Головастого и его товарища зовут Сергеями, рыжего — Виктором. Оба Сергея закончили Оренбургское летное училище, как и наше, переименованное перед самым их выпуском в летную школу. Виктор закончил Чугуевскую летную школу.
Мне весело смотреть, как они исподтишка посматривают на девчат — официанток, и все трое застенчиво опускают глаза, когда Кристя с доброжелательной улыбкой ставит перед ними полные тарелки.
За дорогу они, видать, оголодали, поэтому расправляются с густым рассольником очень быстро и пока ждут второго блюда, как завороженные, таращат глаза на Кристю.
Наверное, две недели назад мы вели себя также.
После ужина я отпрашиваюсь у Мажаева отлучиться по личному делу.
Видимо, на самом деле в полку слухи распространяются очень быстро.
Мажаев, щерясь белозубой улыбкой, как-то слишком легко дает свое согласие, не отправляя, как обычно, к Лазырину, только велев в двадцать два ноль-ноль доложить о возвращении.
И все же я волнуюсь, открывая калитку во двор Кристининого дома.
Пока я иду дорожкой вдоль штакетника, искусно сплетенного из ививой лозы, отделяющего двор от полисадника, полного всевозможных цветов, из дома, сложенного из аккуратно отесанных бревен, с высоким, застекленным крыльцом и белыми наличниками окон, с непривычно высокой гонтовой крышей, мне навстречу выходит Кристя, одетая в простое домашнее платье, которое очень идет ей.
На секунду прильнув к моей груди, она берет меня под руку.
- Powiedzia;em ju; ojcu i matce dlaczego idziesz.
За крыльцом расположена маленькая квадратная прихожая, из которой проход налево ведет на кухню с большой плитой, расписным шкафом-«горкой» и широким столом с лавками, направо от входной двери располагается комната без окон, с щеголеватой печью «грубкой» - сводной сестрой кухонной плиты, приземистым шкафом, с деревянным диванчиком под лестницей, поднимающейся к люку на чердак.
Белая двухстворчатая дверь ведет в «парадную» комнату.
В комнате, расположившись на диване, меня ждут родители Кристины.
Перед диваном заранее поставлены два полукресла, судя по отделке, домашней работы.
Стену за диваном украшает тканый ковер ручной работы: на черном поле красно-синие цветы и золотистые птицы с длинными хвостами над ними.
Подробности остальной обстановки комнаты в первые минуты я не замечаю, полностью сосредоточив внимание на родителях Кристи.
Из них двоих первейшее внимание обращает на себя отец.
Худощавый, вероятно, высокого роста он выделяется прямой осанкой и приятными, я бы даже сказал, благородными чертами лица, с молодцевато расправленными седыми «гусарскими» усами. Одет он просто, но опрятно: в белую рубаху «навыпуск», подпоясанную тонким кожаным ремешком, черные брюки и начищенные ботинки.
Он не похож на крестьянина. Скорее передо мной — сельский учитель или фельдшер.
Мать Кристи выглядит проще — типичная деревенская женщина, одетая по случаю в шерстяное платье, цветистый платок и новые козловые полуботинки «на высоком ходу».
Держась с Кристей за руки, мы становимся между креслами, и я приветствую ее родителей, желая «доброго здоровья» и всяческого благополучия.
Отец Кристи по русски предлагает нам сесть: «Проше садиться».
Мы следуем его приглашению.
Возникает пауза.
Вероятно, в таких обстоятельствах первое слово за женихом.
Что-то подсказывает мне, что свою речь я должен произнести стоя.
Встаю и бъявляю о своих чувствах к их дочери и прошу ее руки.
Меня выслушивают молча, с невозмутимыми лицами.
Опять пауза. Видимо, так положено.
Наконец, коротко откашлившись и с достоинством расправив усы, отец Кристины снова предлагает мне садиться.
- Проше садится, пан унтер-офицер. Нема правды в ногах.
Дождавшись, когда я сяду, продолжает:
- Мы с маткой благодарим за оказанную честь...Справа бардзо деликатна и важна. Тому треба говорить од сердца, ничего не скрывая.
Он говорит на вполне приличном русском языке, только в словах ставит неправильное ударение.
- Вы видный из себя млодый чловек, и служба ваша гонорова, высоко ценится и, як ведома, добже платна. И чловек вы, должно, не так себе...пустышка, хлыщ, раз Кристя вас покохала. А охотников повести ее до алтаря — дай Бог кожнай девчине столько меть...Только вось якое пытане у меня до вас, млодый чловек...Что ей и нам со старой робить, когда война распочнется? А цо она вкротче распочнется — то всем ведома.
Вот так задал вопрос.
- Что и всем.
- Э-э. Не, дороженький. Всем да не всем. Ну, как «герман» сюда припрэтся?
- Постараемся не пустить.
- Постараетеся. А кали по-вашему не выйде? Я воевал в ту войну, ведаю как «он» прёт. Хрен «его» сразу остановишь. Вы на усход подадитесь, а цо нам робить? Чекач: окаже нам «герман» литошч, чи не?
- В случае опасности вас эвакуируют в тыл. Как членов семьи воина Красной Армии.
- Не, дороженький. Не к обиде чебе будь сказано, тшы - покуда «серая скотинка», не офицер. Никому о чебе дела нет. Скажут — уходить, и уйдешь. А мы тутматко застанемся. Чекач своей судьбы. Хиба же немцы оставят в покою сваяков червоноармейца? Можа не зараз, но доберутся их каптюры и до нас. Знайдутся добржи людзи - подскажут...Так что, вот чебе, дороженький, наш сказ: не можем дать згоды на ваше малженство.
Я выслушиваю приговор спокойно. Мне он — не указ.
А на Кристе лица нет.
- Tato! Nie pozbawiaj mnie szcz;;cia.
- Nie, Krystyna. Dbamy o Ciebie w pierwszej kolejno;ci.
- Tato, mamusia! Aleksander i ja jeste;my jedno;ci;. Pokr;j nas ;ywcem.
Видно, что последние слова сильно подействовали на мать Кристи.
Дрогнувшим голосом она нерешительно говорит мужу:
- Ojciec, mo;e powiniene;...
Отец Кристи тоже явно смущен. Он молча, испытующе переводит взгляд с Кристи на меня, будто хочет о чем-то спросить, но не решается.
Я смело встречаю его взгляд.
Он опускает глаза и, понурив голову, некоторое время молча глядит в пол перед собой.
Слышно как, безуспешно пытаясь вылететь на волю, басовито гудит и бьется в стекло муха.
Наконец, отец Кристи прерывает затянувшееся молчание.
- Добже. Я даю згоду. Але под едним условем: нехай твуй наречоный, Кристя, сперш стане офицерем. To мое остатне слово.
На крыльце Кристя крепко обнимает меня за шею и целует солеными губами.
- Kocham tylko ciebie. Nie chc; czeka;, a; zostaniesz oficerem.
Но долго ждать и не приходится.
На следующий день, в самый разгар полетов летный состав построен прямо на летном поле для встречи с только что прилетевшими командующим авиацией округа генералом Копецом и командиром дивизии генералом Черных.
Командующий прилетел на «чайке», а комдив — на «И-16».
Они лихо подрулили к палатке командного пункта и вылезли из самолетов разгоряченные после схватки, которую устроили между собой по пути на наш аэродром.
Выслушав доклад майора Полунина о том, что полк проводит плановые полеты, генерал Копец приказывает собрать летчиков.
Мы стоим в строю в положении «вольно» — сами разгоряченные пробежкой по жаре от стоянок до командного пункта и с уважением разглядываем двух Героев Светского Союза, получивших звезды на грудь и на петлицы за сбитые в небе Испании фашистские самолеты.
Мы ждем от них какого-то важного сообщения.
Ведь, не просто так к нам пожаловали сразу комдив и командующий.
Первым слово берет генерал Копец.
Он своими словами интерпретирует сообщение ТАСС от четырнадцатого июня, то и дело беря паузы и пересыпая свою речь частыми «как вы знаете».
Он говорит без энтузиазма, как бы давая понять, что сам плохо верит в искренность дружественных отношений со стороны Германии.
Он преображается и держится гораздо уверенней, когда начинает говорить о том, что наша страна в боях с японскими агрессорами и финскими белогвардейцами доказала, что ответит сокрушительным ударом на любую попытку разговаривать с собой силой оружия. Могучий советский воздушный флот своими победами в небе Китая, Испании, на Холхин-Голе и в Финляндии дал понять империалистам всех мастей и национальностей, а так же их холуйским подпевалам, что советские пилоты, вооруженные лучшей в мире техникой, руководимые большевистским сознанием и ведомые советским правительством во главе с Великим и мудрым вождем товарищем Сталиным, оставят от любого противника только пух и перья. Отсюда большая ответственность ложится на нашу дивизию, полностью укомплектованную новейшими образцами боевых самолетов, созданными самоотверженными усилиями и стахановскими темпами советскими конструкторами и рабочими. От нас требуется удвоеное,...утроенное старание по овладению ими в кратчайшие сроки.
За ним ответное слово берет комдив. Встав по стойке «смирно» и взяв под козырек, от нашего лица заверяет командование, правительство и лично товарища Сталина, что личный состав дивизии сознает всю лежащую на нем ответственность и приложит все силы, чтобы оправдать оказанное нам доверие. Все летчики вверенной ему дивизии горят желанием не посрамить чести героических советских военно-воздушных сил. Всякий, кто посягнет хоть на пядь советской земли, будет уничтожен могучим и беспощадным ударом «сталинских» соколов.
Неужели все сведется к заурядному митингу. Стоило ради этого прилетать и прерывать полеты.
Чуть повернув голову, оглядываю своих соседей в шеренге.
У всех спокойные, непроницаемые лица. Интересно, о чем каждый думает.
Где-то на стоянке взревел, поработал и смолк опробываемый двигатель.
Они стоят втроем: командующий, комдив и командир полка.
Все авиационное начальство в трех ипостасях.
И, похоже, пребывают в нерешительности, не зная, что делать дальше.
И тут я слышу свою фамилию.
- Сержант Юхневич.
С заколотившимся отчего-то сердцем громко отвечаю: «Я».
- Выйти из строя.
Делаю два шага вперед и строевым шагом, не чувствуя под собой земли от невесомости тела, направляюсь к командующему, останавливаюсь, не дойдя трех шагов, отдаю ему честь и поворачиваюсь лицом к строю.
Слышу, как у меня за спиной комдив спрашивает командующего: «Иван, кто: ты или я», и тот ему отвечает: «Давай, ты. Это же твой летчик».
Генерал Черных становится рядом со мной и объявляет:
- За высокое летное мастерство и решительные действия по пресечению полета нарушителя государственной границы, а так же за успешное овладение новейшей авиационной техникой приказом командующего авиацией Западного особого военного округа генерал-майора авиации Копеца...летчику-истребителю третьего класса сержанту Юхневичу досрочно присваивается звание «младший лейтенант» и квалификация летчика-истребителя второго класса.
Каждое его слово отдается легким звоном в моей голове.
Осевшим от волнения голосом произношу «Служу Советскому Союзу».
Генерал Черных жмет мне руку.
У Черных лицо — в лучиках добродушной улыбки:
- Видишь, я держу свое слово.
- Спасибо, товарищ генерал.
К генеральскому званию, введенному чуть более года назад, еще не привыкли.
Само его звучание тешит слух его носителя.
Поэтому новоиспеченные генералы ничего не имеют против, когда к ним обращаются коротко - «товарищ генерал».
Командующий, пожимая руку, интересуется:
- Сколько налетал на новой машине, лейтенант?
«Лейтенант» - звучит как песня!
Командующий и комдив в одном звании, поэтому, соблюдая тонкости неписанных правил субординации, обращаюсь к командующему не по званию, а по должности.
- Пятнадцать часов, товарищ командующий.
- Маловато.
Комдив, минуту назад объявивший о моих успехах, считает нужным вмешаться и встать на мою защиту.
- Кому, может, и мало, а ему хватает — и ободряюще подмигивает мне.
Командующий щурит глаза.
- А вот мы сейчас это проверим. У тебя машина готова, лейтенант?
- Готова, товарищ командующий.
- Добро. Даю тебе пятнадцать минут — и, обернувшись к майору Полунину, приказывает — заправщика к моей «чайке».
Бегу на стоянку с одной мыслью: «Только не осрамиться».
- Петя, самолет заправлен?
- Заправлен, командир. А что случилось?
- После, Петя. После. Давай парашют.
Забравшись в кабину и запустив мотор, я как-то сразу успокаиваюсь и принимаюсь обдумывать предстоящий полет.
Сомневаться в летном мастерстве командующего не приходится. Да и «чайка» - еще тот противник. Делает полный вираж на пять секунд быстрее «ишака» и в два раза быстрее «мига». Пытаться победить, ведя с ней бой на горизонтальных виражах, — гиблое дело. На малых и средних высотах скороподьемность у нее даже выше, чем у «мига». Но при наборе высоты ее мотор быстро теряет мощность. В то время, как «миг» - чем выше, тем «чувствует» себя лучше. Выход только один: забраться на высоту и действовать на вертикали.
Подруливая к старту, вижу, как от «чайки» отъезжает автомобиль-заправщик.
Мне во что бы то ни стало надо опередить командующего, чтобы иметь фору по времени, необходимую для набора высоты.
Не выруливая на старт, я начинаю разбег, выдерживая общее направление против ветра.
Напрасно стартер машет красным флагом, запрещая мне взлет.
Боковым зрением отмечаю, что «чайка» также начинает разбег.
А он у нее вдвое короче.
Еще успеваю заметить, как одна из двух фигур, стоящих впереди толпы пилотов, машет в мою сторону кулаком. Грозит? Или наоборот — призывает показать класс?
Я не боюсь получить нагоняй за свою дерзость.
Сейчас мы с командующим равны. В воздухе, как и в бане, нет субординации.
Колеса моего «мига» уже в воздухе.
Молодчина Петя.
Нашел таки способ, как закрепить два обыкновенных карманных зеркальца на дугу, справа и слева от прицела.
В левое мне видна «чайка», летящая в метрах трехстах позади меня.
Если я сейчас начну разворот, она быстро «съест» разделяющее нас расстояние и окажется у меня на хвосте. Это будет финал.
Не дам ей такой возможности.
Ухожу от аэродрома, упорно продолжая набирать высоту.
Представляю, как досадует сейчас Копец. Да и все собравшиеся понаблюдать за нашим поединком.
Но я не согласен играть в этом спектакле роль мальчика для битья.
Отойдя от аэродрома километра на четыре, спиралью ввинчиваюсь в небо.
И вот стрелки высотомера указывают высоту пять тысяч метров.
Лечу «змейкой», делая неглубокие виражи, и внимательно осматриваюсь.
«Чайка» может быть тут же.
Правда, за бортом двадцать градусов ниже ноля.
Кабина у «чайки» открытая. А командующий был только в генеральском кителе. Даже если предположить, что у него в кабине могла быть «шевретка», - от такого холода и она не спасет.
Но все же надо быть начеку.
Не снижаясь, делаю широкий полукруг и подхожу к аэродрому со стороны Солнца.
Ниже меня, примерно на двух тысячах, выстроившись, как на параде, ровными рядами, почти без движения повисли плоские кучевые облака.
Где-то под ними скрывается «чайка».
В тени одного облака что-то коротко сверкает.
Вглядевшись, вижу ее, барражирующую еще ниже — где-то на полутора тысячах метров. Там температура — градусов пятнадцать, но уже с плюсом.
Дождавшись, когда она ложится на удобный для моей атаки галс и скрывается под облаком, включаю прицел и даю ручку от себя.
Скорость растет быстро. Пятьсот. Пятьсот двадцать. Пятьсот пятьдесят. Проскакиваю мимо облаков. Пятьсот восемьдесят.
Хорошо вижу «чайку», до которой метров шестьсот-семьсот.
Но и Копец замечает меня, тут же ложится в глубокий правый вираж и разворачивается мне навстречу.
