Познакомьтесь с Вудхаузом, 5-8 глава

Глава 5
Наступил рассвет

Человек в углу сделал глоток крепкого и мягкого и продолжил излагать мораль истории, которую он только что рассказал нам.

«Да, джентльмены, — сказал он, — Шекспир был прав. Есть божество, которое формирует наши цели, грубо рубит их, как мы хотим.

Мы кивнули. Он говорил о своей любимой собаке, которая недавно по какой-то ошибке попала на местную выставку кошек и заняла первое место в классе короткошерстных черепаховых; и все мы сочли цитату удачной и уместной.

— Действительно, — сказал мистер Муллинер. — То же самое случилось с моим племянником Ланселотом.

На ночных встречах в баре "Отдых рыболовов" нас приучили верить почти во все, что касается родственников мистера Муллинера, но это, как мы чувствовали, было уже чересчур.

— Вы хотите сказать, что ваш племянник Ланселот получил приз на выставке кошек?

— Нет, нет, — поспешно сказал мистер Муллинер. «Конечно, нет. Я никогда в жизни не отступал от истины и, надеюсь, никогда не отступлю. Ни один Mulliner никогда не занимал призовых мест на выставках кошек. Действительно, ни один Mulliner, насколько мне известно, даже не участвовал в таком конкурсе. Я имел в виду, что тот факт, что мы никогда не знаем, что готовит нам будущее, хорошо иллюстрируется в случае с моим племянником Ланселотом, как и в случае с собакой этого джентльмена, которая внезапно обнаружила, что трансформируется для всех практических целей. в короткошерстную черепаховую кошку. Это довольно любопытная история, и она служит хорошей иллюстрацией пословицы, которую никогда нельзя рассказать и что темнее всего бывает перед рассветом».

В то время, когда начинается мой рассказ (сказал мистер Муллинер), Ланселот, которому тогда было двадцать четыре года и который недавно вернулся из Оксфорда, провел несколько дней со старым Джеремайей Бриггсом, основателем и владельцем знаменитой закусочной Briggs Breakfast Pickles. на яхте последнего в Коусе.

Этот Иеремия Бриггс приходился Ланселоту дядей по материнской линии и всегда интересовался мальчиком. Это он послал его в университет; и великим желанием его сердца было, чтобы его племянник, получив образование, присоединился к нему в бизнесе. Поэтому бедный старый джентльмен был потрясен, когда, когда они вместе сидели на палубе в первое утро визита, Ланселот, выразив величайшее уважение к огурцам как к классу, решительно отказался начать и изучить бизнес от вверх дном.

«Дело в том, дядя, — сказал он, — что я наметил для себя совершенно иную карьеру. Я поэт.

'Поэт? Когда вы почувствовали, что это происходит?

— Вскоре после моего двадцать второго дня рождения.

— Что ж, — сказал старик, преодолевая свое первое естественное чувство отвращения, — я не понимаю, почему это должно помешать нам собраться вместе. Я использую довольно много поэзии в своем бизнесе.

«Боюсь, я не смогу заставить себя коммерциализировать свою Muse».

— Молодой человек, — сказал мистер Бриггс, — если бы на мою фабрику попала луковица с головкой, как у вас, я бы отказался ее мариновать.

Он споткнулся внизу, совершенно разъяренный. Но Ланселот лишь издал легкий смешок. Он был молод; было лето; небо было голубым; Солнце светило; и в этом мире действительно имели значение не огурцы и уксус, а Романтика и Любовь. О, он чувствовал, что должна появиться какая-нибудь очаровательная девушка, на которой он мог бы излить весь сдерживаемый пыл, который бурлил в нем уже несколько недель!

И в этот момент он увидел ее.

Она прислонилась к поручню яхты, стоявшей у причала в сорока ярдах от нее; и когда он увидел ее, сердце Ланселота подпрыгнуло, как молодой огурец в кипящем чане. В ее лице, казалось ему, сосредоточилась вся красота всех веков. Столкнувшись с этой девушкой, Клеопатра выглядела бы как Нелли Уоллес, а Елена Троянская могла бы быть ее некрасивой сестрой. Он все еще смотрел на нее в каком-то трансе, когда прозвенел звонок к обеду, и ему пришлось спуститься вниз.

В течение всей трапезы, пока его дядя рассказывал о знакомых ему маринованных грецких орехах, Ланселот оставался в мечтах. Он считал минуты до тех пор, пока не сможет подняться на палубу и снова начать таращиться. Судите поэтому о его смятении, когда, перебравшись по сходному трапу, он обнаружил, что другая яхта исчезла. Он вспомнил, что в конце обеда услышал какой-то резкий скрежещущий звук; но в то время он просто думал, что это его дядя ест сельдерей. Слишком поздно он понял, что это, должно быть, было поднятие якорной цепи.

Несмотря на то, что в душе Ланселот Муллинер был мечтателем, он не был лишен определенной практической жилки. Обдумав дело, он вскоре набросал примерный план действий, как выйти на след прекрасной незнакомки, с такой трагической внезапностью вспыхнувшей и исчезнувшей в его жизни. Такая девушка — красивая, гибкая и — насколько он мог судить с такого большого расстояния — худая, несомненно, любила танцевать. Поэтому были шансы, что рано или поздно он найдет ее в том или ином ночном клубе.

Соответственно, он начал обходить ночные клубы. Как только один был обыскан, он пошел к другому. За месяц он посетил Лиловую Мышь, Алую Многоножку, Злобный Сыр, Веселые Оладьи, Безмятежный Чернослив, Кафе; де Болонья, Билли, Милли, Айк, Спайк, Майк и ветчина и говядина. И именно в «Ветчине и говядине» он наконец нашел ее.

Однажды вечером он пошел туда в пятый раз, главным образом потому, что в этом заведении была пара профессиональных танцоров, к которым он испытывал неприязнь, разделяемую практически всеми мыслящими людьми в Лондоне. Ему всегда казалось, что в одну из таких ночей член упряжки мужского пола, кружа свою партнершу на вытянутых руках, может отпустить ее и сломать ей шею; и хотя постоянное разочарование до некоторой степени притупило первый прекрасный энтузиазм его первых визитов, он все же надеялся.

На этот раз профессиональные танцоры пришли и ушли невредимыми, как обычно, но Ланселот почти не заметил их. Все его внимание было сосредоточено на девушке, сидевшей напротив него в противоположной стороне комнаты. Она вне всяких сомнений.

Ну, вы знаете, кто такие поэты. Когда их эмоции взбудоражены, они не похожи на нас, тупых, застенчивых парней. Они быстро дышат через нос и начинают летать. В одном прыжке Ланселот был через всю комнату, его сердце билось так, что оно звучало как соло по просьбе трэп-барабанщика.

— Потанцуем? он сказал.

— Ты умеешь танцевать? сказала девушка.

Ланселот издал короткий веселый смешок. Он получил хорошее университетское образование и не преминул им воспользоваться. Он был человеком, который никогда не позволял своему левому бедру знать, что делает его правое бедро.

— Я любимый сын старого полковника Чарлстона, — просто сказал он.

Звук, похожий на внезапный спуск железной балки по листу жести, сопровождаемый звоном колокольчиков, плачем истерзанных кошек и шумом нескольких работающих паровых клепальщиков, возвестил их тренированным ушам, что музыка закончилась. началось. Подтолкнув ее к себе с силой, за попытку которой в любом другом месте он получил бы тридцатидневный срок вкупе с несколькими резкими замечаниями со стороны Суда, Ланселот начал толкать ее уступчивое тело через море людей, пока они не достигли центра. водоворота. Там, не в силах двигаться ни в какую сторону, они отдавались экстазу танца, вытирая ноги о полированный пол и изредка упираясь локтями в надвигающееся ребро какого-нибудь незнакомца.

— Это божественно, — пробормотала девушка с закрытыми глазами.

'Что?' — взревел Ланселот, потому что оркестр, кроме звона в колокола, начал теперь выть, как волки за обедом.

— Божественно, — взревела девушка. «Вы, безусловно, прекрасный танцор».

— Красивое что?

«Танцовщица».

'Кто?'

'Ты.'

«Хорошее яйцо!» — взвизгнул Ланселот, желая, хотя он и любил музыку, чтобы оркестр перестал бить молотками по полу.

'Что вы сказали?'

— Я сказал: «Отличное яйцо». —

Почему?

— Потому что мне пришла в голову мысль, что, если ты так считаешь, ты мог бы жениться на мне.

В буре внезапно наступило затишье. Словно дерзость его слов повергла оркестр в нечто вроде паралича. Смуглые люди, взрывавшие бомбы и приводившие в действие автомобильные гудки, резко замерли и закатили глаза. Один или два человека покинули пол, а с потолка перестала сыпаться штукатурка.

'Жениться на тебе, выйти замуж за тебя?' сказала девушка.

«Я люблю тебя так, как ни один мужчина никогда не любил женщину».

— Ну, это всегда что-то. Какое имя?

«Мюллинер. Ланселот Муллинер.

— Могло быть и хуже. Она смотрела на него задумчивыми глазами. 'А почему бы не?' она сказала. — Было бы преступлением отпустить такого танцора, как ты, из семьи. С другой стороны, мой отец будет брыкаться, как мул. Отец — граф.

— Какой Эрл?

«Граф Биддлкомб».

— Ну, графы — это еще не все, — сказал Ланселот с оттенком досады. — Муллинеры — старая и почтенная семья. С «Завоевателем» прибыл сьер де Мулини.

-- А разве сьер де Мулини когда-нибудь обижал простых людей на несколько сотен тысяч и вкладывал их в ценные бумаги с золотым обрезом? Вот что будет считаться с пожилым родителем. Что касается налогов, сверхналогов, посмертных пошлин и падающей стоимости земли, то в последние годы в носке Биддлкомба было очень и очень мало нужного. Встряхните семейную копилку, и вы услышите лишь слабый стук. И я должен сказать вам, что в клубе «Юниорская губная помада» семь к двум бесплатно предлагают мою женитьбу на Слингсби Первисе из «Жидкого клея для ужина Первиса». Еще ничего окончательно не решено, но вы можете считать, что исходит прямо из конюшни, что, если что-то не произойдет, что нарушит нынешнюю форму, та, кого вы сейчас видите перед собой, и есть будущая Ма Пурвис.

Ланселот вызывающе топнул ногой, вызвав вопль агонии у проходившего мимо гуляки.

— Этого не будет, — пробормотал он.

«Если вы хотите сделать ставку против этого, — сказала девушка, доставая маленькую записную книжку, — я могу вас устроить по нынешним коэффициентам».

— Первис, клянусь!

— Я не говорю, что это красивое имя. Все, что я пытаюсь указать, это то, что в настоящий момент он возглавляет список «Все вышеперечисленное прибыло». Он - пятифунтовый специальный выпуск нашего корреспондента в Ньюмаркете и последний выбор капитана Коу. Что заставляет тебя думать, что ты можешь вынюхать его? Вы богаты?'

«В настоящее время только в любви. Но завтра я пойду к своему дяде, который несметно богат…

— И прикоснуться к нему?

— Не совсем так. Никто не трогал дядю Иеремию с начала зимы 1885 года. Но я уговорю его дать мне работу, а там посмотрим.

— Да, — тепло сказала девушка. — И если ты сможешь воткнуть багор в Первиса и заняться делом Молодого Лохинвара, я буду первым, кто зажжет красный огонь. С другой стороны, будет справедливо сообщить вам, что на Junior Lipstick все девушки смотрят на гонку как на прогулку. Никто из крупных игроков не тронет его».

Той ночью Ланселот вернулся в свои комнаты не унывая. Он намеревался отбросить свои прежние предрассудки и написать стихотворение, восхваляющее «Огурцы для завтрака» Бриггса, которое ознаменовало бы новую эру в коммерческом стихе. Это он представит своему дяде; и, ошеломив его этим, согласился бы присоединиться к фирме в качестве главного поэта-писателя. Он предварительно записал пять тысяч фунтов в год в качестве требуемой зарплаты. Имея в кармане долгосрочный контракт на пять тысяч в год, он мог подойти к лорду Биддлкомбу и в мгновение ока вытянуть из него отцовское благословение. Было бы, конечно, унизительно принижать его гениальность, сочиняя стихи о соленьях; но любовник должен идти на жертвы. Он купил пачку лучшего буклета, заварил кварту самого крепкого кофе, запер дверь, отключил телефон и сел за письменный стол.

Добродушный старый Джеремайя Бриггс встретил его, когда на следующий день он зашел в свой роскошный дом на вилле Чатни в Путни, с грубовато-добродушием, которое показывало, что в его сердце все еще есть теплые чувства к молодому негодяю.

— Садись, мальчик, и ешь маринованную луковицу, — сказал он весело, хлопая Ланселота по плечу. — Вы пришли сказать мне, что пересмотрели свое идиотское решение не вступать в бизнес, а? Несомненно, мы считали немного ниже нашего достоинства начинать снизу и продвигаться вверх? Но подумай, мой милый мальчик. Мы должны научиться ходить, прежде чем научимся бегать, и вы вряд ли могли ожидать, что я назначу вас главным скупщиком огурцов или начальником отдела розлива уксуса, пока вы не приобретете с трудом завоеванный опыт.

— Если вы позволите мне объяснить, дядя…

— А? Добродушие мистера Бриггса несколько померкло. — Я правильно понимаю, что вы не хотите заниматься бизнесом?

— И да, и нет, — сказал Ланселот. «Я до сих пор считаю, что нарезать огурцы и обмакивать их в уксусе — скверное дело жизни для человека с прометеевским огнем внутри; но я предлагаю передать в распоряжение «Бриггс завтрак рассол» мои поэтические дары».

— Что ж, это лучше, чем ничего. Я только что исправлял корректуру последней работы, которую сдал наш человек. Это действительно превосходно. Слушайте:
«Скоро, скоро кончатся все радости людские:
Грядет Смерть Лютая с серпом своим:
Мужайтесь! Еще есть время, мой друг,
Поесть рассол Бриггса для завтрака.

— Если бы вы могли дать нам что-нибудь подобное… —

Ланселот поднял брови. Его губы скривились.

— То, что я накатал, не совсем так.

— О, вы что-то написали, а?

— Просто морсо. Вы хотели бы услышать это?

— Стреляй, мой мальчик.

Ланселот достал свою рукопись и прочистил горло. Он начал читать тихим, музыкальным голосом.

'DARKLING (A Threnody)

Л. БАССИНГТОНА МУЛЛИНЕРА

(Авторские права на всех языках, включая скандинавский)

(Права на драматические, музыкально-комедийные и кинофильмы строго защищены. Заявки на них должны быть поданы автору ) '

'Что такое Тренодия?' — спросил мистер Бриггс.

— Это так, — сказал Ланселот.

Он снова откашлялся и продолжил.
Черные ветки,
Как иссохшие руки трупа,
Волнующиеся на фоне чернеющего неба:
Прохладные ветры,
Горькие, как запах полузабытых грехов;
Летучие мыши печально кружатся в воздухе,
И на земле
Черви,
Жабы,
Лягушки
И безымянные ползучие существа;
А вокруг
Запустение,
Гибель,
Диспепсия
и Отчаяние.
Я летучая мышь, летящая по воздуху Судьбы;
Я червь, который извивается в болоте Разочарования;
Я отчаявшаяся жаба;
У меня диспепсия.

Он сделал паузу. Глаза его дяди были выпучены, как у безымянной ползучей лягушки.

— Что это? — сказал мистер Бриггс.

Ланселоту казалось почти невероятным, чтобы его поэма представляла какой-либо аспект мрака даже самому ничтожному уму; но он объяснил.

«Эта вещь, — сказал он, — символична. Он пытается изобразить душевное состояние человека, который еще не пробовал соленья для завтрака Бриггса. Я потребую, чтобы его напечатали ручным шрифтом на бумаге темно-кремового цвета».

'Да?' — сказал мистер Бриггс, касаясь звонка.

«Со скошенными краями. Разумеется, она должна быть издана в мягком кожаном переплете, желательно фиолетового оттенка, ограниченным тиражом в сто пять экземпляров. Каждую из этих копий я подпишу… —

Вы звонили, сэр? — сказал дворецкий, появившись в дверях.

Мистер Бриггс коротко кивнул.

— Бьюстридж, — сказал он, — выгнать мистера Ланселота вон.

— Очень хорошо, сэр.

— И позаботьтесь, — добавил мистер Бриггс, наблюдая за происходящим из окна своей библиотеки, — чтобы он больше никогда не затемнил мои двери. Когда закончите, Бьюстридж, позвоните по телефону моим адвокатам. Я хочу изменить свою волю.

Молодость – это жизнестойкий период. Когда все его мирские перспективы были сметены, а на теле был большой синяк, из-за которого ему было неудобно принимать сидячее положение, можно было предположить, что возвращение Ланселота Мюллинера из Путни было бы похоже на возвращение покойного Наполеона из Москвы. Однако это было не так. Что, спрашивал себя Ланселот, возвращаясь к цивилизации на вершине омнибуса, имеют значение деньги? Любовь, настоящая любовь, вот и все. Он пойдет к лорду Биддлкомбу и расскажет ему об этом в нескольких точно подобранных словах. И его светлость, тронутый его красноречием, несомненно, уронит благовоспитанную слезинку и тотчас же увидит, что приготовления к его свадьбе с Анжелой — ибо так, как он узнал, было ее имя — были ускорены со всей возможной скоростью. Он был так воодушевлен этой картиной, что начал петь и продолжал бы петь до конца пути, если бы проводник в довольно резкой форме не приказал ему воздержаться. Он был вынужден довольствоваться пением в немом шоу, пока автобус не доехал до угла Гайд-парка.

Городская резиденция графа Биддлкомба находилась на Беркли-сквер. Ланселот позвонил в колокольчик, и появился массивный дворецкий.

«Никаких лоточников, уличных глашатаев и проспектов», — сказал дворецкий.

— Я хочу видеть лорда Биддлкомба.

— Его светлость ждет вас?

— Да, — сказал Ланселот, уверенный в том, что за утренним тостом и мармеладом девушка поговорила бы со своим отцом о возможном его визите.

Через открытую дверь слева от длинного зала послышался голос.

«Фотерингей».

— Ваша светлость?

— Это тот парень?

— Да, ваша светлость.

— Тогда приведите его, Фотерингей.

— Очень хорошо, ваша светлость.

Ланселот очутился в маленькой, удобно обставленной комнате перед величественным стариком с патрицианским носом и маленькими бакенбардами, который выглядел так, будто что-то давно вылупившееся из яйца.

— День, — сказал этот человек.

— Добрый день, лорд Биддлкомб, — сказал Ланселот.

— Теперь об этих брюках.

'Извините?'

— Эти штаны, — сказал другой, вытягивая стройную ногу. 'Они подходят? Они не немного мешковатые вокруг лодыжек? Не поставят ли они под угрозу мой социальный престиж, если меня увидят в них в парке?

Ланселот был очарован его приветливостью. Это дало ему ощущение, что он сразу же стал членом семьи.

— Вам действительно интересно мое мнение?

'Я делаю. Мне нужно ваше откровенное мнение как богобоязненного человека и сотрудника швейной фирмы Вест-Энда.

'Но не я.'

— Не богобоязненный человек?

— Не член швейной фирмы Вест-Энда.

— Ну, ну, — раздраженно сказал его светлость. — Вы представляете Гассета и Мейнпрайс с Корк-стрит.

— Нет.

— Тогда кто ты, черт возьми?

— Меня зовут Муллинер.

Лорд Биддлкомб яростно позвонил в дверь.

— Фотерингей!

— Ваша светлость?

— Вы сказали мне, что этого человека я ожидал от Гассета и Мейнпрайса.

— Он определенно заставил меня так подумать, ваша светлость.

— Ну, это не так. Его зовут Муллинер. И в этом суть, Фотерингей. Это ядро и центр дела — какого черта он хочет?

— Не могу сказать, ваша светлость.

— Я пришел сюда, лорд Биддлкомб, — сказал Ланселот, — чтобы попросить вашего согласия на мой немедленный брак с вашей дочерью.

'Моя дочь?'

'Твоя дочь.'

— Какая дочь?

«Анжела».

— Моя дочь Анджела?

'Да.'

— Ты хочешь жениться на моей дочери Анджеле?

'Я делаю.'

'Ой? Что ж, как бы там ни было, — сказал лорд Биддлкомб, — могу ли я заинтересовать вас хитроумной комбинацией мышеловки и точилки для карандашей?

Ланселот на мгновение был немного озадачен вопросом. Затем, вспомнив слова Анджелы о финансовом состоянии семьи, он обрел самообладание. Он думал не хуже об этом старике с греческим клювом за то, что он зарабатывал скудный доход, действуя в качестве агента для любопытного маленького предмета, который он теперь протягивал ему. Он знал, что многие представители аристократии были вынуждены заняться подобными коммерческими предприятиями из-за недавнего законодательства жесткого и социалистического толка.

— Я хотел бы этого больше всего на свете, — вежливо сказал он. — Только сегодня утром я подумал, что это как раз то, что мне нужно.

'Высоко образовательный. Не игрушка. Фотерингей, закажите один Мусо-Пенсо.

— Очень хорошо, ваша светлость.

— Вас беспокоят головные боли, мистер Муллинер?

'Очень редко.'

— Тогда вам нужно «Лекарство Кларка от мозолей». Скажем, одна из больших бутылок?

