За экраном ЦТ. Эссе

 Дед посмотрел на маленького Чупеева взволнованно и, держа в руках газету, где  нарисованы дядькам бородки и усики, спросил:
– Зачем ты это сделал?
– Просто так! – пожал плечами Чупеев. 
– Это же члены политбюро! – сказал дед непонятно. – Ты что же, хочешь, чтоб нас в тюрьму посадили?!
Чупеев не понимал, что же тут плохого: нарисовать дядькам в газете.
Дед горячо растолковывал ему, что эти дяди – наши начальники, начальники всей страны, и за то, что им рисуют усы, сажают в тюрьму; но говорить об этом нельзя, потому что за это тоже сажают!
А мама строго добавила: «Думаешь, когда ты остаёшься один, тебя никто не видит? Есть такие приборчики, которые всё видят и слышат, и они всё про тебя знают, потому что они под кроватью, в шкафах, за печкой – везде. Ты их не видишь, а они тебя видят!
Маленькому Чупееву стало не по себе.

То, что его домашний телефон прослушивается,  режиссёр телевидения  Чупеев понял не сразу. Просто, как только поднимал трубку, что-то в ней щёлкало.
Однажды он ехал заполночь на семьдесят первом троллейбусе от станции метро Добрынинская и  услышал за спиной у себя разговор: «Когда теперь твоя смена?» «Через трое! Сутки писал, не выключая, пусть сами расшифровывают!» «А ты всех подряд включал?» «Выборочно, постоянные и так пишутся, на автоматике!»
«Так вот что щёлкало в трубке: включался магнитофон!»
Чупеев не обернулся, решив разглядеть их, когда выходить будут. Вскоре они пошли к двери, – он проводил их взглядом: серые ребята, серые – неприметные.
А недавно, когда он ехал с композитором и дирижёром на запись, композитор остановил машину и стал оглядывать днище. Сев за руль, сказал удивлённо: «Чисто!» А после записи снова остановился. Долго осматривал, потом закричал торжествующе: «Вот она!» Чупеев и дирижёр вылезли, и композитор показал им какую-то штуку, вроде миски. Дирижёр указал на приоткрытый  люк  канализации: «Туда ей и дорога!» Композитор протолкнул «миску», и она шлёпнулась во что-то жидкое.
С тех пор Чупеев время от времени осматривал свой «Москвич» – безрезультатно: подслушек не было.

В огромном холле Кремлёвского Дворца съездов – КДС –  долго томились в ожидании утренней репетиции, и  знакомый композитор вдруг сел к роялю и выдал своё: «Эх, рано встаёт охрана!» Чупеев решил, что будет скандал: там и сям изнывали от безделья «искусствоведы в штатском»! Но они, как мухи на мёд, слетелись к роялю, облепили его, и вместе с композитором самозабвенно горланили: «Эх, рано встаёт охрана!»
В группе режима ЦТ – Центрального телевидения – «искусствоведов» было немало. Поговаривали, что только полковников уйма. А уж сколько «самодеятельных» мальчиков – комсоргов, культоргов! Они втирались в доверие, вызывали на откровенность – и «закладывали»! Потом уже другие люди, шантажируя, вербовали «заложенных», и так «отряды» эти росли и росли.
К  Чупееву постоянно липли такие – «кудрявенькие», как он их называл, и средних лет. Вострецов, «кудрявенький» помреж,  всегда подсыпался на вечеринках, жаловался на жизнь, со слезами на глазах рассказывал о родителях, пропавших в тридцать седьмом. Холодов – ассистент, постарше – доверительно вопрошал о целях режиссуры, о возможностях «выйти плечом к плечу».Ребров однажды не выдержал: «Грубо работаете, надо вашему начальству пожаловаться!» – думал, отстанут. Ничего подобного! Удвоили рвение!
Чупеев был парторгом, и главный редактор, человек порядочный, однажды во дворе Шаболовки предостерёг его: будьте начеку с такими-то! Совпало: Чупеев и сам их вычислил. Иногда в кабинете главного писали друг другу: говорят об одном, а пишут другое. И тут же рвали записки в мелкие клочья, клали себе в карман, а потом отправляли в канализацию.
Чупеева самого несколько раз пытались завербовать. Впервые в семнадцать лет. Он был поражён, и отказался так зло, что долго его не тревожили. Потом возобновили попытки. Последний раз лет пятнадцать назад, он уж работал на TV. Были очень вежливы: времена изменились. Но Чупеев не изменился. Наоборот: здесь, в Москве, на ЦТ, он многое понял, и  прежняя неприязнь только усилилась.
На седьмое ноября и на первое мая он, как парторг, обязан был идти правофланговым своей редакционной шеренги -  рядышком с мавзолеем. Его уж достала эта обязаловка, отбиравшая выходные, но ничего не попишешь – с ненавистью, с отвращением – ходил. Замечал, кто и как на трибуне. Косыгин  вечно спорил со стоявшими рядом, вдалбливал, помогая себе взмахом руки. А другие махали приветственно – вождевое дело! Однажды приятель-оператор показал Чупеева крупным планом – ему потом сообщила с восторгом родственница. Вечером он сел смотреть репортаж, думая: «Неужели оставят? Я такой злой был!» Выбросили.
Когда его отрядили на приёмку программ в Нальчик и Пятигорск, он поехал с великой радостью: скучал по югу. Радиорелейка  дошла теперь и сюда, на Северный Кавказ, и – в целях экономии – начальство решило отказаться от привоза программ в Москву, пусть идут с места. Нальчикская программа, замешанная на горском фольклоре, прошла гладко, а с Пятигорской вышел конфуз: во время прямого репортажа с открытия плотины и введения в действие оросительного канала пошёл совсем другой звук. «Течёт вода Кубань-реки, куда велят большевики!» – было написано на огромном транспаранте, протянутом через всю плотину, возле которой держали речи партийные бонзы, а звучало вместо речей хоровое заунывное: «Течёт вода мутная!» «Нарочно не придумаешь!» – ахнул Чупеев. Техники с ног сбились, но ничего не смогли понять!
Потом выяснилось, что сбой на релейке  где-то в центре России: картинка шла из Пятигорска, а  звук из Белоруссии. После этого снова стали возить программы в Москву.

Чупеев любил Шаболовку: здесь было провинциально тепло. А в Останкино обдавало холодом: там чувствовалась власть.
Впервые Чупеев познакомился с нею весной шестьдесят девятого. Он исполнял обязанности главного режиссёра редакции, а всех главных вызвал к себе тогдашний зам. Председателя комитета. В девять часов их впустили в останкинский кабинет зама. Сели. Минут десять ждали. Наконец, открылась дверь, из смежной комнаты вышел Он. Поздоровался. Его нестройно приветствовали. Отойдя к окну, повернувшись спиной к ним, он долго молча смотрел. «Чапай думает!» – иронично пронеслось у Чупеева, но знал: не Чапая играл зампред, – Ленина! Когда-то рядового актёра Вахтанговского театра решили попробовать на роль вождя. Два года Рубен Симонов промучился с ним, – ничего не выходило. Но ведь два года человек репетировал Ленина! Роль не получилась, но обижать нельзя! Сделали неудавшегося Ленина парторгом театра. А потом он сам вылез в секретари райкома. Так, по ступенькам, поднялся в замы по телевидению! Сейчас молчал монументально, «играл спиною». Потом произнёс: «М-да!» И снова молчание.
Чупеев недоумённо смотрел на окружающих, но те глядели привычно.
Зампред обернулся, подошёл к столу. «Я собрал вас, чтобы посоветоваться! Вы знаете, у нас острая нехватка павильонов. А ночью всё пустует. Есть предложение снимать актёрские передачи ночами. Ваше мнение?!»
Встал главреж  литдрамы («литрдрамы», как её звали), стал говорить, что «актёрского» времени – с двух до пяти, между театральными репетициями и спектаклями – мало для съёмок, что ночью – пик творческой активности, можно снимать подолгу! Его поддержали.
– Но ведь телецентр должен будет работать ночами, сверхурочно! – возразил зампред. – Вы представляете, в какую копеечку это выльется?
– Так пусть телецентр не работает днём!
– М-да! – ответствовал зам, и снова пошёл к окну. Казалось, перед ним Кремль, и он решает судьбу революции.
Главреж «литрдрамы», желая разрядить обстановку, сказал ему в спину возможно мягче:
– Вы знаете, что мы  любим вас  за знание предмета, которым вы руководите! Ну, давайте, может, мы сами объясним председателю комитета!
– М-да! – опять произнёс зам и, повернувшись ко всем, подытожил: – Председатель вас не поймёт! Все свободны!
«Зачем было вызывать?» – обозлился Чупеев.

Он попал на телевидение в 59-ом. Студия в Пятигорске только-только открылась, приехали режиссёры, актёры, писатели. Работали интересно, вдохновенно даже. Через год его пригласили  в Махачкалу: помочь в создании там телевидения. А когда он через два года вернулся, не узнал родной студии. Теперь здесь хозяйничали какие-то полужурналисты-полуколхозники. Все они были членами партии, и, забрав власть, творческих людей выжили. Воцарился дух районного центра.
Чупеев со всем жаром молодости бросился в атаку на новые «кадры», его поддержали такие же молодые, ищущие. Борьба завязалась нешуточная.
Один из сельских пришельцев, Хапцов, как-то подошёл к Чупееву, пригласил прогуляться.
«Знаете, Чупеев, – говорил он тогда, – драться будем насмерть! Ведь у каждого из нас семья, дети, надо их кормить! Вы и те, кто с вами, молоды, способны, может, даже  талантливы, но вы же хотите, чтоб здесь все были такие! А нам куда деваться? Да, мы посредственности, бездарности, но я всю жизнь отдал Ставрополью и журналистике, я ничего не умею больше, – а сколько таких, как я! Драться насмерть будем!»