Мы стремительно сближаемся.
Удерживать «чайку» в коллиматорном прицеле оказывается невероятно трудно.
Желтый светящийся крест прицела постоянно «подрезается» то с одной, то с другой стороны.
Необходимость каждую секунду подрабатывать педалями и ручкой забирает все внимание, делая меня беззащитным, будь противников двое.
«Чайка» ловко маневрирует, и я, так и недобившись точного прицеливания, с правым креном проскакиваю мимо.
Майор Страхов рассказывал, что он в бою прицелом никогда не пользовался, а прицеливался по своей трассе. Но для этого необходимо научиться вести огонь короткими очередями, давя на гашетку не более полусекунды.
Ухожу с набором высоты в сторону Солнца.
И вот я снова лечу выше облаков.
«Чайки» опять не видно.
Она не успевает за мной.
Большое искушение снизиться до высоты облаков и, прикрываясь ими, подстеречь добычу.
Лети я сейчас на « ишаке», так бы и сделал.
Но в этом поединке мои единственные козыри — высота и скорость.
В просвете между облаками снова вспыхивает блик на козырьке «чайки».
Бросаю «миг» в пике.
И снова Копец успевает обнаружить меня и развернуться навстречу.
И снова мы расходимся на встречных курсах.
И так повторяется еще раз.
Вероятно, Копецу наскучивает безрезультатное однообразие наших действий, и он, снижаясь, ведет свою «чайку» на посадку.
Тогда я решаюсь.
Сохраняя превышение примерно в пятьсот метров, иду за ним.
И как только он делает последний разворот перед выходом на посадочную прямую, пикирую на него сверху под ракурсом два-четыре.
В какой-то момент «чайка» задирает нос, и из-под «юбки» двигателя, работающего на форсаже, вылетают комочки дыма, но выпущенные перед посадкой шасси гасят эту попытку выйти из-под моей атаки.
Я проскакиваю над ней, когда до земли остается не более ста метров.
Будь это настоящий бой, то «чайка» горящим факелом упала бы перед самой границей летного поля.
Беру ручку на себя и сразу чувствую, насколько тяжелым становится ее ход.
Тяну уже изо всех сил, но «миг» все равно продолжает просаживаться.
Горячийй пот прошибает меня.
Не хватало сейчас разбить машину.
Ручку газа - до упора.
Ручку управления — чуть от себя.
Скорость. Необходимо набрать скорость, чтобы увеличить подъемную силу.
Откуда-то из-под капота на лобовое стекло козырька брызжет масло.
Ревя мотором, «Миг» прекращает снижение, когда запас высоты — не более двадцати метров.
Поздно. Прямо по курсу вырастает ряд здоровенных берез.
Я уже не успеваю их перескочить.
Руки и ноги действуют автоматически.
«Миг» становится вертикально на крыло.
Как цирковой наездник-акробат на скаку прыгает сквозь обтянутый бумагой обруч, так я пробиваю насквозь зеленый занавес, растянутый между двумя белыми стволами.
Что-то коротко и сильно бьет по фонарю. Голова инстинктивно вжимается в плечи.
Но я уже по ту сторону берез.
Мотор ревет без перебоев.
Ставлю самолет в нормальное положение.
Впереди стена леса. Ручку на себя и вправо.
Ветер бьет мне в лицо.
Фонаря надо мной как не бывало.
Ерунда!
Ай, да «миг»!
Ай, да молодчик!
Все мои прежние претензии к тебе забыты. С этой минуты мы — друзья.
Только летчик понимает что такое полное слияние с машиной и безусловное доверие к ней.
Теперь, если кто-нибудь при мне посмеет сказать про тебя что-то обидное, я отвечу, что он просто не нашел к тебе нужного подхода.
Я сажаю «миг» и вылезаю из кабины мокрый, как после бани, но в великолепном настроении.
Нас тут же окружает толпа.
Черных, нагнувшись, лезет под капот и возвращается с березовой веткой, застрявшей в тоннеле воздухозаборника радиатора.
- Юхневич, пёс тебя задери, я был уверен, что ты разобьешься.
- Товарищ генерал, разве можно разбиться на такой машине. Докладываю вам абсолютно честно: «миг» — отличный истребитель.
Генерал Копец, стоящий тут же с глубоко засунутыми в карманы летной кожанной куртки руками, с грубоватой иронией вопрошает:
- Если он так хорош, что ж ты увиливал от настоящего боя?
- Я не увиливал, товарищ, командующий, а вел, как и следует его вести на «миге» против «чайки» и «и-шестнадцатого». Стоило мне ввязаться в бой на горизонтали, как вы зашли бы мне в хвост уже на втором вираже.
- Жиган. Исподтишка норовил ударить.
- Использовал тактические возможности своего истребителя. Думаю, если дойдет до боевых действий, то немцы будут придерживаться такой же тактики.
- Слышь, Черных! Он еще думает! Цыпленок курицу учит.
- Иван. Ты это зря. Ведь, как ни крути, а следует признать, что бой между вами закончился вничью. Это факт.
Когда-то отец несправедливо наказал меня. Оскорбленный, не желая оправдываться, я молча принял наказание. Когда, спустя какое-то время, открылась моя невиновность, отец, сочтя мое молчание за трусость, наказал меня еще строже. Этот урок я запомнил на всю жизнь. Если уверен в своей правоте — стой до конца.
- Товарищ генерал, разрешите доложить. Я сбил «чайку» командующего. Можете проверить по фотопулемету.
Вижу, как после моих слов у окружающих вытянулись лица и зажглись интересом глаза — каким будет ответ командующего.
Тут и гадать особенно нечего — меня ждет полное уничтожение. В полном соответствии с популярной в ВВС поговоркой: «Раздолбал как бог черепаху».
Командир полка майор Полунин зажмурил глаза и безнадежно замотал головой.
Даже Черных неодобрительно сморщил нос.
Из-за бурого, как у крестьянина, загара у командующего краснеют не лицо, а уши.
Но вместо того, чтобы обрушить на меня генеральский гнев, говорит, будто оправдывась:
- Так я уже шел на посадку.
Мне даже становится стыдно за себя. Но, назвался груздем — полезай в кузов.
- Настоящий противник ни за что не упустил бы такой шанс.
Генерал Копец некоторое время в упор разглядывает меня, как бы удивляясь, что за нахал стоит перед ним, а потом, обернувшись к майору Полунину, неожиданно говорит:
- Майор, если у тебя все будут летать как он, я буду спокоен за твой полк.
У обалдевшего командира полка кислое выражение лица сменяется неуверенной улыбкой. Но он тут же приводит свое лицо в порядок.
Прозвучавшая похвала относится как бы не ко мне одному, а авансом — всему полку.
Я едва успеваю перевести дух, а Черных огорошивает меня неожиданным предложением:
- Юхневич, пойдешь ко мне ведомым? Я отпущу своего Ищенку. Он давно просит перевода в Одесский округ.
Самые разные мысли проносятся в моей голове.
Летать с самим командиром дивизии, знаменитым асом и героем — что может быть почетнее. Жить в Белостоке. Перевести туда Кристю. Я заранее уверен, что Черных войдет в положение и разрешит жить не в казарме.
Но с другой стороны. Черных летает на «ишаке». Значит — прощай «миг»? Когда начнется война, полк будет драться, сбивать вражеские самолеты, а мне, выходит, придется смотреть на это со стороны?
- Спасибо, товарищ генерал, ...но... разрешите мне остаться в полку.
У Черных, не ожидавшего такого ответа, лицо делается обиженным.
- Ну, дело твое. Насильно заставлять не буду. На кой пёс мне ведомый, летающий со мной против воли.
Все было так хорошо, пока я сам не испортил.
Теперь в глазах комдива я — неблагодарная скотина.
Но тут получаю неожиданную поддержку с стороны командующего.
Он примирительно говорит Черных:
- Поставь себя на его место. Чего ему у тебя на хвосте болтаться. Он же истребитель. Его дело — сбивать. А сколько он собьет, таскаясь за тобой? Не забывай, ты не рядовой летчик, чтобы, как раньше, лезть в драку. Пускай остается в полку. Глядишь, другие у него учиться будут.
И тут майор Полунин понимает, что пришло время и ему сказать свое слово.
Всех удовлетворяющее и примиряющее.
- Разрешите, товарищ командующий? Командиром дивизии в прошлый прилет было отдано распоряжение: как только Юхневич получит «младшего лейтенанта», назначить его командиром звена. Теперь как раз в полк пришло молодое пополнение. Так что я дам ему двух молодых. Пускай учит.
Командующий слушает с поощряющим вниманием.
- Сколько полк получил новичков?
- Семь летчиков, товарищ командующий.
Командующий задумчиво глядит на Черных.
- Послушай, комдив. Может сделать так? Не распихивать молодых по эскадрильям, а сообрать их в одну, скажем — учебную полуэскадрилью, и пускай Юхневич их тренирует.
Черных пожимает плечами. Мол, твое решение. Как скажешь, так и сделаем.
Но командующий уже загорелся своей идеей.
- Чего плечами пожимаешь? Прикинь. И эскадрильи будут ускоренно продолжать переподготовку, не отвлекаясь на молодых. И те вместе, под единым руководством быстрее освоятся.
Командующий оборачивается ко мне.
- Справишься, Юхневич?
Еще не до конца веря в происходящее, вытягиваюсь по стойке «смирно».
- Постараюсь, товарищ командующий.
- Надо не стараться, а делать, лейтенант. Чувствуешь, какое тебе оказывается доверие? Ну, как, Сергей? Ты согласен?
- Будет приказ — выполним.
Но командующему не нравится взятый Черных тон.
- Брось дуться. Серьезное же дело обсуждаем.
И Черных сдается. Кинув на меня быстрый, еще хмурый взгляд, как бы нехотя соглашается.
- Вроде должно неплохо получиться.
И командующий подводит итог разговора.
- А будет хорошо получаться, - введем такой порядок и в других полках. Будешь докладывать мне каждую неделю, как дело пойдет.
Тут майор Полунин приглашает командующего и комдива на обед.
Меня обступают летчики.
Я и не знал, что у меня столько друзей в полку.
Мне улыбаются. Меня поздравляют. Жмут руку. Хлопают по плечам.
Гога стоит в нерешительности чуть поодаль.
Мне приятно видеть его.
- Привет, Гога!
Он подходит.
Сходу хватает протянутую руку и, сияя неподдельной улыбкой, долго ее трясет.
- Паздравляю, дарагой. Ат всего сердца. Ты — пэрвый из нашего выпуска палучаешь лейтенантские кубики.
- Гога, а ты обратил внимание, что майор сказал «молодых пришло семь»? Значит, нас троих он «молодыми» не считает.
- В самам дэле. Харашо. Жаль, твой атэц не дажил. Он бы гардился табой.
- Вам тоже ждать не долго.
- Скарей бы. Слушай. Расскажи, как ты справился с нарушителем. Я обязательно напишу об этом в письме сваим. Пусть знают, какой у меня друг.
- Конечно, расскажу. Только, извини , не сейчас.
Полуторка оттаскивает моего «мига» на стоянку.
Петя молча ходит вокруг него.
Объясняю потерю фонаря.
Он никак не комментирует мое сообщение.
- Иди обедать, командир.
- А ты?
- Я успею.
Я за столом — именинник.
Все, особенно — два Сергея и Виктор, оказывают мне знаки внимания, будто я — бог весть какая важная персона.
Это одновременно приятно и смущает.
Кристи и Терези нет. Их позвали обслуживать «генеральский» стол.
Я не расстраиваюсь. Приятный сюрприз может подождать до вечера.
Обед проходит весело.
Особенно оживленно обсуждается мое дерзкое заявление о победе над командующим. Некоторые в лицах воспроизводят наш диалог и увлеченно, не обращая внимания на присутствие Яди и пришедшей ей помочь Рени — официантки из третьей эскадрильи, не стесняясь в выражениях, описывают собственные эмоции.
Один Анатолий не участвует в общем разговоре.
Сидит уткнувшись носом в тарелку.
Перед рассадкой за стол, столкнувшись со мной, буркнул «Поздравляю» и поспешно сел на свое новое место.
Глядя на него, я спускаюсь с небес на землю.
Приказа о моем назначении нет, и я не знаю, существует ли вообще такая должность «командир учебной полуэскадрильи» в штатном расписании ВВС.
Значит — рано делить шкуру неубитого медведя.
Тем не менее. С сегодняшнего дня я совершенно официально — младший лейтенант.
Как сказал Гога, первый из выпуска одна тысяча девятьсот сорок первого года. И, возможно, не только нашего училища.
Петя встречает меня славной и, в тоже время, смущенной улыбкой:
- Поздравляю, командир. А мне и подарить вам на память нечего.
- Петя. Не понял. Что такое?
- Но вы же теперь — командир эскадрильи.
- С чего ты взял? Тебе кто-то наврал, а ты и уши развесил. И что бы я больше от тебя этого не слышал. Понятно или повторить?
- Понятно.
- Что скажешь насчет машины? Надолго я ее вывел из строя?
- Страшного ничего нет. Пробило прокладку фланца левого маслорадиатора. Поэтому и масло выбивало. Свечи нужно заменить. На одной лопасти небольшой скол. На первый случай я его напильником заглажу. Но если начнет «бить», тогда придется менять. Пожалуй, все.
- А что с фонарем?
- Фонарь придется менять.
- Так. Когда машина будет готова?
- Думаю, завтра до обеда управлюсь.
С аэродрома несется гул моторов, и вскоре становится видно взлетевших «чайку» командующего и «И-шестнадцатый» комдива.
Взлетев, они уходят на запад.
Вероятно, полетели в сто двадцать девятый полк, базирующийся на аэродроме в Тарново. Всего в двенадцати километрах от границы.
Почти одновременно на стоянку является посыльный красноармеец из штаба полка.
Бросив взгляд на наши петлицы, он обращается к Петру:
- Товарищ младший лейтенант, вас вызывают к себе командир полка.
Петр озадаченно смотрит на него:
- К командиру полка? Зачем?
Посыльный только пожимает плечами.
Петр встревоженно смотрит на меня.
- Командир, может ты понимаешь?
Я обращаюсь к посыльному:
- Майор называл фамилию?
- Так точно, называли.
Посыльный, шевеля губами, взводит глаза к небу.
- Ю...Ю...зе..фович.
- Может, Юхневич?
- Да. Все верно. Младшего лейтенанта Юхневича.
- Хорошо. Можете идти...Эй! Боец! Постой! Куда нужно явиться: на КП или в штаб?
- Велели — в штаб.
- Сейчас буду.
Через полчаса мы с майором Полуниным обсуждаем вопросы, связанные с моим новым назначением.
Принято решение: приказом по полку назначить меня начальником учебной команды с правами и окладом командира звена.
Я не возражаю. Это справедливо.
Поскольку полк до сего времени так и не получил ни одного «мига»-спарки, но зато имеет исправные «УТИ-4», майор Полунин предлагает мне организовать работу следующим образом: в первую половину дня я буду заниматься переучиванием пилотов, обучавшихся в училище на бипланах «И-15», полетам на «и-шестнадцатом».
Из семи, попавших под мою команду, таковых оказывается четверо.
Остальные трое, прошедшие обучение на «ишаках», для поддержания летных навыков продолжат летать на имеющихся в достаточном количестве свободных боевых машинах.
Вторая половина дня будет отдана теоретической подготовке к полетам на «мигах».
- Отвожу тебе на это неделю — и, помолчав, добавляет: — Может тебе в помощь кого-то из твоих товарищей дать? Степанова или Гогладзе? Они, ведь, тоже — недавние курсанты, а летают уже вполне прилично.
Меня такое решение не устраивает.
- Товарищ командир, если принять во внимание, что Степанов и Гогладзе самостоятельно поднялись на «мигах», то неужели при должном старании и поддержке с моей стороны другие также не смогут этого сделать?
Майор Полунин не торопится отвечать.
