Был у Христа младого сад

Весна хорошо пошла, да захромала: перестало таять, подморозило, припорошило.
Но в лесных чащобах просели снеговые дороги, - значит, весеннее движение меж населёнными пунктами всё-таки началось  и не за горами стремительная  озелень заболоченных луговин среди отступающей  талой воды. И  с каждым днём всё острее виделось, слышалось, сильнее и глубже дышалось, и короста зимнего угнетения, наконец, совсем отвалилась: три дня лил холодный дождь, а после него чуток потеплело и снег стаял.
Утки носились над реками и озёрами, журавли, отыскивая места для гнездовий, широкими кругами ходили на прямых крыльях,  лещи всплескивали на отмелях.
Деев клял себя за то, что так легкомысленно экипировался: его австрийская куртка и летние чешские туфли никак не спасали от весеннего холода, а давний сельский знакомец Лушин очень даже неплохо чувствовал себя в ватнике и резиновых сапогах.
- Ты всё один? – продолжил свой расспрос Деев, подрагивая в ознобе и кляня себя за то, что не обулся в тёщину обувь.
- Один! – Лушин рылся в сумке, отыскивая соль. -  С одной путлялся, с другой, а детей ни оттель, ни оттель: пустые мережи!
Было ещё светло, но от озера уже начал подниматься вечерний парок. За деревней стукнули выстрелы.
«Вальдшнепы!» - решил Деев, а Лушин, вернувшийся из рощицы с сушняком, торжествующе известил:
- Слышь, стрЕльнули, - слОнки пошли,  у них клюв  такой, шильцем!
Деев никак не мог понять, зачем бьют этих крохотных птичек – лесных куликов, ведь мяса  там почти никакого, всё равно, что на воробьёв охотиться.
И пока Лушин возился с костром, Деев досадливо оглядывал другой берег озера: там плыл большой чёлн с двумя людьми, Деев угадал в них Гришку и Кольку Трубиных.
Проследив его взгляд, Лушин поинтересовался:
- Знаком с ими?
- Сказывали! – туманно пояснил Деев.
- Рыбнадзор! Мережи ищуть! А тебе кто про них?
- Марья Алексеевна!
- Сама?! Вона! У ей до Гришки другой хахаль был, латыш, так он по-русски тольки жестами! ЛютОй был! А Гришка ничево, ежели крупная ячея, другой раз и отпустить!
Лушин приволок из кустов две колодины, устроил их по краям костра, из мережи – сетки на обручах – достал двух щуклят.
- Остатние! – пояснил, поймав деевский взгляд. – Сейчас испекём!
- А как  печь-то, в золе?
- При-ла-дим!
Очистив и заострив два прута, Лушин проткнул каждым рыбью тушку вдоль под хребтом и, натерев солью, уложил  на колодины так, чтоб рыба над огнём была.
- Вот и пекись, а мы доглядать станем, да повЕрнем, когда приспеет!
Долго курили,ожидали, пока приспело. Потом жадно ели слоистое рыбье мясо, отдававшее озёрной водой и травой.
Умиротворённые, пили  чай, заваренный в солдатском котелке Лушина.
- И много ловится? – Деев отогрелся и подобрел.
- Када ничево не вОзьмешь, а када и пуда четыре!
- Ого! – изумился Деев. – Куда ж столько?
- А перекупщикам!  Хучь они обманывають, будь неладны! А ныне вабще понаехадши чурки с Капказу, жулят нашего брашеню!
- А если своим?
- Бываить, какая баба купить! СЕмья не съисть, так боровку дадуть! А насушить, так в супок, када нада!
- А в рыбхоз сдавать? – гнул своё Деев.
- Стока рыби удой не вОзьмешь, а раз браконьер – посодють! Не-е, в рыбхоз не-е: у них артель, налоги!  А так -  денежки вот они, ласковые!
Загасили  костёр. Рыбнадзор всё так же маячил у того берега.
Пошли недавно пробитой во мху тропкой, под ногами хлюпало. Деев промочил ноги и снова замёрз.
- Эх, баньку бы!