Останкинский телецентр ещё строился, в субботу и воскресенье туда гоняли редакции укладывать стекловату и выносить строительный мусор. А перед зданием, на открытой площадке, под плёнкой, заваленной снегом, лежало полкилометра сложнейшей аппаратуры, на миллиарды рублей – ОТЦ не успели сдать вовремя.
Маленькая Шаболовка переполнена: в редакционных комнатах по тридцать человек. Штабом был холл: там обсуждались сценарии, обговаривались передачи,даже репетировали иногда; там были художники, осветители, редакторы, сценаристы, ассистенты, помрежи, выступающие – там была вся Москва! И только четыре съёмочных павильона. Открытия Останкино ждали, как манны небесной!
Наконец, открыли – и началось великое переселение! Редакции, оставшиеся на Шаболовке, были счастливы: по-прежнему в центре.
С павильонами стало проще, и Чупеев заладил роскошную цикловую программу – костюмную, яркую, с выхватами из разных эпох, а сквозным персонажем сделал бывалого трубача – разбитного, язвительного! Написано семь программ, первая вышла в эфир и… Всё было остановлено, цикл закрыт: ирония была объявлена неуместной. Интересные программы закрывались на всём ЦТ. Первыми пали «Мы живём в меняющемся мире» и «КВН».
Из передач выбрасывались песенки, вроде «Как хорошо быть генералом!» или «Я люблю одни парады!». Руководство ЦТ и ВР убрали. Комитет по радиовещанию и телевидению преобразовали в Гостелерадио. Это означало, что «важнейшим из всех» признали TV.
Председателем Гостелерадио назначили С.Г.Лапина. Поговаривали, что он пришёл с огромными полномочиями, что будут страшные сокращения, и боялись его панически.
Знакомая Чупеева, долгое время работавшая директором школы нашего посольства в Австрии, рассказывала, что Лапин, будучи там послом, «навёл железный порядок»! Когда на родительском собрании она попеняла дипломатам, что те уделяют мало внимания своим детям, Лапин вызвал её и журил: «Так нельзя, надо мне сказать, если что, а я уж сам скажу им, а вы для критики рангом не вышли!»
На активе Гостелерадио Лапин обрушился на руководителей ТТЦ – технического телевизионного центра. Огласил ведомости. Премии у директора  и его замов доходили до восьми тысяч в месяц! Они тут же покинули президиум собрания и более в Останкино не вернулись: сами себя уволили «по собственному», и устроились на места, не менее хлебные.
Приход Лапина совпал с ленинским юбилейным годом – столетием.
Чупеев делал программу на Интервидение, эфир – 22 апреля. По уставу Интервидения вначале – десятиминутная хроника, потом документально-игровая часть – без единого слова. Чупеев был главным режиссёром программы, он курировал всё и готовил получасовой концерт: сюиту из песен и танцев народов мира. А хронику готовил другой режиссёр, Довненко. Он настриг фрагментов из киножурналов, слепил их. На просмотре в кинозале у Чупеева возник вопрос: а кто это вручает футбольный мяч пионерам в «Артеке»? «Яшин!» – ответил Довненко; редактор его поддержал.
Спешка была отчаянная, фонограмму этого «салата» не прослушали, – всё равно шла музыка с магнитофона, без текста; двадцать второго вышли в эфир – с большим успехом. С эфира записали на видео, – всё, кроме кинохроники. «Эту программу пять раз можно показывать, и пять раз будут смотреть неотрывно!» – заключили на летучке ЦТ, и поставили на повтор 1 мая в 19 часов – в лучшее время.
Чупеев с чистой совестью улетел на десять майских дней в Ялту, к родным, там за праздничным столом, в шуме и разговорах, смотрел повтор; потом нежился в парках – «Массандре», «Приморском» – было плюс двадцать пять, и цвели неуёмные розы.
А когда вернулся одиннадцатого, его сразу вызвал к себе главный редактор. «Вы смотрели повтор 1-го мая?» «Смотрел». «Ничего не заметили?» «Нет, а что?»
Оказалось, ассистент, ведшая эфир, не предупредила дежурного звукорежиссёра о том, что на хронике идёт фонограмма с магнитофона, и тот врубил звук с киноканала, и в эфир прошло: «В Артеке Председатель Комитета Государственной безопасности Семичастный вручает приз пионерам…» Это было, как взрыв  бомбы! Ведь Семичастный – после бегства Светланы Аллилуевой – был с треском снят и назначен зампредсовмина УССР!  За праздничными столами все смотрели-слушали телевизор вполуха, но это услышали! Генералы, чиновники в панике попрыгали в чёрные «Волги» и с дач помчались в Москву: решили, что переворот, что Семичастный захватил власть в стране, – надо скорей присягать на верность! Страх, сумятица, неразбериха – скандал!
Лапина вызвал Суслов, но Сергей Георгиевич верно сориентировался, дал точный диагноз: техническая ошибка, премьера прошла блестяще! Напряжёнка спала, главное обвинение – попытку спровоцировать государственный переворот – удалось отвести.
Чупеев предстал перед парткомом Гостелерадио, и получил «строгий выговор с занесением в учётную карточку»! Через год выяснилось, что «строгач» не прошёл на бюро райкома: там установили, что прямой вины Чупеева нет, – но это было через год! А тогда его не пустили на съёмки в ГДР и Венгрию (за границу нельзя выпускать «обиженных»!), сняли со всех ответственных программ, и немало ему пришлось помантулить, чтобы восстановить своё доброе имя! А фамилию Довненко долго потом произносили, начиная с предыдущей буквы алфавита.
Отныне всё шло в видеозаписи, даже «Новости». С прямым эфиром – за исключением трансляций парадов и заседаний – было покончено. Наступило время жестокой цензуры.
«Как всё зыбко, однако! – поражался Чупеев. – А если и вправду переворот? Присягнут ведь, кому угодно – была бы сила!»

В их пятигорский двор пришёл почтовый грузовик-полуторка: в честь Первомая катать детей! Все ребята полезли в кузов, и Чупеев тоже. Над кабиной были укреплены портреты Ленина и Сталина, и одна женщина, мать четверых детей (Чупеев запомнил разговоры взрослых о том, что все дети у неё от разных мужчин), сказала приторно: «Это дедушка Ленин! А это дедушка Сталин!» Маленького Чупеева резануло от фальши!
В тот же день он спросил бабушкиного брата: «А какая разница между Лениным и Сталиным?»
Бабушкин брат приехал к ним погостить из Белоруссии, был там инженером на сахарном заводе. Он знал немецкий, французский, учил Чупеева английскому. В молодости, ещё до революции, уехал в Европу. «Я знал по-немецки только «цуг» и «цурюк», но поехал в Берлин!» Он жил в Германии, Франции, Швейцарии; в Женеве и Цюрихе соседствовал с Лениным, гулял с ним подолгу, и рассказывал, что «Ленин был страшно жестокий человек!»
На вопрос Чупеева бабушкин брат ответил сперва уважительно: «Ну, Ленин был дворянин!» А после пренебрежительно: «А Сталин сапожник!»
В третьем классе Чупеев уже прочно знал: никому нельзя рассказывать о том, что говорится дома. Никогда. Никому.

«Что такое свобода слова – по-ленински? «Осознанная необходимость!» – да?» Их участок в ДНД – добровольной народной дружине – был: Кадашевская набережная, и они с приятелем-режиссёром (повязки на рукавах) шли вдвоём, и приятель позволил себе:  «А что такое свобода слова на самом деле?  Осознанная необходимость держать язык за зубами!» «Тибе пасодют, а ты не воруй!» – вроде бы отшутился Чупеев цитатой из фильма: и шутка, и предостережение! На всякий случай.
В кафе, куда они зашли перехватить кофейку, наткнулись на польских туристов. Те кричали, возмущались, показывали на витрину: там, среди бутербродов, сновал таракан. Увидев на вошедших повязки, поляки весь свой гнев обратили к ним, требуя закрыть это кафе: «Здес нема гигиена! Здес нема гигиена!» А когда Чупеев с приятелем стали им объяснять, что закрыть они не имеют права, старушка-полька вскричала: «Ви бидло, бидло!» Возмущаясь, крича, темпераментные поляки вышли на улицу, а буфетчица – руки в боки – презрительно отпустила им вслед: «Таракана испугались! Сволочь западная!»