'Конечно.'

— Тогда это — с годовой подпиской на «Наших малышей» — составит ровно один фунт, три шиллинга и шесть пенсов. Спасибо. Будет ли что-нибудь дальше?

'Нет, спасибо. А теперь, касаясь вопроса…

— Тебе не нужна булавка для шарфа? Галстуки, воротнички, рубашки? Нет? Тогда до свидания, мистер Маллинер.

-- Но...

-- Фотерингей, -- сказал лорд Биддлкомб, -- выкиньте мистера Муллинера вон.

Когда Ланселот поднялся на ноги с жесткого тротуара Беркли-сквер, он ощутил прилив неистового гнева, лишивший его на мгновение дара речи. Он стоял там, глядя на дом, из которого его выгнали, его лицо ужасно искажалось. Он был так поглощен, что не сразу понял, что кто-то дергает его за рукав пальто.

— Простите меня, сэр.

Ланселот огляделся. Рядом с ним стоял толстый гладколицый мужчина в очках в роговой оправе.

— Если бы вы могли уделить мне минутку… —

Ланселот нетерпеливо стряхнул его. У него не было желания в такое время болтать с незнакомцами. Мужчина что-то бормотал, но слова не произвели на него впечатления. С диким хмурым взглядом Ланселот выхватил у него зонт и, подняв его на мгновение, метко швырнул в окно кабинета лорда Биддлкомба. Затем, отойдя, он направился к Беркли-стрит. Оглянувшись через плечо, когда он свернул за угол, он увидел, что Фотерингей, дворецкий, вышел из дома и стоит над человеком в очках с какой-то тихой угрозой в своем поведении. Он закатывал рукава, и его пальцы слегка дергались.

Ланселот отогнал мужчину от мыслей. Теперь все его мысли были сосредоточены на предстоящем разговоре с Анджелой. Ибо он решил, что единственное, что можно сделать, это найти ее в ее клубе, где она, несомненно, будет проводить день, и умолять ее следовать велениям ее сердца и, бросив родителей и богатых женихов, пойти с ней. верный спутник жизни в честной бедности, подслащенной любовью и стихосложением.

Придя в «Младшую губную помаду», он навел справки о ней, и портье послал мальчика в пуговицах за ней из бильярдной, где она судила финал турнира «Шоув-Хаппенни» Дэбютантов. И вскоре его сердце подпрыгнуло, когда он увидел, что она приближается к нему, больше похожая на видение Весны, чем на что-либо человеческое и земное. Она курила сигарету в длинном мундштуке и, подходя, вопросительно вставила монокль в правый глаз.

— Привет, парень! она сказала. 'Ты здесь? Что у тебя на уме, кроме волос? Говорите быстро. У меня есть только минута.

— Анджела, — сказал Ланселот, — я должен сообщить о небольшой заминке в программе, которую я набросал на нашей последней встрече. Я только что был у дяди, и он умыл руки и исключил меня из своего завещания.

— Вы имеете в виду, что в этом квартале ничего не делается? — сказала девушка, задумчиво покусывая нижнюю губу.

'Ничего. Но что из этого? Какое это имеет значение, пока мы есть друг у друга? Деньги - отбросы. Любовь это все. Да, любовь — это свет с небес, искра того бессмертного огня, который разделяют ангелы, дарованная Аллахом, чтобы поднять с земли наше низкое желание. Дай мне жить с Любовью одной, а мир пусть обедает и одевается. Если жизнь цветок, я выбираю свой собственный. Это любовь в праздности. Когда красота зажигает кровь, как любовь возвышает ум! Пойдем, Анжела, давай вместе почитаем книгу более волнующую, чем Коран, более красноречивую, чем Шекспир, книгу книг, венец всей литературы — Железнодорожный путеводитель Брэдшоу. Мы перевернём страницу, и ты положишь палец вниз, и, куда бы он ни уперся, мы пойдём, чтобы жить вечно со своим счастьем. О, Анжела, давайте… —

Извините, — сказала девушка. «Пурвис побеждает. В конце концов, гонка проходит по бланкам. Было время, когда я думал, что ты, возможно, собираешься столкнуть его на рельсах и первым сунуть свой нос под проволоку быстрым рывком в последнюю минуту, но, видимо, этого не произошло. Глубочайшее сочувствие, старый крокус, но не более того.

Ланселот пошатнулся.

— Вы хотите сказать, что собираетесь выйти замуж за этого Первиса?

— Загляните через месяц в Сент-Джордж, Ганновер-сквер, и убедитесь сами.

— Вы позволите этому человеку купить вас за его золото?

«Не упускайте из виду его бриллианты».

«Любовь ничего не значит? Ты ведь меня любишь?

— Конечно знаю, мой король пустыни. Когда ты делаешь этот шаг на плоской подошве в стиле Black Bottom с каким-то извивающимся трепетом в конце, мне кажется, что я ем яйца ржанок в новом платье под аккомпанемент божественной музыки». Она вздохнула. — Да, я люблю тебя, Ланселот. А женщины не такие, как мужчины. Они не любят легкомысленно. Когда женщина отдает свое сердце, это навсегда. Пройдут годы, и ты обратишься к другому. Но я не забуду. Однако, поскольку у вас нет ни гроша на свете… — Она поманила швейцара. «Маргерисон».

— Ваша светлость?

'Идет дождь?'

— Нет, ваша светлость.

— Ступени чистые?

— Да, ваша светлость.

— Тогда вышвырните мистера Муллинера.

Ланселот прислонился к перилам Младшего Помады и посмотрел сквозь черный туман на мир, который вздымался и качался и, казалось, вот-вот распадется на руины и хаос. И его бы это очень волновало, с горечью сказал он себе, если бы это было так. Если бы Симор-плейс с запада и Чарльз-стрит с востока совершили прыжок с разбега и приземлились ему на затылок, это почти ничего не добавило бы к смятению его разума. На самом деле, он предпочел бы это.

Ярость, как и на тротуаре Беркли-сквер, лишила его дара речи. Но его руки, его плечи, его брови, его губы, его нос и даже его ресницы, казалось, были заряжены немым красноречием. Он дернул бровями в агонии. Он в отчаянии сжал пальцы. Теперь ничего не осталось, чувствовал он, сдвинув мочку левого уха ни-ни-восточнее, кроме самоубийства. Да, сказал он себе, напрягая и расслабляя мускулы щек, теперь осталась только смерть.

Но даже когда он принял это ужасное решение, добрый голос проговорил ему на ухо.

— Ой, да ладно, я бы так не сказал, — сказал ласковый голос.

И Ланселот, обернувшись, увидел человека с гладким лицом, который пытался завязать с ним разговор на Беркли-сквер.

— Послушай, — сказал гладколицый мужчина с сочувствием в каждой линзе очков в роговой оправе. «Бури могут утихнуть, и сильный человек встанет лицом к лицу со своей душой, но надежда, как целебная трава, покажет луч надежды, где манит радость, жизнь и счастье».

Ланселот высокомерно посмотрел на него.

— Я не в курсе… — начал он.

— Слушай, — сказал другой, успокаивающе кладя руку ему на плечо. — Я знаю, что произошло. Маммона победила Купидона, и еще раз юношам пришлось усвоить старый-престарый урок, что хотя лицо и прекрасно, сердце может быть холодным и черствым.

'Что-?'

Гладколицый мужчина поднял руку.

'В тот день. Ее квартира. «Нет. Этого никогда не может быть. Я выйду замуж за более богатого жениха».

Ярость Ланселота начала растворяться в благоговении. Было что-то сверхъестественное в том, как этот совершенно незнакомый человек диагностировал ситуацию. Он уставился на него, сбитый с толку.

'Как ты узнал?' — выдохнул он.

'Ты сказал мне.'

'Я?'

— Твое лицо. Я мог прочитать каждое слово. Я наблюдал за тобой последние две минуты, и, скажи, мальчик, это было вау!

'Кто ты?' — спросил Ланселот.

Человек с гладким лицом достал из жилетного кармана перьевую ручку, две сигары, пачку жевательной резинки, маленькую пуговицу с надписью «Поощрение Голливуда» и визитную карточку — в том порядке, в котором они были названы. Заменив другие предметы, он передал карточку Ланселоту.

— Я Исадор Зинцинхеймер, малыш, — сказал он. «Я представляю голливудскую кинокомпанию «Больше, лучше и ярче», зарегистрированную в июле прошлого года за шестнадцать сотен миллионов долларов. И если ты собираешься спросить меня, чего я хочу, я хочу тебя. Да сэр! Скажи, послушай. В моем бизнесе нужен человек, который может зарегистрироваться так же, как вы; и, если вы думаете, что деньги могут помешать мне заполучить его, назовите самую большую зарплату, которую вы можете придумать, и послушайте, как я смеюсь. Мальчик, я использую банкноты для летнего нижнего белья, и меня не волнует, насколько плохи у тебя деньги, если только ты распишешься на пунктирной линии. Скажи, послушай. Бездельник, который одним движением верхней губы может дать понять всем и каждому, что он любит надменную аристократку и что она дала ему воздух, потому что его богатый дядя, производитель солений, живущий в Путни, не будет иметь с ним что-то еще, требуется отплыть в Голливуд на ближайшем пароходе, если кино когда-либо должно стать воспитательной силой в самом истинном и глубоком смысле этого слова».

Ланселот уставился на него.

— Вы хотите, чтобы я приехал в Голливуд?

— Я хочу тебя, и я тебя добьюсь. И если ты думаешь, что помешаешь мне, ты пытаешься остановить Ниагару с помощью теннисной ракетки. Мальчик, ты молодец! Когда вы регистрируетесь, вы регистрируетесь. Ваше лицо болтливо, как совет директоров. Скажи, послушай. Вы знаете, с чем нам, людям в киноиндустрии, приходится бороться? Проклятие киноиндустрии состоит в том, что в каждой аудитории есть от шести до семи молодых женщин с аденоидами, которые будут настаивать на том, чтобы зачитывать титры, пока они мелькают на экране, наполняя остальных зрителей резкими мыслями и мечтами. убийства. То, что мы пытаемся собрать, — это звезды, которые могут регистрироваться настолько хорошо, что титулы не понадобятся. И, мальчик, ты их король. Я знаю, что тебе сейчас хорошо и больно, потому что этот придурок отверг твою честную любовь; но забудь. Подумайте о своем искусстве. Подумайте о своей публике. Ну же, что мы скажем для начала? Пять тысяч в неделю? Десять тысяч? Вы командуете, а я дам бланк контракта и перьевую ручку.

Ланселота больше не нужно было уговаривать. Любовь уже превратилась в ненависть, и он больше не хотел жениться на Анджеле. Вместо этого он хотел заставить ее гореть тоской и напрасными сожалениями; и ему казалось, что судьба указывает путь. Довольно глупо будет чувствовать себя будущая леди Анджела Первис, когда обнаружит, что отвергла любовь человека с жалованьем в десять тысяч долларов в неделю. И довольно глупо почувствует себя ее старый отец, когда до него дойдет известие о том хорошем, что он упустил. И мучительными были бы угрызения совести, когда он вернулся в Лондон в образе возлюбленного цивилизованного девственного детства, и они увидели, как он обращается к толпе с балкона отеля, к своему дяде Джеремайе, из Фотерингея, Бьюстриджа и Маргерисона.

В глазах Ланселота блеснул свет, и он сделал круговое движение кончиком носа.

— Вы согласны? — сказал мистер Зинцинхаймер в восторге. — Мальчик! Вот ручка, а вот контракт.

«Дай мне!» — сказал Ланселот.

Доброжелательное сияние озаряло очки другого.

«Пришла заря!» — пробормотал он. «Пришла заря!»
6
ИСТОРИЯ УИЛЬЯМА

Мисс Постлетуэйт, наша умелая и бдительная барменша, шепнула нам, что джентльмен, сидящий вон там, в углу, был американским джентльменом.

«Привезено из Америки», — добавила мисс Постлетуэйт, делая ее слова более ясными.

'Из Америки?' повторили мы.

— Из Америки, — сказала мисс Постлетуэйт. — Он американец.

Мистер Маллинер поднялся со старосветской грацией. Мы не часто встречаем американцев в баре "Отдых рыболовов". Когда мы это делаем, мы приветствуем их. Мы заставляем их понять, что «Руки через море» — это не просто фраза.

— Добрый вечер, сэр, — сказал мистер Муллинер. «Интересно, не могли бы вы присоединиться к моему другу и мне немного освежиться?»

— Очень мило с вашей стороны, сэр.

— Мисс Постлетуэйт, как обычно. Я так понимаю, вы с другой стороны, сэр. Вам нравится наша английская сельская местность?

«Восхитительно. Хотя, конечно, если можно так сказать, едва ли можно сравнить с пейзажами моего родного штата.

— Что это за штат?

' Калифорния, — ответил другой, обнажая голову. «Калифорния, жемчужина штата Союза. Калифорния с ее лазурным морем, благородными холмами, вечным солнцем и ароматными цветами стоит особняком.

Населенный рослыми мужчинами и женственными женщинами… — В Калифорнии было бы все в порядке, — сказал мистер Муллинер, — если бы не землетрясения.

Наш гость вздрогнул, как будто его укусила какая-то ядовитая змея.

— Землетрясения в Калифорнии абсолютно неизвестны, — хрипло сказал он.

— А тот, что в 1906 году?

— Это было не землетрясение. Это был пожар.

— Землетрясение, я всегда это понимал, — сказал мистер Муллинер. «Мой дядя Уильям был там во время этого, и много раз он говорил мне: «Мой мальчик, это землетрясение в Сан-Франциско принесло мне невесту».

— Это не могло быть землетрясение. Возможно, это был пожар.

— Что ж, я расскажу вам историю, а вы сами рассудите.

— Буду рад услышать ваш рассказ о пожаре в Сан-Франциско, — учтиво сказал калифорнийец.

Мой дядя Уильям (сказал мистер Муллинер) в то время возвращался с Востока. Коммерческие интересы Муллинеров всегда были обширны: он побывал в Китае, изучая работу предприятия по экспорту чая, в котором ему принадлежало несколько акций. Он собирался сойти с корабля в Сан-Франциско и пересечь континент по железной дороге. Он особенно хотел увидеть Гранд-Каньон Аризоны. И когда он обнаружил, что Миртл Бэнкс годами лелеяла одно и то же желание, это показалось ему таким очевидным доказательством того, что они были близнецами, что он решил без промедления предложить ей руку и сердце.

Эта мисс Бэнкс была попутчицей на пароходе из Гонконга; и день ото дня Уильям Маллинер влюблялся в нее все сильнее и сильнее. Итак, в последний день путешествия, когда они въезжали в Золотые Ворота, он сделал предложение.

Мне никогда не сообщали, какие именно слова он употребил, но, без сомнения, они были красноречивы. Все Муллинеры были способными ораторами, и в таком случае он, конечно же, расширил бы свои возможности. Когда он наконец закончил, ему показалось, что поза девушки была явно многообещающей. Она стояла и смотрела через перила на воду внизу с каким-то восторженным взглядом. Затем она повернулась.

«Мистер Муллинер, — сказала она, — я очень польщена и польщена тем, что вы мне только что сказали». Такие вещи случались, как вы помните, в те дни, когда девушки так разговаривали. — Вы сделали мне величайший комплимент, который мужчина может сделать женщине. И все же...

Сердце Уильяма Муллинера остановилось. Ему это не понравилось. — И все же…

— Есть еще? — пробормотал он.

— Ну да, есть. Мистер Франклин сделал мне предложение сегодня утром. Я сказал ему, что подумаю.

Наступила тишина. Уильям говорил себе, что все это время боялся этого бродяги Франклина. Возможно, он знал, он чувствовал, что Десмонд Франклин будет представлять угрозу. Этот человек был одним из тех худощавых, проницательных, с ястребиным лицом, строящих империю парней, каких можно встретить на Востоке, — таких парней, которые стоят на палубе и жуют усы с отсутствующим взглядом, а потом, когда девушка спрашивает его, о чем он думает, переводит дыхание и говорит, что ему жаль быть таким рассеянным, но такой закат всегда напоминает ему о том дне, когда он голыми руками убил четырех пиратов и спас дорогого старого Таппи Смитерса в самый последний момент.

— В мистере Франклине есть что-то гламурное, — сказала Миртл Бэнкс. «Мы, женщины, восхищаемся мужчинами, которые что-то делают. Девушка не может не уважать человека, который однажды убил трех акул перочинным ножом бойскаута.

— Так он говорит, — прорычал Уильям.

— Он показал мне перочинный нож, — просто сказала девушка. «А в другой раз он одним выстрелом убил двух львов».

На сердце Уильяма Маллинера было тяжело, но он боролся.

«Очень возможно, что он мог сделать все это, — сказал он, — но, конечно же, женитьба значит больше, чем это. Лично я, если бы я был девушкой, предпочел бы некую твердость и устойчивость характера. Чтобы проиллюстрировать, что я имею в виду, вы случайно не видели, как я выигрываю гонку с яйцом и ложкой в корабельных видах спорта? Теперь, как мне кажется, в том, что я мог бы назвать микрокосмом, было проявление всех качеств, которые больше всего нужны женатому мужчине, — глубокого хладнокровия, железной решимости и тихой, непритязательной смелости. Человек, который в условиях испытаний пронес яйцо полтора раза по палубе в маленькой ложке, — это человек, которому можно доверять».

Казалось, она колебалась, но только на мгновение.

— Я должна подумать, — сказала она. — Я должен подумать.

— Конечно, — сказал Уильям. — Вы позволите мне кое-что увидеть в отеле после того, как мы приземлимся?

'Конечно. И если... я хочу сказать, что бы ни случилось, я всегда буду смотреть на тебя как на дорогого, дорогого друга.

— М-да, — сказал Уильям Маллинер.

Три дня пребывания моего дяди Уильяма в Сан-Франциско были настолько приятными, насколько можно было ожидать, учитывая, что Десмонд Франклин также останавливался в отеле его и мисс Бэнкс. Он умудрился расположить девушку к себе вполне удовлетворительно; и они провели вместе много счастливых часов в парке «Золотые Ворота» и в Доме утеса, наблюдая за тюленями, греющимися на скалах. Но вечером третьего дня пришелся удар.

— Мистер Муллинер, — сказала Миртл Бэнкс, — я хочу вам кое-что сказать.

— Что угодно, — нежно выдохнул Уильям, — кроме того, что ты собираешься выйти замуж за этого преступника Франклина.

— Но именно это я и собирался вам сказать, и я не должен позволять вам называть его погибшим, потому что он очень смелый, бесстрашный человек.

— Когда ты решился на этот опрометчивый поступок? — тупо спросил Уильям.

— Всего час назад. Мы разговаривали в саду и так или иначе перешли к теме носорогов. Затем он рассказал мне, как однажды в Африке носорог погнался за ним по дереву и сбежал, бросив ему перец в глаза. К счастью, когда животное прибыло, он как раз обедал, а в руках у него было сваренное вкрутую яйцо и перечница. Когда я услышал эту историю, я, как и Дездемона, полюбил его за опасности, которые он миновал, а он полюбил меня за то, что я их пожалел. Свадьба должна быть в июне.

Уильям Маллинер заскрипел зубами от внезапного приступа ревнивой ярости.

«Лично я считаю, — сказал он, — что история, которую вы только что рассказали, представляет этого человека Франклина в очень сомнительном — я бы даже сказал зловещем — свете. По его собственным словам, ведущей чертой его характера является жестокость по отношению к животным. Кажется, этот парень совершенно неспособен при встрече с акулой, носорогом или любым другим нашим глупым другом, не приняв мгновенного меры, чтобы нанести ему телесные повреждения. Меньше всего мне хотелось бы быть неделикатным, но я не могу удержаться от указания, что, если ваш союз будет благословлен, ваши дети, вероятно, будут такими детьми, которые пинают кошек и привязывают консервные банки к хвостам собак. Если вы последуете моему совету, вы напишете этому человеку небольшую записку, что вам жаль, но вы передумали.

Девушка заметно поднялась.

— Мне не нужны ваши советы, мистер Муллинер, — холодно сказала она. — И я не передумал.

Мгновенно Уильям Муллинер раскаялся. В развитии любви мужчины есть определенная стадия, когда ему хочется свернуться калачиком и издавать тихое блеяние, если объект его привязанности хотя бы смотрит на него косоглазами; и этой стадии достиг мой дядя Уильям. Он последовал за ней, пока она гордо шагала по вестибюлю отеля, и бормотала бессвязные извинения. Но Миртл Бэнкс была непреклонна.

— Оставьте меня, мистер Маллинер, — сказала она, указывая на вращающуюся дверь, ведущую на улицу. — Ты оклеветал лучшего человека, чем ты сам, и я не желаю иметь с тобой ничего общего. Идти!'

Уильям пошел, как было приказано. И так велико было смятение его ума, что он застрял во вращающейся двери и повернулся в ней не менее одиннадцати раз, прежде чем швейцар пришел вытащить его.

— Я бы и раньше отстранил вас от машины, сэр, — почтительно сказал портье, благополучно доставив его на улицу, — но мое пари с моим приятелем требовало десяти кругов. Я подождал, пока вы закончите одиннадцать, чтобы не было спора.

Уильям ошеломленно посмотрел на него.

— Портье, — сказал он.

'Сэр?'