Жара объяла Деева так, что он только отпыхивался, а Лушин всё наседал:
-Ещё?!
Пригнулся у котла с кружкой в руке:
- Поддать?!
- Давай – крикнул Деев, и скорей себя охаживать веником – полетал, попорхал им по телу, потом в пришлёп, потом в  нахлёст, и истово охаживая себя, требовал:
-Ещё! Ещё!
И так, пока не сиганул с полкА, чуть не сбив с ног Лушина, ломанулся в дверь и выскочил на воздух. Там подышал, поостыл, и пока Лушин парился, оделся в сенях баньки, доплёлся до своей избы и, чуть коснувшись кровати, провалился в сон.

Утром ни свет ни заря скорее на берег. Всё  кругом серо от мелкой водяной пыли – наполз  туман.
У воды только один чёлн, соседский исчез.
Лушин огорчился:
- Во, постЕн,  уже ловит!
 - Что ж он, в ночь пошёл? – не поверил Деев.
- Рыбаку ночь не в ночь!  Када соседского челона у пристани нет, на ём не чёрт поехал!
Сильно отпихнувшись шестом, Лушин кивнул на вёсла:
- Берись давай, а то без рыби останемся!
Долго вглядывался в ту даль, где давеча ходил чёлн рыбнадзора, потом, что-то  увидев, обрадовался:
- Вон он, челон – то! Мережи свои ищеть,  може, рыбнадзор не всё забрал, може, и ему обрыбиться владит!
Минут через десять снова кивнул на вёсла, - всё, мол, приехали, - резко воткнул шест в донную тину, застопорив ход, а сам, перекинувшись через борт в воду и держась руками за лодку, ногами старался нащупать на дне мережи.
Вскоре похвалил себя:
- А и постЕн же ты, Лушин! Видать, все полные! 

Четыре мережи выпростали в лодку! Под ногами, разбрызгивая икру, бились лещи. Из-под чешуи сочилась кровь – рыба не могла сообразить: надо развернуться и выплыть из ловушки, и терзала себя о сетку и обручи. В ужасе выпученные глаза, немо кричащие рты, хватающие воздух – беда настигла лещей в самый пик жизни, в яростное время любви!
Для человека эта рыба – еда, добро. Человек для этой рыбы, - враг, зло, убийца. Извечное соседство  жизни и смерти, добра и зла. А вчера? Он был добр вчера? Или просто сработал защитный рефлекс, оберегающий от неизбежных потом переживаний, хлопот, треволнений?
Прав Толстой: счастье – это когда можешь делать, что хочется, не опасаясь последствий.  Бывает ли такое?
Не зажигая света в её избе, он снимал с неё плащ, а она радостно подчиняясь ему, прошептала:
- Первый раз на вечеринке, никогдашеньки не пила, летит щас всё, да скоро так!
От этого шёпота у него перехватило дыхание, он усадил её на кровать, сел рядом, обнял, прижался к ней, губы прилипли к её волосам, потом встретили её губы, они доверчиво поддались, раскрылись, а рука её легла ему на шею.
Чувство полновластия ярило его, и если б он встретил хоть малейшее противодействие, курок сразу  слетел бы  с  ограничителя, но ощущение, что она совсем, вся в его власти, оберегло девушку.
Он укрыл её поднятым с пола плащом, слепо вышел в сени, притворил дверь и, пошатываясь как пьяный, двинулся прочь.
Озябшие ноги приволокли его к  Лушину.
Тот, глянув на него, изрёк:
- Не жилец ты, Пётр Иваныч, по нашей местности! Тебе, конечно, и надобности нет, а не жилец!
- Почему же?
- А вот почему: девка тебе душой предалась, а ты своего, что тебе положено, брать не хочешь, так теперь не казнись, как другой исделает всё преукрасно и хорошо!
Деев прерывисто, как в детстве, вздохнул. А Лушин продолжил:
-Грех твой это, Иваныч! Сколько б ей радости поиметь от тебя, доброго да хорошего, а теперь придётся ей свой запас какому-нибудь полхану отдать, а он кобель-кобелём, и всё! Эх, братка  ты мой, совесть тока промеж своих хороша, а чужой за неё спасибу токо для смеху дасть!
- Да я ведь женат!
- Мало ли что! Оно, конечно, своё завсегда ближе! Да ведь после такого долгого терпежу неразвернутую конфетку встренуть! Эх, нет слаще забавы, как из ладной девки себе правильную бабу исделать!
А теперь спи иди, как в силАх, утром ждёть нас лещок в берегах, уж  глядел я на воды!