Он достает из кармана бриджей кожаный портсигар, точно такой был у моего отца, вынув папиросу, протягивает портсигар мне — Бери. Закуривай.
- Спасибо. У меня свои.
Я достаю отцовский наградной портсигар.
Покосившись на него, майор Полунин встает и отходит к открытому окну.
Оттуда машет рукой:
- Сиди.
Закурив папиросу, он не бросает спичку за окно, а засовывает в коробок с обратной стороны.
Либо он щепетильно аккуратен, либо таким способом ведет счет выкуренным за день папиросам.
- Что у вас со Степановым? - неожиданно интересуется он.
- Ничего — отвечаю как можно невозмутимей.
Присев боком на подоконник и выпуская дым за окно, он испытующе глядит на меня.
- Замполит мне сказал, что вы не больно-то ладите. Ведь, вы из одного училища?
- Да.
- И, кажется, даже учились в одной эскадрильи?
- В одной.
- Девушку, что-ли не поделили?
Я молчу, прикрываясь дымовой завесой.
Майор Полунин встает и, подойдя к столу, гасит недокуренную папиросу в стоящей на столе пепельнице.
Пепельница красивая.
Отлитый из чугуна необычной формы челн со стоящим на высокой, резной корме гребцом в широкополой шляпе. Наверное, она досталась майору Полунину от прежнего хозяина — лесничего, в доме которого располагаются штаб и квартиры штабных командиров.
Мне остается последовать его примеру.
- Нашли время — ворчит майор Полунин — А если завтра в бой? Там тоже свои взаимоотношения будете вперед выставлять?
- Что вы, товарищ командир. Как вы могли про меня такое подумать?
- Не обижайся...Парень ты с головой. Неизбалованный. Летаешь уверенно. И к делу относишься по-серьезному...Вобщем, слушай меня. Пахнет порохом. Большая война не за горами. Когда полыхнет — сказать не берусь. Но полыхнуть может в любой момент. Так что каждый отпущенный нам мирный день — на счету. Нагрузка у тебя будет теперь такая, что о девушках и прочих удовольствиях придется надолго забыть. Заканчивай свои личные дела и не отвлекайся на пустяки. Сейчас ступай в строевую часть — распишись в приказе. Ну, желаю удачи — он коротким и сильным пожатием сжимает мне руку.
В строевой части я расписываюсь в приказе, из которого узнаю, что теперь я подчиняюсь непосредственно командиру полка и его заместителю по боевой подготовке.
По моей просьбе мне дают список новичков, попадающих под мое начало.
После этого чернявый ефрейтор по фамилии Шапиро заводит меня в маленькую каморку, где под ослепительным светом шестисотваттной лампочки фотографирует на фоне белой простыни для нового удостоверения личности, пообещав сегодня же отпечатать фотографию. Я указываю ему, что на фотографии для командирского удостоверения буду запечатлен в сержантском звании. Но Шапиро успокаивает меня: он запросто подрисует вместо сержантских треугольников, лейтенантские кубики. И когда прошу сделать лично для меня еще три фотографии, охотно соглашается с понимающей улыбкой.
Выйдя из строевой части, я встречаю в коридоре старшину Острового — ведующего вещевым складом.
Невысокий, плотно сложенный сороколетний старшина-сверхсрочник, в тщательно подогнанном командирском обмундировании.
Его широкое, веснушчатое лицо с плутовскими серо-голубыми глазками постоянно озарено жизнерадостной улыбкой.
Но если вы доверитесь ей, вас ждет разочарование.
Старшина Островой подчиняется только командиру полка.
Даже командиры эскадрилий для него — не авторитет.
Что же говорить о рядовых летчиках.
Пытаться спорить или ругаться с ним — бесполезно.
«Не хотите — не берите. Я не настаиваю. Другого в данный момент на складе нет» — вот его обычный ответ.
Сейчас его взор маслится от удовольствия видеть меня.
- Что это вы, товарищ младший лейтенант, своим внешним видом вводите всех в заблуждение — он обращается ко мне на «вы», но с ясно различимой фамильярностью, самоуверенным хохотком обнаруживая золотую заплатку посередке верхнего ряда зубов.
И покровительственным тоном предлагает пройти в свое хозяйство.
Окинув меня беглым взглядом: «пятьдесят второй, четвертый рост, сорок четвертый, пятьдесят восьмой», он с невероятными быстротой, ловкостью и точностью выдергивает из разложенного на стеллажах в виде стоп, кип, рядов обмундирования одну вещь за другой.
За считанные минуты я становлюсь обладателем синих диагоналевых бриджей, комсоставской габардиновой гимнастерки, двух пар летнего нательного белья, пары синих сатиновых трусов и пары белых хлопчатобумажных маек, пары летних бязевых портянок и трех пар носков х/б, комсоставского кожаного ремня со звездой на пряжке и портупеей, фуражки с голубым околышем и эмблемой ВВС, хромовых сапог, кожаного планшета, кожаных перчаток на трикотажной подкладке и перчаток высотных на меху, и заветной мечты каждого вчерашнего курсанта — кожаного реглана.
Старшина Островой проявляет поразительное внимание к моей скромной персоне.
Я не люблю гимнастерки с низким подолом, смотрящимся юбкой, и только на третий раз находится удовлетворяющая мои пожелания.
При этом старшина Островой не проявляет признаков неудовольствия и нетерпения.
Более того, он сам предлагает примерить реглан и, демонстрируя потаенные ухватки щвейцара, помогает одеть его в рукава.
Реглан сидит превосходно.
Старшина Островой глядит на меня удовлетворенными глазами художника, положившего на холст финальный мазок.
Надо отдать должное — он ни разу не ошибся размером.
С его помощью все полученное имущество аккуратно уложено в рогожный мешок.
При прощании в его глазах читается печаль. Не от того ли, что так блистательно сыгранная им роль завершена и более не повторится.
По дороге в лагерь я стараюсь осмыслить все произошедшее и не могу отделаться от мысли, что дело не обошлось без вмешательства Маршала.
Брошенная им фраза над телом моего отца, записанная адьютантом в блокнот.
«Мальчику надо помочь».
Не ею ли объясняются и необычайно быстрое присвоение командирского звания, и сегодняшний прилет командующего, и последовавшее назначение, и даже фантастическая щедрость старшины Острового.
Без сомнения странная для военного человека характеристика, прозвучавшая из уст командира полка — «неизбалованный», дает дополнительный и веский повод думать, что так оно и есть.
Плохо это или хорошо?
Почем знать. Но легко мне, точно, не будет.
Когда моему отцу было столько же лет, как мне сейчас, он — молодой прапорщик был избран полковым солдатским комитетом командиром роты. А это сто восемьдесят уже понюхавших пороху солдат-фронтовиков.
Неужели я хуже его?
У него за плечами были шесть месяцев фронта в звании вольноопределяющегося и четыре месяца ускоренного курса Виленского юнкерского пехотного училища.
У меня — два полноценных года военного училища.
Нет. Я должен справиться.
Мне несравнимо легче. Я имею дело с такими, как сам: хорошо развитыми, целеустремленными, уже ставшими умелыми пилотами комсомольцами.
Моя задача — не просто переучить их полетам на «миге», а — успеть за несколько дней сделать из них боеспособное подразделение.
Я уже представляю, как это сделать.
Большое искушение сразу надеть новенькую лейтенантскую форму и в ней отправиться на ужин.
Но такая поспешность в глазах товарищей может показаться нескромностью.
И я, оставив мешок с его содержимым брошенным на койку, отправляюсь на ужин в прежнем, скромном сержантском звании.
Конечно, Кристя уже знает все новости.
Она как-то по-особенному легко — нет, не ходит, а порхает от нашего стола к кухне и обратно.
Глаза, брови, две маленькие морщинки в уголках губ, сами губы, даже нос — все улыбается, живет радостью, делая ее и без того красивое лицо необычайно милым.
По окончании ужина я подхожу к ней, чтобы сообщить о том, что сегодня приду к ее родителям повторно просить ее руки.
Из нагрудного кармана я достаю давно дожидавшийся этого момента свой «жениховский» подарок — мамино колечко и надеваю ей на палец.
Ее лицо отвечает вспыхнувшим румянцем и блеском слёз прорвавшихся наружу чувств.
Подруги тут же окружают ее.
Я не стал ни у кого отпрашиваться.
В случае чего, я могу сослаться на приказ командира полка майора Полунина закончить свои личные дела.
Подходя к знакомой калитке, я вижу Кристю и ее родителей, встречающих меня во дворе.
Едва успеваю закрыть калитку и сделать по дорожке пару шагов, как подбежавшая Кристя, светясь счастливойй улыбкой, обнимает меня, прильнув всем телом.
Так, обнявшись: я — ее за плечи, она меня — за затянутую новеньким командирским ремнем талию — мы идем к ее родителям, поджидающих нас посреди двора.
Отец Кристи в своем прежнем виде при нашем приближении четким, заученным движением, как это получается у старых служак, вытягивается во-фрунт и, строго сдвинув брови, приказывает Кристе:
- Рrzesta; si; przytula; — и, когда она послушно убирает свою руку и отступает на шаг в сторону, неожиданно обращется ко мне молодцеватым, фельдфебельским тоном:
- Честь мею поздравить с производством, пан хорунжий.
Чем приводит меня в смущение — я немного теряюсь, не зная как отвечать на столь оригинальное приветствие.
Но отвечать надо.
Бросив ладонь к козырьку новенькой, не обмятой еще фуражки, подаю команду:
- Вольно.
У Кристининого отца на лице лукавая улыбка.
- Як можно сержант так швыдке стать паном офицером?
Меня вдруг охватывает неодолимое желание похвастать и удивить его.
- Есть у меня знакомый маршал. Дал ему знать, что расстраивается моя свадьба, и он тот час прислал генерала с приказом о моем производстве.
Мне бы самому разобраться: где тут правда, а где небылица.
- О! В тым пржыпадку для чего тылько хорунжи, але не од разу поручник?
- У нас так не положено. Впрочем, я назначен начальником учебной команды.
- О?! — у Кристининого отца в глазах сомнение.
- Сегодня я расписался в приказе о моем назначении.
- О! То есть феноменальны пржыпадек. Прошу пана — он церемонным жестом указывает на беседку с врытым в землю столом и поставленными «покоем» скамейкам.
- Прошу пана хорунжего мейшчичся. Пану хорунжему бенде заинтересованы ведач же сам был вахмистрем учебной команды в леб-гвардии Гродненском гусарскем полку пшы государе-императоре Миколае-другим.
Так вот откуда русский язык, военная выправка, строгая и в то же время политичная манера держаться, и гусарские усы.
Мы усаживаемся в беседке.
Достав из кармана бриджей портсигар, предлагаю ему папиросу.
Помедлив, — Не заангажеваны в те баловство, алеж...ешли пржышлы зенч запропонуе... — он берет папиросу, но прежде, чем прикурить от заженной мной спички, командует стоящим у входа в беседку жене и Кристе:
- Po co stoisz? Nie wiesz co robi;? Dlaczego st;; jest pusty?
Мои возражения, что после ужина я сыт, и, вообще, не стоит беспокоиться, решительно отвергаются.
Голосом, обретшим былую вахмистрскую силу, он подгоняет бросившихся со всех ног исполнять его приказание женщин:
- Us;ysze;, ;e nie mog; przyj;; go;cia, przysz;ego m;;a mojej c;rki? Kobiety, poruszaj; si; szybciej!
Не проходит пяти минут, и на столе появляются тарелка с бело-алыми ломтиками сала, глиняная миска с розовой квашеной капустой (и это в июне!), еще одна — с пятикопеечными шляпками маринованных белых горибов, ароматный пучок укропа и зеленого лука, сразу вспотевшая на дворовом воздухе угловатая бутылка с прозрачной жидкость в компании двух граненых рюмок.
Мой будущий тесть наполняет до краев рюмки.
- Пьемы за знаёмошчи, дроги пржышлы зенч.
Подцепив на вилку ломтик сала и держа его на манер упраздненного польского флага, он тянется чокнуться рюмкой.
Я узнаю, что моего будущего тестя зовут Казимижем, и попутно — имя будущей тещи: Зофья.
Но я должен буду их называть «тату» и «матка».
Мы выпиваем по второй, и пока мой будущий тесть рассказывает про свою службу под началом некоего поручика Грекулова и про то, каким строгим, но справедливым и хозяйственным был командир полка полковник барон Винекен, я наблюдаю, как Кристя с матерью отправляются ловить молодых петушков, до той поры не подозревавших, что одному из них уготована особая честь оказаться главным блюдом на нашем столе.
Приближение обеих хозяек вызвает панику в куринном семействе.
Его повелитель, по-восточному нарядный, величавый и сладострастный паша, мгновенно утрачивает парадный вид и совершенно теряет голову. Он испуганно мечется, натыкаясь на своих жен, сожительниц и фавориток, волоча нарядный хвост и издавая жалкие звуки, напрочь позабыв о достоинстве, супружеском и родительском долге.
И вот уже схвачен самый горластый, забияка и герой, успевший первым, раньше своих братьев обзавестись сине-зеленым хвостовым пером.
За день он успел задать не одну трепку своим четырем братьям, растолкав своих приемных теток, влезть с ногами в корыто с насыпанным кормом и перевернуть плошку с водой, и даже пытался, пускай без успеха, перекричать своего отца.
Теперь за это его ожидает расплата.
По древнему обычаю, как благородного принца крови, его ждут топор и плаха.
И вряд ли можно считать утешением красоту палача.
Есть дела, которыми женщине не положено заниматься.
И когда мы вместе сидим за столом, я, чувствуя тепло прикосновений наших тел, не могу найти ответы на задаваемые самому себе вопросы: «что я знаю о тебе, кроме твоего красивого лица и непостижимо прекрасного девичьевого тела», «будем ли мы понимать друг друга, когда останемся один на один - каждый со своими привычками, взглядами на жизнь»?
Именно поэтому я не возражаю, когда родители Кристи назначают срок свадьбы на последнее воскресенье июня.
Мать Кристи сетует, что свадьба будет без венчания, «сzy tacy w;a;nie powinni by; z dobrymi lud;mi?».
На что мой будущий, подвыпивший тесть насмешливо крутит головой - «g;upia kobieto, gdzie teraz we;miesz ksi;dza»?
Я возвращаюсь в лагерь поздно, когда заря на западе, остывая, подернулась пеплом тонких облаков.
Занятый своими мыслями я медленно и бесшумно иду по тропке.
Мне совсем не хочется спать.
Разве пойти на полянку, посидеть на березовом чурбачке, разобраться в самом себе?
Подходя, я слышу голоса, которые заставляют меня остановиться, схоронившись за кустом орешника.
Голос, который я узнаю сразу, с нескрываемой обидой вопрошает:
- Чем я хуже?
Второй вкрадчивым пьяным баритоном гудит в ответ:
- Ты себя с ним не равняй. Хотя его папаша «дал дуба», а папашевы дружки все равно остались. Как говорится, «ворон ворону глаз не выклюнет». Так что, как ты не старайся, а он всегда впереди будет. Вон, Крыська это сразу просекла. Бабы, брат, это то-онко чувствуют. Как она с тобой! Боевой разворот на сто восемьдесят градусов.
- Ну, это мы еще поглядим.
- Поздно, брат. На что хочешь спорю: она уж под него легла и ноги раздвинула.
Первый голос говорит с ненавистью:
- Ладно...Рано радуется. Он у меня так завертиться...
Второй с глумливым хохотком интересуется:
- Да что ты ему сделаешь? Эх ты, сердяга.
- Сделаю. Вот увидишь.
- А вообще - правильно. Ты это так не оставляй...Слушай, тут еще осталось. Давай за тебя выпьем. Если что, можешь на меня рассчитывать. Запомни: Авдей за своих друзей - горой.
Сердце мое бьется редко и глухо. В душе моей пусто и скверно.
Я долго не сплю в эту ночь.