— Скажите мне, портье, — сказал Уильям, — если бы единственная девушка, которую вы когда-либо любили, ушла и обручилась с другим, что бы вы сделали?

Портье задумался.

«Позвольте мне сделать это правильно», сказал он. «Предложение таково, если я правильно вас понял, что бы я сделал, если бы Джейн, на которую я всегда смотрела как на верную маму, вручила бы мне старый скиммер и велела бы глотать столько воздуха, сколько мне было нужно, потому что она получила еще один милый?'

'Именно так.'

— На ваш вопрос легко ответить, — сказал портье. «Я бы зашел за угол и купил себе хорошего крепкого напитка в Mike's Place».

'Напиток?'

'Да сэр. Хороший жесткий.

— Где ты сказал?

«У Майка Плэйс, сэр. Просто за углом. Вы не можете пропустить это.

Уильям поблагодарил его и ушел. Слова этого человека положили начало новому и во многих отношениях интересному ходу мыслей. Напиток? И красивый жесткий? Может в этом что-то есть.

Уильям Маллинер никогда в жизни не пробовал алкоголя. Он пообещал своей покойной матери, что не сделает этого, пока ему не исполнится либо двадцать один, либо сорок один год — он так и не смог вспомнить, когда именно. В настоящее время ему было двадцать девять; но, желая перестраховаться на случай, если он ошибется в расчетах, он остался трезвенником. Но теперь, когда он вяло шел по улице к углу, ему казалось, что его мать в особых обстоятельствах не могла бы разумно возражать, если бы он слегка фыркнул. Он поднял глаза к небу, как бы спрашивая ее, нельзя ли разрешить пару быстрых взглядов; и ему показалось, что слабый, далекий голос прошептал: «Давай!»

И в этот момент он обнаружил, что стоит перед ярко освещенным салуном.

На мгновение он заколебался. Затем, когда приступ тоски в области разбитого сердца напомнил ему о необходимости немедленного лечения, он толкнул распашную дверь и вошел. Главной особенностью веселой, ярко освещенной

комнаты, в которой он оказался, было длинный прилавок, у которого стояло несколько горожан, каждый локтем упирался в деревянную конструкцию, а ногой — в аккуратный медный поручень, идущий внизу. За прилавком появилась верхняя часть одного из самых благожелательных и приятных на вид мужчин, которых Уильям когда-либо видел. У него было большое гладкое лицо, он был одет в белое пальто и смотрел на Уильяма, когда тот приближался, с какой-то благоговейной радостью.

— Это место Майка? — спросил Уильям.

— Да, сэр, — ответил человек в белом халате.

— Вы Майк?

'Нет, сэр. Но я его представитель и имею полное право действовать от его имени. Что я могу сделать для вас?

Поведение этого человека делало его настолько похожим на великодушного старшего брата, что Уильям не стеснялся довериться ему. Он поставил локоть на прилавок, а ногу на перила и заговорил со всхлипом в голосе.

«Предположим, что единственная девушка, которую вы когда-либо любили, ушла и обручилась с другим, что, по вашему мнению, лучше всего соответствовало бы этому случаю?»

Джентльменский бармен задумался на несколько мгновений.

-- Ну, -- отвечал он наконец, -- я выдвигаю его, понимаете, как чисто личное мнение, и ничуть не обидюсь, если вы решите не действовать в соответствии с ним; но мое предложение — оно того стоит — попробовать динамитную каплю росы.

Один из толпы, сочувственно собравшейся вокруг, покачал головой. Это был очаровательный мужчина с синяком под глазом, который в прошлый четверг побрился.

«Намного лучше подарить ему Особую Страну Грез».

У второго человека в свитере и матерчатой кепке была еще одна версия.

«Вы не можете победить Радость Гробовщика».

Все они были так очаровательны и, казалось, так бескорыстно разделяли его интересы, что Уильям не мог заставить себя сделать выбор между ними. Он решил проблему дипломатическим путем, не выбрав фаворитов и заказав все три рекомендованных напитка.

Эффект был мгновенным и порадовал. Когда он осушил первый стакан, ему показалось, что факельная процессия, о существовании которой он до сих пор не подозревал, начала маршировать по его горлу и исследовать тайники его желудка. Второй стакан, хотя и слишком насыщенный расплавленной лавой, был очень вкусным. Он помог факельному шествию, добавив к нему духовой оркестр необычайной силы и сладости тона. А с третьего кто-то начал запускать фейерверк у него в голове.

Уильям почувствовал себя лучше — не только духовно, но и физически. Он казался себе более крупным и красивым человеком, а потеря Миртл Бэнкс каким-то образом в мгновение ока потеряла почти все свое значение. В конце концов, как он сказал человеку с синяком под глазом, Миртл Бэнкс была не всем.

— Что вы порекомендуете? — спросил он человека в свитере, перевернув последний стакан вверх дном.

Другой задумался, один указательный палец задумчиво прижался к его лицу.

— Ну, я вам скажу, — сказал он. «Когда мой брат Элмер потерял свою девушку, он пил чистую рожь. Да сэр. Вот что он пил — чистую рожь. «Я потерял свою девушку, — сказал он, — и я буду пить чистую рожь». Это то, что он сказал. Да, сэр, прямо рожь.

— А был ли ваш брат Элмер, — с тревогой спросил Уильям, — человеком, чьему примеру, по вашему мнению, следует следовать? Был ли он человеком, которому можно было доверять?

— Он владел самой большой утиной фермой в южной половине Иллинойса.

— Это все решает, — сказал Уильям. «То, что было достаточно для утки, владевшей половиной Иллинойса, достаточно и для меня. Одолжите меня, — сказал он джентльмену-бармену, — спросите у этих джентльменов, что они будут есть, и начинайте наливать.

Бармен повиновался, и Уильям, попробовав пинту или две странной жидкости просто для того, чтобы посмотреть, понравится ли она ему, обнаружил, что нравится, и заказал еще. Затем он начал ходить среди своих новых друзей, похлопывая одного по плечу, другого приветливо хлопая по спине и спрашивая третьего, как его имя.

— Я хочу, чтобы вы все, — сказал он, взбираясь на стойку, чтобы его голос звучал лучше, — приехали и остались со мной в Англии. Никогда в жизни я не встречала мужчин, чьи лица мне так нравились. Я смотрю на вас скорее как на братьев, чем на что-либо другое. Так что просто собери кое-какие вещи, приезжай и живи в моем домике столько, сколько сможешь. Особенно ты, милый мой старина, — добавил он, лучезарно глядя на человека в свитере.

— Спасибо, — сказал мужчина в свитере.

'Что вы сказали?' — сказал Уильям.

«Я сказал: «Спасибо».

Уильям медленно снял пальто и закатал рукава рубашки.

— Я призываю вас, господа, в свидетели, — сказал он тихо, — что меня грубо оскорбил этот джентльмен, который только что грубо оскорбил меня. Я не сварливый человек, но если кто-то хочет скандала, они могут его устроить. А когда дело доходит до проклятий и ругательств со стороны уродливого бродяги в свитере и матерчатой кепке, пора принимать меры.

И с этими воодушевленными словами Уильям Муллинер вскочил с прилавка, схватил другого за горло и резко укусил за правое ухо. Наступила сбивчивая пауза, во время которой кто-то прицепился к воротнику жилета Уильяма и задней части брюк Уильяма, а затем ощущение стремительного движения и порыва прохладного воздуха.

Уильям обнаружил, что сидит на тротуаре возле салуна. Из распашной двери появилась рука и выбросила его шляпу. И он был наедине с ночью и своими медитациями.

Они были, как вы можете предположить, необычайно горького характера. Печаль и разочарование терзали Уильяма Муллинера, как физическая боль. То, что его тамошние друзья, несмотря на то, что он был весь такой милый и легкий и ничего им не сделал, вышвырнули его на суровую улицу, было самым печальным из того, что он когда-либо слышал; и несколько минут он сидел там, тихо плача.

Вскоре он с трудом поднялся на ноги и, с бесконечной деликатностью ставя одну ногу перед другой, а затем подтягивая другую и с бесконечной деликатностью ставя ее перед ней, начал возвращаться в свой отель.

На углу он остановился. Справа от него были перила. Он прильнул к ним и немного отдохнул.

Перила, к которым прицепился Уильям Маллинер, принадлежали дому из бурого камня, которому, кажется, с самого начала постройки суждено принимать гостей, как постоянных, так и приезжих, за умеренную недельную арендную плату. На самом деле, как он понял бы, если бы у него было достаточно проницательности, чтобы прочитать карточку над дверью, театральный пансион миссис Бьюла О'Брайен («Дом из дома - чеки не обналичены - это значит, что вы» ).

Но Уильям был не в лучшей форме для чтения карт. Что-то вроде тумана заволокло мир, и ему было трудно держать глаза открытыми. И вот, упершись подбородком в перила, он провалился в сон без сновидений.

Его разбудил свет, вспыхнувший в его глазах; и, отворив их, увидел, что окно против того места, где он стоял, ярко осветилось. Его дремота прояснила его зрение; и он смог заметить, что комната, в которую он смотрел, была столовой. Длинный стол был накрыт для ужина; и Уильяму, когда он смотрел, вид этой уютной квартиры, с газовым светом, падающим на ножи, вилки и ложки, казался самым жалким и острым, что он когда-либо видел.

Настроение самой крайней сентиментальности теперь овладело им. Мысль о том, что у него никогда не будет такого домика, пронзила его от носа до кормы почти невыносимой мукой. Что, рассуждал Уильям, цепляясь за перила и слабо плача, может сравниться, когда дело доходит до маленького дома? С человеком, у которого есть маленький дом, все в порядке, в то время как человек без маленького дома — это всего лишь обломки мусора в океане жизни. Если бы Миртл Бэнкс согласилась выйти за него замуж, у него был бы маленький дом. Но она отказалась выйти за него замуж, поэтому у него никогда не будет маленького дома. Чего, по мнению Уильяма, хотела Миртл Бэнкс, так это быстрого удара по голове.

Эта мысль порадовала его. Теперь он снова чувствовал себя физически совершенным и, казалось, совершенно избавился от легкого недомогания, от которого страдал. Его ноги утратили тенденцию действовать независимо от остального тела. В голове прояснилось, и он почувствовал непреодолимую силу. Короче говоря, если когда-либо и был момент, когда он мог нанести этот удар по голове Миртл Бэнкс, как следует, то этот момент был сейчас.

Он уже собирался уйти, чтобы найти ее и научить ее, что значит помешать такому человеку, как он, иметь маленький дом, когда кто-то вошел в комнату, которую он искал, и он остановился, чтобы еще раз осмотреть.

Новоприбывшей оказалась цветная служанка. Она проковыляла к изголовью стола под тяжестью большой миски с, как подозревал Уильям, гашишем. Через минуту вошла полная женщина с блестящими золотистыми волосами и села против супницы.

Инстинкт смотреть, как едят другие люди, — один из самых глубоко укоренившихся в человеческой душе, и Уильям задержался с намерением. Нет нужды торопиться, сказал он себе. Он знал, какая комната Миртл в отеле. Это было через коридор от его собственного. Он мог зайти в любое время, ночью, и отдать ей это влияние. Между тем, он хотел посмотреть, как эти люди едят гашиш.

А потом дверь снова открылась, и в комнату ворвалась небольшая процессия. А Вильям, вцепившись в перила, смотрел на это выпученными глазами.

Шествие возглавлял пожилой мужчина в клетчатом костюме с гвоздикой в петлице. Ростом он был примерно три фута шесть дюймов, хотя военная бойкость, с которой он держался, делала его ростом целых три фута семь дюймов. За ним следовал молодой человек в очках, ростом примерно три фута четыре дюйма. А за этими двумя гуськом шли еще шестеро, постепенно уменьшаясь в размерах, пока, замыкая процессию, не вошел довольно толстый мужчина в твиде и шлепанцах ростом не выше двух футов восьми дюймов.

Они заняли свои места за столом. Хэш раздали всем. А человек в твиде, с явным удовольствием осмотрев свою тарелку, снял тапочки и, подхватив пальцами ног нож и вилку, с аппетитом принялся за дело.

Уильям Маллинер издал тихий стон и пошатнулся.

Это был черный момент для моего дяди Уильяма. Всего мгновение назад он поздравлял себя с тем, что избавился от последствий своего первого пристрастия к алкоголю после двадцатидевятилетнего воздержания; но теперь он понял, что он все еще был пьян.

В состоянии алкогольного опьянения? Слово не выражало его ни на милю. Его смазывали маслом, варили, жарили, обмазывали, вздували, обжигали и промокали. Только проявив величайшую осторожность и учтивость, он мог надеяться вернуться в свой отель и добраться до своей спальни, не вызывая открытого скандала.

Конечно, если бы его прогулка в ту ночь привела его на несколько ярдов дальше по улице, чем дверь Майка Плэйса, он бы увидел, что существует очень простое объяснение зрелища, свидетелем которого он только что стал. Такая продолжительная прогулка привела бы его во Дворец эстрады в Сан-Франциско, возле которого большие плакаты возвещали об эксклюзивной двухнедельной помолвке с «

КАРЛИСАМИ МЕРФИ»
БОЛЬШЕ И ЛУЧШЕ, ЧЕМ КОГДА-ЛИБО.

Но о существовании этих плакатов он не знал; и не будет преувеличением сказать, что железо проникло в душу Уильяма Муллинера.

То, что его ноги должны были временно раскрутиться в суставах, было явлением, которое он мог перенести с мужеством. То, что его голова должна чувствовать себя так, как будто многие пчелы решили использовать ее в качестве улья, было неприятно, но не невыносимо. Но то, что его мозг сошел с колес и заставил его видеть видения, было концом всего.

Уильям всегда гордился остротой своих умственных способностей. На протяжении всего долгого путешествия на корабле, когда Десмонд Франклин рассказывал анекдоты, иллюстрирующие его доблесть как человека Действия, Уильям Муллинер всегда утешал себя мыслью, что в отношении мозга он может в любой момент дать Франклину три супа и дать ему пощечину. он решил начать. А теперь, казалось, он потерял и это преимущество над своим соперником. Ибо Франклин, каким бы тупоголовым уродом он ни был, не был настолько абсолютным минусом, чтобы вообразить, что видел человека ростом два фута восемь дюймов, нарезающего гашиш пальцами ног. Эта отвратительная глубина умственного разложения была припасена для Уильяма Муллинера.

Угрюмый, он вернулся в свой отель. В углу Пальмовой комнаты он увидел Миртл Бэнкс, увлеченно беседующую с Франклином, но теперь его покинуло всякое желание дать ей по башке. Уткнувшись подбородком в грудь, он вошел в лифт, и его отнесли в его комнату.

Здесь так быстро, как только позволяли его дрожащие пальцы, он разделся; и, взобравшись на кровать, когда она пришла в себя во второй раз, легла на место с широко открытыми глазами. Он был слишком потрясен, чтобы выключить свет, и лучи лампы падали на красивый потолок, который колебался над ним. Он снова предался размышлениям.

Несомненно, подумал он, обдумывая это сейчас, у его матери была какая-то очень веская причина не давать ему спиртного. Должно быть, она знала какую-то семейную тайну, старательно оберегаемую от его младенческих ушей, какую-то темную историю о фатальной заразе Муллинера. — Уильям никогда не должен об этом узнать! — вероятно, сказала она, когда ей рассказали старую легенду о том, как каждый муллинер на протяжении столетий умирал маньяком, жертвой, наконец, роковой жидкости. И сегодня вечером, несмотря на ее нежную заботу, он узнал это сам.

Теперь он понял, что это расстройство его зрения было лишь первым шагом к постепенному исчезновению проклятия Муллинера. Скоро у него пропадет слух, а затем и осязание.

Он сел в постели. Ему казалось, что, пока он смотрел на потолок, значительная его часть отделилась от родительского тела и с грохотом упала на пол.

Уильям Маллинер тупо уставился на него. Он, конечно, знал, что это иллюзия. Но какая совершенная иллюзия! Если бы он не обладал специальными знаниями, которыми он обладал, он бы заявил, не опасаясь возражений, что над ним была щель шириной в шесть футов, а внизу на ковре масса пыли и штукатурки.

И как его глаза обманывали его, так обманывали и его уши. Он, казалось, сознавал вавилон криков и криков. Коридор, он мог бы поклясться, был полон летающих ног. Казалось, мир состоит из взрывов, грохотов и ударов. Холодный страх сжал сердце Уильяма. Его слух уже играл с ним злую шутку.

Все его существо отшатнулось от последнего эксперимента, но он заставил себя встать с постели. Он потянулся пальцем к ближайшей куче гипса и со стоном отдернул его. Да, как он и опасался, его осязание тоже пошло не так. Эта куча гипса, хотя и была всего лишь плодом его расстроенного мозга, казалась твердой.

Так оно и было. Один небольшой умеренно праздничный вечер у Майка, и проклятие Муллинеров настигло его. В течение часа после того, как он выпил первую в своей жизни рюмку, он лишился зрения, слуха и осязания. Быстрое обслуживание, считает Уильям Маллинер.

Когда он снова забрался в постель, ему показалось, что две стены выпали. Он закрыл глаза, и вскоре сон, который хорошо прозвали «Сладким восстанавливающим средством утомленной природы», принес забвение. Последней его мыслью при пробуждении было то, что он вообразил, что услышал, как рухнула еще одна стена.

Уильям Маллинер крепко спал, и прошло много часов, прежде чем к нему вернулось сознание. Проснувшись, он в изумлении огляделся. Навязчивый ужас ночи прошел; и теперь, хотя и ощущал довольно сильную головную боль, он знал, что видит вещи такими, какие они есть.

И все же казалось странным думать, что то, что он видел, не было остатками какого-то кошмара. Мало того, что мир был слегка желтым и немного размытым по краям, он еще и изменился в своих основных чертах за одну ночь. Там, где восемь часов назад была стена, появилось только открытое пространство, сквозь которое струился яркий солнечный свет. Потолок был на полу, и почти единственное, что осталось от дорогой спальни в первоклассном отеле, — это кровать. Очень странно, подумал он, и очень необычно.

Голос прервал его размышления.

— Почему, мистер Муллинер!

Уильям повернулся и, будучи, как и все Муллинеры, душой скромности, резко нырнул под одеяло. Потому что это был голос Миртл Бэнкс. И она была в его комнате!

— Мистер Муллинер!

Уильям осторожно высунул голову. И тут он понял, что приличия не были нарушены, как он предполагал. Мисс Бэнкс была не в своей комнате, а в коридоре. Промежуточная стена исчезла. Потрясенный, но с облегчением, он сел в постели, натянув простыню на плечи.

— Ты хочешь сказать, что все еще в постели? — выдохнула девушка.

«Почему, это ужасно поздно?» — сказал Уильям.

— Ты действительно оставался здесь все это время?

— Через что?

'Землетрясение.'

— Какое землетрясение?

«Землетрясение прошлой ночью».

— О, это землетрясение? сказал Уильям, небрежно. — Я заметил какое-то землетрясение. Я помню, как увидел, как рухнул потолок, и сказал себе: «Мне не следует удивляться, если бы это было не землетрясение». А потом стены рухнули, и я сказал: «Да, я думаю, это землетрясение». А потом я перевернулся и пошел спать.

Миртл Бэнкс смотрела на него глазами, которые отчасти напоминали ему звезды-близнецы, а отчасти глаза улитки.

— Ты, должно быть, самый храбрый человек в мире!

Уильям коротко рассмеялся.

«Ну, что ж, — сказал он, — я, может, и не трачу всю свою жизнь на преследование несчастных акул перочинными ножами, но я обнаружил, что в критических ситуациях мне обычно удается довольно хорошо сохранять голову. Мы, Mulliners, такие. Мы мало говорим, но в нас есть все, что нужно».

Он схватился за голову. Резкий спазм напомнил ему, сколько всего нужного было в нем в этот момент.

'Мой герой!' — почти неслышно выдохнула девушка.

— А как твой жених? этим ярким солнечным утром? — небрежно спросил Уильям. Ссылаться на этого человека было пыткой, но он должен показать ей, что муллинер знает, как принимать его лекарства.

Она вздрогнула.

— У меня нет жениха, — сказала она.

— Но я думал, вы сказали мне, что вы с Франклином… —

Я больше не помолвлена с мистером Франклином. Прошлой ночью, когда началось землетрясение, я звал его на помощь; и он с поспешным "Как-нибудь в другой раз!" через его плечо, исчез на открытом воздухе, как что-то выстрелил из ружья. Я никогда не видел, чтобы человек бегал так быстро. Сегодня утром я разорвал помолвку. Она издала презрительный смех.

«Акулы и перочинные ножи! Я не верю, что он хоть раз в жизни убивал акулу.

— А даже если и знал, — сказал Уильям, — что из того? Я хочу сказать, как редко в супружеской жизни возникает необходимость убивать акул перочинными ножами! Мужу нужен не какой-то чисто случайный подарок вроде этого — салонный трюк, можно сказать, — а твердый характер, теплый и щедрый нрав и любящее сердце.

'Насколько правильно!' — мечтательно пробормотала она.

— Миртл, — сказал Уильям, — я был бы таким мужем. Уравновешенный характер, теплый и великодушный нрав и любящее сердце, о которых я говорил, в вашем распоряжении. Вы их примете?

— Буду, — сказала Миртл Бэнкс.