- Ну, что ж, Иваныч, ты жидкий какой, - вернул его в утреннюю действительность Лушин, - к берегу греби, к берегу, леща в короба укладать надо! Что летом вОзьмешь, то зимою и нАйдешь!
Когда приволокли на себе к сараюшке Лушина полные короба и свалили леща в яму со льдом, стали в избе завтракать: ели вчерашнее заливное, чай пили.
- Сёдни сосед приттить грозился, может, откажем  ему, а, Иваныч?
- Зачем? – Деев, наконец, сбросил сонность. – Сосед  есть сосед!
- Эт точно, Иваныч! – обрадовался Лушин. – На озере один одного боимси, в деревне побаиваемси,  штоб кто не настучал на тебя про рыбь-то, а так опаски помене, со мной сидевши, да и с тобой посидеть за приятность почтёт! Пускай! Ведь своего принесёт, так и убытку нету!

Вечером за столом мужики сперва ругали город: всё в нём купи, вода невкусная, воздух порченый, народу прорва, а шуму – грохоту! И чего там люди живут? Потом заговорили про озеро. Потом про Таню и Митю:
- Он, никак, обратно жениться думаить! – завёл «пластинку» Лушин.
- Он который год думаить! – поддержал сосед. – А она, дура, надеется!
- Эх! – вздохнул Лушин. – Ныне надея  тока на печку да на мерина: печка не сбежить, а мерин не загуляить!
Деев хмыкнул, но мысль от неведомой Тани перекинулась к Лане: с кем она сейчас, за каким столом?
- Да што ж ты, малец, опять жидкий какой? – решил ободрить его Лушин. – Как ты будущим годом приехадши, телевизер в декрет куплю!
Сам  того не желая, Лушин напомнил  Дееву о семье, о Москве, об уютной  квартире, где можно принять ванну, посмотреть телек! И тут же выплыла Вена!
Сбудется ль ещё раз эта сказка?! И как-то не помнилось, что в Вене все посольства и все посольские жилые дома прослушиваются и всё более-менее важное надо писать друг другу, а прочитав, уничтожить; что на каждом посольском приёме надо запомнить всё, сказанное кем-либо из гостей, не надеясь на магнитофон, пить с ними коньяк, а дома отпаиваться молоком и до утра писать отчёт, стараясь не пропустить ни слова из сказанного гостями!
Но сама Вена, Пратер, Дунай с речными трамвайчиками! И великолепные лавки снеди, где уже хорошо знакомые Гансы и Фрицы не обвесят ни на грамм, и всегда найдётся у них доброе слово для тебя, твоей фрау и киндеров!
- От ты, Иваныч, в министерьстви странных дел обретаисси, - Лушин словно в мережу рыбу загнал, будто почуял, о чём думает Деев. – От  и скажи,
 вот по радиве балаболили, японец хочет у нас острова отнять, - как думаешь?
- Хотеть не вредно! – отбился Деев.
- О! Он же косой, японец-то, как же он стрЕлит – промажет вить! – и засмеялся лукаво. И тут же:
- А ну её, энту войну, Иваныч, через её стока горя!
И всхлипнул.
 