Следующие два дня, как предупреждал майор Полунин, я занят под полную завязку.
Я едва выкраиваю время вырваться в штаб полка за получением первого в своей жизни удостоверения командира Красной Армии.
Сверхуслужливый ефрейтор Шапиро перевыполняет свое обещание и вручает мне не три, а пять моих изображений с искусно подрисованными лейтенантскими «кубарями».
Одну фотографию я дарю Кристе, вторую отсылаю в Воронеж тете Рите и долго думаю, что делать с тремя оставшимися. В конце концов одну посылаю на адрес училища майору Страхову. Две оставшихся бросаю на дно чемодана.
У меня совершенно нет времени думать о личном.
С Кристей мы видимся только во время завтрака, обеда и ужина, и едва успеваем перекинуться парой слов.
Она видит мою занятость и ни о чем не спрашивает.
Эту сдержаность я ставлю ей в заслугу.
Из семи моих подопечных мне больше нравится «головастый» — «оренбуржец» Сергей Корсаков — спокойный, немногословный и при этом схватывающий все «на лету».
У него хорошее летное чутье. «Ишака» он почувствовал сразу, только пока еще немного осторожничает при посадке.
Оно и понятно: отсутствие второй пары крыльев заставляет первое время перестраховываться. Скоро это у него пройдет.
Летая с ним, я слышу по переговорной трубе, как он поет в полете.
За ним вторым идет «рыжий» - Виктор Малышев. «Ишак» в его руках похож на выпущенную стрелу. У него бульдожьи упорство и хватка. Чувствуется, если он пойдет «влобовую», то первым не отвернет.
Все семеро старательно осваивают «миг». Я обучаю их по принятому в авиации методу: «на земле, как в воздухе».
Петя помогает мне.
За два дня он успел не только отремонтировать мой «миг», но своими силами подготовил вторую машину, чтобы, когда дело дойдет до полетов, мы могли вылетать парой.
Я планирую сделать это завтра — в пятницу, допустив первыми Малышева и очень собранного, и старательного Карима Сабитова.
В пятницу, утром полковой врач Моторкин, проводя обычный предполетный осмотр, неожиданно задерживает меня.
Посчитав на запястье мой пульс, велит поднять гимнастерку и нижнюю рубаху, и принимается прослушивать мою грудь и спину, прикасаясь приятно холодным диском стетоскопа.
- У вас шумы в сердце — сообщает он и подчеркнуто официальным тоном добавляет:
- Я запрещаю вам сегодня летать.
И хотя часть летчиков еще ждет своей очереди, обращается к стоящему неподалеку майору Полунину:
- Товарищ майор, я отстраняю младшего лейтенанта Юхневича от полетов по состоянию здоровья. Необходим дополнительный осмотр в медпункте. Разрешите?
Майор Полунин, к моему удивлению, относится к этому удивительно спокойно.
- Делайте, как считаете нужным.
Я чувствую себя совершенно здоровым и считаю своим долгом сообщить об этом командиру полка.
- Товарищ майор! Чепуха какая-то. Я абсолютно здоров.
Майор Полунин разводит руками:
- Медицине видней.
При этом его взгляд становится будто «зеркальный», не пускающий вовнутрь.
Мы идем с Моторкиным в медпункт, находящийся, как и все штабные подразделения, в бывшей усадьбе лесничего.
С нами идет дежурный по полку старший лейтенант Сиротин, зачем-то явившийся на командный пункт.
Моторкин говорит без умолку, с садистским упоением рассказывая о будто бы лично ему известных случаях, когда пилотов списывали по состоянию здоровья с летной службы.
Напротив, всегда общительный Сиротин, отмеченный красной нарукавной повязкой с надписью «Дежурный по части» и кобурой с пистолетом на поясе, по-служебному строг и молчалив.
Втроем мы поднимаемся на высокое крыльцо, идем по коридору мимо часового у полкового знамени в дальний его конец, где размещается, небольшая комнатушка медпункта.
Мы успеваем пройти не больше десятка шагов, как по правой стороне, загораживая нам дорогу, распахивается дверь, и из нее появляется сам хозяин внушающего опаску кабинета — начальник особого отдела капитан Чобот.
Он носит форму с летными петлицами и знаки различия капитана, но по своей линии имеет другое звание — лейтенант госбезопасности.
Высокий, костлявый и угловатый в плечах, о таких говорят - «вешалка для одежды», с невыразительным, незапоминающимся лицом, с торчащими на макушке волосами, со срезанным, узкимм подбородком и тусклыми глазами — он с первого накомства вызывает во мне чувства неприязни и настороженности.
Сейчас взгляд пустых глаз устремлен на меня.
- Младший лейтенант Юхневич, прошу — хозяйским жестом он приглашает в свой кабинет, как в западню.
Чувствуя недоброе, тем не менее я подчиняюсь.
Дверь за мной со стуком захлопывается, оставляя в коридоре моих провожатых.
- На стул, к столу — уже не просит, а приказывает капитан Чобот.
Теперь я догадываюсь, что спектакль, разыгранный Моторкиным, — не более чем способ завлечь меня в эту ловушку.
Сиротин со своим пистолетом — персонаж из той же комедии.
Впрочем, комедии ли?
Короткий скрип заставляет меня резко обернуться к двери.
В углу на табурете восседает помощник капитана Чобота — лейтенант Семицветов.
В его глазах цепкое внимание сторожевого пса.
Ага! Он специально посажен у двери, чтобы я не смог воспользоваться ею для побега.
Правда, есть еще открытое окно. Интересно, за ним тоже кто-то спрятан? Или вся надежда на лейтенанта Семицветова?
Но я не успеваю додумать эту мысль.
Капитан Чобот кладет на стол передо мной чистый лист бумаги и старательно отточенный толстый красно-синий карандаш.
- Пиши!
- Что писать?
- Он еще спрашивает. Пиши признание, как стал врагом народа.
Хор-о-ошенькое дельце! Он, что, белены объелся?!
Сложив руки на груди, сдерживая готовый сорваться голос, отвечаю:
- Вы о чем? Может вам, товарищ капитан, голову напекло?
Капитан Чобот становится похож на оскалившегося хорька.
- Арестованный. Сядьте как полагается.
Мне больших усилий стоит справиться с лицом и ответить вежливо:
- У вас есть ордер на мой арест? Прошу предъявить...В противном случае требую обращаться ко мне исключительно по званию: «товарищ младший лейтенант». Понятно?!
О, как он разолился. Готов, кажется, укусить...или ударить Но, видно, не имеет на это прав.
С улыбкой, похожей на гримасу трагикомического злодея, не скрывая удовольствия, капитан Чобот делится своим видением моего ближайшего будущего:
- А не долго тебе носить «кубики», лейтенант.
-Ну, это, положим, не вам решать — огрызаюсь в ответ, стараясь казаться уверенным.
Он охотно соглашается:
- Не мне — и с фальшивым сочувствием продолжает:
- Хорохоришься? А, ведь, тебе, лейтенант, статья пятьдесят восемь дробь шесть светит. Знаешь, что это такое?
И поскольку я молчу, поясняет:
- Шпионаж, то есть передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контрреволюционным организациям или частным лицам. Влечет за собой лишение свободы на срок не менее трех лет с конфискацией имущества, а в особых случаях высшую меру социальной защиты — расстрел. Так что тебе, лейтенант, еще надо постараться, чтобы «высшую меру» (слова «высшая мера» он произносит смакуя) не огрести...Ты вот сейчас дерзишь, не ценишь моего с тобой мягкого обращения. А попадешь в следственную тюрьму, тогда меня попомнишь. Да, поздно будет. Там, знаешь, какие спецы по части получения признательных показаний....Слушай, давай по-хорошему, ты...
- Нет, не получится — перебиваю его - Понапрасну тратите время. Все, о чем вы тут говорили, ко мне не имеет отношения.
- Ты так в этом уверен?
- Уверен.
- А если я предъявлю доказательства?
- Нет у вас таких доказательств.
- Ну, ладно...Семицветов, заводи первого свидетеля.
Поднявшийся с табурета лейтенант Семицветов скрывается за дверью и почти сразу возвращается с...Гогой Гогладзе.
Гога бледен. Руками он непрерывно мнет и выкручивает пилотку.
Бросив взгляд на меня, он тут же опускает голову, глядя в пол.
- Сержант Гогладзе, повторите данные вами показания.
Гога стоит, сутулясь и опустив плечи, вся его фигура выглядит жалко. Как вымокшая под дождем птица.
- Сержант Гогладзе, почему молчите? Вы что, дружка пожалели? А вы забудьте, что он был вашим другом. Говорю «был», потому что честный советский гражданин, а тем более — красноармеец, не может иметь ничего общего с врагом трудящихся. Конечно, если он сам не является его сообщником...Отвечайте на мой вопрос: младший лейтенант Юхневич убеждал вас, что война с Германией неизбежна и начнется в скором времени?
По-прежнему не поднимая глаз, Гога отвечает глухим голосом:
- Гаварыл. Только он, товарищ капитан, это потому гаварыл, чтобы мы были лучше гатовы.
- Разберемся. Он распространял при вас сведения о немецких самолетах?
- Он рассказывал, чтобы мы знали как их лучше бить. Сандро, я...
- Отставить! И так! Первый свидетель подверждает факт преступления, выражаюшегося в провокационных высказываниях о якобы готовящемся нападении дружественной нам Германии и передаче секретных данных. Вы, Гогладзе, пока свободны. Но имейте ввиду, что еще понадобитесь. Семицветов, давай второго свидетеля.
Я догадываюсь, кто это будет.
И ошибаюсь.
Семицветов вводит лейтенанта Авдеева.
На вопрос, что он может сказать обо мне, как о своем сослуживце, Авдеев явно заранее отрепетированными, ходульными фразами сообщает, что присутствующий здесь младший лейтенант Юхневич, то есть — я, всегда держался с товарищами отчужденно, доверительных отношений ни с кем не поддерживал, скрывал свои мысли, всячески подчеркивал свое превосходство и, вообще, не вызывал доверия.
Анатолия вводят третьим.
Он держится совсем иначе.
На вопросы капитана Чобота он отвечает уверенно и свободно.
Он не только подтверждает предъявленные мне обвинения.
С его слов выходит, что, беседуя с ним и с Гогой, я для убедительности давал понять, что сообщаемая мной информация получена от лиц, занимающих высокое положение.
Тут только я начинаю осознавать, что дела мои действительно плохи.
Анатолий рассчитал все точно.
Теперь я — не одиночный случай политической безответственности, я — та ниточка, с помощью которой, если потянуть, можно размотать клубок некоего заговора.
- Зачем ты лжешь? Ты же все выдумал — не сдержавшись, бросаю я ему.
Демонстративно игнорируя меня, он обращается к капитану Чоботу:
- Товарищ капитан, все изложенное в рапорте и сказанное мной сейчас является правдой, за которую я готов нести ответственность как комсомолец и патриот своей Родины.
Понимая, что другого случая может не быть, я спрашиваю:
- За что ты мстишь мне? Ведь мы были друзьями.
И получаю ответ, который хуже пощечины.
- Если хочешь знать, я никогда не был тебе другом. Я всегда ненавидел тебя за твою высокомерную уверенность генеральского сынка, что ты заранее во всем лучше других. Просто мне было выгодно делать вид, что дружу с тобой.
Странно. Прошлой осенью, когда нас от училища послали в Москву для участия ноябрьском параде, он был у нас в доме, держался так естественно, много шутил, хорошо и просто рассказывал о своей семье, очень понравился маме.
- Оказывается, ты — редкая дрянь.
- Говори что хочешь. Но теперь я...
Но капитану Чоботу тоже не нравится признание Анатолия.
Он резко обрывает его.
- Старший сержант Степанов, здесь — не место для выяснения личных отношений. Вы свободны. Когда будет нужно, мы вас вызовем.
Капитан Чобот уверен, что показаниями Авдеева, Гоги и Анатолия связал меня по рукам и ногам.
Наверное, похожее чувство испытывает паук, опутав свою жертву паутиной.
Но сдаваться я не собираюсь. Тем более, что Анатолий, сам того не желая, подсказал мне линию дальнейшего поведения на допросах.
И на вопрос «готов ли я написать признательные показания» уверено отвечаю:
- Мне не в чем сознаваться. Вы сами слышали, как старший сержант Степанов только что признался, что его обвинения вызваны давними неприязненными чувствами ко мне. Настаиваю, что бы это было отмечено в протоколе.
- Так есть показания сержанта Гогладзе.
- Эти показания больше говорят «за» меня, чем - «против».
У капитана Чобота кислое выражение лица.
- «За», «против»...Что ты юлишь, как девка перед тем как дать залесть к себе в трусы. Есть подтвержденные свидетелями факты: разглашение секретных сведений и распространение провокационных слухов. Будь мужчиной! Найди в себе мужество признаться.
- Прошу уточнить: о каких секретных сведениях идет речь?
Он заглядывает в лежащий перед ним исписанный лист бумаги.
- Секретные сведения о наших и немецких самолетах.
- Сведения о наших самолетах, как вы понимаете, нам известны по долгу службы. Сведения о вооружении противника необходимо знать, чтобы успешно с ним бороться. Если не знать, чем будет с тобой воевать враг, значит — заранее ставить себя в невыгодное положение. Разве не так?
- Не пытайся морочить мне голову — раздражение явственно слышится в голосе капитана Чобота — Вот показания, что ты расхваливал немецкие самолеты и говорил о превосходстве немецкой техники над нашей.
- Я говорил как о сильных ее сторонах, так и слабых. И как это можно использовать, чтобы добиться победы в бою. Вызовите еще раз сержанта Гогладзе, он подтвердит, что именно так и было.
- Ты мне не указывай что делать — капитан Чобот в раздражении меряет кабинет от окна к двери. Возвращаясь, резко останавливается передо мной и, глядя в упор, задает вопрос, который, по его мнению, должен меня полностью изобличить — Имеются свидетельские показания, что ты свободно говоришь по-немецки. Как ты это объяснишь?
- А почему это нужно объяснять? Иностранный язык для того и учат, чтобы его знать.
Но капитан Чобот так не считает.
- Покажи мне хоть одного летчика или командира, которые после училища или даже академии знали бы немецкий язык, чтобы без запинки на нем говорить. А ты, смотри, какой самородок выискался.
- Им не повезло с учителями.
- Постой, твое отчество — Рейнгольдович! Так у тебя отец — немец.
На его лице радостное предвкушение удачи. Как у рыбака, почувствовавшего уверенную поклевку.
Мне даже жалко его разочаровывать.
- Нет. Он был еврей.
Капитан Чобот недоверчиво смотрит на меня. Ему трудно расстаться с такой великолепной версией.
Тем больше его разочарование.
- Значит, продолжаешь упорствовать? Тем хуже для тебя. Семицветов! Готовь документы на него в прокуратуру. Лейтенант Мажаев принес характеристику?
- Не знаю, товарищ капитан.
- Так узнай! Я за всем следить должен?!
- Есть.
Семицветов, гремя сапогами, исчезает за дверью.
Капитан Чобот усаживается за стол напротив меня и закуривает папиросу.
Я демонстративно достаю портсигар и тоже закуриваю.
К моему удивлению капитан Чобот не делает мне замечания.
Мы курим и молчим, глядя друг на друга.
Я, не таясь, впервые в подробностях рассматриваю его.
Вот он сидит передо мной — человек-захват — нескладная на вид, незначительная деталь невиданной по мощи, фантастической машины, действующей по своим, необъяснимым общепринятой логикой законам.
Машины столь ужасной, что, как шепотом и с оглядкой передавали друг другу в самых глухих углах сановных московских квартир, едва не вырвалась из-под контроля самого Хозяина.
Но при всей ужасающей мощи, имеющей слабину: люди, придумавшие и создавшие ее, передали ей некоторые свои, человеческие черты — пронизывающий насквозь нерв подозрительности, гуманитарную ограниченность и равнодушную рациональность.