И это (заключил мистер Маллинер) история романа моего дяди Уильяма. И вы легко поймете, услышав это, как его старший сын, мой двоюродный брат, JSFE Mulliner, получил свое имя.

«JSFE?» Я сказал.

«Джон Сан-Франциско Землетрясение Муллинер», — объяснил мой друг.

«Землетрясения в Сан-Франциско никогда не было, — сказал калифорнийец. — Только огонь.
Глава 7.
ПОРТРЕТ СЛУЖАЩЕГО ДИСЦИПЛИНА.

С некоторым облегчением окутанных туманом горожан, которые, наконец, взглянули на солнце, мы увидели, войдя в бар-гостиную «Отдых рыболовов», что мистер Мюллинер снова сидел в гостиной. знакомый стул. Несколько дней он был в отъезде, навестив свою старую няню в Девоншире, и не было сомнений, что в его отсутствие поток интеллектуальных разговоров иссяк.

«Нет, — сказал мистер Муллинер в ответ на вопрос, получил ли он удовольствие, — я не могу утверждать, что это было вполне приятное переживание. Я все время чувствовал чувство напряжения. Бедная старушка почти совсем оглохла, и память у нее уже не та, что была. Более того, это спорный вопрос, может ли чувствительный мужчина чувствовать себя совершенно непринужденно в присутствии женщины, которая часто шлепала его плоской стороной щетки для волос.

Мистер Муллинер слегка поморщился, как будто старая рана все еще беспокоила его.

— Любопытно, — продолжал он после задумчивой паузы, — как мало меняют годы в отношении настоящей, подлинной, покрытой коркой старой семейной медсестры к тому, кто на ранней стадии своей карьеры был заряд ее. Он может стать седым или лысым, и остальной мир будет смотреть на него как на блестящего артиста на фондовой бирже или на дьявола в сфере политики или искусства, но для своей прежней бабушки он по-прежнему будет Мастер Джеймс или мастер Персиваль, которых приходилось преследовать угрозами, чтобы сохранить чистоту лица. Шекспир сжался бы перед своей старой нянькой. Как и Герберт Спенсер, Аттила Гунн и император Нерон. Мой племянник Фредерик... но я не должен утомлять вас своими семейными сплетнями.

Мы его успокоили.

— Ну что ж, если хочешь услышать историю. В нем нет ничего особенного, как в истории, но он подтверждает правду о том, что я только что сказал.

Я начну (сказал мистер Мюллинер) с того момента, когда Фредерик, приехавший из Лондона по срочному вызову своего брата, доктора Джорджа Мюллинера, стоял в приемной последнего, глядя на Эспланаду этого тихого маленького водопой, Бингли-он-Си.

Кабинет Джорджа, выходящий окнами на запад, имел то преимущество, что в него попадало послеполуденное солнце, а в этот полдень ему нужно было все солнце, чтобы смягчить необычайную угрюмость Фредерика. Выражение лица молодого человека, когда он столкнулся со своим братом, было таким же, как у миазматического пруда в каком-нибудь мрачном болоте Бесплодных Земель, если бы у него было лицо.

— Тогда положение, как я его вижу, — сказал он тихим бесцветным голосом, — таково. Под предлогом того, что вы хотите обсудить со мной неотложное дело, вы притащили меня в это грязное место — семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя разными младенцами, сосущими сладости — только для того, чтобы выпить чаю с няней, которую я не люблю с детства. ребенок.'

— Ты много лет поддерживал ее, — напомнил ему Джордж.

«Естественно, когда семья собралась вместе, чтобы выплатить пенсии за старый волдырь, я внес свою небольшую лепту», — сказал Фредерик. «Благородный обязывает».

— Ну, дворянка обязывает вас идти пить с ней чай, когда она вас приглашает. Уилкса надо шутить. Она не так молода, как была.

— Ей должно быть сто лет.

'Восемьдесят пять.'

'Боже мой! А меня, кажется, только вчера заперла в чулане за кражу варенья.

«Она была великим приверженцем дисциплины, — согласился Джордж. — Вы все еще можете найти ее немного автократичной. И я хочу убедить вас, как ее врача, что вы не должны препятствовать ее малейшей прихоти. Она, вероятно, предложит вам вареные яйца и домашнюю выпечку. Ешь их.'

— Я не буду есть вареных яиц в пять часов пополудни, — сказал Фредерик с угрожающим спокойствием сильного мужчины, — ни для одной женщины на земле.

'Вы будете. И с удовольствием. Ее сердце слабое. Если ты не будешь ей нравиться, я не буду отвечать за последствия.

«Если я съем вареные яйца в пять часов дня, я не буду отвечать за последствия. А зачем вареные яйца, тире? Я не школьник.

— Для нее ты. Она смотрит на всех нас как на детей. На прошлое Рождество она подарила мне экземпляр «Эрика, или понемногу».

Фредерик повернулся к окну и хмурым взглядом посмотрел на пагубную и угнетающую сцену внизу. Не щадя в своем отвращении ни возраста, ни пола, он относился к пожилым дамам, читавшим свои библиотечные романы на скамьях, с точно такой же неприязнью и презрением, с каким он относился к школе для мальчиков, грохотавшей мимо по пути в бани.

«Тогда, проверив ваши показания, — сказал он, — я обнаружил, что меня ждут на чай с женщиной, которая, помимо того, что, по-видимому, является смесью Лукреции Борджиа и прусского фельдфебеля, является физическим развалина и практически горшок. Почему? Вот что я спрашиваю. Почему? В детстве я категорически возражал против сестры Уилкс, и теперь, повзрослев, мысль о новой встрече с ней приводит меня в бешенство. Почему я должен быть жертвой? Почему именно я?

— Дело не в тебе. Мы все время от времени навещали ее, и Олифанты тоже.

«Олифанты!»

Это имя, казалось, странно подействовало на Фредерика. Он вздрогнул, как будто его брат был дантистом, а не терапевтом, и только что вырвал ему один из задних зубов.

— Она была их медсестрой после того, как ушла от нас. Вы не могли забыть олифантов. Я помню, как ты в двенадцать лет взбирался на старый вяз в конце загона, чтобы добыть Джейн Олифант грачье яйцо.

Фредерик горько рассмеялся.

«Должно быть, я был идеальным ослом. Рискуя жизнью ради такой девушки! Нет, — продолжал он, — что жизнь многого стоит. Полный провал, вот что такое жизнь. Однако скоро это закончится. А потом тишина и покой могилы. «Эта мысль, — сказал Фредерик, — поддерживает меня».

— Симпатичный ребенок, Джейн. Кто-то сказал мне, что она выросла настоящей красавицей.

«Без сердца».

'Что ты знаешь об этом?'

— Только это. Она притворялась, что любит меня, а затем несколько месяцев назад уехала в деревню к людям по фамилии Пондерби и написала мне письмо о расторжении помолвки. Она не назвала причин, и с тех пор я ее не видел. Теперь она помолвлена с мужчиной по имени Диллингуотер, и я надеюсь, что это ее задушит.

«Я никогда не слышал об этом. Мне жаль.'

'Я не. Милосердное освобождение — вот как я на это смотрю».

— Может быть, он один из Сассексских Диллингуотеров?

— Я не знаю, в каком графстве населяет семья. Если бы я это сделал, я бы избежал этого.

— Что ж, извини. Неудивительно, что ты в депрессии.

— В депрессии? — возмутился Фредерик. 'Мне? Ты же не думаешь, что я беспокоюсь о такой девушке? Я никогда не был так счастлив в своей жизни. Меня просто переполняет веселость.

— О, это что? Джордж посмотрел на часы. — Что ж, вам лучше поторопиться. У вас уйдет минут десять, чтобы добраться до Маразион-роуд.

— Как мне найти взорванный дом?

— Имя на двери.

'Как тебя зовут?'

— Крошка Холм.

'Боже мой!' — сказал Фредерик Муллинер. — Это было нужно!

Тот вид, который открылся ему из окна брата, несомненно, должен был подготовить Фредерика к омерзительному и отвратительному Бингли-он-Си, но, идя дальше, он обнаружил, что это для него стало полной неожиданностью. До сих пор он и представить себе не мог, что в маленьком городке может быть так много душераздирающих черт. Он проходил мимо мальчишек и думал, какие отвратительные мальчишки. Он встретил телеги торговцев, и его удушье поднялось при виде их. Он ненавидел дома. И больше всего он возражал против солнца. Он сиял жизнерадостностью, которая была не только оскорбительной, но, как показалось Фредерику Мюллинеру, преднамеренно оскорбительной. Чего он хотел, так это воющих ветров и проливного дождя, а не чудовищных просторов яркой синевы. Дело не в том, что вероломство Джейн Олифант как-то повлияло на него: просто он не любил голубое небо и солнечный свет. У него была к ним темпераментная антипатия, точно так же, как он имел темпераментную привязанность к могилам, мокрому снегу, ураганам, землетрясениям, голоду, эпидемиям и...

Он обнаружил, что прибыл на Маразион-роуд.

Марасион-роуд состояла из двух безупречных тротуаров, уходящих на середину и окруженных двумя рядами аккуратных вилл из красного кирпича. Это поразило Фредерика, как удар. Глядя на эти дома с их маленькими медными дверцами и белыми занавесками, он чувствовал, что в них живут люди, которые ничего не знают о Фредерике Мюллинере и довольствуются тем, что ничего не знают; люди, которым было просто наплевать на то, что всего за несколько коротких месяцев до этого девушка, с которой он был помолвлен, отправила ему письма, ушла и безумно обручилась с человеком по имени Диллингуотер.

Он нашел Крошку Холма и сильно ударил его молотком. В коридоре послышались шаги, и дверь открылась.

— Почему, мастер Фредерик! — сказала медсестра Уилкс. — Я вряд ли должен был вас знать.

Фредерик, несмотря на естественный мрак, вызванный голубым небом и теплым солнцем, почувствовал, что его настроение несколько улучшилось. Что-то, что могло быть почти спазмом нежности, прошло через него. Он не был злобным юношей — в этом отношении он, как он полагал, находился где-то посередине между своим братом Джорджем, у которого было золотое сердце, и такими людьми, как будущая миссис Диллингуотер, у которой вообще не было сердца… и в сестре Уилкс была хрупкость, которая сначала удивила, а потом растрогала его.

Образы, которые мы формируем в детстве, медленно тускнеют, и у Фредерика сложилось впечатление, что сестра Уилкс была шести футов ростом, с плечами тяжелоатлета и жестоко блестящими глазами из-под нависших бровей. То, что он увидел сейчас, было маленькой старухой с морщинистым лицом, которая выглядела так, как будто ее унесло порывом ветра.

Он был странно взволнован. Он чувствовал себя большим и защищающим. Теперь он понял точку зрения своего брата. Безусловно, это хрупкое старое создание должно быть забавным. Только скотина откажется ублажать ее — да, чувствовал Фредерик Муллинер, даже если это означает вареные яйца в пять часов пополудни.

«Ну, ты становишься большим мальчиком!» — сказала сестра Уилкс, сияя.

'Ты так думаешь?' сказал Фредерик, с такой же любезностью.

— Совсем маленький человек! И все одетые. Иди в гостиную, дорогая, и садись. Я принесу чай.

'Спасибо.'

— Вытри сапоги!

Голос, гремевший с той стороны, откуда до сих пор доносилось лишь тихое воркование, подействовал на Фредерика Мюллинера так же, как мина, взорвавшаяся у него под ногами. Обернувшись, он увидел совсем другое лицо, чем мягкую и любезную хозяйку минуту назад. Было ясно, что в сестре Уилкс еще сохранилось немало древнего огня. Ее рот был плотно сжат, а глаза опасно блестели.

— Идея о том, что ты принес свои мерзкие грязные сапоги в хороший чистый дом, не вытирая их! — сказала медсестра Уилкс.

'Извини!' — смиренно сказал Фредерик.

Он отполировал раскритикованные туфли на циновке и поковылял в гостиную. Он чувствовал себя намного меньше, намного моложе и слабее, чем минуту назад. Его боевой дух был разбит вдребезги.

И это не было решено, когда он вошел в гостиную, увидев мисс Джейн Олифант, сидящую в кресле у окна.

Вряд ли читатель заинтересуется появлением девушки типа Джейн Олифант — девушки, способной беспричинно ответить на письма хорошего человека и уехать и обручиться с Диллингуотером; опишите ее и покончите с этим. У нее были золотисто-каштановые волосы; золотисто-карие глаза; золотисто-коричневые брови; красивый нос с веснушками на кончике; рот, который, когда он раскрылся в улыбке, обнажил красивые зубы; и решительный маленький подбородок.

В настоящий момент рот не раскрылся в улыбке. Она была плотно сомкнута, а подбородок был более чем решителен. Он был похож на таран очень маленького линкора. Она смотрела на Фредерика так, словно он был запахом лука, и не говорила ни слова.

И Фредерик не сказал многого. Для молодого человека нет ничего труднее, чем найти именно ту реплику, с которой можно начать разговор с девушкой, которая недавно вернула его письма. (Кроме того, чертовски хорошие письма. Перечитывая их после открытия пакета, он был поражен их очарованием и красноречием.)

Таким образом, Фредерик ограничил свои наблюдения одним словом «Гук!» Произнеся это, он опустился на стул и уставился на ковер. Девушка смотрела в окно: и в комнате воцарилась полная тишина, пока из внутренности часов, тикавших на каминной полке, вдруг не вылетела маленькая деревянная птичка, сказала «Кукушка» и удалилась.

Резкость вида этой птицы и странная отрывистость ее речи не могли не подействовать на человека, нервы которого были уже не в том состоянии, в каком они были раньше. Фредерик Муллинер, поднявшись со стула примерно на восемнадцать дюймов, торопливо воскликнул.

'Извините?' — сказала Джейн Олифант, подняв брови.

— Ну, откуда мне было знать, что это произойдет? — защищаясь, сказал Фредерик.

Джейн Олифант пожала плечами. Этот жест, казалось, подразумевал крайнее безразличие к тому, что знали или не знали отбросы Преисподней.

Но Фредерик, поскольку лед уже как бы тронулся, отказывался возвращаться к тишине.

'Что ты здесь делаешь?' он сказал.

— Я пришел пить чай с Бабулей.

— Я не знал, что ты будешь здесь.

'Ой?'

— Если бы я знал, что ты будешь здесь… —

У тебя на носу большая сажа.

Фредерик стиснул зубы и потянулся за носовым платком.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказал он.

— Ничего подобного вы не сделаете, — резко сказала мисс Олифант. — Она с нетерпением ждет встречи с вами. Хотя почему... —

Почему? - холодно спросил Фредерик.

'О ничего.'

В наступившей неприятной тишине, нарушаемой лишь глубоким дыханием человека, пытавшегося выбрать самый грубый из трех представленных ему возражений, вошла сестра Уилкс.

— Это всего лишь предложение, — отчужденно сказала мисс Олифант, — но не могли бы вы помочь Нанне с этим тяжелым подносом?

Фредерик, очнувшись от своей озабоченности, вскочил на ноги, покраснев от стыда.

— Ты, может быть, и напряглась, Нанна, — продолжала девушка голосом, полным возмущенного сочувствия.

— Я собирался помочь ей, — пробормотал Фредерик.

— Да, после того, как она поставила поднос на стол. Бедная Нанна! Каким, должно быть, тяжелым он был.

Не в первый раз с тех пор, как началось их знакомство, Фредерик ощутил какое-то задумчивое изумление по поводу сверхъестественной способности своей бывшей невесты обвинить его. Теперь его чувства были такими, какими они были бы, если бы его застали за ударом хозяйки каким-нибудь тупым предметом.

— Он всегда был легкомысленным мальчиком, — снисходительно заметила сестра Уилкс. — Садитесь, мастер Фредерик, и пейте чай. Я сварила тебе яйца. Я знаю, какой мальчик ты всегда любишь яйца.

Фредерик вздрогнул и бросил быстрый взгляд на поднос. Да, его худшие опасения сбылись. Яйца — и крупные. Желудок, который он привык баловать в последние годы, издал тревожный стон.

— Да, — продолжила сестра Уилкс, продолжая тему, — яиц никогда не бывает достаточно. Ни торт. Боже мой, как же ты надорвался тортом в тот день на дне рождения мисс Джейн.

'Пожалуйста!' сказала мисс Олифант, с легкой дрожью.

Она холодно посмотрела на своего разбушевавшегося собрата-гостя, пока он сидел, погружаясь в глубочайшие бездны ненависти к себе.

— Яйца мне не надо, спасибо, — сказал он.

«Мастер Фредерик, вы будете есть свои вкусные вареные яйца», — сказала сестра Уилкс. Ее голос был по-прежнему любезен, но в нем чувствовался намек на динамит.

«Я не хочу никаких яиц».

— Мастер Фредерик! Динамит взорвался. Снова произошло это удивительное превращение, и хрупкая старушка стала устрашающей силой, с которой мог считаться только Наполеон. «Я не потерплю этого дуться».

Фредерик сглотнул.

— Прости, — сказал он кротко. «Я должен насладиться яйцом».

— Два яйца, — поправила сестра Уилкс.

— Два яйца, — сказал Фредерик.

Мисс Олифант повернула нож в ране.

«Кажется, там тоже много торта. Как хорошо для вас! Тем не менее, я должен был бы быть осторожным, если бы я был вами. Выглядит довольно богато. Я никогда не могла понять, — продолжала она, обращаясь к сестре Уилкс голосом, который Фредерик, которому было тогда около семи лет, считал невыносимо взрослым и жеманным, — почему люди должны находить удовольствие в том, чтобы набивать, объедаться и делать свиней из сами себя.'

«Мальчики останутся мальчиками, — возразила сестра Уилкс.

— Наверное, да, — вздохнула мисс Олифант. — Тем не менее, все это довольно неприятно.

В глазах сестры Уилкс появился легкий, но отчетливый блеск. Она заметила склонность к высокомерию в манерах своей юной гостьи, а высокомерие требовало проверки.

«Девочки, — сказала она, — ни в коем случае не идеальны».

«Ах!» выдохнул Фредерик, в восторженном присоединении к настроению.

«У девушек есть свои маленькие недостатки. Девушки иногда склонны к тщеславию. Я знаю маленькую девочку милях в ста от этой комнаты, которая так гордилась своими новыми трусиками, что выбежала в них на улицу.

«Нанна!» — розово воскликнула мисс Олифант.

'Отвратительный!' — сказал Фредерик.

Он издал короткий смешок, и этот смех, хотя и короткий, был так полон презрения, пренебрежения и какого-то отвратительного мужского превосходства, что гордый дух Джейн Олифант содрогнулся от его прикосновения. Она повернулась к нему с горящими глазами.

'Что вы сказали?'

«Я сказал: «Отвратительно!»»

«Правда?»

— Я не могу представить себе более жалкого зрелища, — рассудительно сказал Фредерик, — и надеюсь, вас отправили спать без ужина.

«Если бы вам когда-нибудь пришлось остаться без ужина, — сказала мисс Олифант, которая считала нападение лучшей формой защиты, — это убило бы вас».

'Это так?' — сказал Фредерик.

— Ты зверь, и я тебя ненавижу, — сказала мисс Олифант.

'Это так?'

— Да, это так.

— Ну, ну, ну, — сказала сестра Уилкс. — Давай, давай, давай!

Она смотрела на них с тем спокойным выражением силы и способностей, которое естественно для женщин, которые провели полвека в общении с молодыми и капризными.

— Мы не будем ссориться, — сказала она. — Помирись немедленно. Мастер Фредерик, хорошенько поцелуйте мисс Джейн.

Комната закачалась перед выпученными глазами Фредерика.

'Что?' — выдохнул он.

«Хорошо поцелуй ее и скажи, что сожалеешь, что поссорился с ней».

— Она поссорилась со мной.

'Неважно. Маленький джентльмен всегда должен брать на себя вину.

Фредерик, отчаянно работая, вытащил на поверхность схематичную улыбку.

— Прошу прощения, — сказал он.

— Не упоминайте об этом, — сказала мисс Олифант.

— Поцелуйте ее, — сказала сестра Уилкс.

— Не буду! — сказал Фредерик.

'Что!'

— Не буду.

— Господин Фредерик, — сказала сестра Уилкс, вставая и угрожающе указывая пальцем, — идите прямо в тот шкаф в коридоре и оставайтесь там, пока не поправитесь.

Фредерик колебался. Он происходил из гордой семьи. Муллинер однажды получил благодарность своего сюзерена за услуги, оказанные на поле Креси. Но воспоминание о том, что сказал его брат Джордж, решило его. Инфра копать. как бы ни было позволено запихнуть себя в чулан, это было лучше, чем нести ответственность за сердечную недостаточность женщины. Склонив голову, он прошел в дверь, и за его спиной щелкнул ключ.

В полном одиночестве в темном мире, пропахшем мышами, Фредерик Муллинер предался мрачным размышлениям. Он только что вложил около двух минут напряженной мысли, по сравнению с которой размышления Шопенгауэра в одно из его плохих утр показались бы грезами Поллианны, когда голос заговорил через щель в двери.

'Фредди. Я имею в виду мистера Муллинера.

'Хорошо?'

— Она пошла на кухню за вареньем, — быстро продолжал голос. — Выпустить вас?

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — холодно сказал Фредерик. — Мне совершенно комфортно.