А погода бочком повернулась к лету.
Приятно стало сидеть на крыльце, бездумно подставив себя ласковым лучам, наполнив грудь настоем воздуха и солнца.
Уже после заката Деев решил окунуться, немного поплавал, и стал удить.
Рыба неохотно брала блесну, но всё-таки на варево перепало.
Взбулькивала  в ведёрке уха. Солнышко уже спряталось и ослабло светить, и быстро стемнело.
Наползла сонная одурь, и он заснул, думая про уху, про то, как есть её будет, и даже дул на неё, чтоб не обжечься.
А пробудился утром. Костерок погас, ушица была еле тёплая, но так приятственно пошла по нутру, что показалось мало.
Он подъел ведёрко дочиста, откинулся на спину и, глядя на близкое бледное небо, снова  уснул, ещё и от наступающей сытости.
Проснулся с мыслью о Лане, и через полчаса был уже возле школы.
- Ведь щас как! – подметая крыльцо, откровенничала с ним баба Дуся. – С одним трепалась, с другим, а потом трёпаную её замуж беруть! Тьфу! А за энтой девкой  мальцы в школе как кобели тянутся! Мой и то, как прижмёт в угол, так за подол!
Деева оскорбило, ужалило, он чуть не замотал головою, чтоб отринуть от себя  это низкое!
-А ты чего сбледнул с лица? Никак сладились?
Деев только и нашёлся, что возмутиться:
- Как вам не стыдно?
Но вслед ему неслось: - А ведь, поди, жена есть! И дети!

Эх, Лана, Лана, светлячок милый! Хуже нет, когда думы не вяжутся: одна в одну сторону тянет, другая в другую!
Семью-то куда девать? Леру и дочек? Нет уж, Пётр Иваныч, отгулял ты своё! Ещё скажи спасибо, что в отпуск за три года разом выпихнули, не  турнули  из МИДа, а то гнил бы сейчас в каком-нибудь сельсовете!
А ведь сколько прошёл! Армия, МГИМО, дипкурьерство, третий секретарь посольства, второй секретарь! Но когда уже уезжал из Вены, купил чек на машину. И нет бы самому в московской «Берёзке» «Волгу» эту взять, а потом самому и продать этот «дифсит»! Нет! Поленился и продал чек! И кому продал? Кавказцу пузатому! Того сразу в «Берёзке» и сцапали:
- Откуда у вас чек, вы ведь не дипломат?!
Торгаш и «сдал» Деева! И вылетел бы «спекулянт» Деев из партии и  МИДа, если б за него  не вступился зав.европейским отделом: ценил профессионалов! А то ведь сколько бывших партийных чиновников  пролезло в здание на Смоленской площади, и никто из них не хочет трудиться: зачем, если им год  до пенсии, никто их не тронет, можно и пофилонить!
Так что, Деев, теперь  помурыжат  тебя в Москве на зарплатке, авось, хватит на заплатки.  Дай бог, чтоб  потом всё же определили в загранку.

Озеро было сонное, словно в тумане, ноздри забил дымный запах: не иначе, тросту  жгли где-то, утят гоняли, чтоб в сеть их, они лапками быстро в ячейках путляются.
Лушин с Деевым только забрались к мережам в самую тишь средь тросты, как вдруг рядом взревел мотор и откуда не возьмись влетела остроносая шустрая лодка с Трубиными: значит, подкрались братья на вёслах и только в последний момент  шумнули мотором!
Гришка заглушил движок, поднаплыл остатком хода и взялся за борт челна:
- Та-ак! Ну-ка, подай мережу!
Лушин нехотя протянул сеть с рыбой. Гришка оглядел карасей:
- Ну, эта ячея не больно мелкая, одну такую мережу допускается! А вторая где?
- В сарайке! – пробурчал Лушин.
- В сарайке это не лов! Потому на вторую не претендую! Да и эту бери, не мелка ведь! Живи, Лушин! И вам хорошего! – кивнул Дееву.
Движок взревел, и лодка стрелой понеслась вдоль тросты!  Дееву даже завидно стало: гонять бы так самому!
- Без ружжа стал ездить, мордан нахратый! – злорадно пробурчал Лушин,  вытаскивая из воды вторую и третью мережи. – А то чуть не стрЕлил мальца: не отдавал той сеть! Да как отдашь, он же старик, малец той, ему тока рыбку сварить и мять её в роте, без зубов ведь! Заплакал аж, када отдавал! Потом Колька обратно привёз! Как узнавши, что малец  той инвалид войны, Марья Лексеевна сразу команду дала: вернуть мережу! И чтоб Гришка без ружжа ездил!
Да и зачем ему ружжо: у него брюхо как танк, одним брюхом задавить в силАх!