«Смерть Фёдора Давыдовича Кулакова глубокой болью отозвалась в сердцах советских людей!» - член политбюро А.П. Кириленко вещал с трибуны мавзолея.
 Ф.Д. Кулакова  Чупеев  помнил ещё по Ставрополью. Фёдор Давыдович прославился тем, что начал своё крайкомовское секретарство с визитов инкогнито. Одевшись в телогрейку и рабочие штаны, приезжал  в село на «газике», останавливал  его поодаль от правления или дирекции, пешочком подходил туда как раз к утренней планёрке. Вместе с механизаторами сидел, слушал – так ему колхозно-совхозные дела и открывались. Когда его узнали в лицо, этот номер уже не проходил, но авторитет своим инкогнито он большой набрал.
В Москву Кулакова взяли на провальную должность: секретарём ЦК по сельскому хозяйству. Однако он проявил себя так, что был определён в преемники Брежнева.
Недавно  опубликованы откровения бывшего председателя КГБ Семичастного.  В них сказано: Кулаков говорил на Политбюро о положении дел в стране, о жизни глубинки с такой болью, что порой в глазах были слёзы.
Сам Брежнев в это время был очень болен. На переговорах с президентом Фордом он надорвался. Трудно сказать, почему был избран такой неудобный,  тяжёлый  для Брежнева  режим переговоров. С Фордом было множество советников по самым разным вопросам, а  генсек всю ночь «висел» на телефоне с Москвой.  И это после труднейших переговоров на протяжении всего дня. Приходилось сутками не спать.
То, что Брежнев резко сдал, стало заметно сразу после его возвращения из Владивостока. У генсека обнаружили белокровие.  Врачи заменили его кровь  на   кровь кремлёвских курсантов, и несколько раз обновляли её, и генсек стал медленно выздоравливать. В этой ситуации Кулаков оказался опасно лишним. Иногда Чупеев слышал: «Загадочная смерть!» – в последних рядах траурного митинга было чуток вольготнее.
Некоторое время назад  Чупеев был на этой же площади. Тот же Кириленко зачитывал тогда прощальное слово о трёх погибших космонавтах: Волкове, Добровольском, Пацаеве – общая скорбь была понятной и искренней. Врезалось в память, как рыдала, убивалась тогда Терешкова. Серая от горя, она обвисла на руках Берегового и какого-то летуна, ноги её не держали – подгибались колени, – Валя выла в голос.
А теперь вот смерть Кулакова. У многих было: «Не определили б Фёдора Давыдовича преемником Брежнева, – жил бы себе и жил».
 Давно уже чувствовалось: «неладно в государстве датском!» Особенно после смерти Р.Я.Малиновского, министра обороны.  Маршал умер, а нового министра всё нет и нет. Когда Чупеев  спросил об этом своего приятеля- мидовца, тот посмотрел  удивлённо: «А откуда ты знаешь?» «Как откуда? – недоумевал Чупеев – Из газет! Ведь всё между строк!» «Молодец!» – покачал головой приятель, и подтвердил, что Хрущёв в своё время натаскал хохлов в Политбюро, а это очень опасно, потому что они хотят прибрать к рукам всю страну, и сейчас столкнулись украинская и русская группы. Брежнев заодно с украинцами, в министры обороны он двигает Гречко, а у Косыгина кандидатура - Устинов. Расклад пятьдесят на пятьдесят, поэтому до сих пор без министра. «Косыгин пересидит Брежнева!» – заключил мидовец, но после трёх месяцев противостояния министром обороны стал Гречко, и только после его смерти через несколько лет – Устинов.
«Сожрут меня эти украинцы!» -  сокрушался Косыгин. И сожрали.
Как тут не вспомнить Черчилля: власть – это подковёрная схватка бульдогов.

К «режимщику», который «опекал» на съёмках в концертной студии, давно уж привыкли, даже иногда анекдоты ему рассказывали – бытовые, конечно. Но тут «режимщик» перешёл границу, спросил Чупеева: «Если молодые парни целуют взасос друг друга, – как они называются?» Чупеев пожал плечами, и тогда «режимщик» ответил сам: «Гомосеки! А если взрослые мужики друг друга  взасос?» Чупеев догадался, но промолчал. «Генсеки!» – ответил тот, и засмеялся: «Неплохо, а?» «Знаете, – Чупеев мгновенно сгруппировался («Все они ребята «хорошие»!) – это лишнее!» И пошёл на сцену.
Там ждал его Аранович, с ним Чупеев познакомился за день до съёмки. Аранович тогда предложил: «Я после концерта всегда гоняю на мотоцикле, хотите со мной?» «Нет, – улыбнулся Чупеев, – мне машины хватает!» Он уж насмотрелся, как гибнут на дорогах эти сумасшедшие двухколёсники.
В концертной студии всё было готово к записи. Оркестр Арановича уселся и проверял ноты, сам Юрий любезничал с Натальей Сац, – она должна была читать  текст в сопровождении оркестра. Не было только специального стула к роялю. Чупеев, послав помрежа к реквизиторам, начал репетицию. Пока оркестр играл, Чупеев «пристрелял» камеры, – и ему, и операторам всё было ясно. Можно было б снимать, но рояльный крутящийся стул… А обычный никак не годился, пианист не мог играть на нём сидя: менялось положение рук.
Помреж вернулась пустая: в заявке было всё, кроме стула к фортепьяно. «Но у них есть такой стул?» «Есть, но они его не дают!» В зале сидел с хронометром контролёр, фиксируя, сколько и на что ушло времени, – Чупеев велел Арановичу репетировать, ассистенту с операторами продолжить «пристрелку», а сам помчался к реквизиторам: до них было семьсот метров! Прибежав, Чупеев сразу увидел искомый стул и попробовал говорить с завцехом спокойно, хотя и с одышкой, но наткнулся на такое наглое высокомерие, что сорвался и закричал. Он так орал, что потом сам не мог вспомнить слова, которые из него вылетали!  Завцехом побледнел и, потеряв апломб, махнул рукой: «Забирайте!» «Что?! – взвился, едва не лопнув, Чупеев. – Вы тут бездельничаете, а я буду стул носить?! Чтоб через три минуты стул был на сцене!» И бегом обратно!
Стул привезли через десять минут.
После записи Сац и Аранович говорили ему комплименты, – знали б они, как дался этот стул, который сейчас тихо - мирно стоял у «Стенвея»! «Терпение и труд всех перетрут!»

– А почему вы опять едете в Польшу? Вы же в прошлом году были там? – Чупеев сидел на выездной комиссии Гостелерадио. Он представлял сотрудницу их редакции, уже после «фильтра» старых большевиков.
Голос Рыжова, председателя выездной комиссии, суров, его очки сверкают холодным блеском, он смотрит на Валентину Кирилловну, знакомую Чупеева, как на врага революции, – бедная Валентина Кирилловна, зав. «Пионерской зорькой», чувствует себя без вины виноватой.
– Я еду к приятелям, на будущий год я их приглашу к себе!
– Нечего тебе там делать, – ишь, разъездилась!
«Ну и хам!» – завёлся Чупеев.
– Следующий!
Следующей была как раз молоденькая Лена Засорина, его подопечная. «Первый раз едешь?» «Первый!» «В Болгарию?» «В Болгарию!» «Кто у тебя там?» «Знакомые, по приглашению!» «Ладно, в первый раз поезжай!» Чупеев вздохнул с облегчением.

Автор настаивал на своём варианте фильма, но Чупеев видел, что это плохо, бездарно, на уровне районной газетки. Он вложил в съёмки душу, они с оператором «процеживали» каждый кадр, мучились, искали и находили,  и это было по-настоящему творчество! И всё это рухнет, весь поиск вон! И он своими руками должен уничтожить гармонию, уничтожить творчество, уничтожить себя самого? Вся его сущность творца восставала! Сценария фактически не было, была плохо составленная сценарная заявка, но Чупеев знал, что «дотянет» на съёмках, так уж не раз бывало. «Если я сделаю по его – я не художник! Я убью себя!» Его  бросило в черноту, сердце остановилось – он рухнул наземь! Но тут же сознание вернулось.  Полежал, еле-еле поднялся, дотащился до скамейки и сел! «Я сделаю так, как надо! Я сделаю так, как надо!» Сердце работало с перебоями. Дышалось трудно. Но в голове звенело: «Только по своему! Только по своему!»
Посидев с полчаса, он встал и пошёл к директору. В приёмной написал заявление с просьбой собрать худсовет дважды: рассмотреть оба варианта монтажа – свой и автора. Отдал директору, поговорил с ним и пошёл «лепить» авторский вариант: свой решил показать потом.
Через два дня всё стало на место: его вариант был одобрен единогласно.
Хапцов потом говорил ему: «Да разве можно так, вы же всё время с валидолом, прямо едите себя!» А оператор подошёл и обнял: «Трубы трубят и знамёна развёрнуты!»
Автором был главный редактор студии, «номенклатура крайкома»!