Последовала тишина. Фредерик вернулся к своим мечтам. Примерно сейчас, подумал он, если бы не предательство его брата Джорджа, заманившего его в это зачумленное место вводящей в заблуждение телеграммой, он был бы на двенадцатой лужайке в Сквоши-Холлоу, пробуя новую клюшку. Вместо чего...

Дверь резко отворилась и так же резко снова закрылась. И Фредерик Мюллинер, который с нетерпением ждал непрерывного одиночества, с большим удивлением обнаружил, что начал принимать постояльцев.

'Что ты здесь делаешь?' — спросил он с оттенком собственнического неодобрения.

Девушка не ответила. Но вскоре сквозь тьму до него донеслись приглушенные звуки. Вопреки его воле, какая-то нежность закралась во Фредерика.

— Я говорю, — сказал он неловко. — Не о чем плакать.

'Я не плачу. Я смеюсь.'

'Ой?' Нежность угасла. — По-вашему, забавно быть запертым в этом проклятом чулане…

— Нечего сквернословить.

— Я совершенно с вами не согласен. Существует всякая необходимость использовать ненормативную лексику. Жутко вообще быть в Бингли-он-Си, но когда дело доходит до того, чтобы быть запертым в чуланах Бингли... -

... с девушкой, которую ты ненавидишь?

— Мы не будем вдаваться в эту сторону дела, — с достоинством сказал Фредерик. «Важно то, что я сижу в чулане в Бингли-он-Си, тогда как, если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость или правильное мышление, я должен был бы быть в Сквоши-Холлоу...» «О

? Ты все еще играешь в гольф?

«Конечно, я все еще играю в гольф. Почему нет?'

— Не знаю, почему. Я рад, что ты все еще можешь развлекаться.

— Как ты имеешь в виду? Вы думаете, что только потому... —

Я ничего не думаю.

— Я полагаю, вы вообразили, что я буду ползать по этому месту, развалина с разбитым сердцем?

'О, нет. Я знал, что тебе будет легко утешиться.

'Что ты имеешь в виду?'

'Неважно.'

— Вы намекаете, что я из тех мужчин, которые легко переходят от одной женщины к другой, — просто бабочка, порхающая с цветка на цветок, потягивая...?

— Да, если хочешь знать, я думаю, ты прирожденный пьяница.

Фредерик вздрогнул. Обвинение было чудовищным.

«Я никогда не пил. И, более того, я никогда не порхал.

'Забавно.'

«Что смешного?»

'Что ты сказал.'

— Похоже, у вас очень острое чувство юмора, — веско сказал Фредерик. — Вас забавляет то, что вас запирают в чуланах. Вас забавляет то, что я говорю...»

«Ну, приятно иметь возможность получать от жизни какое-то развлечение, не правда ли? Хочешь знать, почему она заперла меня здесь?

— У меня нет ни малейшего любопытства. Почему?'

«Я забыл, где нахожусь, и закурил сигарету. О, Боже мой!'

'Что теперь?'

«Мне показалось, что я услышал мышь. Думаешь, в этом шкафу есть мыши?

— Конечно, — сказал Фредерик. — Десятки.

Он хотел бы еще уточнить, что это за мыши — большие, толстые, скользкие, активные мыши, — но в этот момент что-то твердое и острое мучительно ударило его по лодыжке.

«Ой!» — воскликнул Фредерик.

'Ой, простите. Это был ты?'

'Это было.'

— Я брыкался, чтобы отпугнуть мышей.

'Я понимаю.'

— Было очень больно?

— Чуть-чуть больше, чем пламя, спасибо, что спросили.

'Мне жаль.'

'Я тоже.'

— Во всяком случае, если бы это была мышь, она бы наделала гадости, не так ли?

«Шок, я думаю, на всю жизнь».

— Что ж, извини.

— Не упоминай об этом. Зачем мне беспокоиться о сломанной лодыжке, когда... —

Когда что?

— Я забыл, что собирался сказать.

— Когда твое сердце разбито?

«Мое сердце не разбито». Это был пункт, который Фредерик хотел прояснить. — Я весел… счастлив… Кто, черт возьми, этот Диллингуотер? — резко заключил он.

Наступила минутная пауза.

— О, просто мужчина.

'Где ты встретил его?'

«У Пондерби».

— Где вы обручились с ним?

«У Пондерби».

— Значит, вы снова посетили Пондерби?

'Нет.'

Фредерик задохнулся.

— Когда вы уехали к Пондерби, вы были помолвлены со мной. Вы хотите сказать, что разорвали со мной помолвку, встретили этого Диллингуотера и обручились с ним в течение одного-единственного визита, который длился едва ли две недели?

'Да.'

Фредерик ничего не сказал. Позже ему пришло в голову, что он должен был сказать: «О, женщина, женщина!» но в данный момент это не приходило ему в голову.

— Не понимаю, какое право вы имеете меня критиковать, — сказала Джейн.

— Кто вас критиковал?

'Ты сделал.'

'Когда?'

'Именно тогда.'

«Призываю небеса в свидетели, — воскликнул Фредерик Муллинер, — что я ни единым словом не намекнул на свое мнение о том, что ваше поведение — самое гнусное и отвратительное, что когда-либо привлекало мое внимание. Я даже не предполагал, что ваше откровение потрясло меня до глубины души.

'Да вы сделали. Вы понюхали.

— Если в это время года Бингли-он-Си закрыт для обнюхивания, — холодно сказал Фредерик, — мне следовало сообщить об этом раньше.

— У меня было полное право обручиться с любым, кто мне нравился, и так быстро, как мне хотелось, после того, как ты вел себя отвратительно.

«Отвратительно, как я себя вел? Что ты имеешь в виду?'

'Ты знаешь.'

— Простите, я не знаю. Если вы намекаете на мой отказ носить галстук, который вы купили для меня в мой последний день рождения, я могу лишь повторить свое заявление, сделанное вам в то время, что, кроме галстука, ни один честный человек не был бы замечен мертвым. в канаве с его цветами были цвета клуба велосипедистов, рыболовов и метателей дротиков, членом которого я не являюсь ».

— Я не на это намекаю. Я имею в виду тот день, когда я собирался к Пондерби, и вы обещали проводить меня в Паддингтон, а потом позвонили и сказали, что не можете, так как вас задержали по важному делу, и я подумал, ну, думаю, я в конце концов, поезжайте более поздним поездом, потому что это даст мне время спокойно пообедать в Беркли, а я пошел и тихо пообедал в Беркли, и когда я был там, кого я должен видеть, кроме вас, за столиком в другом конце улицы? комнату, объедаясь в компании чудовищного создания в розовом платье и с волосами, выкрашенными хной. Это то, что я имею в виду.'

Фредерик схватился за лоб.

— Повтори это, — воскликнул он.

Джейн так и сделала.

— О боги! — сказал Фредерик.

«Это было похоже на удар по голове. Что-то будто оборвалось внутри меня, и... —

Я могу все объяснить, — сказал Фредерик.

Голос Джейн в темноте был холодным.

'Объяснять?' она сказала.

— Объясните, — сказал Фредерик.

'Все?'

'Все.'

Джейн кашлянула.

«Прежде чем начать, — сказала она, — не забудьте, что я знаю каждую вашу родственницу в лицо».

«Я не хочу говорить о своих родственницах».

— Я думал, ты собираешься сказать, что она одна из них — тетка или что-то в этом роде.

'Ничего подобного. Она была звездой ревю. Вы, наверное, видели ее в произведении под названием «Тут-Тут».

— И это ваша идея объяснения!

Фредерик поднял руку, призывая к тишине. Поняв, что она его не видит, он снова опустил его.

— Джейн, — сказал он тихим, дрожащим голосом, — можешь вспомнить то весеннее утро, когда мы с тобой гуляли в Кенсингтонских садах? Ярко светило солнце, небо было прозрачно-голубое с пушистыми облаками, и с запада дул легкий ветерок... --

Если вы думаете, что можете растопить меня таким...

'Ничего подобного. К чему я вел, так это к этому. Пока мы шли, ты и я, к нам подбежал маленький пекинес. Признаюсь, это оставило меня весьма холодным, но вы пришли в восторг: и с этого момента у меня была только одна миссия в жизни: узнать, кому принадлежал этот пеке, и купить его для вас. И после самых исчерпывающих расспросов я выследил животное. Это была собственность дамы, в компании которой вы видели, как я обедал — легко, без обжорства — в Беркли в тот день. Мне удалось с ней познакомиться, и я сразу стал делать ей предложения за собаку. Деньги не были для меня проблемой. Все, чего я хотел, это положить маленького зверя тебе на руки и увидеть, как твое лицо засияет. Это должно было стать сюрпризом. Утром позвонила женщина и сказала, что практически решила закрыться с моей последней ставкой, и могу ли я пригласить ее на обед и обсудить этот вопрос? Мне было мучительно звонить тебе и говорить, что я не смогу проводить тебя в Паддингтоне, но это необходимо было сделать. Мне было мучительно сидеть два часа, слушая, как эта цветная женщина рассказывает мне, как комик испортил ее большой номер в своем последнем шоу, стоя за кулисами и притворяясь, что пьет чернила, но это тоже нужно было сделать. Я укусил пулю и увидел ее насквозь, и в тот же день я получил собаку. А наутро я получил твое письмо о расторжении помолвки.

Наступило долгое молчание.

'Это правда?' сказала Джейн.

'Совершенно верно.'

— Это звучит — как бы это сказать? — слишком правдоподобно. Посмотри мне в лицо!

— Что толку смотреть тебе в лицо, если я не вижу ни на дюйм перед собой?

— Ну, это правда?

«Конечно, это правда».

«Можете ли вы произвести Пекине?»

— У меня его нет при себе, — натянуто сказал Фредерик. — Но он у меня в квартире, вероятно, жует ценный ковер. Я подарю его тебе на свадьбу.

— О, Фредди!

— Свадебный подарок, — повторил Фредерик, хотя слова застряли у него в горле, как запатентованные американские хлопья для здоровья.

— Но я не собираюсь выходить замуж.

— Ты… что ты сказал?

«Я не собираюсь жениться».

— А как же Диллингуотер?

«Это не так».

'Выключенный?'

— Прочь, — твердо сказала Джейн. — Я обручилась с ним только из досады. Я думал, что смогу пройти через это, подбадривая себя мыслями о том, какой счет вы получите, но однажды утром я увидел, как он ест персик, и я начал колебаться. Он плеснул себя до бровей. И сразу же после этого я обнаружил, что у него есть привычка издавать какой-то забавный звук, когда он пил кофе. Я садился по другую сторону стола для завтрака, смотрел на него и говорил себе: «А теперь смешной шум!» и когда я думал о том, чтобы делать это всю оставшуюся жизнь, я понял, что схема невозможна. Поэтому я разорвал помолвку.

Фредерик задохнулся.

'Джейн!'

Он нащупал ее, нашел и заключил в свои объятия.

'Фредди!'

'Джейн!'

'Фредди!'

'Джейн!'

'Фредди!'

'Джейн!'

В дверной доске раздался властный стук. Сквозь нее раздался властный голос, слегка надтреснутый возрастом, но тем не менее полный духа, не терпящего глупостей.

«Мастер Фредерик».

«Алло?»

— Тебе хорошо?

— Готов поспорить, я в порядке.

— Не могли бы вы хорошенько поцеловать мисс Джейн?

— Я сделаю, — сказал Фредерик Мюллинер с энтузиазмом, звенящим в каждом слоге, — только эту маленькую штучку!

— Тогда можете выходить, — сказала сестра Уилкс. — Я сварил тебе еще два яйца.

Фредерик побледнел, но только на мгновение. Что теперь имело значение? Его губы были сжаты в твердую линию, а голос, когда он говорил, был спокоен и ровен.

— Веди меня к ним, — сказал он.
Глава 8.
РОМАНТ О ВЫЖИМАТЕЛЕ ЛУКОВИНЫ

Кто-то оставил экземпляр иллюстрированного еженедельника в баре «Отдых рыболовов»; и, просматривая его, я наткнулся на девятую полностраничную фотографию знаменитой актрисы музыкальной комедии, которую я видел с предыдущей среды. На этом было видно, как она лукаво смотрит через плечо с розой в зубах, и я со сдавленным криком отшвырнул от себя журнал.

'Ту ту!' — укоризненно сказал мистер Муллинер. — Вы не должны позволять этим вещам так сильно влиять на вас. Помните, важны не фотографии актрис, а мужество, которое мы им придаем».

Он потягивал свой горячий скотч.

Интересно, задумывались ли вы когда-нибудь (серьезно сказал он), какой должна быть жизнь людей, чья профессия - делать эти картины? Статистика показывает, что два класса общества, которые реже всего женятся, — это молочники и модные фотографы: молочники, потому что они видят женщин слишком рано утром, и модные фотографы, потому что их дни проходят в атмосфере женской красоты, настолько монотонной, что они пресыщаются. и угрюмый. Я не знаю ни одного рабочего в мире, которого бы я жалел более искренне, чем модного фотографа; и тем не менее, благодаря одному из тех иронических штрихов, которые заставляют вдумчивого человека колебаться между сардоническим смехом и сочувственными слезами, каждый юноша, вступивший в профессию, мечтает когда-нибудь им стать.

Видите ли, в начале своей карьеры молодого фотографа сильно угнетают человеческие горгульи: и постепенно это начинает действовать на его нервы.

«Почему, — вспоминаю мой двоюродный брат Кларенс, проработавший в бизнесе около года, — почему все эти неудачники хотят, чтобы их фотографировали? Почему люди с лицами, которые, как вы думали, хотели бы замять, желают быть разбросанными по стране на этажерках и в альбомах? Я начал полный пыла и энтузиазма, и моя нетерпеливая душа была сокрушена. Сегодня утром мэр Тутинга Ист пришел, чтобы назначить встречу. Он придет завтра днем, чтобы его взяли в треуголке и служебной мантии; и нет абсолютно никакого оправдания человеку с таким лицом, увековечивающим его черты. Хотел бы я, чтобы я был одним из тех парней, которые снимают на камеру только портреты красивых женщин».

Его мечта сбылась раньше, чем он предполагал. В течение недели громкое судебное дело «Бигс против Муллинера» подняло моего кузена Кларенса из малоизвестной студии в Западном Кенсингтоне на должность самого известного фотографа Лондона.

Вы, наверное, помните тот случай? События, которые привели к этому, вкратце были следующими:

Jno. Горацио Биггс, кавалер ордена Британской империи, новоизбранный мэр Тутинга Ист, вышел из такси у дверей студии Кларенса Маллинера в четыре десять семнадцатого июня. В четыре одиннадцать он вошел внутрь. А в четыре шестнадцать с половиной его видели стреляющим из окна первого этажа, которому энергично помогал мой двоюродный брат, который тыкал его в сиденье брюк острым концом ружья. фотографический штатив. Те, кто имел возможность видеть, утверждали, что лицо Кларенса было искажено едва ли человеческой яростью.

Естественно, нельзя было ожидать, что на этом дело остановится. Через неделю началось дело «Бигс против Муллинера», в котором истец требовал возмещения убытков в размере десяти тысяч фунтов и новой пары брюк. И поначалу все выглядело для Кларенса очень мрачно.

Это была речь сэра Джозефа Боджера, KC, проинструктированная для защиты, которая перевернула чашу весов.

«Я не собираюсь, — сказал сэр Джозеф, обращаясь к присяжным на второй день, — отвергать обвинения, выдвинутые против моего клиента. Мы открыто признаем, что семнадцатого инст. мы ткнули подсудимого штативом так, чтобы вызвать тревогу и уныние. Но, джентльмены, мы просим оправдания. Весь случай вращается вокруг одного вопроса. Имеет ли право фотограф нападать — со штативом или без него — на натурщика, который после предупреждения о том, что его лицо не соответствует минимальным требованиям, настаивает на том, чтобы оставаться в кресле и облизывать губы? кончиком языка? Господа, я говорю Да!

«Если вы не вынесете решение в пользу моего клиента, господа присяжные, фотографы, лишенные по закону права отказываться от натурщиков, будут во власти любого, кто придет с ценой дюжины фотографий в кармане. Вы видели истца, Биггса. Вы заметили его широкое, плоское лицо, невыносимое для любого человека утонченного и чувствительного. Вы видели его усы как у моржа, двойной подбородок, выпученные глаза. Взгляните на него еще раз, а затем скажите мне, был ли прав мой клиент, выгнавший его со штативом из этого священного храма Искусства и Красоты, из его мастерской.

«Господа, я закончил. Я вверяю судьбу моего клиента в ваши руки с полной уверенностью, что вы вынесете единственный вердикт, который может быть вынесен двенадцатью людьми с вашим очевидным умом, вашим явным сочувствием и вашей превосходной широтой взглядов.

Конечно, после этого ничего не было. Жюри приняло решение в пользу Кларенса, не выходя из ложи; и толпа, ожидавшая снаружи, чтобы услышать приговор, отнесла его по плечо в его дом, отказываясь расходиться, пока он не произнесет речь и не спел: «Фотографы никогда, никогда, никогда не будут рабами». А на следующее утро все газеты Англии вышли с передовой статьей, восхваляющей его за то, что он так смело установил, как это не устанавливалось со времен Великой хартии вольностей, фундаментальный принцип свободы подданного.

Влияние этой огласки на состояние Кларенса было, естественно, колоссальным. Он в мгновение ока стал самым известным фотографом в Соединенном Королевстве и теперь был в состоянии воплотить в жизнь то видение, которое у него было: фотографировать только сияющее и прекрасное. Каждый день в его мастерскую стекались самые прекрасные украшения общества и сцены; и поэтому я был крайне удивлен, когда, зайдя к нему однажды утром по возвращении в Англию после двухлетнего отсутствия на Востоке, я узнал, что слава и богатство не принесли ему счастья.

Я нашел его угрюмо сидящим в своей мастерской и уставившимся тусклыми глазами на фотопортрет известной актрисы в купальном костюме. Когда я вошла, он равнодушно посмотрел на меня.

— Кларенс! Я плакала, потрясенная его видом, потому что вокруг его рта и на лбу, когда-то гладком, как алебастр, были морщины. 'Что не так?'

«Все, — ответил он, — я сыт по горло».

'Что с?'

'Жизнь. Красивые женщины. Этот отвратительный фотобизнес.

Я был удивлен. Даже на Востоке до меня дошли слухи о его успехе, и по возвращении в Лондон я обнаружил, что они не были преувеличены. В каждом клубе фотографов в Метрополисе, от «Негатива» и «Решения» на Пэлл-Мэлл до скромных пабов, которые часто посещают мужчины, которые делают ваши фотографии, пока вы ждете на песках морских курортов, о нем свободно говорили как о логическом преемник президента Объединенной гильдии выжимателей луковиц.

— Я больше не могу это терпеть, — сказал Кларенс, с сухим всхлипом разрывая фотопортрет на дюжину кусочков и закрывая лицо руками. «Актрисы нянчат своих кукол! Графини жеманничают над котятами! Кинозвезды среди своих книг! Через десять минут я еду на поезд в Ватерлоо. Герцогиня Хэмпшир послала за мной, чтобы я провел некоторые исследования леди Моники Саутборн на территории замка.

Дрожь пробежала по нему. Я похлопал его по плечу. Теперь я понял.

— У нее самая ослепительная улыбка во всей Англии, — прошептал он.

— Давай, давай!

«Застенчивый, но плутоватый, говорят мне».

— Это может быть неправдой.

«И я держу пари, что она захочет, чтобы ее сняли, предлагая кусок сахара своей собаке, и фотография появится в Sketch и Tatler как «Леди Моника Саутборн и друг».

— Кларенс, это ужасно.

Он помолчал.

— А, ну, — сказал он, с видимым усилием оправившись, — я сделал свой сульфит натрия и должен лежать в нем.

Я проводил его в такси. Последний раз, когда я видел его, был его бледный, очерченный профиль. Он выглядел, подумал я, как аристократ Французской революции, которого несут на кувырке на гибель. Как мало он догадывался, что единственная девушка в мире ждет его за углом.

Нет, вы не правы. Леди Моника оказалась не единственной девушкой на свете. Если то, что я сказал, заставило вас ожидать этого, то я ввел вас в заблуждение. Леди Моника оказалась такой, какой его представляла себе его фантазия. На самом деле даже больше. Мало того, что ее улыбка была застенчивой, но шаловливой, но у нее было какое-то кокетливое опущение левого века, о котором его никто не предупредил. И вдобавок к своим двум собакам, которых она изобразила в процессе кормления двумя кусками сахара, у нее была совершенно непредвиденная домашняя обезьяна, с которой он был вынужден взять не менее одиннадцати этюдов.

Нет, не леди Моника покорила сердце Кларенса, а девушка в такси, которую он встретил по пути на вокзал.

Именно в пробке на вершине Уайтхолла он впервые увидел эту девушку. Его кэб застрял в море омнибусов, и, случайно взглянув направо, он увидел в нескольких футах от себя другое такси, которое направлялось к Трафальгарской площади. В его окне было лицо. Он повернулся к нему, и их взгляды встретились.

Большинству мужчин это лицо показалось бы непривлекательным. Для Кларенса, пресыщенного застенчивостью, сиянием и изысканностью, это было самое чудесное, что он когда-либо видел. Он чувствовал, что всю свою жизнь искал что-то в этом роде. Этот вздернутый нос, эти веснушки, эта ширина скулы, этот прямоугольный подбородок. И ни ямочки в поле зрения. Позже он сказал мне, что его единственным чувством поначалу было недоверие. Он не верил, что в мире есть такие женщины. А потом пробка рассосалась, и его унесло.