Лушин  уехал к брату на Волгу(«стока не видавши, може, последний раз»), Гришка Трубин лёг  на недельку  в госпиталь – с горячих точек  вся спина в осколках, и Трубин-младший иногда «угощал» Деева прогулками на  моторке.
Речка из залива вытекала спокойно, но приходилось часто вылазить то Дееву, то Кольке, чтоб провести лодку над мелями. И только в лугах русло стало поглубже.
У поворота послышался разнобой голосов и сразу увиделась толкучка на лугу, скорее всего, это были привезённые из райцентра в подмогу косцам: шеи, плечи, руки, спины у них обгорели, они толклись на лугу, бессмысленно мяли травы, которые надо было косить.
А где – то через километр, уж  на другом берегу, увидали  настоящих косцов, в ряд, в один замах укладывающих ровные травяные валки!
- Наши! – довольно обронил Колька, и они поплыли к ним в надежде встретить какого-нибудь знакомца, чтоб вместе сварить уху: двадцать щучек, переложенных мохнатой водяной травкой и прикрытые лопушками, были ох как хороши!
Едва лодка ткнулась в берег, Деев услышал:
- Наведать нас, милые люди? – крепкий пожилой мужик, стоя у воды на коленках, ополоснул лицо, утёрся подолом рубахи.
- Хотелось посмотреть, как вы косите! – улыбнулся Деев.
- Да мы уж скосили! А нет ли у вас, милые люди, лески с блесной, чего-нибудь поймать, а то пшено есть, а…
- Щучками не побрезгуете? – эффектно откинул травку Колька.
«Ух!» - радостно поразился мужик, и вскоре щучки варились в ведре с пшеном; хлеб,соль,луковицы, варёные яйца предлагал каждый.
Поев и запив ушицей, многие сразу отвалились в сон, а  дядя Кроня, закурив, пригласил:
- Заезжайте когда: пока луг не выкосим, будем здеся!
Отплыв и обогнув береговой изгиб, Деев опять увидел всех, уже спящих, вспомнил мерное совместное аханье кос, и жаль стало расставаться с этими крепкими трудовыми людьми.
Простился с Колькой – тому домой через две протоки и два озера, ну да на моторке быстро, а сам решил к себе пёхом.

Дома Деева дожидался Серёженька – Деев познакомился с ним случайно, в сильный дождь найдя кров в одиноко стоящей лачуге.
После того, как попили чаю, Серёженька, отказавшись от остатней лушинской самогонки и от жареных карасей, вынул из заплечного мешка флягу молока и ссыпал на пол картошку.
- Понравилось вам, вот и поешьте с молоком! Этот год картоху хорошо собрал, а не запомнил, когда сажал. Я вот хозяин, - он рассмеялся, - а про землю мне мало чего известно.