Командировки в Крым были лакомством. Чупеев блаженно смотрел в синее небо Артека, вспоминал, как впервые попал сюда в 72-ом, после Севастополя, где снимали военно-морское шоу в день флота. Тогда в Артеке они сняли очерк о юных героях; их вывезли из пылающего Вьетнама на субмарине: минуя минные поля, через нейтральные воды до Владивостока, оттуда поездом. Со смешанным чувством смотрел Чупеев на этих детей. Одни из них – снайперы – убили по сто-двести американцев – каждый; другие подорвали множество танков. Дети-герои, дети-убийцы. Предстояло ещё снять множество концертов у моря: там были дети со всего света, можно было снять праздник фольклора.
Перед отлётом из Москвы главный редактор предупредил Чупеева: «Будьте осторожнее с палестинцами!» Чупеев удивился этому: пропаганда СССР сразу стала на сторону палестинцев, убивших спортсменов Израиля в Мюнхене!
Вскоре Чупеев оценил мудрость главного. Палестинским «пионерам» было лет по восемнадцать, все – от руководителей группы до «рядового» – неплохо говорили по-русски, все отчаянно агрессивны. Чупеев выбрал для съёмки широкую площадку на высоком утёсе; вид оттуда чарующий: за островерхими кипарисами и белыми чашами цветущих магнолий мерцало, голубело, синело необъятное море!
Тридцать палестинцев, взявшись за руки, начали круговой танец. Долго плясали, то сходясь к центру, то расходясь от него. Потом, бросив руки друг друга, один за одним понеслись по кругу с устрашающими выкриками и потрясанием воображаемых копий! Нечто подобное Чупеев уже видел у евреев, грузин, абхазов. Но ни у кого не было такой ярости!
Этот  танец шёл уже полчаса! Плёнки было явно недостаточно для таких объёмов! Чупеев скомандовал прекращение записи, но операторов в наушники предупредил, что – для палестинцев – мы по-прежнему ведём съёмку, поэтому не расслабляться, работать по-настоящему! Но, видимо, всё же расслабились, потому что руководители  палестинцев заявились вдруг в автобус к Чупееву, затем нырнули  в автобус  видеозаписи, где уже не крутились бобины, и, поняв, что их не снимают, подняли страшный ор!
Чупеев пошёл в открытую: да, мы сейчас не снимаем, потому что и так снято уже более чем достаточно! «У нас просто нет плёнки!» «А для евреев у вас есть плёнка?!»
Дети израильских коммунистов находились в Артеке в секретной изоляции: опасались арабских терактов!
Более часа выдерживал Чупеев напор палестинцев! Потом казалось чудом, что они не растерзали его! Многое объяснилось, когда кто-то из «технарей» сказал: «Они приняли вас за еврея!» «О, господи! – изумился Чупеев. – Только этого не хватало!» И приготовился к боям в самых высоких инстанциях: стало ясно, что палестинцы просто так этого не оставят! Действительно, ему пришлось  потом письменно объясняться в ЦК комсомола и даже секретариате Суслова. Но это было ещё не всё!
Когда в Москве Чупеев смонтировал и сам начитал текст к десятку концертов «Песни у моря», вдруг бабахнуло: палестинцы, убившие израильских спортсменов, преступники, и нет им оправдания! Чупеев был в это время в отпуске, и тут же позвонил в Москву: срочно убрать из эфира концерт с палестинцами! Успели: в программах осталось, а в эфир не дали! «Лучше перебдеть, чем недобдеть!» – давняя заповедь.
А после отпуска ещё пируэт: палестинцы не виновны, убийство – дело рук иных террористов!
Концерт с палестинцами уже размагничен, надо монтировать заново, – спасибо, исходные в целости, – и Чупеев опять «собрал», снова озвучил, снова «забили» в сетку вещания, и  улетел в Иркутск – принимать программу, – но опять бомба: палестинцы виновны!
Снова звонок в Москву: необходимо снять с эфира, но, на всякий случай, не размагничивать! Но нет, «лучше перебдеть, чем недобдеть!» – и концерт размагнитили.
А когда он вернулся, ещё волна: «Палестинцы не виновны, убили другие!» И вновь надо собирать и озвучивать!
На сетования Чупеева главный редактор сказал серьёзно: «А что ж вы хотите? Дело у нас живое!»
Палестинцев, наконец, показали в эфире, а вскоре окончательное резюме: палестинцы убийцы! Живое дело.

На приём к Лапину вызвали всех завотделами, главного, зам.главного и Чупеева как парторга. Лапин вышел из-за стола и, пожимая руки, приговаривал: «У-у, какие молодые!» Чупеев не смог скрыть своей антипатии, и Лапин почувствовал это. Тут, без трибун и президиумов, с него сползла вождевая спесь, – оказался он невысок, полноват, зад отклячен, – сел, и кресло под ним крякнуло. Когда все устроились, он – сама галантность – извинился перед С.С.Смирновым, разговор с которым прервал, и обрушился с критикой на работу редакции. Даже странно от него было слышать: боритесь с заорганизованностью, побольше  раскрепощённых людей! И, явно кокетничая; «Не думайте, что я такой уж бюрократ, – а? Верно, Сергей Сергеевич?» Сергей Сергеевич нейтрально улыбнулся и нейтрально же покивал. «Шпыняйте  вы своего главного! – призвал Лапин, не смущаясь присутствием того, – шпыняйте вы этого толстяка!» И при этом был, вроде, само радушие и гостеприимство. «Вы не думайте, что вас нельзя снять! – это уже обращение прямо к главному. – И меня в любой момент снять могут!» «Министра связи двадцать восемь лет снимают!» – к месту вставил зам.главного.
Лапин рассмеялся, довольный.

Когда Чупеев  посмотрел «Семнадцать мгновений весны», – ахнул: как похоже! Подобно партайгеноссе Штирлицу, едва ли не на каждом шагу предъявлявшего удостоверение в коридорах службы Мюллера, в Останкино приходилось частенько показывать  охране своё удостоверение с вкладышем, на котором стояли различные фигурные штампики: для входа в концертную студию, в технические блоки №1, №2, №3 и т.д., в особую  АВЗ – аппаратную видеозаписи. В этой аппаратной было не два, как обычно, а  четыре видеомагнитофона;  Чупеев всегда монтировал на двух правых, а два левых записывали со спутника «импортные программы» – из ФРГ, Англии, Франции.
В тот раз  левые магнитофоны были свободны от записи и на них монтировал  Суслов, однофамилец кремлёвца, – редактор Информации, инвалид после полиомиелита, – у него интереснейший материал: приводнение американских астронавтов. Зрелище, снятое американцами, яркое, красочное: на крейсере ВМС США президент Картер, команда, – ждут приводнения капсулы, и она приводняется! От крейсера тут же отходит катер, подходит к капсуле, моряки помогают астронавтам  свинтить люк-иллюминатор, перелезть в катер, катер подходит к борту крейсера – там уже выстроен экипаж, гремит оркестр, астронавты поднимаются по трапу и попадают в объятия Картера! Всё ярко, в прекрасном цветовом воплощении.
Суслов оставил только кадр с крейсером, приводнение капсулы и её долгую болтанку в ожидании катера. Т.е. он смонтировал, как контрпропагандист, – надо, чтобы советский зритель видел в США только плохое!
Этот Суслов всегда подкатывал к Останкино на чёрных «Волгах» с номерами МОС, МАС – автобазы Моссовета, именно она обслуживала министерства. Эти «Волги» и то, что Суслов работал только по космосу – нашему и американскому – рождало у всех впечатление фавора.
Через несколько лет на всю страну транслировался суд над этим Сусловым, передававшим американцам всё то, что мог почерпнуть из общения с нашими космонавтами. «Штатники» ему неплохо платили, и на эти деньги нанимал он чёрные «Волги».

После своего монтажа Чупеев  посмотрел шикарный стриптиз из ФРГ – грандиозное костюмированное шоу на сюжет «Бахчисарайского фонтана». Десятки невольниц искушают султана своими прелестями, без сожалений расставаясь в танце со своими одеждами, но повелитель мрачен: ни одна из наложниц не обрадовала, не поразила его! Наконец, евнухи приводят к нему вчерашнюю невольницу, Марию, и теперь она танцует перед великим! И танец этот длится и длится: не сразу, как бы лениво, как бы как бы сами собой слетают с красавицы полупрозрачные одежды, вот и шальвары покинули её дивное тело, и кажется сейчас, вот сейчас явится очам ослепительное чудо! Но нет! Полупрозрачный шарф окутал желанное!  И опять – таки в танце, в бешеном кружении шарф, наконец ,разматывается, слетает и… И там, в вожделенном там  - золочённый виноградный лист!
Шоу шло через спутник, в порядке обмена программами: они нам стриптиз, мы им речь Брежнева. Мы не даём в эфир стриптиз, они не дают речь Брежнева.
Лапин, подписавший недавно подобное соглашение в Хельсинки, рассказывал «активу» в концертной студии, что во время визита в СССР президента Финляндии Кекконена он договорился, что когда он, Лапин, приедет подписывать документы, там не должно быть забастовок на TV и радио. «И что вы думаете? – вопрошал он с трибуны. – Я прилетел туда, а там забастовка! Эти  рвачи требуют прибавления зарплаты! Они, видите ли, получают мало!»
Чупеев сам себе не верил: это ли слышит? Забастовщики борются с «проклятым капитализмом», – значит, Лапин, член ЦК и правительства, обязан поддержать «братьев по классовой борьбе»! А Лапин негодует, и тут же финт: «Я надеюсь, что наши работники не станут уподобляться этим рвачам и не станут требовать у нас повышения заработной платы, – не так ли, товарищи?» Лизоблюды из президиума и зала нестройно подхватывают: «Так! Так!»
Вот тебе и классовая солидарность!
Зарплаты работников TV были болью Лапина: он считал, что они огромны! Хотя у режиссёров самым высоким был оклад в 250 рублей, у ассистентов в два раза меньше.
На коллегии  Гостелерадио Лапин «врезал» опоздавшему Валентину Зорину: «Что ж вы опаздываете, вы ведь больше меня получаете!» На что Зорин сходу ответил: «Нет, Сергей Георгиевич, это вы получаете, а я зарабатываю!»
Зорин был отлучён от эфира, и, вместо ежемесячных 2000 рублей с гонораром, «сел» на оклад в 400 рэ. И только через несколько месяцев с помощью своих друзей в секретариате ЦК ему удалось восстановить статус-кво.
Всё чаще вспоминался Юрий Чулюкин. Чупеев  тогда только начал работать на ЦТ, был в эйфории от этого, и Чулюкин обрушил на его горячую голову ледяной  душ: «Если вы творческий человек,  вы уйдёте отсюда!»
«Слушай, только не говори никому, – откровенничал с Чупеевым знакомый режиссёр из «литрдрамы», – я за фу-фу шесть тысяч постановочных получил! Снимал Андроникова – что там снимать? Говорит себе и говорит – и робот снимет! А Лапин считает это большой режиссёрской работой! Во долдон!» Хотя, скорее всего, Лапин просто откликнулся на ходатайство Андроникова о том, чтоб не обижали "его" творческую бригаду.
То, что Лапин профан в телевидении, Чупеев понял во время коллегии Гостелерадио. Лапин приготовился убрать их главного редактора, но обсуждение прошло удачно. Чупеев, выступая, возражал Юшкявичусу (зам. Лапина по техническому обеспечению) и доказал, что стоимость «блуждающей маски» работниками ТТЦ многократно завышена. Лапин воззрился на него с изумлением: возражать руководству?! Но промолчал, крыть было нечем: Чупеев разложил всё по полочкам. Тут же выяснилось, что Лапин не знает, что такое «заставка», – Чупеев не преминул объяснить; Лапин вынужденно похвалил – заодно и их главного.
Система обкрадывания была в Гостелерадио на высоте! Если театральный спектакль снят на видеоплёнку – одни постановочные. Если на киноплёнку и проведён приказом как фильм-спектакль – в десять раз больше.
Экономисты из отдела труда и зарплаты часто приходили к Чупееву советоваться: у него давно уж вызрела система оплаты по-новому, с введением обязательной нормы отработки и выплатой постановочных за переработку. Но как только экономисты пытались это пробить у Лапина, всё «накрывалось медным тазом». Заочная дуэль с Лапиным закончилась победой Чупеева, – через многие годы.
«Понимаешь, – изредка признавались режиссёры друг другу, – мы уже настолько привыкли к бодяге, что, когда вдруг приносят путный сценарий, на него уже нет ни сил, ни желания!» Чупеев  и себя однажды поймал на этом, и понял: болото засасывает.
Когда стало невмоготу, он, сам не зная почему, поехал в Загорск (Сергиев Посад).
В Лавре было удивительно. В одних соборах пели, в других не было службы, но везде одинаково хорошо, чисто, легко.
Не в первый раз он был здесь.
Режиссура-делание – подтолкнула: что-то из ничего не возникает, ничто не делается само по себе, у всего есть автор, создатель. Он ещё не был готов к слову Творец. Но оно было близко.