Каждая деталь машины, от низшего порядка до самого верха сложности, знает, что она — расходный материал. Незаменимых НЕТ.
В четвертый заход Семицветов приводит моего бывшего командира — лейтенанта Мажаева.
Тот, даже не взглянув на меня, словно я — человек-невидимка, подойдя к столу, протягивает капитану Чоботу тетрадный лист «в клеточку» с моей характеристикой.
Капитан Чобот читает написанное и недовольно морщится.
- Ни нашим, ни вашим. Где же ваша принципиальность?! А, лейтенант Мажаев?! Рано вас рекомендовали в кандидаты в члены партии и на должность штурмана эскадрильи. Оказывается, вы морально не доросли как для первого, так и для второго. А жаль. Считались перспективным командиром, созначельным комсомольцем, были даже комсоргом. Очень жаль. Сами себе ставите подножку.
На моих глазах Мажаев становится пунцовым.
- Что же мне делать? - растеряно спрашивает он капитана Чобота.
- Сесть и написать объективно. Как велит это сделать долг командира Рабоче-крестьянской Красной Армии. Ничего не утаивая....Как младший лейтенант Юхневич в разговорах подчеркивал превосходство немецкой авиации и принижал качество наших самолетов. Подвергал критике решения партии и правительства. Было такое? Вот бумага. Садитесь. Пишите.
Он уступает место за столом Мажаеву, который садится и, не поднимая головы, пишет на листе бумаги новую характеристику, по сути — мне приговор.
Я смотрю, как он это делает, и меня одновременно наполняет презрение и жалость.
Написав, он, все также - будто не видя меня, кладет карандаш поверх наполовину исписанного листа, встает и, понурившись, идет к двери.
- Погоди — останавливает его капитан Чобот.
Стоя у стола, он читает написанное Мажаевым и, дочитав до подписи, удовлетворенно говорит:
- Вот сразу бы так. Хорошо. Можете идти.
Мажаев, немного потоптавшись на месте, но так и не решившись спросить о чем хотел, неуклюже поворачивается и идет к двери, как по тонкому льду, стараясь не стучать подошвами по полу.
Когда он выходит, неслышно закрыв за собой дверь, я спрашиваю капитана Чобота с горькой усмешкой:
- Чего ждать от него в бою, если вы сейчас заставляете его предавать своих?
- Плохо ты людей знаешь, Юхневич. И скажу тебе откровенно, чего уже теперь скрывать, — в этом твоя главная беда. За третий кубик он не только тебя, он себя не пожалеет.
Теперь они оба заняты бумагами и на меня не обращают внимания, велев мне только пересесть на табурет в углу кабинета — бывший пост Семицветова, который, достав из канцелярского шкафа пишущую машинку и взгромоздив ее на стол, теперь печатает под диктовку своего начальника протокол моего допроса.
Под небойкий перестук пишущей машинки я узнаю, что вел себя дерзко и вызывающе, от дачи показаний отказывался, свидетельские показания сослуживцев заявлял недостоверными, но при этом не смог доказать безосновательность предъявляемых обвинений. Мои знания немецкого языка тоже упомянуты с негативным для меня выводом: не исключено, что готовился перелететь на секретном истребителе через границу.
Наверное, это входит в набор их методов психологического воздействия на арестованных.
Твоя личность рассмотрена, распознана, отсортирована, описана и занесена в картотеку.
Сложи лапки, не трепыхайся и жди решения своей участи.
И все же я не собираюсь сдаваться.
Когда меня привезут в штаб дивизии, а наверняка так и будет, и комдив узнает о моем аресте, то немедленно прикажет привести меня к себе и, услышав все подробности дела, прикажет кому следует провести объективную проверку законности действий капитана Чобота, и тогда все встанет на свои места.
Они закончили.
- Семицветов, ты машину для перевозки (кивок в мою сторону) заказал?
- Заказал, товарищ капитан.
- На сколько?
- На двенадцать.
- А сейчас сколько?
- Четверть первого.
- И где она?
- Не знаю, товарищ капитан.
- Опять «не знаю». Когда-нибудь ты выведешь меня из терпения, и я поставлю вопрос об увольнении тебя из органов за отсутствием оперативных способностей.
- Не надо, товарищ капитан. Я лучше при вас.
- «Не надо»! Если тебя не подгонишь, ты с места не сдвинешься. Ты знаешь, что про тебя уже байку сложили: «вид бегущего Семицветова вызовет общую панику»?
- Это шутка, товарищ капитан.
- Зато я не шучу. Быстро мне узнай, почему нет машины.
- Есть.
Капитан Чобот с видом врача,только что закончившего сложную операцию, расслаблено откинулся на спинку стула и старательно чистит обломком спички у себя под ногтями.
Смотреть на это противно.
В Уставе ВВС РККА в разделе, посвященном истребительной авиации говорится, что «тактика истребительной авиации построена на атакующих действиях. Пассивное поведение пилота-истребителя в воздушном бою приводит к отдаче инициативы и в конечном счете — победы противнику. Только решительными и настойчивыми атакующими действиями можно добиться победы в воздушном бою».
И тогда я говорю:
- Послушайте, товарищ капитан. А ведь, если взяться и начать серьезно разбираться, так это вы и есть — настоящий вредитель и враг народа. Посудите сами. Как только командующий - генерал Копец назвал меня наиболее подготовленным летчиком полка и поручил мне подготовку прибывшего пополнения, как вы тут же состряпали это дело, основанное на инспирированных вами фальшивых показаниях, с ясно усматриваемой целью — нейтрализовать меня и сорвать боевую подготовку молодых пилотов. Я так об этом и доложу на первом же допросе военному прокурору.
У капитана Чобота меняется лицо.
- Чего-чего ты там бормочешь? У меня против тебя четыре рапорта. Кто тебе поверит?
- Чьи четыре рапорта? Двух сержантов и двух лейтенантов? Но есть приказ командающего ВВС с упоминанием моих заслуг по защите воздушной границы Родины и успехов по освоению новой техники. Дело даже не в том: чьи бумаги перевесят. Подумайте сами: в напряженный момент международной обстановки благодаря вашим личным стараниям полк лишается подготовленного, отмеченного командованием боевого летчика. Вам самому не кажется это подозрительным?
От капитана Чобота, как от старого пса, пахнет едким потом, и сам он будто скукоживается.
- Ты для чего это говоришь? Ты брось это! Развел тут, понимаешь...Правильно Авдеев говорит, что ведешь себя....как отшепенец.
- А что мне остается? Это дело - принципиальное. Может вы — затаившийся троцкист-зиновьевец? Прикрываетесь званием чекиста, а сами играете на руку врагу. Пускай разбираются.
Я говорю это, не зная, что заместитель начальника учетно-статистического отдела управления госбезопасности НКВД БССР капитан госбезопасности Чобот в 1940 году в ходе чистки органов после ареста и расстрела «белорусского» Ежова — комиссара госбезопасности 3-го ранга Бориса Бермана был переведен на должность «рядового» особиста с понижением на две ступени в звании и выговором в партийном деле с формулировкой «за политическую близорукость и притупление бдительности».
Повторяю, я ничего этого не знаю, но замечаю, что мои слова попали в цель.
Капитан Чобот прыгающими пальцами расстегивает сразу две пуговки на воротнике гимнастерки.
В это самое время является с докладом Семицветов: машина с бойцом-конвоиром прибыла.
Но теперь капитану Чобот явно хочется потянуть время.
- Семицветов, а ты поинтересовался: накормлены ли бойцы перед дорогой? Или забота о личном составе тебя не касается?
Демонстративно гляжу на часы и как ни в чем не бывало обращаюсь к капитану Чоботу:
- В самом деле, товарищ капитан, самое время обедать. Не будете же вы отправлять меня голодного.
Скучно-укоризненное лицо капитана Чобота не меняет своего выражения:
- Семицветов, отправь бойцов обедать и принеси из штабной столовой обед для младшего лейтенанта Юхневича.
Хорошо заметно, что Семицветов крайне удивлен услышанным, но тем не менее исполнять команду он отправляется незмедлительно.
Подождав, когда в коридоре стихнут шаги Семицветова, капитан Чобот после недолгой паузы вполголоса говорит:
- Если хочешь знать, мне самому это дело с самого начала показалось «гнилым». Имею информацию: не поделили со Степановым официантку из летной столовой. Как бишь ее? Кристина Ольштынская. Не спорю - красивая девица. Обиду Степанова понять можно. А тебе нечего было языком трепать.
Он берет папку с моим делом, держит в руке, как бы взвешивая.
- Вот с этим что прикажешь делать? «Что написано пером — не вырубишь топором». Лучше бы подрались, расквасили бы носы друг другу. Замяли бы все в масштабах полка. А теперь — шабаш. Сигнал ушел в особый отдел дивизии. Обратного хода нет. Что молчишь?
- А что мне говорить. Вы все за меня сказали.
- Ты думаешь, мне охота твою жизнь ломать?
Он замолкает, прислушиваясь к шагам в коридоре, и быстро говорит.
- Слушай меня, Юхневич. Я, в общем-то, тебе верю. Поэтому протокол допроса из дела «похерю», будто его не было. Оставлю одни ихние рапорты. А им веры — «середина на половину». Но при одном условии. Обещай, что на допросах меня «валить» не будешь. Согласен? Ну! Говори скорей! Обещаешь?
- Согласен. Обещаю.
Капитан Чобот, раскрыв картонную папку, вынимает с таким трудом отпечатанные Семицветовым два листа допроса и быстро прячет их в стол.
И делает это во время.
Прижав к груди руками, занятыми вилкой, ложкой и тремя кусками хлеба, две миски и стакан, в дверь боком втискивается запаренный Семицветов.
Они оба терпиливо ждут, пока я управляюсь с рассольником по-ленинградски, гречневой кашей со свиной тушонкой и выпиваю густой плодово-ягодный кисель.
Едва я ставлю стакан с осевшими на стенках остатками киселя на стол , капитан Чобот вручает лейтенанту Семицветову папку и приказывает торопиться, чтобы успеть прежде, чем закончится рабочий день сотрудников особого отдела дивизии.
Отяжелев от съеденной пищи, не спеша, я спускаюсь по ступеням крыльца к ожидавшей с заведенным мотором «полуторке», в кузове которой уже сидит вооруженный винтовкой с примкнутым штыком боец-конвоир.
Я лезу в кузов и сажусь на скамью спиной к кабине.
Хлопнув дверкой, в кабину усаживается Семицветов.
Мотор переключает обороты с подвывом и фырканьем.
Машина трогается с места и когда, разворачиваясь, объезжает по кругу каменное жерло колодца, я замечаю возле ушедшей в землю от древности стены бывшей конюшни две фигуры: одна в выгоревшем техническом комбинезоне, другая — тоненькая, в белой блузке и темной юбке, с кулачками прижатыми к лицу.
Вцепившись пальцами в скамью, я неотрывно смотрю на них, пока машина не сворачивает на проселок, и поднятое облако пыли не скрывает их.
До Белостока мы добираемся долго.
В дороге машина два раза останавливается из-за поломок: сначала рвется приводной ремень, который, после долгой возни, приходится заменить ремнем от винтовки моего конвоира, затем пробивает передний скат.
Так как «запаски» у водителя не оказывается, приходится разбортировать задний скат.
Я не участвую в ремонтных работах.
Лежу рядом с обочиной в густой траве, закрыв глаза.
И вижу две стоящие рядом фигуры.
В Белосток мы прибываем в начинающих сгущаться сумерках.
Но, несмотря на поздний час, в особом отделе жизнь бьет ключом.
Все заняты работой, лихорадочно высвобождая шкафы и столы от бумаг.
Обстановка очень смахивает на спешную эвакуацию.
До меня никому нет дела.
На все вопросы Семицветова «кому сдать арестованного», отмахиваются, и только спустя час выясняется, что меня должны этапировать в Минск.
Оттуда еще днем выехала машина с двумя сотрудниками из управления контрразведки.
Мне, Семицветову, конвоиру и шоферу отводят пустую комнату, в которой мы проводим ночь.
Семицветов и шофер, не обращая внимания на горящий в комнате свет, тут же укладываются спать на полу.
Боец-конвоир и я должны провести ночь, сидя на стульях.
Он — с винтовкой перед дверью, я — напротив его, у стены.
Я то и дело проваливаюсь в неглубокий сон.
И всякий раз меня будит грохот винтовки, выпавшей из рук закемарившего бойца.
Субботним утром Семицветов, конвоир и шофер помятые, невыспавшиеся и голодные отправляются в обратный путь.
Меня переводят в подвал, в одиночную камеру — дожидаться приезда минских контрразведчиков.
Камера без удобств — только деревянный топчан.
Несколько раз мне приходится долго стучать в обитую железом дверь, чтобы вывели в туалет.
Проходя по коридору, сквозь пыльное окно я вижу закрученные вихри пламени разведенного во дворе костра.
Я требую, чтобы меня накормили.
В конце концов мне приносят четвертушку черного хлеба, полкруга полукопченой колбасы и кружку простой воды.
Сержант-сверхсрочник конвойной службы, принесший столь фантастический обед, неодобрительно наблюдая, как я с аппетитом отрываю зубами куски колбасы и хлеба, не сдержавшись ворчит, что «начальство с ума посходило, обед вместо «горячего» выдан сухим пайком, всем розданы боевые патроны, арестованных кормят колбасой, а чего кормить, когда есть приказ на ликвидацию».
Сказать по правде, от этих слов у меня колбаса встает поперек горла.
Мое настроение еще более падает, когда наверху с промежутками в четверть часа раздаются четыре нестройных ружейных залпа и несколько одиночных пистолетных выстрелов.
Несколько часов я сижу на топчане в напряженном ожидании вызова на двор и в дверь уже не стучу.
За мной приходят поздним вечером.
В просторной комнате на втором этаже, мягко освещенной предзакатным Солнцем, с пустыми шкафами и распахнутым настежь сейфом пять человек.
Никто не сидит на своих местах.
Одни расположились на подоконниках, другие, будто наспех - находу, присели на столы, кто — просто стоит.
Двое стоящих весело рассказывают о каком-то курьезном событии.
Но, вслушавшись в их речь, я понимаю, что это не веселье, а возбуждение от пережитого.
Эти двое: старший лейтенант и лейтенант — те самые, приехавшие за мной контрразведчики.
Вместо восьми часов они добирались сюда почти сутки.
До Волковыска у них все шло хорошо, но потом начались странные явления.
Перед деревней Горбачи на целом километре оказались спилены и повалены на дорогу телеграфные столбы. Мало того, провода оказались перекушены и похищены, а чашки изоляторов разбиты.
Пришлось ждать четыре часа, пока местные крестьяне с помощью коней не освободили дорогу.
Добиться от председателя местного колхоза ответа на вопрос: «чьих рук это дело» не удалось. «Не ведаю, паночки» - хоть ты пристрели его на месте!
Не доезжая Софиполя, оказался разобран деревянный мосток через местную речушку. Пока нашли брод — потеряли два часа.
Уже на самом въезде в Белосток пробили сразу два ската.
И не чем-нибудь случайным.
- Глядите — специально выкованные шестигранные шипы. Как ни кинь — один шип обязательно будет торчать вверх. Да еще какая-то вражина дырку в капоте пробила. Мы и выстрела-то не слыхали. Водитель только здесь обнаружил.
- Что у вас тут, братцы, творится?
Покосившись на меня, старший из местных чекистов - капитан госбезопасности отвечает:
- Имеем сведения, что завтра Германия предпримет крупную вооруженную провокацию. Так что забирайте своего летчика и катитесь к ядреной бабушке как можно быстрее. Если не хотите застрять здесь надолго.
- Как же мы поедем? До вас днем-то с трудом доберешься, а ночью — без отделения бойцов с пулеметом вовсе не проехать.
- Нет у нас лишних бойцов и пулеметов. Хотите дам бесплатный совет? Дуйте на вокзал. Последний поезд уходит в час ночи. Может удастся подсесть.