Когда он проходил мимо здания парламента, к нему пришло осознание того, что странное пузырьковое ощущение, которое, казалось, начиналось прямо над нижним левым боковым карманом его жилета, было не диспепсией, как он сначала предполагал, а любовь. Да, любовь наконец пришла к Кларенсу Муллинеру; и, несмотря на всю пользу, которую это могло принести ему, с горечью подумал он, с тем же успехом это могла быть диспепсия, за которую он ее принял. Он любил девушку, которую, вероятно, никогда больше не увидит. Он не знал ни ее имени, ни где она жила, ни чего-либо о ней. Все, что он знал, это то, что он навсегда сохранит ее образ в своем сердце, и что мысль о том, чтобы продолжать старый унылый круг фотографирования прелестных женщин с застенчивыми, но плутовскими улыбками, была почти невыносимой.

Однако обычай силен; и человек, однажды позволивший привычке выжимать луковицы овладеть им, не может избавиться от нее в одно мгновение. На следующий день Кларенс вернулся в свою студию, по-прежнему нырял в бархатную сумку для носа и велел пэрес следить за маленькой птичкой, как ни в чем не бывало. И если теперь в его глазах мелькнуло странное, навязчивое выражение боли, то против этого никто не возражал. В самом деле, поскольку горе, которое грызло его сердце, углубило и смягчило его манеру работы перед камерой до почти священнической елейности, его личные печали фактически помогли его профессиональному престижу. Женщины говорили друг другу, что быть сфотографированным Кларенсом Муллинером — все равно, что испытать чудесный духовный опыт в благородном соборе; и его записная книжка стала полнее, чем когда-либо.

Так велика была теперь его репутация, что перед каждым, кто имел честь быть снятым им, анфас или в профиль, двери общества автоматически открывались. Ходили слухи, что его имя должно появиться в следующем списке почетных званий; и на ежегодном банкете Amalgamated Bulb-Squeezers, когда сэр Годфри Студж, уходящий в отставку президент, предлагая свое здоровье, завершил восторженную хвалебную речь словами: «Джентльмены, я даю вам моего предназначенного преемника, Муллинера Освободителя!» пятьсот обезумевших фотографов чуть не задрожали стаканами на столе от своих аплодисментов.

И все же он не был счастлив. Он потерял единственную девушку, которую когда-либо любил, а без нее что такое Слава? Что такое Изобилие? Каковы были высшие почести в стране?

Вот вопросы, которые он задавал себе однажды вечером, сидя в своей библиотеке, мрачно потягивая последний глоток виски с содовой перед тем, как лечь спать. Он спросил их один раз и собирался спросить еще раз, когда его прервал чей-то звонок в дверной звонок.

Он поднялся, удивленный. Для звонивших было поздно. Прислуга уже легла спать, поэтому он подошел к двери и открыл ее. На ступеньках стояла темная фигура.

— Мистер Маллинер?

— Я мистер Маллинер.

Мужчина прошел мимо него в холл. И когда он это сделал, Кларенс увидел, что верхняя половина его лица закрыта черной бархатной маской.

— Я должен извиниться за то, что скрыл свое лицо, мистер Муллинер, — сказал посетитель, когда Кларенс вел его в библиотеку.

— Вовсе нет, — вежливо ответил Кларенс. — Несомненно, все к лучшему.

'Действительно?' сказал другой, с оттенком резкости. — Если вы действительно хотите знать, я, наверное, самый красивый мужчина в Лондоне. Но моя миссия настолько секретна, что я не смею рисковать быть узнанным. Он сделал паузу, и Кларенс увидел, как его глаза блестят сквозь отверстия в маске, когда он устремил быстрый взгляд в каждый уголок библиотеки. — Мистер Муллинер, вы знакомы с ответвлениями международной тайной политики?

'У меня есть.'

— А вы патриот?

'Я.'

— Тогда я могу говорить свободно. Несомненно, вам известно, мистер Муллинер, что в течение некоторого времени эта страна и некая соперничающая держава соперничали за дружбу и союз с некоей другой державой?

— Нет, — сказал Кларенс, — мне этого не говорили.

— Так обстоит дело. А президент этой державы…

— Какой?

'Второй.'

«Назовите это Б».

«Президент Power B сейчас в Лондоне. Он прибыл инкогнито, путешествуя под вымышленным именем Дж. Дж. Шуберта: и представители Силы А, насколько нам известно, еще не знают о его присутствии. Это дает нам всего несколько часов, необходимых для заключения договора с Силой Б, прежде чем Сила А сможет вмешаться. Должен сказать вам, мистер Муллинер, что если держава Б заключит союз с этой страной, господство англо-саксонской расы будет обеспечено на сотни лет. В то же время, если Сила А завладеет Силой Б, цивилизация будет брошена в плавильный котел. В глазах всей Европы — а когда я говорю «вся Европа», я имею в виду именно державы C, D и E — эта нация опустилась бы до ранга державы четвертого класса».

— Назовите его Power F, — сказал Кларенс.

— Вам, мистер Маллинер, предстоит спасти Англию.

— Великобритания, — поправил Кларенс. Он был наполовину шотландцем по материнской линии. 'Но как? Что я могу с этим поделать?

«Позиция такова. У президента Power B есть непреодолимое желание, чтобы его сфотографировал Кларенс Маллинер. Согласитесь взять его, и наши трудности закончатся. Преисполненный благодарности, он подпишет договор, и англо-саксонская раса будет в безопасности».

Кларенс не колебался. Если не считать естественного удовлетворения от чувства, что он приносит пользу англо-саксонской расе, дело есть дело; а если президент возьмет дюжину крупных, выкрашенных серебром, это будет означать неплохую прибыль.

— Я буду счастлив, — сказал он.

«Ваш патриотизм, — сказал посетитель, — не останется без награды. Это будет с благодарностью отмечено в самых высоких кругах».

Кларенс потянулся к своей записной книжке.

— А теперь дай мне посмотреть. Среда? Нет, я сыта по средам. Четверг? Предположим, президент заглянет ко мне в студию между четырьмя и пятью в пятницу?

Посетитель вздохнул.

«Боже мой, мистер Муллинер, — воскликнул он, — неужели вы не воображаете, что, когда на карту поставлены огромные вопросы, все это можно делать открыто и при дневном свете? Если бы черти на содержании державы А узнали, что президент намеревался сфотографировать вас, я бы и соломинки не дал за ваши шансы прожить хоть час.

— Тогда что вы предлагаете?

— Теперь вы должны проводить меня в апартаменты президента в отеле «Милан». Мы поедем в закрытой машине, и дай Бог, чтобы эти изверги не узнали меня, когда я приехал сюда. Если они это сделают, мы никогда не доберемся до машины живыми. Вы случайно не слышали, пока мы разговаривали, уханье совы?

— Нет, — сказал Кларенс. — Никаких сов.

— Тогда, возможно, их и близко нет. Изверги всегда имитируют уханье совы.

— Дело, — сказал Кларенс, — которое я пытался делать, когда был маленьким мальчиком, но, похоже, никогда не мог справиться. Популярное представление о том, что совы говорят «ту-уит, ту-у-у», совершенно неверно. На самом деле шум, который они издают, гораздо сложнее и сложнее, и это было выше моего понимания».

— Именно так. Посетитель посмотрел на часы. «Однако, какими бы захватывающими ни были эти воспоминания о вашем детстве, время летит незаметно. Начнем?

'Конечно.'

— Тогда следуй за мной.

Похоже, для извергов настало время праздников, а то и ночная смена еще не наступила, потому что они добрались до машины без наездов. Кларенс вошел, и его посетитель в маске, внимательно осмотрев улицу, последовал за ним.

— Кстати, о моем детстве… — начал Кларенс.

Предложение так и не было закончено. Мягкая влажная подушечка была прижата к его ноздрям: воздух пропах тошнотворным паром хлороформа, и Кларенс больше ничего не знал.

Когда он пришел в себя, его уже не было в машине. Он обнаружил себя лежащим на кровати в комнате чужого дома. Это была комната среднего размера с алыми обоями, просто обставленная, с умывальником, комодом, двумя стульями с тростниковыми днами и девизом «Боже, благослови наш дом» в дубовой раме. Он почувствовал сильную головную боль и уже собирался встать и пойти к фляге с водой на умывальнике, когда, к своему ужасу, обнаружил, что его руки и ноги скованы прочной веревкой.

Семья Муллинеров всегда отличалась безрассудной храбростью; и Кларенс не был исключением из правил. Но на мгновение его сердце, несомненно, забилось немного быстрее. Теперь он понял, что гость в маске обманул его. Вместо того, чтобы быть представителем дипломатической службы Его Величества (наиболее респектабельный класс людей), он действительно все время был извергом на содержании у Власти А. Без сомнения, он и

его подлые соратники даже теперь посмеивались над той непринужденностью, с которой их жертва была обманута. Кларенс стиснул зубы и тщетно пытался развязать узлы, стягивающие его запястья. Он уже упал в изнеможении, когда услышал звук поворота ключа, и дверь открылась. Кто-то пересек комнату и встал у кровати, глядя на него сверху вниз.

Вновь прибывший был толстым мужчиной с цветом лица, как на обоях. Он слегка пыхтел, как будто наткнулся на лестницу. У него были широкие, плоские черты лица; и его лицо было разделено посередине моржовыми усами. Где-то и в каком-то месте, Кларенс был убежден, он уже видел этого человека раньше.

А потом все к нему вернулось. В открытое окно дует приятный летний ветерок; толстяк в треуголке, пытающийся пролезть в это окно; и он, Кларенс, делает все возможное, чтобы помочь ему с острым концом штатива. Это был Джино. Горацио Биггс, мэр Тутинга Ист.

Дрожь отвращения пробежала по Кларенсу.

'Предатель!' воскликнул он.

— А? — сказал мэр.

«Если бы кто-нибудь сказал мне, что сын Тутинга, вскормленный свежим воздухом свободы, который дует над Коммоном, продаст себя за золото врагам своей страны, я бы никогда этому не поверил. Что ж, вы можете сказать своим работодателям… —

Каким работодателям?

«Сила А.»

'Ах это?' — сказал мэр. — Боюсь, моему секретарю, которому я поручил привести вас в этот дом, пришлось немного пофантазировать, чтобы обеспечить ваше сопровождение, мистер Муллинер. Все эти разговоры о Силе А и Силе Б были просто его маленькой шуткой. Если хочешь знать, зачем тебя сюда привели…

Кларенс тихо застонал.

— Я угадал твой ужасный объект, ты, ужасный объект, — тихо сказал он. — Ты хочешь, чтобы я тебя сфотографировал?

Мэр покачал головой.

— Не я. Я понимаю, что этого никогда не может быть. Моя дочь.'

'Твоя дочь?'

'Моя дочь.'

— Она похожа на тебя?

«Люди говорят мне, что есть сходство».

— Я отказываюсь, — сказал Кларенс.

— Хорошо подумайте, мистер Муллинер.

«Я обдумал все, что необходимо. Англия — или, скорее, Великобритания — надеется, что я сфотографирую только ее прекраснейших и прекраснейших; и хотя, как мужчина, я признаю, что ненавижу красивых женщин, как фотограф я обязан считать это выше любых личных чувств. История еще не знает случая, когда фотограф фальсифицировал свою страну, и Кларенс Маллинер не тот человек, который может сделать это первым. Я отклоняю ваше предложение.

— Я не рассматривал это как предложение, — задумчиво сказал мэр. — Больше как приказ, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Вы воображаете, что можете подчинить своей воле художника-объектива и обмануть его профессиональную репутацию?

— Я думал попробовать.

— Вы понимаете, что, если бы стало известно о моем заключении здесь, десять тысяч фотографов разорвали бы этот дом по кирпичикам, а вас в клочья?

— Но это не так, — заметил мэр. — И в этом, если вы меня понимаете, все дело. Вы приехали сюда ночью в закрытой машине. Вы можете остаться здесь до конца своей жизни, и никто не станет мудрее. Я действительно думаю, что вам лучше передумать, мистер Муллинер.

— Вы получили мой ответ.

— Что ж, я оставлю вас подумать. Ужин будет подан в семь тридцать. Не трудись одеваться. Ровно в половине седьмого дверь снова открылась, и снова появился мэр, сопровождаемый дворецким, несущим на серебряном подносе стакан воды и небольшой кусок хлеба. Гордость побудила Кларенса отказаться от освежения, но голод пересилил гордость. Он проглотил хлеб, который лакей предложил ему маленькими кусочками в ложке, и выпил воды.

— В котором часу джентльмен желает позавтракать, сэр? — спросил дворецкий.

— Ну, — сказал Кларенс, потому что его всегда здоровый аппетит, казалось, обострился после испытаний, которым он подвергся.

— Скажем, в девять часов, — предложил мэр. — Отложите еще один кусок этого хлеба, Медоуз. И, несомненно, мистер Маллинер получит удовольствие от стакана этой превосходной воды.

Примерно через полчаса после того, как его хозяин покинул его, разум Кларенса был одержим до исключения всех других мыслей видением обеда, которым он хотел бы насладиться. Все мы, муллинеры, были хорошими землекопами, и положить в нее кусок хлеба после того, как она целый день стояла без дела, значило нанести желудку Кларенса оскорбление, которое он воспринял с неописуемой горечью. Таким образом, единственным чувством Кларенса в течение некоторого времени был голод. Его мысли сосредоточились на еде. И именно этому факту, как ни странно, он обязан своим освобождением.

Ибо, когда он лежал в каком-то бреду, представляя себе, как он выходит из-под полупрожаренного бифштекса, обваленного в луке, с жареными помидорами и рассыпчатой картошкой, он вдруг понял, что этот бифштекс совсем не такой вкусный. не хуже других стейков, которые он ел в прошлом. Было жестко и не хватало сочности. На вкус он был как веревка.

А потом, прояснив свой разум, он увидел, что это действительно была веревка. Увлеченный муками голода, он жевал веревку, связывавшую его руки; и теперь он обнаружил, что укусил его довольно глубоко.

Внезапно на Кларенса Муллинера нахлынул поток надежды. Он понял, что, продолжая в том же духе, вскоре сможет освободиться. Нужно было лишь немного воображения. После короткого перерыва, чтобы дать отдых своим ноющим челюстям, он намеренно погрузился в то состояние расслабления, которое рекомендуют апостолы Внушения.

— Я вхожу в столовую своего клуба, — пробормотал Кларенс. «Я сажусь. Официант протягивает мне счет за проезд. Я выбрал жареную утку с зеленым горошком и молодым картофелем, котлеты из баранины с брюссельской капустой, фрикасе из курицы, стейк портерхаус, отварную говядину и морковь, баранью ногу, баранью бедро, бараньи отбивные, баранину с карри, телятину, соте из почек;, спагетти Карузо, яйца и бекон, обжаренные с обеих сторон. Сейчас официант приносит мой заказ. Я взял нож и вилку. Я начинаю есть.

И, пробормотав короткую милость, Кларенс бросился на веревку и принялся за дело.

Двадцать минут спустя он ковылял по комнате, восстанавливая кровообращение в сведенных судорогой конечностях.

Как только ему удалось хорошенько размяться, он услышал, как в двери повернулся ключ.

Кларенс присел в ожидании прыжка. В комнате было уже совсем темно, и он был этому рад, потому что темнота как нельзя лучше подходила для предстоящей ему работы. Его планы, задуманные под влиянием момента, обязательно были схематичными, но они включали в себя прыжки на плечи мэра и отрывание ему головы. После этого, без сомнения, найдутся и другие способы самовыражения.

Дверь открылась. Кларенс сделал рывок. И он как раз собирался начать программу, как было запланировано, когда с потрясением от ужаса обнаружил, что это был не ВТО, с которым он был груб, а женщина. И ни один фотограф, достойный этого имени, никогда не коснется женщины, разве что поднимет ее подбородок и наклонит его еще немного влево.

'Извините!' воскликнул он.

— Не упоминайте об этом, — сказал гость тихим голосом. — Надеюсь, я вас не побеспокоил.

— Вовсе нет, — сказал Кларенс.

Была пауза.

— Гнилая погода, — сказал Кларенс, чувствуя, что именно ему, как мужчине-участнику эскиза, следует поддерживать разговор.

— Да, не так ли?

«Этим летом у нас было много дождя».

'Да. Кажется, с каждым годом становится все хуже».

— Не так ли?

«Так плохо для тенниса».

— И крикет.

— И поло.

— И вечеринки в саду.

'Я ненавижу дождь.'

'Я тоже.'

«Конечно, у нас может быть прекрасный август».

— Да, это всегда так.

Лед тронулся, и девушке как будто стало легче.

— Я пришла, чтобы выпустить вас, — сказала она. — Я должен извиниться за своего отца. Он безумно любит меня и не сомневается в том, что касается моего счастья. Он всегда мечтал, чтобы вы меня сфотографировали, но я не могу позволить, чтобы фотографа заставили отказаться от своих принципов. Если вы последуете за мной, я выпущу вас через парадную дверь.

— Это ужасно мило с твоей стороны, — неловко сказал Кларенс. Как и любой человек с хорошими чувствами, он был смущен. Ему хотелось угодить этой добросердечной девушке, сфотографировав ее, но природная деликатность удерживала его от того, чтобы коснуться этого предмета. Они молча спускались по лестнице.

На первой площадке в темноте на его руку легла рука, и голос девушки прошептал ему на ухо.

— Мы прямо возле кабинета отца, — услышал он ее голос. «Мы должны вести себя тихо, как мыши».

'Как, что?' — сказал Кларенс.

'Мыши.'

— О, скорее, — сказал Кларенс и тут же наткнулся на нечто, похожее на какой-то пьедестал.

На этих пьедесталах обычно стоят вазы, и мгновение спустя Кларенс понял, что и эта не стала исключением. Раздался такой шум, будто десять одновременных обеденных сервизов развалились в руках десяти одновременных горничных; затем дверь распахнулась, лестничную площадку залил свет, и перед ними предстал мэр Тутинга Ист. У него был револьвер, и лицо его было мрачным от угрозы.

«Ха!» — сказал мэр.

Но Кларенс не обращал на него внимания. Он смотрел на девушку с открытым ртом. Она прижалась спиной к стене, и свет упал на нее.

'Ты!' — воскликнул Кларенс.

— Это… — начал мэр.

'Ты! Наконец!'

— Это красиво…

— Я сплю?

— Это прекрасное состояние…

— С того дня, как я увидел вас в кэбе, я рыскал в поисках вас по Лондону. Подумать только, что я нашел тебя наконец!

— Прелестное дело, — сказал мэр, дыша на дуло револьвера и протирая его рукавом пальто. — Моя дочь помогает летать врагу своей семьи…

— Беги, отец, — слабо поправила девочка.

— Блоха или муха — сейчас не время спорить о насекомых. Позвольте мне сказать вам…

Кларенс с негодованием прервал его.

— Что вы имеете в виду, — воскликнул он, — говоря, что она пошла в вас?

'Она делает.'

'Она не. Она самая красивая девушка в мире, а ты выглядишь так, будто Лон Чейни что-то приукрасил. Посмотреть на себя.' Кларенс подвел их к большому зеркалу в верхней части лестницы. — Твое лицо — если его можно так назвать — одно из тех мерзких, пухлых, сплющенных лиц… —

Вот! — сказал мэр.

— тогда как у нее просто божественно. У тебя глаза выпуклые и глупые… —

Эй! — сказал мэр.

'... в то время как ее милые, мягкие и умные. Ваши уши…

— Да, да, — раздраженно сказал мэр. — Как-нибудь в другой раз, в другой раз. Тогда я возьму его, мистер Муллинер… —

Зовите меня Кларенс.

— Я отказываюсь называть тебя Кларенсом.

— Тебе придется очень скоро, когда я стану твоим зятем.

Девушка издала крик. Мэр издал более громкий крик.

— Мой зять!

— Это, — твердо сказал Кларенс, — то, чем я намерен стать — и поскорее. Он повернулся к девушке. «Я человек вулканических страстей, и теперь, когда ко мне пришла любовь, нет силы ни на небе, ни на земле, которая могла бы удержать меня от объекта моей любви. Это будет моей непрестанной задачей… э…

— Глэдис, — подсказала девушка.

'Спасибо. Моей непрестанной задачей, Глэдис, будет каждый день стремиться к тому, чтобы вы ответили взаимностью на эту любовь… —

Тебе не нужно стараться, Кларенс, — тихо прошептала она. — Оно уже возвращено.

Кларенс пошатнулся.

'Уже?' — выдохнул он.

— Я полюбил тебя с тех пор, как увидел тебя в том такси. Когда нас разорвало на части, я совсем потерял сознание».

— Я тоже. Я был в оцепенении. При Ватерлоо я дал чаевые моему извозчику три полкроны. Я горел любовью».

— Я с трудом могу в это поверить.

— Я тоже не мог, когда узнал. Я думал, это три пенса. И с того дня...

Мэр закашлялся.

— Тогда я должен считать… э-э… Кларенс, — сказал он, — что ваши возражения против фотографирования моей дочери сняты?

Кларенс радостно рассмеялся.

— Послушай, — сказал он, — а я покажу тебе, какой я зять. Как бы это ни разрушило мою профессиональную репутацию, я вас тоже сфотографирую!