В преддверии очередного съезда КПСС острили: «Вот придёт съезд и съест!»
Подслушку усилили.
Чупеев позвонил в Свердловск, – писателю, с которым сотрудничал. Трубку взяла жена, Ирина: «Славы нету, что передать?» В трубке сильно дышало, и Чупеев спросил: «Это вы так дышите?» «Да нет, что вы, – ответила Ирина, и раздражённо: «Эй, вы там, перестаньте дышать!» «Работа такая!» – раздалось вдруг.       

Чупеев поднялся лестницей с девятого этажа на десятый, шёл в кассу. Длинный серый коридор был пуст. А справа перед кассой дверь первого отдела, всегда закрытая, – приоткрыта. Тут же вспомнились откровения главного редактора: «Я однажды читал своё досье. Каких только гадостей обо мне не написано!» Чупеев на всякий случай заглянул: никого! Секунду поколебавшись, зашёл – и сразу к столу! Слева бумаги стопкой, а прямо на столе в раскрытой папке: «Чупеев». Он жадно выхватил срединные строчки: «В КПСС с 1966 года. До этого многократно отказывался, ссылаясь на…» Дверь соседней кассы скрипнула, Чупеев поспешно кинулся к выходу и нос к носу столкнулся с Пташкиной, – вот, оказывается, кто занимается этим, он видел её в парткоме, – и уже нарочито спокойно попенял ей: «Что ж вы дверь не закрываете, а если б кто другой зашёл?» Пташкина, ненавидяще глядя на него, прошипела: «Выйдите сейчас же! Вы что, неграмотный? Там же написано: «Вход воспрещён!» «Извините, – смутился он, выходя, – а дверь закрывать всё-таки надо!»
В кассе, всё ещё в напряге, он расписался, получил командировочные и вышел. Дверь в первый отдел была закрыта.

В командировке всё думал: почему лежало его досье?
А когда через неделю вернулся, его вызвали в партком. Там предложили: его делают членом парткома, он за это перестаёт быть парторгом, – у них на это есть свой человек.
Чупеев обрадованно предложил другое: ни парткома, ни парторгства!
– Но вы нам нужны!
– Знаете, когда снимаешь многосерийку, больше ни до чего!
Дорогой на Шаболовку легко подумалось: «Вот почему лежало досье!» И о парторгстве: «Неужели я сброшу с себя это бремя?!»
Удалось! Он набрал больше всех голосов, но всё-таки ушёл от секретарства.
В день рождения ему поднесли стихи: «Чупеев со шпагой и даже без шпаги полон задора и сил, и отваги! Мы ждём замечательных длинных спектаклей! Надеемся, будут! И скоро – не так ли?»
Он с улыбкой читал их, когда его и Кунгурцева срочно вызвали к Лапину. Как двух и.о.: главного режиссёра и главного редактора.
Лапин немедленно приступил к любимому делу: «Шпыняйте вы своего толстяка, пусть он крутится!»
Кроме них, в кабинете никого не было, и роль хозяина-доброхота была ни к чему.
Зазвонил телефон, один из многих. Лапин безошибочно поднял нужную трубку. Послушал, сказал: «Соедините!» Потом радушно: «Здравствуйте, Никита Владимирович!» «Богословский», – догадался Чупеев. «Да…да… – приговаривал Лапин, – да…да…» И расхохотался. И смеясь: «Хорошо, мы подумаем! До свидания!» И им с Кунгурцевым: «Звонил Богословский! Он смотрел вчера передачу «А ну-ка парни!» Предлагает назвать её «А ну-ка пёрни!» И, отсмеявшись, снова: «Шпыняйте вы своего толстяка!»

Неожиданно Чупеев затемпературил, опасно поднялся РОЭ. Уложили в больницу, там сделали лапароскопию. Ничего не обнаружив, кроме сильного воспаления печени и всего остального, влили в разрез несколько литров раствора антибиотиков. Через неделю выписали с больничным.
Сослуживица, звонившая ему из месткома, сказала: «Чупеев, есть горящая  путёвка в Друскининкай, езжайте, там всё поправят!» Чупеев внял и поехал.

В Москву он вернулся бодрым, работоспособным. И навалилось! Переносил театральные спектакли, репетировал свой, делал разнообразные передачи, – спасая, выручая редакцию: режиссёров на всё не хватало, и он тянул за троих. Опытный осветитель однажды подошёл к нему после съёмки: «Я гляжу на вас: есть мастерство, есть и силы, – не тратьтесь на пустяки, снимайте только по-крупному!» Легко сказать! Как всё по-крупному, когда этого крупного наперечёт, а всё как раз мелкое? Операторы, звукорежиссёры любили работать с ним, а коллеги-режиссёры нередко завидовали, в сердцах называя «евреем», хотя знали, что этого как раз и не водится, – чаще всего, сами  будучи скрытыми евреями или полукровками. Забавно было, когда аппетитная дщерь Израилева возгласила: «Иван Гаврилович, мы с вами русские люди!» А русак Иван Гаврилович, растрогавшись от такого обращения, признался: «Знаешь, Белла, я когда слышу щедринские «Озорные частушки», – плачу!»
Русофобы, антисемиты – народец на ЦТ разный. Знали, что Лапин не любит евреев; выступая как-то, заявил: «Меня убеждают, что Тухман талантливый. Не знаю, не знаю!» Лапин, говоря «Тухман», конечно, знал, что «Тухманов», – а тот вскоре после этой лапинской эскапады подарил стране гениальную песню «День победы»!  Возможно, такой настрой Лапина предопределил зам. главного киноредакции Кацев, в самом начале лапинского «владычества» заявивший с трибуны: «Судьбу советского телевидения, как и советского кино, будут решать евреи!» После этого Кацев ушёл преподавать во ВГИК.
Для Чупеева все люди делились на приятных и не очень, на способных и малоспособных. Когда говорили о ком-либо: «Хороший человек – не профессия!», он всегда возражал: «А плохой – профессия?»
На вечеринке в честь новоселья сотрудницы, работавшей ещё в годы войны на радио, а теперь в их редакции, к нему опять стал липнуть «кудрявенький» Вострецов, уже в паре со Светой, ассистентом. Они изо всех сил жаловались на жизнь, заговаривали о «Метрополе» и андеграунде. Чупеев только посмеивался: «Ребята, я таких книг не читаю!»
Недавно он прочёл «Доктор Живаго» и поразился: почему не опубликовать эту книгу в Союзе? Как в своё время был поражён  не выпуском на экран хуциевской «Заставы Ильича» – что в ней антисоветского?
На новосельи у Грайворонова Чупеев много танцевал с секретарём-референтом Юлинькой, у неё муж был в армии. Они с рыжей Юлинькой оказались соседями – оба в Чертаново, только в разных концах, – поехали в одном такси; выйдя у своего дома, Юля настойчиво потянула и его выйти: «Ну, пожалуйста, я так боюсь, проводите меня!» В лифте она нажала кнопку семнадцатого этажа и впилась в его губы. Он с трудом оторвался, остановил лифт, нажал кнопку первого этажа и там вышел. Он отчаянно хотел её, но в мозгу засело: «Это крючок. Любую свою беременность на меня повесит!»
«Знаете, Чупеев, – откровенничала с ним пожилая  реквизиторша, – иногда и на себя уложишь, чтобы узнать, что нужно! Работа сложная!»
Чупеев ехал в автобусе, сидел у задней площадки, спиной к ходу. Внимание привлекла парочка, стоявшая в углу, особенно парень – было в нём что-то! Парень, перехватив заинтересованный взгляд Чупеева, ответил мгновенно – Чупеев получил сильнейший удар током, его поразило в мозг! Он вмиг отвёл глаза и более не смотрел на парня, понял, что у того взгляд – оружие, чувствовал: посмотри он ещё раз – получит удар пострашнее! Серьёзная сила! Значит, и этому учат.