- А позвонить начальнику вокзала, чтобы помог с местами? По правилам перевозки арестованного нам положено отдельное купе.
- Начальник вокзала сегодня днем от нервного срыва застрелился, его заместитель находится неизвестно где. До сих пор найти не могут. Но вы все же попытайтесь. Может повезет. А нет — милости просим, возвращйтесь. Выпить и закусить найдется. Все равно — остается только ждать.
Затемненные вокзал и перрон захвачены ошалело мечущимся народом и завалены брошенными вещами.
В стоящем на путях поезде яблоку негде упасть. Людьми забиты даже площадки тамбуров.
К вагонам не подступиться. Возле каждого ворочается даже не толпа, а стадо охваченных паникой людей.
Проводники предусмотрительно позакрывали в вагонах окна и двери и теперь изнутри немо матюкают оголтело орущую снаружи толпу.
Не видно ни одного милиционера.
Пожалуй, без отделения с пулеметом и здесь не обойтись.
Дежурный по вокзалу, находящийся на последнем градусе вменяемости, категорически отказывается даже пробовать освободить для нас одно купе.
- Вы, што, не бачице што дзеецца? Тут усё сем'и савецких и партыйных начальнікаў. Как я могу примусіть іх пакинуць тягнік? Няма у мяне такіх правоў.
После долгих препирательств и угроз с предъявлением служебных удостоверений и вынутых из кабур пистолетов он отправляет нас к почтовому вагону.
Вагон стоит отдельно от поезда, в тупичке, возле похожего на пакгауз, неприметного здания почтово-багажного отделения.
Мы идем с оглядкой, опасаясь, как бы не привести за собой непрошенных попутчиков.
Сначала мои конвойные дипломатично стучат в наглухо закрытую дверь вагона, потом барабанят кулаками, затем в ход идут рукоятки пистолетов и крепкие выражения.
Наконец дверь чуть отъезжает в сторону, приоткрывая узкую, на ширину ладони, щель.
Проводник вагона держится непреклонно.
Из-за того, что нарком путей сообщения Лазарь Каганович еще и член Политбюро, железная дорога — государство в государстве, ненамного уступая в кастовой исключительности самим чекистам.
Я не принимаю участия в препирательствах.
Мне вовсе не светит ехать в Минск.
Интуиция подсказывает, что ближайшие сутки могут иметь для меня решающее значение, что мне выгоднее остаться вблизи эпицентра предстоящих событий, когда резкая перемена обстановки неизбежно повлечет за собой такую же резкую перемену в отношениях ко многим, прежде непререкаемым порядкам.
Ничего не добившись, мои конвойные с мрачным видом поворачиваются, старший лейтенант молча машет мне рукой, давая этим понять, что мы будем возвращаться в особый отдел.
И тут проводник окликает нас.
- Ладно, так и быть, возьму вас. Скажите спасибо младшему лейтенанту. У меня у самого сын — летун.
Вот уж, что называется, удружил так удружил.
Но делать нечего, я протискиваюсь в вагон следом за лейтенантом. Старший лейтенант торопит меня, подталкивая сзади в спину.
И тут нам становится понятна неуступчивость проводника: служебный вагон тоже забит людьми. Большинство — женщины с детьми, но видны несколько цивильных граждан призывного возраста, старающихся не привлекать к себе внимания.
Кто они и как оказались в служебном вагоне — нас не касается.
Зато мы сразу привлекаем внимание.
И надо сказать правду - враждебное внимание.
Всему виной наша военная форма.
В суматохе последнего дня у меня даже не отобрали командирский ремень с портупеей и служебое удостоверение.
Так что в глазах этих людей мы — все трое выглядим дезертирами, трусами, бегущими с предстоящего поля боя.
Мои конвойные, наверное, чувствуют тоже самое и держатся сдержанно, ничем не обнаруживая особенность моего и своего положения.
Снаружи доносится пыхтенье паровоза.
Со звоном сталкиваются буфера.
Вагон дергается. Потом начинает двигаться.
Нас тянут к составу.
Еще раз лязгают буфера.
Мы прицеплены к составу.
Я гляжу на часы, их тоже не успели забрать, — светящиеся стрелки показывают ровно час ночи.
Мои конвойные деловито интересуются моими часами.
Обмениваются выразительными взглядами.
Мелькает подленькая мысль — тут же объяснить, что это - подарок командира дивизии.
Но я тут же гоню ее прочь: зачем впутывать хорошего человека.
Вообще, чем меньше слов и имен, тем меньше вопросов.
Поезду пора отправляться, но он словно прирос к рельсам, не в силах сдвинуть сверхнормативную тяжесть.
Или не может двинуться с места, схваченный сотнями отчаявшихся рук?
В вагоне душно и тихо.
Только изредко слышен осторожный шопот.
Это матери отвечают на несмелые вопросы присмиревших детей.
Каким-то образом в вагон просачивается информация о том, что на каком-то перегоне поврежден путь: откручены и сняты с полотна несколько рельсов.
Сколько займет времени ремонт? Кто знает!
Проходит еще два часа, когда состав, наконец, трогается
При этом проводник снимает форменную фуражку и, не стесняясь, крестится «Слава Богу тронулись. Теперь бы благополучно добраться».
Мне кажется, что все смотрят на него сочувственно.
Поезд идет медленно, будто наощупь, мягко постукивая на стрелках.
Люди успокаиваются, уже слышны негромкие голоса, когда со стороны оставленного города прилетает странный звук.
Он похож на вздох проснувшегося великана.
А потом вагон получает толчок, как от сжатого воздуха, брошенного встречным составом.
Следом обваливается гром.
Гром непрерывный, пульсирующий. От него подрагивает земля. Толчки передаются через рельсы колесам вагона, который ответно начинает подрагивать и скрипеть.
Первыми пугаются дети.
Взрослые пытаются успокоить их.
И все смотрят на нас троих, одетых в военную форму.
Опер с петлицами старшего лейтенаната, я уже знаю, что его фамилия Серегин, стараясь придать голосу уверенность, громко объявляет:
- Граждане, прошу соблюдать спокойствие. Начались войсковые учения. С объявлением учебной боевой тревоги. До ее отмены никто не должен покидать своих мест.
Думаю, никто не поверил ему, но привычка бесприкословного подчинения сыграла свою роль: в вагоне вновь воцарилась напряженная тишина.
Скосив глаза на сидящих по бокам от меня конвойных, замечаю, что кабуры у обоих расстегнуты.
Через полчаса громыхание стихает.
Люди принимают это за добрый знак, и напряжение сразу спадает.
Люди вообще предрасположены верить в лучшее.
Действительно, возможно, это только учения.
Товарищем военным сказано об этом так уверенно.
И уже начинает грызть сомнение: а не совершили ли глупость, поддавшись панике, сорвавшись с места, бросив квартиры, пожитки, оставив без разрешения работу.
Как бы не пришлось расплачиваться за это по всей строгости беспощадного закона.
Большой дятел стучит по крыше вагона, протыкая в ней дырки, протыкая людей и мешки с почтой, от которых отлетают похожие на белых мотыльков клочки бумаги.
Люди валятся на бок, навзничь с удивленными лицами, а потом начинают кричать.
Крик боли и ужаса тугим мячиком скачет от пола к крыше, от одной стены к другой.
Поднявшийся шум привлекает другого дятла, и он делает еще больше дырок в крыше и в людях.
Потом раздается тугой хлопок, от которого всем закладывает уши, и вагон плавно ведет в сторону, он медленно кренится на бок и мягко опрокидывается, сваливая в один ком людское месиво, мешки, ящики, пакеты.
Меня бьет по голове сорвавшаяся откуда-то доска, отчего из глаз летят искры, но я все же успеваю вцепиться в железную стойку стеллажа.
Ухватившись двумя руками за стойку, я дотягиваюсь ногами до скобы дверной задвижки и несколькими ударами каблука сбиваю ее.
Выгнувшись, как акробат, упираюсь обеими ногами в створку вагонной двери и, напрягая все силы, мало по малу сдвигаю ее назад.
Но это еще не спасение.
Мне не дотянуться руками до открывшегося проема.
Вишу на руках, переводя дыхание, и соображаю.
Выход один: раскачаться и, выбросив ноги в открытый проем, каким-то образом исхитриться и на лету ухватиться руками за направляющую рейку по которой на роликах ездит дверь.
Медлить нельзя.
Потому что руки затекают, а внизу копошаться, вопят и стонут людские тела.
Я решаюсь.
Медленно раскачиваюсь, с каждым разом увеличиваю амплитуду качка.
Сейчас!
Выбрасываю ноги. Колено пронизывает резкая боль.
Но пальцами успеваю намертво вцепиться в гладкое железо рейки.
Оглушенный болью выползаю на железный бок вагона.
Успокаивая боль, бережно глажу ушибленное место.
Осторожно пробую согнуть ногу.
Колено болит, но сгибается и разгибается.
Кажется, обошлось без увечья.
- Эй! Лейтенант! Лейтенант!
Опершись на локоть, заглядываю в проем.
Это один из моих конвойных. Старший лейтенант Серегин. Он изловчился взабраться на освободившееся место. Но повторить мой акробатический прыжок, как видно, не рискует.
- Помоги выбраться.
Закрыть бы дверь и оставить его внизу. Пусть посидит.
- Как я помогу? Мне до вас не дотянуться.
Держась одной рукой, другой он тянется к кабуре.
- Не дурите. Без веревки мне вас не вытащить. Сейчас пойду — попробую найти. Предупреждаю — быстро не получится. Я ногу сильно ушиб.
Он снова хватается за стойку обеими руками.
- Давай. Только быстро. Я долго так не выдержу.
Сильно храмая, я иду по синему боку вагона.
И только дойдя до колесной тележки, словно очнувшись, останавливаюсь, чтобы осмотреться.
Паровоз с разорванным котлом лежит на боку под откосом, вместе с ним — наш почтовый и следующий — первый пассажирский вагон.
Остальные вагоны остались на рельсах.
Возле них большая суета.
В опрокинутом пассажирском вагоне выбиты все окна.
Через них вылезли уцелевшие пассажиры, и теперь там кипит работа по эвакуации оставшихся.
Очень осторожно слезаю на колесную тележку, с нее — на взрытую насыпь.
Я уже знаю что делать.
Расторопный проводник второго вагона открыл оба тамбура и сам помогает растерявшимся и неуверенным в собственных силах пассажирам спуститься на насыпь.
Я коротко объясняю ему ситуацию и прошу четыре или пять «бэушных» простыней и столько же чистых простыней — для перевязки раненых.
Он быстро все понимает и, не задавая лишних вопросов, лезет в вагон за простынями.
Но одному мне не справиться. Мне нужны помощники.
Подзываю к себе четырех мужчин:
- Вы двое, вы и вы - пойдете со мной.
Один пробует возражать, но я резко обрываю его:
- По возрасту вы — военнообязанный. Считайте себя мобилизованным. По законам военного времени неисполнение приказания, полученного от командира Красной Армии, является уголовным преступлением.
В таких ситуациях твердость и уверенность голоса решают все.
Взяв простыни, впятером мы взбираемся на вагон.
Опустившись на здоровое колено, заглядываю в проем.
Серегин ухитрился подтянуться и опереться на стойку согнутыми локтями и подбородком. Лицо у него багровое от натуги.
Ниже него - белые овалы поднятых вверх лиц с черными пятнами глаз.
Кричу им:
- Потерпите еще немного. Мы вас всех вытащим.
Связываю пять простыней в одно длинное полотнище.
- Послушайте, — говорю молодому парню в очках — лезьте вниз, найдите камень или кусок щебня потяжелей. И быстро назад.
Он по-мальчишески прыгает прямо с вагона на насыпь.
Благо - вагон лежит в кювете, и его бок - почти на одном уровне с полотном.
- Такого хватит? - кричит он, показывая кусок щебня.
- Нет, слишком маленький.
- А такой ?
- Нет. Хватит искать. Наберите штук пять покрупней и возвращайтесь наверх.
Пять принесенных кусков щебня я завязываю в конец самодельного спасательного каната.
Снова заглядываю в проем.
Меня удивляет тишина.
Они мне верят и покорно ждут.
Спускаю утяжеленный конец в проем.
Серегину до него не дотянуться.
- Серегин! Слушайте. Я раскачаю конец. Когда он прилетит к вам, хватайтесь.
Командую своим помощникам:
- Встаньте цепочкой. Каждый крепко держите простыню. Упритесь ногами.
Со второго качка простыня внизу схвачена.
Кричу своей мобилизованной команде:
- Тащите!
Из проема появляются голова, руки, плечи Серегина.
Вот он наверху.
Сидит совсем обессиленный, растегнув ворот гимнастерки, щурясь, глядит на Солнце.
Чтобы быстрей очухался, даю ему закурить.
Пока он курит, наставляю своих помощников:
- Слушайте внимательно. Нам надо поднять людей из вагона. Сначала будем поднимать женщин и детей. После будем поднимать раненых. Для них - чистые простыни для перевязки. Пускай помогают себе сами: кто покрепче — более слабому. Ваша задача — вытаскивать. Ясно?! Поднимать будем так: конец с весом спускается вниз, обвязываем человека, выбрасываем конец наверх. За каждый конец беритесь по двое. По команде - тяните. Тяните ровно. Поняли?
Серегин как раз докурил папиросу.
И, кажется, пришел в себя.
- Сейчас мы с вами спустимся вниз и будем поднимать людей.
Он озадаченно смотрит на меня: шучу что-ли?
Ему не нравится моя идея и тон, каким я говорю с ним.
Но так бывает, что командует не старший по званию, а принимающий решение и берущий на себя ответственность.
- Кого-то из них — киваю на явно смущенную и даже испуганную четверку - я взять с собой вниз не могу. Они - лица гражданские...Могут быть разные экцессы. Согласны? А мы с вами — люди военные. Нам положено выдержать.
Я спускаюсь первый.
Мы работаем без перерыва больше часа.
Со здоровыми, даже — детьми, все получается просто.
Хуже с ранеными.
Их нужно поднять на руки, перенести, усадить на «беседку», для страховки пристегнуть к стропам с помощью снятых с себя и скрепленных между собой поясных командирских ремней.
Последним из живых мы поднимаем коллегу Серегина — лейтенанта со странной фамилией Политура.
Он не ранен. У него просто сломана рука.
Потом мы поднимаем мертвых.
Их пять. Проводник — в их числе.
Меня поднимают последним.
Я сижу, как давеча сидел Серегин: усталый и подавленный.
Наши помощники не в лучшем виде. Их лица приобрели цвет смеси белил и купароса.
Надо бы отпустить их, но еще рано: мертвых необходимо спустить на землю и снести в одно место.
Они лежат в беспорядке, лицами в небо.
Я хочу закурить, но мои руки перепачканы еще не засохшей кровью.
Я прошу «очкарика» вытащить из кармана моих бриджей портсигар, достать из него папиросу, раскурить и сунуть ее мне в рот.
Он делает все точно и аккуратно, но как только сует мне папиросу в рот, тут же резко отворачивается, бросается к краю вагона, и его начинает рвать.
Я не успеваю скурить и половины папиросы, когда замечаю в небе несколько точек, появившихся справа от уходящей вдаль просеки железной дороги.
- Внимание! Могут быть самолеты противника! Всем на землю. Под вагон.
Мои помощники горохом сыплются на насыпь.
Мне с моей ногой так быстро не спуститься.
Я решаю остаться. Будь что будет.
К моему удивлению, Серегин и Политура тоже остаются.
Даже в этот момент чувство служебного долга у них сильнее чувств самосохранения.
И это поневоле вызывает уважение.
Тем временем малозаметные точки очень быстро превращаются в черные кресты, выстроившиеся в цепочку.
Снизу доносятся скрип щебня и тихие голоса. Любопытство пересиливает страх смерти.
- Никому не двигаться! Лежать!
На успевшей нагреться железной обшивке мы лежим вперемешку: живые и мертвые.