'Мне!'

'Абсолютно. Стоя рядом с ней, положив кончики пальцев на ее плечо. И более того, ты можешь носить свою треуголку.

Слезы начали течь по щекам мэра.

'Мой мальчик!' — срывающимся голосом всхлипнул он. 'Мой мальчик!'

И вот наконец к Кларенсу Муллинеру пришло счастье. Он так и не стал президентом организации «Выжиматели луковиц», потому что на следующий день ушел в отставку, заявив, что рука, щелкнувшая затвором, когда фотографировала его дорогую жену, никогда больше не защелкнет его ради грязной выгоды. На свадьбе, которая состоялась примерно через шесть недель, присутствовали почти все, кто занимал хоть какое-то положение в обществе или на сцене; и это был первый случай, когда жених и невеста вышли из церкви под аркой скрещенных треножников.


****
***
**
*

5
CAME THE DAWN

The man in the corner took a sip of stout-and-mild, and proceeded to point the moral of the story which he had just told us.

'Yes, gentlemen,' he said, 'Shakespeare was right. There's a divinity that shapes our ends, rough-hew them how we will.'

We nodded. He had been speaking of a favourite dog of his which, entered recently by some error in a local cat show, had taken first prize in the class for short-haired tortoiseshells; and we all thought the quotation well-chosen and apposite.

'There is, indeed,' said Mr Mulliner. 'A rather similar thing happened to my nephew Lancelot.'

In the nightly reunions in the bar-parlour of the Anglers' Rest we have been trained to believe almost anything of Mr Mulliner's relatives, but this, we felt, was a little too much.

'You mean to say your nephew Lancelot took a prize at a cat show?'

'No, no,' said Mr Mulliner hastily. 'Certainly not. I have never deviated from the truth in my life, and I hope I never shall. No Mulliner has ever taken a prize at a cat show. No Mulliner, indeed, to the best of my knowledge, has even been entered for such a competition. What I meant was that the fact that we never know what the future holds in store for us was well exemplified in the case of my nephew Lancelot, just as it was in the case of this gentleman's dog which suddenly found itself transformed for all practical purposes into a short-haired tortoiseshell cat. It is rather a curious story, and provides a good illustration of the adage that you never can tell and that it is always darkest before the dawn.'

At the time at which my story opens (said Mr Mulliner) Lancelot, then twenty-four years of age and recently come down from Oxford, was spending a few days with old Jeremiah Briggs, the founder and proprietor of the famous Briggs's Breakfast Pickles, on the latter's yacht at Cowes.

This Jeremiah Briggs was Lancelot's uncle on the mother's side, and he had always interested himself in the boy. It was he who had sent him to the University; and it was the great wish of his heart that his nephew, on completing his education, should join him in the business. It was consequently a shock to the poor old gentleman when, as they sat together on deck on the first morning of the visit, Lancelot, while expressing the greatest respect for pickles as a class, firmly refused to start in and learn the business from the bottom up.

'The fact is, uncle,' he said, 'I have mapped out a career for myself on far different lines. I am a poet.'

'A poet? When did you feel this coming on?'

'Shortly after my twenty-second birthday.'

'Well,' said the old man, overcoming his first natural feeling of repulsion, 'I don't see why that should stop us getting together. I use quite a lot of poetry in my business.'

'I fear I could not bring myself to commercialize my Muse.'

'Young man,' said Mr Briggs, 'if an onion with a head like yours came into my factory, I would refuse to pickle it.'

He stumped below, thoroughly incensed. But Lancelot merely uttered a light laugh. He was young; it was summer; the sky was blue; the sun was shining; and the things in the world that really mattered were not cucumbers and vinegar but Romance and Love. Oh, he felt, for some delightful girl to come along on whom he might lavish all the pent-up fervour which had been sizzling inside him for weeks!

And at this moment he saw her.

She was leaning against the rail of a yacht that lay at its moorings some forty yards away; and, as he beheld her, Lancelot's heart leaped like a young gherkin in the boiling-vat. In her face, it seemed to him, was concentrated all the beauty of all the ages. Confronted with this girl, Cleopatra would have looked like Nellie Wallace, and Helen of Troy might have been her plain sister. He was still gazing at her in a sort of trance, when the bell sounded for luncheon and he had to go below.

All through the meal, while his uncle spoke of pickled walnuts he had known, Lancelot remained in a reverie. He was counting the minutes until he could get on deck and start goggling again. Judge, therefore, of his dismay when, on bounding up the companionway, he found that the other yacht had disappeared. He recalled now having heard a sort of harsh, grating noise towards the end of luncheon; but at the time he had merely thought it was his uncle eating celery. Too late he realized that it must have been the raising of the anchor-chain.

Although at heart a dreamer, Lancelot Mulliner was not without a certain practical streak. Thinking the matter over, he soon hit upon a rough plan of action for getting on the track of the fair unknown who had flashed in and out of his life with such tragic abruptness. A girl like that—beautiful, lissom, and—as far as he had been able to tell at such long range—gimp, was sure to be fond of dancing. The chances were, therefore, that sooner or later he would find her at some night club or other.

He started, accordingly, to make the round of the night clubs. As soon as one was raided, he went on to another. Within a month he had visited the Mauve Mouse, the Scarlet Centipede, the Vicious Cheese, the Gay Fritter, the Placid Prune, the Caf; de Bologna, Billy's, Milly's, Ike's, Spike's, Mike's, and the Ham and Beef. And it was at the Ham and Beef that at last he found her.

He had gone there one evening for the fifth time, principally because at that establishment there were a couple of speciality dancers to whom he had taken a dislike shared by virtually every thinking man in London. It had always seemed to him that one of these nights the male member of the team, while whirling his partner round in a circle by her outstretched arms, might let her go and break her neck; and though constant disappointment had to some extent blunted the first fine enthusiasm of his early visits, he still hoped.

On this occasion the speciality dancers came and went unscathed as usual, but Lancelot hardly noticed them. His whole attention was concentrated on the girl seated across the room immediately opposite him. It was beyond a question she.

Well, you know what poets are. When their emotions are stirred, they are not like us dull, diffident fellows. They breathe quickly through their noses and get off to a flying start. In one bound Lancelot was across the room, his heart beating till it sounded like a by-request solo from the trap-drummer.

'Shall we dance?' he said.

'Can you dance?' said the girl.

Lancelot gave a short, amused laugh. He had had a good University education, and had not failed to profit by it. He was a man who never let his left hip know what his right hip was doing.

'I am old Colonel Charleston's favourite son,' he said, simply.

A sound like the sudden descent of an iron girder on a sheet of tin, followed by a jangling of bells, a wailing of tortured cats, and the noise of a few steam-riveters at work, announced to their trained ears that the music had begun. Sweeping her to him with a violence which, attempted in any other place, would have earned him a sentence of thirty days coupled with some strong remarks from the Bench, Lancelot began to push her yielding form through the sea of humanity till they reached the centre of the whirlpool. There, unable to move in any direction, they surrendered themselves to the ecstasy of the dance, wiping their feet on the polished flooring and occasionally pushing an elbow into some stranger's encroaching rib.

'This,' murmured the girl with closed eyes, 'is divine.'

'What?' bellowed Lancelot, for the orchestra, in addition to ringing bells, had now begun to howl like wolves at dinner-time.

'Divine,' roared the girl. 'You certainly are a beautiful dancer.'

'A beautiful what?'

'Dancer.'

'Who is?'

'You are.'

'Good egg!' shrieked Lancelot, rather wishing, though he was fond of music, that the orchestra would stop beating the floor with hammers.

'What did you say?'

'I said, "Good egg."'

'Why?'

'Because the idea crossed my mind that, if you felt like that, you might care to marry me.'

There was a sudden lull in the storm. It was as if the audacity of his words had stricken the orchestra into a sort of paralysis. Dark-complexioned men who had been exploding bombs and touching off automobile hooters became abruptly immobile and sat rolling their eyeballs. One or two people left the floor, and plaster stopped falling from the ceiling.

'Marry you?' said the girl.

'I love you as no man has ever loved woman before.'

'Well, that's always something. What would the name be?'

'Mulliner. Lancelot Mulliner.'

'It might be worse.' She looked at him with pensive eyes. 'Well, why not?' she said. 'It would be a crime to let a dancer like you go out of the family. On the other hand, my father will kick like a mule. Father is an Earl.'

'What Earl?'

'The Earl of Biddlecombe.'

'Well, earls aren't everything,' said Lancelot with a touch of pique. 'The Mulliners are an old and honourable family. A Sieur de Moulini;res came over with the Conqueror.'

'Ah, but did a Sieur de Moulini;res ever do down the common people for a few hundred thousand and salt it away in gilt-edged securities? That's what's going to count with the aged parent. What with taxes and super-taxes and death duties and falling land-values, there has of recent years been very, very little of the right stuff in the Biddlecombe sock. Shake the family money-box and you will hear but the faintest rattle. And I ought to tell you that at the Junior Lipstick Club seven to two is being freely offered on my marrying Slingsby Purvis, of Purvis's Liquid Dinner Glue. Nothing is definitely decided yet, but you can take it as coming straight from the stable that, unless something happens to upset current form, she whom you now see before you is the future Ma Purvis.'

Lancelot stamped his foot defiantly, eliciting a howl of agony from a passing reveller.

'This shall not be,' he muttered.

'If you care to bet against it,' said the girl, producing a small notebook, 'I can accommodate you at the current odds.'

'Purvis, forsooth!'

'I'm not saying it's a pretty name. All I'm trying to point out is that at the present moment he heads the "All the above have arrived" list. He is Our Newmarket Correspondent's Five-Pound Special and Captain Coe's final selection. What makes you think you can nose him out? Are you rich?'

'At present, only in love. But tomorrow I go to my uncle, who is immensely wealthy—'

'And touch him?'

'Not quite that. Nobody has touched Uncle Jeremiah since the early winter of 1885. But I shall get him to give me a job, and then we shall see.'

'Do,' said the girl, warmly. 'And if you can stick the gaff into Purvis and work the Young Lochinvar business, I shall be the first to touch off red fire. On the other hand, it is only fair to inform you that at the Junior Lipstick all the girls look on the race as a walk-over. None of the big punters will touch it.'

Lancelot returned to his rooms that night undiscouraged. He intended to sink his former prejudices and write a poem in praise of Briggs's Breakfast Pickles which would mark a new era in commercial verse. This he would submit to his uncle; and, having stunned him with it, would agree to join the firm as chief poetry-writer. He tentatively pencilled down five thousand pounds a year as the salary which he would demand. With a long-term contract for five thousand a year in his pocket, he could approach Lord Biddlecombe and jerk a father's blessing out of him in no time. It would be humiliating, of course, to lower his genius by writing poetry about pickles; but a lover must make sacrifices. He bought a quire of the best foolscap, brewed a quart of the strongest coffee, locked his door, disconnected his telephone, and sat down at his desk.

Genial old Jeremiah Briggs received him, when he called next day at his palatial house, the Villa Chutney, at Putney, with a bluff good-humour which showed that he still had a warm spot in his heart for the young rascal.

'Sit down, boy, and have a pickled onion,' said he, cheerily, slapping Lancelot on the shoulder. 'You've come to tell me you've reconsidered your idiotic decision about not joining the business, eh? No doubt we thought it a little beneath our dignity to start at the bottom and work our way up? But, consider, my dear lad. We must learn to walk before we can run, and you could hardly expect me to make you chief cucumber buyer, or head of the vinegar-bottling department, before you have acquired hard-won experience.'

'If you will allow me to explain, uncle—'

'Eh?' Mr Briggs's geniality faded somewhat. 'Am I to understand that you don't want to come into the business?'

'Yes and no,' said Lancelot. 'I still consider that slicing up cucumbers and dipping them in vinegar is a poor life-work for a man with the Promethean fire within him; but I propose to place at the disposal of the Briggs Breakfast Pickle my poetic gifts.'

'Well, that's better than nothing. I've just been correcting the proofs of the last thing our man turned in. It's really excellent. Listen:
'Soon, soon all human joys must end:
Grim Death approaches with his sickle:
Courage! There is still time, my friend,
To eat a Briggs's Breakfast Pickle.'

'If you could give us something like that—'

Lancelot raised his eyebrows. His lip curled.

'The little thing I have dashed off is not quite like that.'

'Oh, you've written something, eh?'

'A mere morceau. You would care to hear it?'

'Fire away, my boy.'

Lancelot produced his manuscript and cleared his throat. He began to read in a low, musical voice.

'DARKLING (A Threnody)

BY L. BASSINGTON MULLINER

(Copyright in all languages, including the Scandinavian)

(The dramatic, musical-comedy, and motion-picture rights of this Threnody are strictly reserved. Applications for these should be made to the author)'

'What is a Threnody?' asked Mr Briggs.

'This is,' said Lancelot.

He cleared his throat again and resumed.
'Black branches,
Like a corpse's withered hands,
Waving against the blacker sky:
Chill winds,
Bitter like the tang of half-remembered sins;
Bats wheeling mournfully through the air,
And on the ground
Worms,
Toads,
Frogs,
And nameless creeping things;
And all around
Desolation,
Doom,
Dyspepsia,
And Despair.
I am a bat that wheels through the air of Fate;
I am a worm that wriggles in a swamp of Disillusionment;
I am a despairing toad;
I have got dyspepsia.'

He paused. His uncle's eyes were protruding rather like those of a nameless creeping frog.

'What's all this?' said Mr Briggs.

It seemed almost incredible to Lancelot that his poem should present any aspect of obscurity to even the meanest intellect; but he explained.

'The thing,' he said, 'is symbolic. It essays to depict the state of mind of the man who has not yet tried Briggs's Breakfast Pickles. I shall require it to be printed in hand-set type on deep cream-coloured paper.'

'Yes?' said Mr Briggs, touching the bell.

'With bevelled edges. It must be published, of course, bound in limp leather, preferably of a violet shade, in a limited edition, confined to one hundred and five copies. Each of these copies I will sign—'

'You rang, sir?' said the butler, appearing in the doorway.

Mr Briggs nodded curtly.

'Bewstridge,' said he, 'throw Mr Lancelot out.'

'Very good, sir.'

'And see,' added Mr Briggs, superintending the subsequent proceedings from his library window, 'that he never darkens my doors again. When you have finished, Bewstridge, ring up my lawyers on the telephone. I wish to alter my will.'

Youth is a resilient period. With all his worldly prospects swept away and a large bruise on his person which made it uncomfortable for him to assume a sitting posture, you might have supposed that the return of Lancelot Mulliner from Putney would have resembled that of the late Napoleon from Moscow. Such, however, was not the case. What, Lancelot asked himself as he rode back to civilization on top of an omnibus, did money matter? Love, true love, was all. He would go to Lord Biddlecombe and tell him so in a few neatly-chosen words. And his lordship, moved by his eloquence, would doubtless drop a well-bred tear and at once see that the arrangements for his wedding to Angela—for such, he had learned, was her name—were hastened along with all possible speed. So uplifted was he by this picture that he began to sing, and would have continued for the remainder of the journey had not the conductor in a rather brusque manner ordered him to desist. He was obliged to content himself until the bus reached Hyde Park Corner by singing in dumb show.

The Earl of Biddlecombe's town residence was in Berkeley Square. Lancelot rang the bell and a massive butler appeared.

'No hawkers, street criers, or circulars,' said the butler.

'I wish to see Lord Biddlecombe.'

'Is his lordship expecting you?'

'Yes,' said Lancelot, feeling sure that the girl would have spoken to her father over the morning toast and marmalade of a possible visit from him.

A voice made itself heard through an open door on the left of the long hall.

'Fotheringay.'

'Your lordship?'

'Is that the feller?'

'Yes, your lordship.'

'Then bring him in, Fotheringay.'

'Very good, your lordship.'

Lancelot found himself in a small, comfortably-furnished room, confronting a dignified-looking old man with a patrician nose and small side-whiskers, who looked like something that long ago had come out of an egg.

'Afternoon,' said this individual.

'Good afternoon, Lord Biddlecombe,' said Lancelot.

'Now, about these trousers.'

'I beg your pardon?'

'These trousers,' said the other, extending a shapely leg. 'Do they fit? Aren't they a bit baggy round the ankles? Won't they jeopardize my social prestige if I am seen in them in the Park?'

Lancelot was charmed with his affability. It gave him the feeling of having been made one of the family straight away.

'You really want my opinion?'

'I do. I want your candid opinion as a God-fearing man and a member of a West-End tailoring firm.'

'But I'm not.'

'Not a God-fearing man?'

'Not a member of a West-End tailoring firm.'

'Come, come,' said his lordship, testily. 'You represent Gusset and Mainprice, of Cork Street.'

'No, I don't.'

'Then who the devil are you?'

'My name is Mulliner.'

Lord Biddlecombe rang the bell furiously.

'Fotheringay!'

'Your lordship?'

'You told me this man was the feller I was expecting from Gusset and Mainprice.'

'He certainly led me to suppose so, your lordship.'

'Well, he isn't. His name is Mulliner. And—this is the point, Fotheringay. This is the core and centre of the thing—what the blazes does he want?'

'I could not say, your lordship.'

'I came here, Lord Biddlecombe,' said Lancelot, 'to ask your consent to my immediate marriage with your daughter.'

'My daughter?'

'Your daughter.'

'Which daughter?'

'Angela.'

'My daughter Angela?'

'Yes.'

'You want to marry my daughter Angela?'

'I do.'

'Oh? Well, be that as it may,' said Lord Biddlecombe, 'can I interest you in an ingenious little combination mousetrap and pencil-sharpener?'

Lancelot was for a moment a little taken aback by the question. Then, remembering what Angela had said of the state of the family finances, he recovered his poise. He thought no worse of this Grecian-beaked old man for ekeing out a slender income by acting as agent for the curious little object which he was now holding out to him. Many of the aristocracy, he was aware, had been forced into similar commercial enterprises by recent legislation of a harsh and Socialistic trend.

'I should like it above all things,' he said, courteously. 'I was thinking only this morning that it was just what I needed.'

'Highly educational. Not a toy. Fotheringay, book one Mouso-Penso.'

'Very good, your lordship.'

'Are you troubled at all with headaches, Mr Mulliner?'

'Very seldom.'

'Then what you want is Clark's Cure for Corns. Shall we say one of the large bottles?'

'Certainly.'

'Then that—with a year's subscription to Our Tots—will come to precisely one pound, three shillings, and sixpence. Thank you. Will there be anything further?'

'No, thank you. Now, touching the matter of—'

'You wouldn't care for a scarf-pin? Any ties, collars, shirts? No? Then good-bye, Mr Mulliner.'

'But—'

'Fotheringay,' said Lord Biddlecombe, 'throw Mr Mulliner out.'

As Lancelot scrambled to his feet from the hard pavement of Berkeley Square, he was conscious of a rush of violent anger which deprived him momentarily of speech. He stood there, glaring at the house from which he had been ejected, his face working hideously. So absorbed was he that it was some time before he became aware that somebody was plucking at his coat-sleeve.

'Pardon me, sir.'

Lancelot looked round. A stout smooth-faced man with horn-rimmed spectacles was standing beside him.

'If you could spare me a moment—'

Lancelot shook him off impatiently. He had no desire at a time like this to chatter with strangers. The man was babbling something, but the words made no impression upon his mind. With a savage scowl, Lancelot snatched the fellow's umbrella from him and, poising it for an instant, flung it with a sure aim through Lord Biddlecombe's study window. Then, striding away, he made for Berkeley Street. Glancing over his shoulder as he turned the corner, he saw that Fotheringay, the butler, had come out of the house and was standing over the spectacled man with a certain quiet menace in his demeanour. He was rolling up his sleeves, and his fingers were twitching a little.

Lancelot dismissed the man from his thoughts. His whole mind now was concentrated on the coming interview with Angela. For he had decided that the only thing to do was to seek her out at her club, where she would doubtless be spending the afternoon, and plead with her to follow the dictates of her heart and, abandoning parents and wealthy suitors, come with her true mate to a life of honest poverty sweetened by love and vers libre.

Arriving at the Junior Lipstick, he inquired for her, and the hall-porter dispatched a boy in buttons to fetch her from the billiard-room, where she was refereeing the finals of the D;butantes' Shove-Ha'penny Tournament. And presently his heart leaped as he saw her coming towards him, looking more like a vision of Springtime than anything human and earthly. She was smoking a cigarette in a long holder, and as she approached she inserted a monocle inquiringly in her right eye.

'Hullo, laddie!' she said. 'You here? What's on the mind besides hair? Talk quick. I've only got a minute.'

'Angela,' said Lancelot, 'I have to report a slight hitch in the programme which I sketched out at our last meeting. I have just been to see my uncle and he has washed his hands of me and cut me out of his will.'

'Nothing doing in that quarter, you mean?' said the girl, chewing her lower lip thoughtfully.

'Nothing. But what of it? What matters it so long as we have each other? Money is dross. Love is everything. Yes, love indeed is light from heaven, a spark of that immortal fire with angels shared, by Allah given to lift from earth our low desire. Give me to live with Love alone, and let the world go dine and dress. If life's a flower, I choose my own. 'Tis Love in Idleness. When beauty fires the blood, how love exalts the mind! Come, Angela, let us read together in a book more moving than the Koran, more eloquent than Shakespeare, the book of books, the crown of all literature—Bradshaw's Railway Guide. We will turn up a page and you shall put your finger down, and wherever it rests there we will go, to live for ever with our happiness. Oh, Angela, let us—'

'Sorry,' said the girl. 'Purvis wins. The race goes by the form-book after all. There was a time when I thought you might be going to crowd him on the rails and get your nose first under the wire with a quick last-minute dash, but apparently it is not to be. Deepest sympathy, old crocus, but that's that.'