В КДС входили по пропускам через седьмой, «актёрский» подъезд. Слева, спиною к входящим, укрытый брезентом гигантский скульптурный портрет В.И.Ленина, – тот самый, который на съездах. Брезент был коротковат – «коротковата кольчужка», – и не покрывал спинно-плечевой части. А там чёрной краской было густо означено: инвентарный номер такой-то. Ленин давно уж стал инвентарём.
В целях безопасности первые семь рядов перед сценой пустовали, и Чупеева не пустили туда: ожидали, что в президиуме будет сам Брежнев. Операторы с камерами стояли у оркестровки, и Чупеев вынужден был общаться с ними, форсируя голос – через семь рядов! Конечно, можно было по тихой связи – через наушники – из транспункта, но это четвёртый этаж, а до начала ещё сорок минут.
В восьмом ряду сидел Лапин, и Чупеев сел за ним, в девятом, – благо, до десятого свободные места ещё были. Внезапно позади раздался шум быстрой ходьбы, рядом  вырос огромный «шкаф», в типовом штатском, спросил грубо: «Кто тут Лапин?» Лапин вскочил, дёрнулся, повернулся, – вылетело сиплое: «Я!» «Шкаф» грубовато-презрительно бросил: «Брежнев зовёт!» И громадными шагами пошёл обратно, вверх по проходу. Лапин подхватился за ним, ножки были явно коротковаты, мешал свисавший живот,– Лапин потрусил рысью. «Вот так! – подумал Ребров. – Секунда – и туз стал шестёркой! Все винтики!»
А поближе к началу трансляции Чупеев решил подняться в транспункт, и по пути – в коридоре, прижатый охраной к стене, – «пропустил» мимо себя Брежнева и почтительно семенящего рядом Лапина. «Ну что, Серёжа, как у тебя, хорошо?» «Хорошо, Леонид Ильич, хорошо!» «Ну, хорошо!» Они прошли, а охранник проверил пропуск, удостоверение и паспорт Чупеева.
В транспункте за спиной у него сидели два режиссёра – дублёры из редакции информации, стоял главный оператор Аронов. Режиссёры – на случай, если Чупееву станет плохо или он будет не то показывать. Главный «опер» – тоже для подстраховки, чтоб не возникло конфликта с операторской группой.
Когда началась трансляция, Аронов стоял за спиной. Всю торжественную часть «чрезвычайный» телефон Гостелерадио молчал: значит, у Мамедова, лапинского первого зама, не было замечаний. А концерт задержали с началом. Чупеев скомандовал операторам: «Начинаем «охоту»! Всматривайтесь в зал, ищите знаменитых людей, – это может быть интересным!» Операторы сходу «врубились», пошли интересные кадры общения. Антракт затягивался, и Аронов постепенно сместился к выходу. Постоял там. Видя, что концерт никак не начинается, тихо «слинял».
Режиссёры - дублёры сидели с каменными лицами.
Концерт начался, показ шёл хорошо, чисто, ярко, телефон мамедовский молчал, и Аронов опять появился у входа. Потом – постепенно – стал приближаться к Чупееву, и минут через тридцать стоял уже рядом с ним, и даже давал советы. Старая школа.

Когда Чупеев узнал о невозвращении Максима Шостаковича, –  усмехнулся грустно. Малому симфоническому оркестру Гостелерадио опять не повезло:  несколько лет назад уехал в Израиль дирижёр этого же оркестра Юрий Аранович. Его клеймили тогда на всех собраниях.
Два дня в телетеатре Чупеев  безуспешно пытался  провести видеосъёмку концерта Прокофьева: играл молодой пианист (племянник знаменитого Петрова)  с очень сильным ударом, и на первых же начальных аккордах рвал струны. (Подобное бывало и с Татьяной Гольдфарб, и с Розой Тамаркиной, но на концертах, не на съёмках). Спасибо, Чупеев специально вызвал на съёмку настройщика – мало ли что.  Вот настройщик и пригодился.  Он  поставил новые  струны, привёл инструмент в порядок, но с первых  аккордов – опять обрыв!
Промучились  три часа:  аккорды – обрыв – новые струны, аккорды - обрыв – новые струны. И т.д. Так и не записав ни такта, дирижёр Эри Клаас уехал к себе в Эстонию. Что делать?
Удалось выбить павильон на Шаболовке, за дирижёрский пульт стал Максим Шостакович. Первые аккорды – и снова обрыв. Снова настройщик берётся за дело, а у музыкантов паника: с этим пианистом вообще ничего не снимем. С третьей попытки, вроде бы, наладилось: миновали злополучное место, сыграли первую часть, вторую, играют третью. Вот уже близко финал, – и опять обрыв! И тут выяснилось: исчез настройщик! Только ключ остался да запасные струны. Финиш? Кто будет ставить новые струны?! Финиш! Но чудо! Сняв фрак и засучив рукава белоснежной рубашки, взялся за дело Максим Шостакович! Вместе с ним Чупеев  немножко откатил рояль, – чтоб свет прожектора лучше падал на механизм, –  Максим поменял несколько порванных струн, настроил, – откатили на прежнее место, – и записали-таки финал! Музыканты аплодировали Максиму смычками по декам,  Чупеев растрогано благодарил его, а Максим  добродушно улыбался: «Ну что вы, какие пустяки!»
И вот – уехал! Значит, как и в случае с Арановичем, все записи оркестра будут размагничены!  За восемь лет (четыре Арановича, четыре Шостаковича) – и ни такта!
«Ну, уехали, – возмущался Чупеев, – ну и что? Ведь музыка осталась!  Какие деньжищи швырнут на ветер!»

Интрига была в том, что комиссия старых большевиков воспротивилась выезду Максима Шостаковича в США: пусть едет, но без сына. Глава выездной комиссии Гостелерадио Рыжов принял сторону старых большевиков: сына пусть оставит в Союзе. Но  Лапин, опекавший Максима, – ведь сын великого Дмитрия, – настоял на выезде молодого Шостаковича вместе с сыном. Под свою личную ответственность – члена ЦК и правительства.
Суслов, ненавидевший Лапина, вызвал его «на ковёр», чуть не визжал от гнева! – Вопрос был только в том, когда снимут Лапина: сегодня или завтра.
Но старая любовь не ржавеет: в войну С.Г.Лапин был помощником комиссара северо - кавказского фронта Л.И.Брежнева.
В сильный шторм попал Лапин, чудом не смыло его с палубы, – но не смыло! А вот опалы не миновал: Брежнев перестал с ним здороваться! Вообще – не замечал!
И Рыжов пострадал! Переживания (пытались его сделать стрелочником) – инфаркт – смерть.

В концертной студии, на репетиции, к Чупееву подошёл незнакомый мужчина: « Пройдёмте в холл!» «Пройдёмте» насторожило.
Холл был пуст, они сели на кресла в углу.
– Чупеев, вы ведь были в Чехословакии, – вам нравится эта страна?
– Страна хорошая! – удивился Чупеев.
– Отлично! Не хотите поехать туда с семьёй?
– Конечно, хочу! А подробнее?
– Варианты есть разные! – На три года!
– Ну, в принципе, почему ж не поехать!
– Тогда вот что: вы должны будете нам сообщать обо всех разговорах, о настроениях, – согласны?
– Нет, – твёрдо сказал Чупеев, – это мне не подходит!
– Жаль! Ну, что же, о нашем разговоре – никогда, никому!
– Понятно!
– А всё-таки подумайте! Я вам позвоню! – Мужчина поднялся, пошёл к выходу.
«Нет, – проверял свою память Чупеев, – раньше я его не встречал».

Когда Чупеев узнал о несчастье – дочь Лапина закатывала в лифт коляску, не посмотрев, что там, за дверьми, которые раскрылись, самого лифта не было, – вошла спиною и ухнула в шахту, увлекая за собою коляску, –  сжалось сердце.  Лапин почернел, но на похоронах держался: возможно, помогала мысль об оставшемся в живых внуке.
Несколько лет ходил Лапин в изгоях. И когда уже одряхлевший Брежнев, простив давнего соратника, вручал ему звезду Героя труда, Лапин, умудрённый долгими бдениями царедворец, сказал проникновенно: «Спасибо, Леонид Ильич!» И Брежнев, сполна оценив «скромность» и личную преданность, ответил, довольный: «Пожалуйста»!

Иногда вспоминал Чупеев начало. «На заре туманной юности», в конце 59-го, павильон Пятигорского TV наполнился больными с костылями, палочками. Старушки, люди средних лет, молодые. Ими командовал гипнотизёр Яков Рувимович Докторский. Согбенных старух он усыплял, укладывал на стулья: головой на спинку одного стула, ногами – на спинку другого. Потом приказывал: «Спать, пока не разбужу! Спать!» И убирал свои громадные руки, поддерживавшие их. Прежде согбенные, старушки лежали едва ли не на воздухе – прямые как стрела! А огромный Докторский похаживал среди них и рассказывал о болезни каждой. Это было вне реальности – это было реально! Как могут старушки висеть полчаса? Как может полчаса стоять на одной ноге, словно каменное изваяние, беленький паренёк, а потом, проснувшись и стоя на обеих ногах, разговаривать уже без заикания?! После сна на вису все были спокойны, бодры, и самое поразительное, согбенные, действительно, распрямились!
«Какое всё-таки чудо – телевидение! – думал тогда двадцатилетний Чупеев, – поистине, окно в мир!» А зрители только и говорили об этом реальном чуде!
Но в кабинете директора – раздражённый звонок из крайкома. Жёсткий «втык» за «пропаганду мистики и шарлатанства». А Я.Р.Докторский, исцеливший сотни людей, лишён возможности практиковать!
На летучке – яростный спор. Ретрограды мгновенно сориентировались на «линию крайкома», а люди, свободно мыслящие, обрушивались на них, защищая и эту передачу и зрителей! Если б зрители могли там присутствовать! Но зрителей не было, и секретарь объединённой партячейки – студии и телецентра – поучал, как надо строить работу и как, вместо шарлатанов, пропагандировать героев труда! «Так что же, человек себе домой агитационную будку купил?!»
«Инструктивный ящик! Он перестанет быть таким, если будет хотя бы тридцать-сорок частных каналов!» – думал Чупеев, улетая в Йошкар-Олу. Там надо было принять программу: республике предстояло выступить на ЦТ.
Контраст с Москвой был огромный. Чупеев сидел в кабинете директора TV, тот собирал сотрудников для встречи с московским гостем.
– Позовите ко мне главного редактора и главного зоотехника! – поймав удивлённый взгляд Чупеева, спохватился: – Ой, знаете, я здесь недавно, директором совхоза был! – Главного редактора и главного режиссёра!
Посмотрев материал, Чупеев подивился непрофессиональности, но позавидовал свободе: здесь в эфире TV звучали Высоцкий и Галич – крамола!