Я лежу, приподняв голову, и вижу частые вспышки и пульсирующие огоньки трасс, впивающиеся в крыши неподвижно стоящих вагонов. И только потом долетает заглушенная ревом моторов, частая дробь пулеметных очередей.
Наш лежаший в кювете вагон остается вне зоны их огня. Все пули достаются пустой насыпи. Слышен звонкий щебет щебня, срекошетившего в железное дно вагона.
Четверка самолетов проносится над нами на высоте не выше ста метров. На коротко обрубленных крыльях ясно видны черные в белом канте кресты. Судя по узкому, «хищному» фюзеляжу — это истребители «Мессершмит-109».
- Где же наши «ястребки»? - со злой обидой в голосе спрашивает, поднимаясь на колени, Серегин.
Меня так и подмывает сказать ему в ответ что-нибудь тоже злое и обидное, но не успеваю.
Вслед немецким истребителям проносится звено «чаек».
Люди вылезают из придорожных кустов, из-под вагонов, кричат, машут руками.
Моя команда тоже выскакивает на насыпь, прыгает, размахивая руками, и кричит «ура».
- Ну, сейчас они им дадут — удовлетворенно говорит Серегин и встает в полный рост, чтобы лучше видеть предстоящий воздушный бой.
Я с трудом тоже поднимаюсь на ноги.
Задняя пара немцев левым виражом с резким набором высоты иммитирует уклонение от боя, тогда как передняя пара продолжает полет, не предпринимая попыток оторваться от преследующих их «чаек», летящих тесно сомкнутым строем.
- Сейчас они врежут гадам — азартно повторяет Серегин.
У меня же сердце сжимается от тревожного предчувствия.
Вторая пара «мессеров», закончив «горку» боевым разворотом, оказывается в выгодной для атаки позиции: они выше и позади «чаек».
Дальнейшее происходит у всех на глаза.
Первая пара немецких истребителей, как по команде, расходится в разные стороны.
«Чайки» мешкают, не зная кого преследовать. У них нет радиостанций, чтобы согласовать свои действия.
Одна «чайка» бросается за «мессером», вставшим в левый вираж, и тут же попадает под огонь подоспевшего «мессера» из второй пары.
Она круто идет к земле и исчезает в верхушках леса, оставив в небе после себя черный шлейф.
Второй «мессер» из первой пары летит, оставляя за собой дымный след, но это не результат полученного повреждения, он отрывается от преследующих его «чаек» на форсаже, а они в азарте погони не видят атакующего их сверху-сзади другого «мессера» из второй пары.
- Посмотри назад! — кричит Серегин, словно летчики в «чайках» могут его услышать.
«Мессер» расстреливает правую «чайку» спокойно, как в тире.
Оставшаяся в одиночестве «чайка» резким переворотом бросается вниз, вместе с высотой отдавая инициативу врагу.
Немцы снова разбиваются на пары.
Одна преследует одинокую «чайку», другая занимает позицию выше.
Они играют в «кошки-мышки».
Уворачиваясь от очередей первой пары, «чайка» ловит очередь ведущего второй пары, переворачивается и камнем падает в лес.
- Суки! Сволочи! - кричит Серегин и в бессильной ярости бьет каблуком по железу вагона.
Он поворачивается искаженным от страдания лицом ко мне и охрипшим от слез голосом отрывисто спрашивает:
- Ты видел?! Что же они?
Мне тяжело говорить, но я отвечаю:
- Так их учили.
Его глаза белеют от бешенства.
- Ты-ы...
После увиденного мне безразлично, что он сделает. Не отводя глаза, твердо говорю:
- Я знаю как надо. Только я - здесь, а не там.
Его глаза тухнут.
Когда заканчивается наша скорбная работа, мы смываем кровь с рук и пот с лиц.
Из расспросов проводника узнаем, что правее, в трех километрах от «чугунки» проходит шоссе Белосток-Волковыск.
Мы решаем идти туда.
В лесу по-утреннему свежо и по-мирному тихо. Только какая-то невидимая в кустах птица, тонко посвистывая, сопровождает нас.
Лес прорежен свежими вырубками, которые велись небрежно, без предварительной расчистки подлеска и уборки срубленных сучьев, сваленных в беспорядочные завалы.
Возле них много крупной, переспелой земляники.
Маленькие коричневые ящерицы, приподняв головы, греются на валунах и, шурша цепкими лапками, прячутся в густой траве при нашем приближении.
Наши сапоги запылились разноцветной пыльцой.
По ощущениям уже полдень, хотя мои часы показывают только восемь часов утра.
Из-за моей усилившейся хромоты и сломанной руки лейтенанта Политуры, привязанной обрывками простыни к телу, мы идем небыстро.
Серегин часто уходит вперед, чтобы выбрать для нас путь поглаже.
Все таки коленно я себе повредил основательно.
И теперь ходьба по пересеченной местности только усугубляет его состояние.
Обнаружив на опушке невывезенный штабель бревен, Серегин объявляет привал.
Я с облегчением сажусь на гладкий, белый ствол березы.
Сначала мы сидим молча.
Я осторожно растираю колено, пытаясь хотя бы на время унять тупую, ноющую боль.
Мамин двоюродный брат, дядя Коля - известный химик, страстный охотник и грибник , неожиданно и бесследно исчезнувший из нашей жизни три года назад, в свой последний приезд к нам на дачу рассказывал, уже не помню по какому случаю, что, находясь вдали от больниц и докторов, можно облегчить боль, вызванную ушибом, при помощи муравьиной кислоты. Для этого нужно положить на муравейник носовой платок, чтобы муравьи обильно забрызгали его своей кислотой, а затем приложить платок к месту ушиба.
Но воспользоваться дядиколиным советом мне не удается. По пути нам не попадается ни одного муравейника.
Политура сидит, закрыв глаза, апатично привалившись спиной к липкому от смолы сосновому бревну.
Кроме сломанной руки у него сильно болит и кружится голова, Пожалуй, у него сотрясение мозга.
Серегин молча наблюдает за моими действиями.
После всего пережитого вместе я уже не чувствую прежней напряженности в отношениях с обоими.
Тем неожиданнее кажется заданный Серегиным вопрос:
- Ты за что арестован, лейтенант?
С лёгким сердцем отвечаю, что не могу считать себя арестованным, поскольку ордер на арест мне так и не предъявлен.
В ответ Серегин лезет в свою полевую сумку и, сыграв пальцами короткий перебор по обрезу лежащих в ней бумаг, вынимает и протягивает мне сложенный вдвое лист бумаги.
Развернув его, я читаю:
«Народный комиссариат обороны Союза ССР
Главное Управление особых отделов
ОРДЕР № 12357 от 20 июня 1941 года
Выдан врид начальника 2 отделения Особого отдела штаба Западного особого военного округа ст. лейтенанту гос.безопасности Серегину И.Н. на производство ареста мл. лейтенанта Юхневича Александра Рейнгольдовича.
Всем должностным и гражданским лицам надлежит оказывать содействие.
Зам.нач. Особого отдела ЗапОВО майор г.б. Луфертов
Нач. Оперативного отдела капитан г.б. Сырокваш»
Вообще-то, глупо было надеяться на другой исход событий.
Серегин тянется рукой за ордером.
Молча отдаю ему его.
- Так за что ты арестован? - повторяет вопрос Серегин.
При этом взгляд его глубок и пристален, как сквозь окуляр микроскопа.
Этот бесстрастный взгляд говорит, что ничто не принимается на веру, а заданный вопрос является лишь профессиональным приемом, позволяющим рассмотреть интересующий объект под неким углом.
Мне становится скучно, и я будничным тоном, как о совершенно обыденном событии, рассказываю:
- Перед моим отъездом в полк отец дал мне прочитать секретную инструкцию, в которой описывались боевые свойства немецких истребителей и тактические способы ведения с ними воздушного боя на истребителях, стоящих на вооружении Красной Армии. Я поделился этой информацией со своими товарищами по училищу, получившими назначение в тот же полк. Они написали на меня доносы в особый отдел.
Мне больше не хочется говорить.
Серегин не меняет выражение глаз, только в голосе звучит скрытое предостережение.
- Зачем ты приплел своего отца?
Интересный вопрос. Он будто хочет им предупредить, что мне не следует распускать язык.
Я внутренне усмехаюсь.
- Вы ничего не сможете ему сделать. Он умер...Застрелился. Когда ему не захотели верить, что война начнется именно так, а не иначе.
- С чего ты взял, что это война? Пограничное столкновение. Провокация. Хотят прощупать нашу силу. Как на Халхин-Голе.
- Нет. Это просто войсковые учения. Не стоит беспокоиться. Все убитые встанут на ноги и будут жить дальше.
- Ты злопамятный.
- Я не злопамятный. Если кому-то делаю зло, тут же забываю об этом.
- Ценю в людях чувство юмора...Степан, ты как?
Политура не двигается, только щелками приоткрывает глаза и с усилием шевелит пересохшими губами.
- Голова трещит и мутит, будто пил всю ночь.
- Держись. До дороги, должно быть, осталось немного. Там остановим машину. В Барановичах завезу тебя в госпиталь.
- Не надо. Как-нибудь дотерплю до Минска.
Серегин снова обращается ко мне будто не было ни ордера, ни разговора.
- Лейтенант, у тебя еще остались папиросы? Мы свои скурили еще до Белостока.
Я не успеваю ответить.
Впереди, не далее километра, вспыхивает беспорядочная стрельба, в которую вплетаются частые пулеменые очереди и рев авиационных моторов. Раздаются несколько серий взрывов.
Вероятно дорогу, к которой мы пробираемся, бомбят.
Мы поднимаемся и идем на эти звуки.
Серегин опять оторвался от нас метров на двадцать.
Мы выходим на очередную просеку.
Серегин перешел ее, когда мы с Политурой только выходим на опушку.
Мне показалось, что Серегин хочет на ходу поправить сползшую за спину кабуру.
И тут раздается хлестский винтовочный выстрел.
Мы с Политурой видим, как Серегин, поднявший ногу для очередного шага, замирает, а потом бессильно заваливается вперед и на бок.
От неожиданности мы застываем на месте и в следующую секунду слышим громкую команду:
- Руки вверх! Не двигаться. Стреляю без предупреждения.
Я поднимаю руки.
Побледневший Политура поднимает здоровую левую руку.
Из кустов выходят несколько человек в красноармейской форме с винтовками с примкнутыми штыками, наставленными на нас.
Когда они подходят вплотную, командующий ими пехотный старший сержант, резко спрашивает:
- Кто такие? Что делаете в лесу?
Отвечаем кто мы, откуда и куда идем.
Несмотря, на то, что наш внешний вид подтверждает наши слова, старший сержант продолжает допрос, при этом его голос ничуть не смягчается.
- Документы, подтверждающие ваши личности, есть?
На нашу готовность показать документы, он реагирует настороженно:
- По одному. Если кто дернется, сразу стреляем. Лабутько и Паперный, держите обоих на мушке и чуть что — стреляйте. Вы, младший лейтенант, - первый.
Он внимательно рассматривает мое командирское удостоверение.
Ему явно кажется подозрительным то, что оно такое новенькое.
- Когда кончили училище?
- Тридцатого мая этого года.
- Где учились?
- В Сталинградском училище летчиков.
По его глазам видно, что ему очень хотелось, чтобы я назвал знакомый ему город, в надежде дальнейшими расспросами проверить, говорю ли я правду. Но ему не повезло.
- Где служите?
- В сто двадцать четвертом истребительном авиационном полку девятой смешанной авиадивизии.
- Кто командир дивизии?
- Генерал-майор Черных.
- Кто командир полка?
- Майор Полунин.
- Почему не в части?
В присутствии Политуры решаюсь ответить так, как не осмелился бы ответить, будь с нами Серегин:
- Отправлен в Минск по служебным делам.
Вернув мне документы, старший сержант принимается за Политуру.
На вопрос, что он делает в лесу, Политура отвечает, что возвращается из служебной командировки.
Старший сержант исподлобья смотрит на нас и молчит. Он явно озабочен тем, что не может придумать других вопросов, позволяющих ему продолжить нашу проверку.
Тогда я спрашиваю у него — кто они такие и почему застрелили старшего лейтенанта Серегина?
Старший сержант с вызовом, все тем же жестким голосом представляется:
- Старший сержант Кондратьев, помощник командира комендантского взвода сто двадцать восьмого мотострелкового полка двадцать девятой моторизованной дивизии. С группой бойцов выслан в боевой дозор для поиска и уничтожения немецких деверсантов, переодетых в красноармейское обмундирование.
- Что же вы нашего товарища не окликнули, как положено, а сразу начали стрелять.
Старший сержант Кондратьев, ничуть не смягчая тон, отвечает:
- А чего он, заметив нас, сразу потянулся за пистолетом? А потом, если бы я его окликнул, а вы бы услышали и дали деру? Кто ж знал, кто вы такие? У нас три часа назад замполита дивизии, двух инструкторов политотдела и шофера застрелили диверсанты, переодетые в нашу форму. Прямо в машине. А всего полчаса назад ракетами из леса навели вражеские самолеты на колонну нашего полка, находящегося на боевом марше.
На его лице выражение гнева и горечи одновременно. И упрямства.
- Ладно, товарищи командиры. К вам вопросов больше не имею. Пойдемте...к вашему товарищу.
Старший лейтенант Серегин лежит ничком, придавив своим телом тонкий ствол молоденькой березки.
Когда его переворачивают на спину, слышится вздох.
Но это выходят остатки воздуха из груди.
Серегин мертв.
Пуля вошла в его грудь чуть пониже пуговицы левого нагрудного кармана.
Старший сержант Кондратьев, расстегнув клапан кармана, вынимает немного запачканное кровью удостоверение личности, снимает с тела Серегина полевую сумку и поясной ремень с портупеей и пистолетом.
Все он делает сноровисто, уверенно, руки его ни разу не дрогнули, прикасаясь к телу убитого им человека.
И несмотря на нелепость ситуации, я чувствую к нему солдатское уважение.
- Салганян, Жуков, малые саперные лопатки при вас? Нарубите несколько молодых березок. Сделаем носилки для переноса его — он кивает на тело Серегина.
Пока выполняется его приказание, он закуривает. Закуривают и остальные бойцы.
А мой портсигар пуст.
Кондратьев протягивает мне мятую пачку папирос «Махорочные»:
- Закуривайте, товарищ младший лейтенант. Вы что, ранены?
- Нет.
- А откуда тогда кровь на одёже?
- Поезд, в котором мы ехали, обстреляли немецкие истребители. Помогал раненых из вагона вытаскивать.
- А ваш товарищ? - он через плечо кивает на едва стоящего на ногах Политуру.
- У него рука сломана и голова разбита.
- Дойдем до дороги, там у нас санитарная «летучка» стоит. С фельдшером. Ученый фельдшер. После техникума. Он посмотрит.
Из березовых стволов и набросанных сверху веток сделаны носилки, на которые положено тело Серегина.
Носилки несут четверо бойцов. Двое идут впереди.
Кондратьев, Политура и я идем позади носилок.
Кондратьев замечает мою усиливающуюся с каждым шагом хромоту.
- Говорили, что не ранены, а сами хромаете.
- Ногу зашиб, когда из вагона выпрыгивал.
- Понятно...Только не понятно, товарищ младший лейтенант, почему наших самолетов совсем не видать.
- Наверное, главные бои идут на границе. Вся авиация тоже там.
- А ведь верно, товарищ младший лейтенант! Как я об этом не подумал?! Решил, конь дурной, что важней нас нет.
Минут через двадцать мы выходим на шоссе.
На правой обочине и в кюветах стоят с полсотни машин.
Возле машин стоят, сидят на обочине красноармейцы с винтовками, патронными подсумками, противогазами в зеленых сумках, вещмешками и скатками.
Скопление машин и людей на хорошо просматриваемой сверху дороге — лакомая цель для немецких летчиков.
- Почему стоите? Налетят немцы — разнесут все к чортовой матери.