Через пару недель, решив проведать  Серёженьку, Деев к удивлению своему встретил у него братьев Трубиных. Оказалось, Гришка уж отлечился, и Серёженька обещался им показать глухариные места, - ружьё у Гришки с собой.
На столе вызывающе красовалась совершенно неожиданная в этой бедной лачуге трубинская бутылка коньяку.
Выпивал  Серёженька с удовольствием, а после набрасывался на закуски с какой-то беззащитной жадностью!
Значит, у  Деева он держался изо всех сил, а тут, у себя дома, хватал, суя в бороду, и сыр, и колбасу, и едва не стонал, когда накидывался на селёдку.
В соседней комнате кто-то зашевелился, охая.
- Матушка ваша не встаёт? – тихо спросил Деев.
-Зорька телилась!  Мамаша всю ночь при ней была, устала сильно. Печалуется: так хочется ей церковную службу послушать, а церковь, почитай, за сто километров.  А ведь не худому учат в них: «Возлюби  ближнего своего!»
И тут же, спохватившись, бросился выгонять скотину. Овцы сперва разбежались, но скоро собрались, едва не уткнувшись в хозяина головами.
- На днях ягнились!
- А ведь скотина не у каждого водится! -тонко  заметил Колька.
 - Эх, милые люди!! – широко улыбнулся Серёженька . - Я всем говорю, живи, где хочешь, но только чтоб в России  и чтоб на земле хозяйничать! На земле в России  - вот что радостно!

Гришка и Колька ушли спать на сеновал, Деева Серёженька определил на печку, а сам примостился на лавке у стены.
Среди ночи сквозь сон Деев услышал, как старуха позвала явственно:
- Серёженька!
Сын сразу же встал и подошёл к ней, будто и не спал.
- Тяжко мне что-то, Серёженька! Прочитай истинное, пожалуйста!
Шаркнула о коробок спичка, засветилась и разгорелась лампа, зашелестели страницы.
Серёженька откашлялся и начал читать.
Слова древней книги отогнали сон, и Деев слушал, думая о себе, о жизни своей, уверяясь, что и он, и все живут неверно, грешно, весь мир во лжи.
- Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете царствие небесное, ибо сами не вхОдите и хотящих войти не допускаете!
- Серёженька, ты простишь меня?
- Мамаша, я вами доволен, а чтить и помнить буду, покуда  жив!
- Ах, сыночек, сыночек!
- Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даёте десятину с мяты, аниса и тмина, но убрали важнейшее в законе: суд, милость и веру!
В голосе Серёженьки исчезла хрипота, он говорил свободно и чисто, словно в яркий весенний день.
- Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды!

Долго помнились Дееву эти слова, эта ночь и эти удивительные, непостижимые люди – мать и сын. И когда накатывало, припекало так, что, казалось, и сил более нет для жизни, Деев обращался  душой к этим людям, и боль отпускала.