В троллейбусе к Останкино Чупеев встретил Юру Игнатова, главного оператора. Он только-только вернулся из Владивостока, с переговоров Брежнева и Форда, – и был в восторге. Кормили замечательно, подарили по тульскому самовару. Но вот снимать что или кого-либо - запрещалось.
– Представляешь, стоит наша ракета, рядом часовой. Американцы снимают – пожалуйста, а мы берёмся за камеру, – сразу генерал по TV: «Не снимать!» Ну, не дурь ли? Весь мир видит и знает, а наш народ не должен знать!
– Да, – отозвался Чупеев, – хорошее телевидение! Скорей, елевидение! А в данном случае – ничегоневидение! – И пошутил: – Где ты работаешь? На ничегоневидении!
Посмеялись грустно. Но опасливо: разговор явно не для троллейбуса.
– Слушай, – тихо продолжил  Чупеев, – а почему бы не сделать генерала по балету? Генерала по мимике и жесту?

В отпуск Чупеев улетел в свою любимую Ялту, и здесь, на кухоньке, отвечал на вопросы отчима, честнейшего члена партии, и с каждым ответом глаза отчима раскрывались всё шире и шире: страшно было ему, вернувшемуся с войны с туберкулёзом, осколками и контузией, слышать о кризисе в государстве!
– Но ведь по телевизору  не говорят об этом! – возражал он с полной верой в правдивость и всесилие «ящика».
– А он для того и существует, чтобы не говорить!

На пляже Чупеев встретил своего бывшего одноклассника, и тот, ещё в школе отчаюга и хулиган, рассказал, что долго был в нашей резидентуре в Штатах, что там его обложили, и он, чудом обманув их и наших, сумел тайно оказаться в Москве, за что был немедленно сослан в Афган – штурмовать дворец Амина, и что мы вляпались в Афгане по самые уши.
А дома, в Москве, в огромном дворе Чупеева, куда выходили многие длинные корпуса, едва ль не каждое утро траурно звучал военный оркестр, и родители плакали у нераскрытых гробов.
«Неужели безумцы в этой хунте не понимают, что нужны перемены, что лучше реформы сверху, чем революции снизу?» – думал Чупеев, и сам себе отвечал: «Безумцы не понимают».
В московских магазинах разбухали очереди, – сюда за дефицитом ехала вся страна, в ЦК с опаской говорили, что у народа слишком много денег, а в ресторанах вечерами было битком!
«Пока только пир, но чума на подходе».

Где бы Чупеев  ни работал  – в провинции или столице, – везде было противостояние двух линий: честной информации и «агитационной будки»!
Против «будочников» восставали. И не только в постоянной работе, в скрытой повседневной борьбе за честную информацию. Иногда это приобретало совершенно неожиданный характер.
В актовом зале на Пятницкой внеочередной «актив»: пленум ЦК КПСС и задачи коллектива Гостелерадио.
Политкомментатор Цветов читает доклад, прозвучавший недавно на пленуме ЦК, – читает торопливо, и предгостелерадио С.Г.Лапин вмешивается: «Не трещите, читайте весомо!»
Потом выступления: одобрям-с! На деле докажем-с!
Говорили политкомментаторы и редакторы; говорили Лапин и зав.сектором телевидения ЦК Григорий Оганов (его политкарикатуры завсегдатаи в «Комсомолке»). Все призвали-с!
Можно бы и закругляться, но вдруг настойчиво просит слова работник Управления кадров. Ему не хотят предоставлять трибуну, но он настаивает и идёт на сцену. Ему дают две минуты. И он говорит: «Далеко не все в КПСС поддерживают нынешнюю линию ЦК и Политбюро, которые ведут страну к катастрофе!» В ошеломлённой тишине вразброд: «Что он говорит?! Что он говорит?!» А выступающий, пока президиум  не очухался, продолжает: «Мы, группа товарищей, создали параллельную компартию, и мне поручено вернуть вам свой партийный билет члена КПСС, что я и делаю!» И отдав свой билет в растерянный, заторможённый президиум, сошёл в зал.
После секунд замешательства взорвались петарды протеста! Возмущение, негодование, растерянность – всё было здесь! В.А.Зорин,  пользуясь случаем проявить свою преданность, кричит: «Это провокация! Сегодня же об этом сообщат «Голос Америки» и «Би-би-си»!
Лапин молчит – красный как рак варёный; его зам Э.Н. Мамедов молчит – с непроницаемым лицом; и только зав.сектором Оганов нашёлся: вышел к микрофону и, чтобы снять эффект, сказал: «Товарищи, не будем придавать значения словам этого явно больного человека! Его надо пожалеть и полечить! А мы все примем решения Пленума, как неуклонное руководство к действию!» Но его не поняли. Страстные пропагандисты не унимались, и уже вовсю гремело: «К ответу! К ответу!»
Пока шумели, «виновник торжества» тихо покинул зал, и только тогда в президиуме спохватились: задержать! Немедленно! Начальник хозуправления Крылов поспешил вниз, чтобы перехватить там бунтаря на выходе, у поста милиции, но было поздно: успел уйти и скрыться!
За ним установили  слежку, «сеть» раскинули в Москве и области, и две недели спустя, когда он всё-таки позвонил домой с какого-то таксофона, его взяли.
И направили этого бывшего члена КПСС, бывшего зам.зав.отделом Управления кадров, полковника-пехотинца в отставке, орденоносца – на принудительное лечение.
Через несколько месяцев он вернулся домой совершенно иным человеком: был доволен всем и всегда.
В конце концов «агитационная будка», пусть даже и в больничном обличье, сокрушила его.
«Не так ли и нас всех ежедневно калечат? – пронзило тогда Чупеева. – Сколько же людей погибло духовно от такого «лечения»! Да, «идеологическая составляющая», иначе говоря, умение  управлять мозгами! Даже если будет тридцать-сорок каналов. Просто всё будет изощрённее».

Умер Суслов М.А., и Лапину стало спокойнее: исчез самый страшный враг его.
Но Брежнев был уже плох. В Баку, вручая орден Азербайджану, сказал: «Орден доблестному Афганистану!» А прочитав речь, не смог сам выйти из-за трибуны, и попросил: «Помогите мне выйти кто-нибудь!» Микрофоны ещё не выключили, и это услышала вся страна. «Символично! – подумал  тогда  Чупеев. – Помогите выйти из тупика!»
Высшие «жрецы» партии, чтобы как-то реанимировать, решили провезти ЛИБра по местам «молодости»: Днепродзержинск, Днепропетровск. Врачи  восстали: его даже на дачу перемещать опасно. Срочно выстроили дом на Щусева (Спиридоновке), – шестой этаж для Брежнева, окна и потолки в полтора раза выше других. Но и туда переселить не рискнули: опасно менять привычный уклад.
Тогда придумали снять его встречу с комсомольцами.
Власти решили провести съёмку в Грановитой палате – сердце Кремля.
Возле длинного стола в ряд стулья – с одной стороны. С другой – мягкое полукресло.  Начали установку света. Надо было кого-нибудь усадить туда, на место для Брежнева, и оператор попросил телохранителя: «Сядьте, пожалуйста!» Восстал помощник Брежнева: «Ни в коем случае! Ведь это кресло Леонида Ильича!» «Но ведь свет надо поставить!» Помощник звонит Брежневу, спрашивает, что делать? В трубке раздаётся хорошо слышимое теми, кто рядом: «Ну, сядьте сами!» «Спасибо, Леонид Ильич!» – и помощник садится.
Свет выставили.
Приходят  комсомольцы, их усаживают. Ставят на стол микрофоны – все на маленьких подставках. Долгое ожидание.
Наконец, появляется Брежнев. Шаркающей походкой подходит к столу, его усаживают в полукресло. Комсомольцы встают, нестройно приветствуют.
Брежнев просит задавать вопросы.
Все вопросы расписаны, отрепетированы, поэтому первый вопрос – о комсомольских годах Леонида Ильича – задан сходу.
Брежнев начинает отвечать и – о, ужас! – берёт в руки микрофон и начинает крутить его. В эфир идёт страшный грохот. Слова Брежнева тонут в нём.
В транспункте  раздаётся звонок первого зама Лапина Энвера Назимовича Мамедова (когда – то двадцатидвухлетний  Э.Н.Мамедов был государственным переводчиком СССР на Нюрнбергском процессе): «Скажите Леониду Ильичу, чтобы он оставил микрофон в покое!» Ведущий режиссёр сразу передаёт слова Мамедова операторам – они слышат режиссёра в наушники. Ведущий оператор, как и положено по регламенту, подходит к генералу по телевидению, шёпотом передаёт ему просьбу Мамедова. Генерал шёпотом отвечает: «Пусть товарищ Мамедов приедет сюда и сам скажет об этом товарищу Леониду Ильичу Брежневу». Оператор возвращается к камере, в микрофончик тихой связи говорит об этом режиссёру.
Брежнев продолжает грохотать микрофоном, и вновь звонит Мамедов.
Режиссёр сообщает Мамедову об отказе генерала по телевидению. Мамедов бросает трубку.
Так, с грохотом пополам, и записали.