- Впереди дорога бомбами разбита. Как только воронки засыплют, сразу двинемся. Нам приказ: в девять часов выйти на западную окраину Белостока, а сейчас... — он вытаскивает из кармана бриджей казенные карманные часы — уже четверть одиннадцатого.
Мы подходим к стоящим отдельной групкой командирам.
Сказав нам остановиться, Кондратьев подходит строевым шагом и, вскинув руку к пилотке, докладывает старшему — высокому майору с простым и умным лицом:
- Товарищ майор, в лесу были обнаружены трое людей. Как оказалось в ходе проверки — командиров Красной Армии. Один из них был мной застрелен. Старший лейтенант. По ошибке...Готов понести наказание по всей строгости закона.
У майора, как от зубной боли, кривится лицо.
- Как это произошло?
Старший сержант коротко и четко докладывает обстоятельства смерти Серегина, при этом не выгораживая себя. Потом отдает майору документы и полевую сумку убитого.
Майор просматривает удостоверение личности Серегина и еще больше мрачнеет.
- Как же ты, Кондратьев... — начинает он и не успевает договорить.
Впереди вспыхивает беспорядочная стрельба.
Все оборачиваются в ту сторону.
Бойцы бросаются с дороги врассыпную в придорожный березняк.
Над дорогой появляются самолеты.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Три пары.
Двухмоторные. Похожи на легкие бомбардировщики. Но по двум разнесенным «шайбам» хвостовых стабилизаторов распознаю тяжелые истребители «Мессершмитт-110».
Грозный противник. Впереди целая батарея из четырех пулеметов и двух пушек.
Летят низко, в боевом порядке «левый пеленг», прочесывая дорогу и обе обочины огнем из бортового оружия.
Наша группа - вся на виду.
Хочется броситься вслед за бойцами в невысокий, густой березняк или сжаться в комочек, став меньше и незаметнее лежащего у дороги булыжника.
Но майор и другие стоят, словно у них ноги приросли к асфальту.
Вспышки, сливающиеся воедино хлопки выстрелов и рев моторов.
Стою, инстинктивно развернувшись боком, зажмурив глаза и вжав голову в плечи.
Слух задавлен тысячесильным, увеличенным в двенадцать раз, прижимающим к земле грохотом моторов.
Ногами чувствую дробный стук пуль об асфальт.
Кажется, цел.
Что-то мягко и грузно валится мне на ноги.
Политура. Лежит, как брошенный ветром сноп.
На его переносице будто открылся третий глаз Шивы. Струйка густой крови, стекает во впадину правой глазницы.
Надрывный крик отрывает меня от этого зрелища.
«Товарищ майор»! «Товарищ командир»!
Это кричит Кондратьев.
Высокий майор стоит на четвереньках, из его рта кровь тяжелыми алыми сгустками падает на пыльный асфальт. Лицо его бледно, как мел. Взгляд удивлен и беспомощен. Потом он валится на бок, шарит рукой по асфальту и замирает.
Кондратьев пытается приподнять майора.
Бесполезно.
Неподалеку от него лежит еще кто-то.
Все мое внимание сейчас сосредоточено на другом.
На дороге валяется отброшенная майором полевая сумка Серегина.
Никому нет до нее дела. Кроме меня.
Я перешагиваю через голову мертвого Политуры, и через четыре шага она у меня в руках.
С чем сравнить родившееся во мне чувство?
В моих руках — моя судьба.
Сложенный вдвое лист бумаги, уничтожив который, я воскресаю из небытия.
Ничего не потеряно.
Необычайный прилив сил переполняет меня.
Мозг работает быстро и четко.
Немцы разбомбили шоссе умышленно.
Их задача задержать колонну и разгромить последовательными ударами с воздуха.
Шестерка «мессеров» очень скоро вернется для второго захода.
На четвертой по счету от меня «полуторке» - счетверенная зенитная пулеметная установка, расчет которой за компанию со всеми драпанул в кусты.
И тут, как наяву, слышу голос полковника Барабанова «На зенитный расчет враг сам выйдет. И не уйдет».
Нужно спешить.
Закидываю ремень сумки через плечо.
Порвать губительную бумагу еще успею. Сейчас дорога каждая секунда.
Из-за ноги без посторонней помощи мне в кузов не залезть.
- Кондратьев! Сержант! Оставь его. Он убит. Давай сюда. Мне нужна твоя помощь.
«Кондратьев, твое положение вроде моего. Оба были на волосок от ареста. Обоим необходимо как можно быстрей конкретным поступком подтвердить свое честное имя».
- Помоги.
Кондратьев приседает, опираясь спиной на скат заднего колеса полуторки.
Ставлю здоровую ногу в сложенные «замком» ладони Кондратьева и, подтянувшись на руках, осторожно переношу поврежденную ногу через борт.
Осматриваю пулеметы.
Ленты заправлены. Но как-то странно: на пути от патронной коробки к приемнику перекручены почти под девяносто градусов.
Может неопытные бойцы напутали?
Спросить у Кондратьева? Он как раз забрался в кузов.
- Ты когда-нибудь стрелял из этой штуки?
- Нет. Не доводилось.
И вправду, где ему? Он же служит в комендантском взводе. Охрана штаба, служба на посылках. Хотя он нравится мне все больше.
Что ж. Разберусь как-нибудь сам.
Плечевые упоры тяжело давят на плечи, но сама рама с закрепленными пулеметами поворачивается на удивление легко.
Простейший кольцевой прицел с задним и передним целиками.
Как же из этого стреляют?
Что мешало узнать у полковника Барабанова.
Глупая фанаберия.
А, вот и «хозяева».
Через борт лезут сразу двое: сержант и ефрейтор.
- Это наша установка, товарищ младший лейтенант.
Теперь все узнаем.
- Чем докажите? Покажите: где располагается спусковой механизм.
Веснушчатый, остроносый сержант указывает рукой:
- Вот — спусковая скоба.
- Почему ленты развернуты под углом?
- Так положено, чтобы перекосов не было.
- Положено. А почему вас у пулеметов не было, когда немцы налетели?
И, ловя себя на том, что в точности подражаю голосу и даже интонации старшины Малышко, грозно вопрошаю:
- Вы где были, когда вас не было?
Стоят, опустив головы.
Кондратьев поддерживает меня:
- Чего молчите? К вам старший по званию обращается.
Молчат.
- Знаете, что бывает с теми, кто бросает в бою оружие?
В разговор вступает третий подошедший боец:
- Товарищ молодший лейтенант, вси побигли, ну, и мы разомо з усима. Усих ж не розстриляють.
- А ты знаешь, что в войске Чингисхана за бегство с поля боя казнили каждого десятого?
- Тю, хто ж у тий армии став би служити?
- Монголы. Они покорили все земли до Болгарии и Хорватии. Немного не дошли до Италии.
- У газетах про це ничого не було.
- Это было давно — в тринадцатом веке.
-Що ж ви, товарищ молодший лейтенант, нам казки розповидаете? Хто ж знае, як тоди насправди було.
- Об этом в разных летописях написано.
- Ха, написати будь-що можна. Ось тиждень тому писали, що війни не буде.
Я даже не подозревал, что словарный запас старшины Малышко так прочно засел в моей памяти.
- А ты, боец, кто такой , что такой разговорчивый?
Таращит на меня круглые и темные, как крымская черешня, нагловатые глаза.
- Шофер.
Кондратьев прерывает мою воспитательную беседу отрывистым вскриком:
- Летят!
Обернувшись, осматриваю небо. Ничего.
- Лейтенант, они спереди!
Кинув взгляд через плечо, разворачиваю пулеметы на сто восемьдесят градусов.
Странно. Я ждал их с юго-востока. Любой мало-мальски опытный пилот выбрал бы заход на цель со стороны Солнца. А эти дали большой крюк, чтобы повторно атаковать колонну с головы и против Солнца.
Откуда мне было знать, что за штурвалами шестерки Ме-110 сидели пилоты-новички из четвертой эскадрильи второй учебно-боевой группы тяжелых истребителей восьмого авиакорпуса Второго воздушного флота Люфиваффе.
Они поменяли свой боевой порялок.
Две пары летят слева и справа от дороги.
Третья с небольшим интервалом летит прямо над шоссе.
-Эй, Георг, эти русские скачут по кустам как зайцы.
Auf dem Rasen rasen Hasen,
atmen rasselud durch die Nasen.
По лужайке носятся зайцы
хрипло сопя своими носами.
Детский стишок.
- Сейчас мы добавим им прыти. Слушай, Арман.В следующий раз попрошу у Шнитке его французскую кинокамеру. Это надо запечатлеть для истории.
- Обязательно. Будет, что показать дома.
Они начинают обстрел колонны на слишком большой дистанции до цели.
- Сволочи — скрипит зубами Кондратьев — Там пробка из гражданских машин. Из Белостока.
Ловлю в прицел правого «мессера» из третьей пары, он летит прямехонько по линии стоящих машин и поливает их огнем, и легким движением стволов сопровождаю его.
В голове у меня крутится мотивчик любимой песни старшины Малышко, под которую он два года трижды в день водил нас в столовую:«Эй, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтоб было веселей».
Но он мне не мешает. Нога тоже не болит.
Не глазами, движением воздуха чувствую, как веснушчатый сержант перешел мне за спину.
Второй боец присел за кабиной.
А Кондратьев — молодец. Стоит рядом.
Слева и справа проносятся, строча из пулеметов, «мессеры».
Но все мое внимание на «моем» «мессере».
Левой рукой сжимаю спусковую скобу.
Но рано. Рано открывать огонь.
Поспешишь — людей насмешишь. И себя раньше времени обнаружишь.
Двести метров. Сто. Пятьдесят.
По-о...
Беззвучно разлетается в шепки деревянная крыша кабины.
Отлетевшая щепка так бьет в грудь, что если бы не стоящий позади сержант, я вывалился бы через задний борт.
Падая на колени, ставлю дыбом пулеметные стволы и всем весом ставшего бесчуственным тела тяну спусковую скобу вниз.
Пулеметы трясутся и хлещут отвесным огнем, заходясь в диком стрекоте.
- Арман! Этот чортов русский задел нас! У нас перебиты тяги рулей высоты! Арман! Арман! Почему молчишь?! Мы сейчас упадем!
У Армана голова повисла на груди, как у сломанной марионетки.
От него не дождешься сочувствия или совета. И вспомнить подходящий случаю стишок он уже не способен.
А тебя, Георг, одиночество и ужас непоправимого в один миг превратили в испуганного шалуна, нечаянно запустившего взрослую машину и не знающего как с ней справиться.
Такое случается, когда поначалу забавное приключение неожиданно повертывается своей оборотной, опасной стороной.
Рев пулеметов - это последний звук, который я слышу....прыгнув под испытующим взглядом отца с уступа в плещущее под обрывом море.
Я ныряю очень глубоко, и меня охватывает страх, что в легких не хватит воздуха.
Поспешно развернувшись, я зо всех сил работаю руками и ногами, стремясь на поверхность, к воздуху и Солнцу.
Наверное, я потерял сознание, но меня вытащили и спасли.
Под спиной твердая, круглая галька.
Чьи-то руки теребят меня, я слышу голоса, вижу яркий свет...но не могу вздохнуть.
Как же так.
Надо им сказать.
Чтобы убрали мешающее сделать первый вздох.
Что они говорят?
Я кого-то сбил.
Но это неправда. Я никого даже не задел.
Позовите ко мне маму. Она сразу все поймет и поможет.
Нужно немного приподняться.
Я не знаю, что пуля перебила легочную артерию и из входного отверстия кровь брызжет как
вода из фонтанчика для питья.
Голова наполняется звоном, а руки чувствуют ледяной холод.
Теплая, сладковато-соленая волна накатывает, заливает открытый рот.
Силюсь, тянусь всем телом.
Но волна накрывает с головой.
Все.
Дальше — тишина.
Меня снимают с машины вместе с ефрейтором-пулеметчиком, убитым той же очередью, и кладут в один ряд с майором, Серегиным, Политурой, незнакомым старшим политруком и еще двенадцатью бойцами, погибшими во время двух налетов.
Капитан, принявший командование полком, отдает приказание: силами одного взвода вырыть траншею за обочиной, перед строем молодых берез.
Им нужно торопиться, поэтому траншея получается неглубокая — всего по пояс.
Нас укладывают в два слоя: бойцы - снизу, командиры - сверху, накрывают распущенными солдатскими шинелями и засыпают песком, которого много в здешней земле.
Капитан карандашом помечает на карте место нашей временной братской могилы, чтобы после, когда положение стабилизируется, перезахоронить с подобающими почестями.На полях карты записывает звания и фамилии убитых командиров.
Мы — будто временно выведеные за штат в ожидании нового приказа.
Иногда земля вздрагивает и трясется от тяжелых ударов.
Песок струйками осыпается со стенок, и это единственный для нас счет времени.
Потерявшего для нас прежний смысл.
Потом приходят дожди,снега и снова дожди.
Наша траншея оплывает, и наши тела становятся заметны глазам живых: едущих и идущих по дороге.
По приказу начальника немецкой комендатуры, разместившейся в ближнем населенном пунке, из шталага под охраной двух пожилых немецких солдат присылают двадцать пленных красноармейцев.
Закопать нас дальше от дороги.
Они выполняют свою работу добросовестно.
Теперь мы лежим глубоко. Но вперемешку. Уже трудно разобрать, кто из нас командир, кто рядовой.
Летнему теплу и зимнему холоду больше не добраться до нас.
Просачивающаяся сверху вода не мешает нам.
Корни берез постепенно опутывают нас и жадно впитывают дождевую влагу.
Ковш эксковатора, роющего траншею для укладки труб газопровода, дотянувшегося из далекой Сибири, нарушает наш покой.
Как когда-то, нас снова греет Солнце.
По некольким найденным монетам, истлевшей майорской петличке и чудом уцелевшему портсигару моего отца наши останки опознаны как останки военнослужащих Красной Армии и перезахоронены в Белостоке, в безымянной могиле на воинском кладбище, рядом с могилами солдат, сложивших головы при освобождении этого белорусско-польского города.
Восстановленная криминалистами надпись на отцовском портсигаре вызвает большое оживление среди военных историков: настолько неожиданным оказывается обнаруженный след пропавшего перед самой войной известного генерала, по слухам то ли расстрелянного, то ли покончившего с собой.
Находится сотрудник Центрального архива Министерства обороны, вспомнивший, что совсем недавно, принимая архив умершего генерала, видел старую топографическую карту, с которой генерал, а тогда - капитан,начинал свой боевой путь в 1941 году.
На обтрепанных полях карты еще можно было различить несколько сделанных карандашом записей. В том числе список из фамилий и воинских званий. Некоторые из них сохранились хуже, другие еще можно разобрать.Одна фамилия читалась как "Юхневич".
Карту находят и передают экспертам.
Отметка на карте совпадает с местом находки останков.
Подлинность фамилии "Юхневич" подтверждается. В воинском звании, состоявшем из двух сокращены слов, удается прочитать только второе: "лейт". Первое скрыто под бурым пятном и не поддается восстановлению.
Результаты экспертизы доложены в Главное политическое управление Вооружённых сил СССР.
Генерал армии Епишев - тогдашний начальник ГлавПУРа и ярый противник разоблачений сталинских репрессий принял решение.
И вот имя моего отца выбито на памятной плите, уложенной сверху на прежде безымянную могилу:
«Генерал-лейтенант Юхневич Р.П.
Командир 128 ст. полка майор Карташов И.П.
Ст.политрук Данилов Н.А.
и пятнадцать неизвестных командиров и бойцов Красной Армии.
Вечная слава героям,
отдавшим свои жизни за свободу Советской Родины
1941-1945».
Отец, это последнее, что я мог сделать для тебя.
Истребитель. Часть пятая
© Copyright: Андрей Федотов Из Беларуси, 2023
Свидетельство о публикации №223030601759
Свидетельство о публикации №223030601759
Рецензии