У  тёщиной избы его встретила Лана. Подошла нерешительно, и Деев, ревниво заметив её особенную бледность, молча кивнул. Потом не удержался, спросил:
- Ну, как вчера гулялось?
- А ну их, - отмахнулась она.
-Что, разве плохо было?
- Ну их, - повторила , -  насилу убЕгла!
Помолчали. Решилась, спросила:
- Охота вам домой?
- Охота! – подтвердил он. – Охота!
- А к нам папка едет! – это была спасительная фраза, она должна была скрыть её огорчение. – Пишет, что и поживёт!
- Это хорошо!
- Хорошо!
И, вздохнув по-детски глубоко и прерывисто, сказала прощальное:
- И ладно! Щастливо вам!
И не оборачиваясь, пошла по дороге!
Он смотрел ей вслед – внезапно постаревший, усталый, тусклый,  и не сразу почувствовал мелкий дождь на лице. Тогда вошёл в дом, сел у окна, упёршись взглядом в сарай.
Всё было серо, досадно, и он понял:  начинается самое страшное, что бывает в осенней деревне, - тоска.
Вышел на крыльцо, вдохнул свежего воздуха, стало полегче. Услышал шелест капель по дранке домовой крыши, по рубероидным скатам сарая, и душевная боль отступила, капли съели её.
И тут Деев вспомнил: ведь завтра праздник! Церковный! Значит, надо с утра пораньше занять оборону: ничего, мол, нету, тёща не привезла, не в магазин же идти за пять километров!
Напряжение нарастает с вечера: всё уже выпито в честь завтрашнего праздника, а ведь с утрева надо гулять! Не гулять грех, вот и ломай мозгу насчет винца из чугунца!
С утра пораньше и двинут к нему:
-  Иваныч! Уважь, будь человеком!
Первым пришёл Митяй, посулил сала, когда будет колоть боровка!
Пришлось, не впуская Митяя в дом, сказать, что выпить  нету, и никакого боровка у тебя, брашеня, тоже нету,  так что иди-ка ты, Митенька, в магазин за пять километров и там плачь – проси!
Но только наладил одного, а тут другой жданчик,  с  медалями!  Ветеран Сучок выпить жаждет!
Его сходу в избу, чтоб не пил на виду: ведь сказано было – нету!
Верно рассчитал старый : ему, ветерану, не откажут, нАйдут какую-нибудь «микстуру»!
И Деев достал-таки из небольшого мешка с пшеном чёрную бутылочку – тёщину заначку, налил оттуда что-то страшно разящее сивухой, и с первого же стаканА у Сучка чуть глаза на лоб не выперли, продохнуть не мог, а как продохнул, только и прошептал:
- Хар-ра-ша-а!
А уж после второго стаканА, отдышавшись, сразу заорал на всю деревню, на все сорок заколоченных и девять пока ещё не забитых изб, и шёл, и кричал, и плакал от жалости к себе, к своим медалям, к деревне, в которой вся его прошлая жизнь!
                - Семёновна, ты моя милая!
                Я к тебе зайшёл, а ты остылая!

И от этого плачущего крика, от дождя, от унылого осеннего деревенского вида   Деева  как ударило: сейчас  надо ехать ! Немедленно!
Прихватил свой портфель, повесил замок на дом, и заспешил в тёщиных резиновых сапогах и её же плаще-болонье через деревню, через поле, заросшее  бурьяном, к шоссе, чтоб скорей на попутке до Лук, а там на вокзал за билетом, и к тёще.
Тёща обрадовалась, - зять навестил её в праздник, но, узнав, что он привёз ключ от избы, её одежонку и что он уезжает сегодня, всплакнула, а когда вошли в комнату, Деев понял причину её близких слез: за столом сидели её две подруги – такие же давние вдовы, как она сама.
Старушки, уже хорошо вкусившие красного винца под винегрет, для приличия поспрошали, как ему гостилось в Озёрах, и с настроением продолжили то, что прервал его нежданный приход.
Деев выпил с ними рюмочку в честь «Успения», и тогда раздалось вдруг то, что  много лет назад, ещё в пору его детства, пели в родной деревне:
                Был у Христа младого сад.
Он дослушал песню с замершим сердцем.
Снова выпили по рюмочке – уже на посошок, и решили провожать его на вокзал, благо он близко.
И когда поезд пошёл, ковыляли рядом с вагоном, чтоб прощально махать и кричать  напоследок хорошее.
Деев дождался проверки билетов, потом разносили чай  и мимо его бокового места долго ходили.
И только когда погасили свет и все легли, лёг и он.
Мечталось сразу уснуть под уютное постукивание колёс, но не получилось.
Он ворочался, вставал, ходил, снова ложился и снова топтался в узком пространстве вагона.
Уснуть мешала та неожиданно возникшая из прошлого песня:
                Был у Христа младого сад
                и разный цвет он рОстил в ём,
                и кажный день всё поливал,
                штоб увенок себе исплесть!

 Зацепила и не отпускала, щемила сердце  тревожная  безысходность песни:

                Когда цвяты  те расцвели,
                ребят яврейских пОзвал он,
                все ухватили по цвятку
                и сад стал вовсе разорён.

 Безжалостно стучали, стучали колёса.
И только перед самой Москвой  Деев всё же забылся и задремал.
Ему снилась Вена.

               
               
                2024 год