Весь месяц Чупеев монтировал многосерийку, – ночами, в Останкино. Сигнал был записан так, что читался только в немецкой передвижке. Днём там монтировали информацию, время Чупеева было с десяти вечера до шести утра.
Днём он отсыпался. Проснувшись, долго не мог понять: светает или смеркается.
Обстановка в редакции заметно ухудшилась. Лапин всё же убрал главного редактора, а новый главный – женщина – перекраивала на свой лад. Появились любимчики, они получали постановочные, их передачи повторялись. А удачные программы часто не встречали её понимания и немедленно размагничивались.
– Вот видите, – упрекали коллеги Чупеева, – сдали вы позиции, и обстановка совсем другая!
– Чудаки вы наивные, – отвечал он, – ухудшилась атмосфера на всём ЦТ!
Сильнее чувствовался тупик, в котором оказались власть и страна. На конференциях и активах, как заклинание, звучало: «Юркины рассветы»! «Юркины рассветы»!» Посредственная, конъюнктурная лента Киевской киностудии возводилась в шедевр, в эталон для подражания. А между собой говорили: «Юркины рассветы» – это закат!»
Редактор, с которой Чупеев работал не один год, ушла в «пропаганду», и часто звонила, уговаривая и его «податься». «Вы здесь будете, как сыр в масле!» Но Чупеев давно решил: никогда в «пропаганду»!
Он с каждым днём острее чувствовал: всё на ЦТ построено таким образом, чтоб уничтожить в тебе самость, личность, чтоб поскорей превратить тебя в тявкающую по команде «агитационную будку», и чем ты искреннее будешь тявкать, тем будешь нужнее.
Размышляя так, Чупеев переходил от библиотеки Ленина на другую сторону Арбата, как вдруг стоявшая у больницы четвёртого управления чёрная «Волга» рванула с места с открытой дверью, человек, шедший рядом с Чупеевым, стремглав бросился к ней, падая, ухватился руками за порожек и, волочась по асфальту сильным тренированным телом, не отпускал рук. Тотчас навстречу этой машине и наперерез к ней устремились другие чёрные «Волги», тоже рванув с места, – машина с волочащимся оперативником за «Военторгом» резко свернула вправо, и все преследующие машины за нею. Чупеев почти побежал, быстро достиг угла – на Семашко машин уже не было, видно, свернули на Нижне-Кисловский. Но куда потом помчится эта чёрная «Волга», за которой гнались? Просчитав варианты, он понял: ей не уйти.
 Что это было? Кого задерживали? Кто бежал? И всё это в центре Москвы, у Кремля.

В комитетской столовой на Пятницкой его остановил молодой человек, – оказалось, Володя Бутов. Володю Чупеев помнил мальчишкой, дружил с его отцом, тоже Володей, и сейчас рад был видеть перед собой импозантного молодого мужчину – с такими же пепельными кудрями, как у отца, и таким же взглядом серых глаз – как бы поверх тебя. Володя занимался компьютеризацией Гостелерадио. Шла, а вернее, проваливалась пятилетка компьютеризации СССР. «Знаете, – рассказывал молодой Бутов, – быстрее всего ухватили суть дела в Армении и Грузии – там башковитые молодые ребята делают это системно. А Украина никак не хочет нового, отпирается! А вообще, скоро всё это похерят!» «Как похерят, – удивился Чупеев, – а решение съезда?» «На съезд молодые пробили, вытащили, а сейчас старики дотумкали, что это будет означать, прежде всего, объективную информацию – и трухнули: правды боятся! Не зря же Сталин обозвал кибернетику «буржуазной лженаукой»: тоже боялся! Лапин уже пишет в Политбюро, что на Гостелерадио кибернетика вообще не нужна! Деньги ухнули – и слава богу!»
Попрощавшись с Володей, Чупеев вспомнил: «А ведь все последние пятилетки проваливаются!»
Старший Бутов был человек талантливый, закончил сценарный ВГИКа  у самого Довженко, отлично писал и снимал. Познакомившись, они с Чупеевым как-то сразу сдружились, и, прихватив с собой маленького Володю, по выходным отправлялись на вершины Машука  или  Бештау, и здесь, в виду ошеломляющей панорамы Большого Кавказа – от Эльбруса до Казбека и Арарата  – говорили о телевидении, об искусстве, о будущем. Когда на TV в Пятигорске  хлынули полужурналисты - полуколхозники, когда вместо окна в мир люди получили агитационную будку, Бутов у подножья Машука вскрыл себе вены.

Сегодня вечером Чупееву назначено к очень руководящей даме, и он решил по пути заглянуть в «Экран», к директору, с которым вчера встретился в столовой на Пятницкой, и тот пообещал положительно рассмотреть заявку на фильм.
В приёмной никого не было, секретарь тут же пригласила пройти.
Директор «Экрана» само обаяние, но отказ спокойный и твёрдый.
– А что случилось, – спросил Чупеев, – вчера вы сказали, что не видите ничего против?
– То было вчера! Дело живое!

Озадаченный Чупеев, поднимаясь с шестого этажа на десятый, сообразил, кто стоит за отказом, кто боится его конкуренции.
В коридоре десятого этажа встретил кадровика, – их, редакционного.
– Не скучаете без партийной работы?
– А я работаю! В бюро!
– Не жалеете, что отказались от предложения? Сейчас бы уже были в Чехословакии!
Чупеев оторопел: «Он-то откуда знает?»
– Хороший вы человек, Чупеев, весь на ладони, – усмехнулся кадровик. – Я рекомендовал вас, я! – и опять насмешливо - откровенно: – А Юлю зачем обидели? Жену боитесь?
Ошеломлённый  Чупеев молча полез в карман пиджака, не спеша, вынул паспорт, раскрыл его на штампе развода. Брови кадровика поползли вверх, потом опустились. Он ухмыльнулся: «Я вам ничего не говорил, вы ничего не слышали!» И двинул в кабинет.
Чтобы придти в себя, Чупеев вышел на лестничную площадку, постоял там. «Провоцировал или предупреждал? Скорее, последнее!»
Перед руководящим кабинетом Чупеев замедлил шаги. Разговор предстоящий был ясен. Догадывался, и как она поведёт себя.
Он не любил начальниц. Запомнилась деревня Херовка на Брянщине. Царица ехала в Крым, обломалась карета, и владычица не тронулась дальше, пока не перебрала всех местных парней (ночью любовник, а утром «секир башка», чтоб не осталось свидетелей!)
Он вошёл – и сразу увидел, что открыта дверь из приёмной в её кабинет. Она сидела в кресле перед столом.
Поздоровался с секретаршей. «Проходите, проходите!» – радушно пригласила Сама. – Присаживайтесь!» – и указала на кресло рядом. «Вы свободны! – отпустила она секретаршу и сразу к нему: – Я посмотрела ваш спектакль! Что за музыка звучит во второй серии?» Он ждал этого вопроса. «Надо сказать как есть, всё равно потом обнаружится!» «Шнитке!» «Это плохо! Нельзя убрать?» «Зачем? Он там органичен!» «Всё равно! Уберите!»
Секретарь попрощалась: «Ключ на столе!»
Они остались вдвоём, и она сразу же изменилась: «Вы курите?» – протянула ему пачку «Мальборо». «Нет, спасибо!» «А я закурю!» И, чиркнув зажигалкой, оправленной в крупный рубин, с наслаждением затянулась и откинулась в кресле. Юбка при этом уползла по самое дальше некуда, разоблачив её сухопарые ноги с острыми коленными чашечками.
Он помнил слова её когдатошней подружки, работавшей у них в редакции, о том, что Сама «очень любит это дело»!
Сидя напротив, «фотографируя» его своим нижним бельём, она смотрела поощряющее - снисходительно. Она ждала действий.
Будь помоложе, он, возможно, и проявил бы прыть. Но сейчас, видя перед собой весьма пожилую курящую бабу с полуседыми кудряшками, начальницу, которая вот-вот скомандует: «К ноге!», – он понял, что не сможет переступить через себя самого, и, поняв, обрёл спокойствие и доброжелательность.
– Какие ещё замечания?
– Пока нет!
– Спасибо, – сказал он, поднялся и пошёл к выходу. Прошёл стол с лежащим на нём ключом, обернулся, подумал: «А ведь может и зарубить всё!»
Она, по своему истолковав его молчание, сказала усмешливо:
– Если у вас что-то возникнет ко мне, не стесняйтесь!
– Спасибо! – и вышел за дверь.
– Уберите Шнитке! – это уже вслед ему, категорично и зло.
Он закрыл дверь. Представил себе её бешено-уязвлённый взгляд сейчас – там, за дверью, когда маска сброшена, – и задумчиво побрёл к лифтам.
На обширных останкинских просторах ветер дул с такой силой, что приходилось наклоняться ему навстречу, иначе не устоять. Снежные струи змеились, закручивались, обрушиваясь на сугробы и рассыпаясь снежною пылью.
Фонари с трудом пробивали мрак.