Lancelot staggered.

'You mean you intend to marry this Purvis?'

'Pop in about a month from now at St George's, Hanover Square, and see for yourself.'

'You would allow this man to buy you with his gold?'

'Don't overlook his diamonds.'

'Does love count for nothing? Surely you love me?'

'Of course I do, my desert king. When you do that flat-footed Black Bottom step with the sort of wiggly twiggle at the end, I feel as if I were eating plovers' eggs in a new dress to the accompaniment of heavenly music.' She sighed. 'Yes, I love you, Lancelot. And women are not like men. They do not love lightly. When a woman gives her heart, it is for ever. The years will pass, and you will turn to another. But I shall not forget. However, as you haven't a bob in the world—' She beckoned to the hall-porter. 'Margerison.'

'Your ladyship?'

'Is it raining?'

'No, your ladyship.'

'Are the front steps clean?'

'Yes, your ladyship.'

'Then throw Mr Mulliner out.'

Lancelot leaned against the railings of the Junior Lipstick, and looked out through a black mist upon a world that heaved and rocked and seemed on the point of disintegrating into ruin and chaos. And a lot he would care, he told himself bitterly, if it did. If Seamore Place from the west and Charles Street from the east had taken a running jump and landed on the back of his neck, it would have added little or nothing to the turmoil of his mind. In fact, he would rather have preferred it.

Fury, as it had done on the pavement of Berkeley Square, robbed him of speech. But his hands, his shoulders, his brows, his lips, his nose, and even his eyelashes seemed to be charged with a silent eloquence. He twitched his eyebrows in agony. He twiddled his fingers in despair. Nothing was left now, he felt, as he shifted the lobe of his left ear in a nor'-nor'-easterly direction, but suicide. Yes, he told himself, tightening and relaxing the muscles of his cheeks, all that remained now was death.

But, even as he reached this awful decision, a kindly voice spoke in his ear.

'Oh, come now, I wouldn't say that,' said the kindly voice.

And Lancelot, turning, perceived the smooth-faced man who had tried to engage him in conversation in Berkeley Square.

'Say, listen,' said the smooth-faced man, sympathy in each lens of his horn-rimmed spectacles. 'Tempests may lower and a strong man stand face to face with his soul, but hope, like a healing herb, will show the silver lining where beckons joy and life and happiness.'

Lancelot eyed him haughtily.

'I am not aware—' he began.

'Say, listen,' said the other, laying a soothing hand on his shoulder. 'I know just what has happened. Mammon has conquered Cupid, and once more youth has had to learn the old, old lesson that though the face be fair the heart may be cold and callous.'

'What—?'

The smooth-faced man raised his hand.

'That afternoon. Her apartment. "No. It can never be. I shall wed a wealthier wooer."'

Lancelot's fury began to dissolve into awe. There seemed something uncanny in the way this total stranger had diagnosed the situation. He stared at him, bewildered.

'How did you know?' he gasped.

'You told me.'

'I?'

'Your face did. I could read every word. I've been watching you for the last two minutes, and, say, boy, it was a wow!'

'Who are you?' asked Lancelot.

The smooth-faced man produced from his waistcoat pocket a fountain-pen, two cigars, a packet of chewing-gum, a small button bearing the legend, 'Boost for Hollywood', and a visiting-card—in the order named. Replacing the other articles, he handed the card to Lancelot.

'I'm Isadore Zinzinheimer, kid,' he said. 'I represent the Bigger, Better, and Brighter Motion-Picture Company of Hollywood, Cal., incorporated last July for sixteen hundred million dollars. And if you're thinking of asking me what I want, I want you. Yes, sir! Say, listen. A fellow that can register the way you can is needed in my business; and, if you think money can stop me getting him, name the biggest salary you can think of and hear me laugh. Boy, I use bank-notes for summer underclothing, and I don't care how bad you've got the gimme's if only you'll sign on the dotted line. Say, listen. A bozo that with a mere twitch of the upper lip can make it plain to one and all that he loves a haughty aristocrat and that she has given him the air because his rich uncle, who is a pickle manufacturer living in Putney, won't have anything more to do with him, is required out at Hollywood by the next boat if the movies are ever to become an educational force in the truest and deepest sense of the words.'

Lancelot stared at him.

'You want me to come to Hollywood?'

'I want you, and I'm going to get you. And if you think you're going to prevent me, you're trying to stop Niagara with a tennis racket. Boy, you're great! When you register, you register. Your face is as chatty as a board of directors. Say, listen. You know the great thing we folks in the motion-picture industry have got to contend with? The curse of the motion-picture industry is that in every audience there are from six to seven young women with adenoids who will insist on reading out the titles as they are flashed on the screen, filling the rest of the customers with harsh thoughts and dreams of murder. What we're trying to collect is stars that can register so well that titles won't be needed. And, boy, you're the king of them. I know you're feeling good and sore just now because that beazle in there spurned your honest love; but forget it. Think of your Art. Think of your Public. Come now, what shall we say to start with? Five thousand a week? Ten thousand? You call the shots, and I'll provide the blank contract and fountain-pen.'

Lancelot needed no further urging. Already love had turned to hate, and he no longer wished to marry Angela. Instead, he wanted to make her burn with anguish and vain regrets; and it seemed to him that Fate was pointing the way. Pretty silly the future Lady Angela Purvis would feel when she discovered that she had rejected the love of a man with a salary of ten thousand dollars a week. And fairly foolish her old father would feel when news reached him of the good thing he had allowed to get away. And racking would be the remorse, when he returned to London as Civilized Girlhood's Sweetheart and they saw him addressing mobs from a hotel balcony, of his Uncle Jeremiah, of Fotheringay, of Bewstridge, and of Margerison.

A light gleamed in Lancelot's eye, and he rolled the tip of his nose in a circular movement.

'You consent?' said Mr Zinzinheimer, delighted. ''At-a-boy! Here's the pen and here's the contract.'

'Gimme!' said Lancelot.

A benevolent glow irradiated the other's spectacles.

'Came the Dawn!' he murmured. 'Came the Dawn!'
6
THE STORY OF WILLIAM

Miss Postlethwaite, our able and vigilant barmaid, had whispered to us that the gentleman sitting over there in the corner was an American gentleman.

'Comes from America,' added Miss Postlethwaite, making her meaning clearer.

'From America?' echoed we.

'From America,' said Miss Postlethwaite. 'He's an American.'

Mr Mulliner rose with an old-world grace. We do not often get Americans in the bar-parlour of the Anglers' Rest. When we do, we welcome them. We make them realize that Hands Across the Sea is no mere phrase.

'Good evening, sir,' said Mr Mulliner. 'I wonder if you would care to join my friend and myself in a little refreshment?'

'Very kind of you, sir.'

'Miss Postlethwaite, the usual. I understand you are from the other side, sir. Do you find our English country-side pleasant?'

'Delightful. Though, of course, if I may say so, scarcely to be compared with the scenery of my home State.'

'What State is that?'

'California,' replied the other, baring his head. 'California, the Jewel State of the Union. With its azure sea, its noble hills, its eternal sunshine, and its fragrant flowers, California stands alone. Peopled by stalwart men and womanly women....'

'California would be all right,' said Mr Mulliner, 'if it wasn't for the earthquakes.'

Our guest started as though some venomous snake had bitten him.

'Earthquakes are absolutely unknown in California,' he said, hoarsely.

'What about the one in 1906?'

'That was not an earthquake. It was a fire.'

'An earthquake, I always understood,' said Mr Mulliner. 'My Uncle William was out there during it, and many a time has he said to me, "My boy, it was the San Francisco earthquake that won me a bride".'

'Couldn't have been the earthquake. May have been the fire.'

'Well, I will tell you the story, and you shall judge for yourself.'

'I shall be glad to hear your story about the San Francisco fire,' said the Californian, courteously.

My Uncle William (said Mr Mulliner) was returning from the East at the time. The commercial interests of the Mulliners had always been far-flung: and he had been over in China looking into the workings of a tea-exporting business in which he held a number of shares. It was his intention to get off the boat at San Francisco and cross the continent by rail. He particularly wanted to see the Grand Canyon of Arizona. And when he found that Myrtle Banks had for years cherished the same desire, it seemed to him so plain a proof that they were twin souls that he decided to offer her his hand and heart without delay.

This Miss Banks had been a fellow-traveller on the boat all the way from Hong Kong; and day by day William Mulliner had fallen more and more deeply in love with her. So on the last day of the voyage, as they were steaming in at the Golden Gate, he proposed.

I have never been informed of the exact words which he employed, but no doubt they were eloquent. All the Mulliners have been able speakers, and on such an occasion, he would, of course, have extended himself. When at length he finished, it seemed to him that the girl's attitude was distinctly promising. She stood gazing over the rail into the water below in a sort of rapt way. Then she turned.

'Mr Mulliner,' she said, 'I am greatly flattered and honoured by what you have just told me.' These things happened, you will remember, in the days when girls talked like that. 'You have paid me the greatest compliment a man can bestow on a woman. And yet....'

William Mulliner's heart stood still. He did not like that 'And yet—'

'Is there another?' he muttered.

'Well, yes, there is. Mr Franklyn proposed to me this morning. I told him I would think it over.'

There was a silence. William was telling himself that he had been afraid of that bounder Franklyn all along. He might have known, he felt, that Desmond Franklyn would be a menace. The man was one of those lean, keen, hawk-faced, Empire-building sort of chaps you find out East—the kind of fellow who stands on deck chewing his moustache with a far-away look in his eyes, and then, when the girl asks him what he is thinking about, draws a short, quick breath and says he is sorry to be so absent-minded, but a sunset like that always reminds him of the day when he killed the four pirates with his bare hands and saved dear old Tuppy Smithers in the nick of time.

'There is a great glamour about Mr Franklyn,' said Myrtle Banks. 'We women admire men who do things. A girl cannot help but respect a man who once killed three sharks with a Boy Scout pocket-knife.'

'So he says,' growled William.

'He showed me the pocket-knife,' said the girl, simply. 'And on another occasion he brought down two lions with one shot.'

William Mulliner's heart was heavy, but he struggled on.

'Very possibly he may have done these things,' he said, 'but surely marriage means more than this. Personally, if I were a girl, I would go rather for a certain steadiness and stability of character. To illustrate what I mean, did you happen to see me win the Egg-and-Spoon race at the ship's sports? Now there, it seems to me, in what I might call microcosm, was an exhibition of all the qualities a married man most requires—intense coolness, iron resolution, and a quiet, unassuming courage. The man who under test conditions has carried an egg once and a half times round a deck in a small spoon is a man who can be trusted.'

She seemed to waver, but only for a moment.

'I must think,' she said. 'I must think.'

'Certainly,' said William. 'You will let me see something of you at the hotel, after we have landed?'

'Of course. And if—I mean to say, whatever happens, I shall always look on you as a dear, dear friend.'

'M'yes,' said William Mulliner.

For three days my Uncle William's stay in San Francisco was as pleasant as could reasonably be expected, considering that Desmond Franklyn was also stopping at his and Miss Banks's hotel. He contrived to get the girl to himself to quite a satisfactory extent; and they spent many happy hours together in the Golden Gate Park and at the Cliff House, watching the seals basking on the rocks. But on the evening of the third day the blow fell.

'Mr Mulliner,' said Myrtle Banks, 'I want to tell you something.'

'Anything,' breathed William tenderly, 'except that you are going to marry that perisher Franklyn.'

'But that is exactly what I was going to tell you, and I must not let you call him a perisher, for he is a very brave, intrepid man.'

'When did you decide on this rash act?' asked William dully.

'Scarcely an hour ago. We were talking in the garden, and somehow or other we got on to the subject of rhinoceroses. He then told me how he had once been chased up a tree by a rhinoceros in Africa and escaped by throwing pepper in the brute's eyes. He most fortunately chanced to be eating his lunch when the animal arrived, and he had a hard-boiled egg and the pepper-pot in his hands. When I heard this story, like Desdemona, I loved him for the dangers he had passed, and he loved me that I did pity them. The wedding is to be in June.'

William Mulliner ground his teeth in a sudden access of jealous rage.

'Personally,' he said, 'I consider that the story you have just related reveals this man Franklyn in a very dubious—I might almost say sinister—light. On his own showing, the leading trait in his character appears to be cruelty to animals. The fellow seems totally incapable of meeting a shark or a rhinoceros or any other of our dumb friends without instantly going out of his way to inflict bodily injury on it. The last thing I would wish is to be indelicate, but I cannot refrain from pointing out that, if your union is blessed, your children will probably be the sort of children who kick cats and tie tin cans to dogs' tails. If you take my advice, you will write the man a little note, saying that you are sorry but you have changed your mind.'

The girl rose in a marked manner.

'I do not require your advice, Mr Mulliner,' she said, coldly. 'And I have not changed my mind.'

Instantly William Mulliner was all contrition. There is a certain stage in the progress of a man's love when he feels like curling up in a ball and making little bleating noises if the object of his affections so much as looks squiggle-eyed at him; and this stage my Uncle William had reached. He followed her as she paced proudly away through the hotel lobby, and stammered incoherent apologies. But Myrtle Banks was adamant.

'Leave me, Mr Mulliner,' she said, pointing at the revolving door that led into the street. 'You have maligned a better man than yourself, and I wish to have nothing more to do with you. Go!'

William went, as directed. And so great was the confusion of his mind that he got stuck in the revolving door and had gone round in it no fewer than eleven times before the hall-porter came to extricate him.

'I would have removed you from the machinery earlier, sir,' said the hall-porter deferentially, having deposited him safely in the street, 'but my bet with my mate in there called for ten laps. I waited till you had completed eleven so that there should be no argument.'

William looked at him dazedly.

'Hall-porter,' he said.

'Sir?'

'Tell me, hall-porter,' said William, 'suppose the only girl you have ever loved had gone and got engaged to another, what would you do?'

The hall-porter considered.

'Let me get this right,' he said. 'The proposition is, if I have followed you correctly, what would I do supposing the Jane on whom I had always looked as a steady mamma had handed me the old skimmer and told me to take all the air I needed because she had gotten another sweetie?'

'Precisely.'

'Your question is easily answered,' said the hall-porter. 'I would go around the corner and get me a nice stiff drink at Mike's Place.'

'A drink?'

'Yes, sir. A nice stiff one.'

'At where did you say?'

'Mike's Place, sir. Just round the corner. You can't miss it.'

William thanked him and walked away. The man's words had started a new, and in many ways interesting, train of thought. A drink? And a nice stiff one? There might be something in it.

William Mulliner had never tasted alcohol in his life. He had promised his late mother that he would not do so until he was either twenty-one or forty-one—he could never remember which. He was at present twenty-nine; but wishing to be on the safe side in case he had got his figures wrong, he had remained a teetotaller. But now, as he walked listlessly along the street towards the corner, it seemed to him that his mother in the special circumstances could not reasonably object if he took a slight snort. He raised his eyes to heaven, as though to ask her if a couple of quick ones might not be permitted; and he fancied that a faint, far-off voice whispered, 'Go to it!'

And at this moment he found himself standing outside a brightly-lighted saloon.

For an instant he hesitated. Then, as a twinge of anguish in the region of his broken heart reminded him of the necessity for immediate remedies, he pushed open the swing doors and went in.

The principal feature of the cheerful, brightly-lit room in which he found himself was a long counter, at which were standing a number of the citizenry, each with an elbow on the woodwork and a foot upon the neat brass rail which ran below. Behind the counter appeared the upper section of one of the most benevolent and kindly-looking men that William had ever seen. He had a large smooth face, and he wore a white coat, and he eyed William, as he advanced, with a sort of reverent joy.

'Is this Mike's Place?' asked William.

'Yes, sir,' replied the white-coated man.

'Are you Mike?'

'No, sir. But I am his representative, and have full authority to act on his behalf. What can I have the pleasure of doing for you?'

The man's whole attitude made him seem so like a large-hearted elder brother that William felt no diffidence about confiding in him. He placed an elbow on the counter and a foot on the rail, and spoke with a sob in his voice.

'Suppose the only girl you had ever loved had gone and got engaged to another, what in your view would best meet the case?'

The gentlemanly bar-tender pondered for some moments.

'Well,' he replied at length, 'I advance it, you understand, as a purely personal opinion, and I shall not be in the least offended if you decide not to act upon it; but my suggestion—for what it is worth—is that you try a Dynamite Dew-Drop.'

One of the crowd that had gathered sympathetically round shook his head. He was a charming man with a black eye, who had shaved on the preceding Thursday.

'Much better give him a Dreamland Special.'

A second man, in a sweater and a cloth cap, had yet another theory.

'You can't beat an Undertaker's Joy.'

They were all so perfectly delightful and appeared to have his interests so unselfishly at heart that William could not bring himself to choose between them. He solved the problem in diplomatic fashion by playing no favourites and ordering all three of the beverages recommended.

The effect was instantaneous and gratifying. As he drained the first glass, it seemed to him that a torchlight procession, of whose existence he had hitherto not been aware, had begun to march down his throat and explore the recesses of his stomach. The second glass, though slightly too heavily charged with molten lava, was extremely palatable. It helped the torchlight procession along by adding to it a brass band of singular power and sweetness of tone. And with the third somebody began to touch off fireworks inside his head.

William felt better—not only spiritually but physically. He seemed to himself to be a bigger, finer man, and the loss of Myrtle Banks had somehow in a flash lost nearly all its importance. After all, as he said to the man with the black eye, Myrtle Banks wasn't everybody.

'Now what do you recommend?' he asked the man with the sweater, having turned the last glass upside down.

The other mused, one forefinger thoughtfully pressed against the side of his face.

'Well, I'll tell you,' he said. 'When my brother Elmer lost his girl, he drank straight rye. Yes, sir. That's what he drank—straight rye. "I've lost my girl," he said, "and I'm going to drink straight rye." That's what he said. Yes, sir, straight rye.'

'And was your brother Elmer,' asked William, anxiously, 'a man whose example in your opinion should be followed? Was he a man you could trust?'

'He owned the biggest duck-farm in the southern half of Illinois.'

'That settles it,' said William. 'What was good enough for a duck who owned half Illinois is good enough for me. Oblige me,' he said to the gentlemanly bar-tender, 'by asking these gentlemen what they will have, and start pouring.'

The bar-tender obeyed, and William, having tried a pint or two of the strange liquid just to see if he liked it, found that he did, and ordered some. He then began to move about among his new friends, patting one on the shoulder, slapping another affably on the back, and asking a third what his Christian name was.

'I want you all,' he said, climbing on to the counter so that his voice should carry better, 'to come and stay with me in England. Never in my life have I met men whose faces I liked so much. More like brothers than anything is the way I regard you. So just you pack up a few things and come along and put up at my little place for as long as you can manage. You particularly, my dear old chap,' he added, beaming at the man in the sweater.

'Thanks,' said the man with the sweater.

'What did you say?' said William.

'I said, "Thanks".'

William slowly removed his coat and rolled up his shirt-sleeves.

'I call you gentlemen to witness,' he said, quietly, 'that I have been grossly insulted by this gentleman who has just grossly insulted me. I am not a quarrelsome man, but if anybody wants a row they can have it. And when it comes to being cursed and sworn at by an ugly bounder in a sweater and a cloth cap, it is time to take steps.'

And with these spirited words William Mulliner sprang from the counter, grasped the other by the throat, and bit him sharply on the right ear. There was a confused interval, during which somebody attached himself to the collar of William's waistcoat and the seat of William's trousers, and then a sense of swift movement and rush of cool air.

William discovered that he was seated on the pavement outside the saloon. A hand emerged from the swing door and threw his hat out. And he was alone with the night and his meditations.

These were, as you may suppose, of a singularly bitter nature. Sorrow and disillusionment racked William Mulliner like a physical pain. That his friends inside there, in spite of the fact that he had been all sweetness and light and had not done a thing to them, should have thrown him out into the hard street was the saddest thing he had ever heard of; and for some minutes he sat there, weeping silently.

Presently he heaved himself to his feet and, placing one foot with infinite delicacy in front of the other, and then drawing the other one up and placing it with infinite delicacy in front of that, he began to walk back to his hotel.

At the corner he paused. There were some railings on his right. He clung to them and rested awhile.

The railings to which William Mulliner had attached himself belonged to a brown-stone house of the kind that seems destined from the first moment of its building to receive guests, both resident and transient, at a moderate weekly rental. It was, in fact, as he would have discovered had he been clear-sighted enough to read the card over the door, Mrs Beulah O'Brien's Theatrical Boarding-House ('A Home From Home—No Cheques Cashed—This Means You').

But William was not in the best of shape for reading cards. A sort of mist had obscured the world, and he was finding it difficult to keep his eyes open. And presently, his chin wedged into the railings, he fell into a dreamless sleep.

He was awakened by light flashing in his eyes; and, opening them, saw that a window opposite where he was standing had become brightly illuminated. His slumbers had cleared his vision; and he was able to observe that the room into which he was looking was a dining-room. The long table was set for the evening meal; and to William, as he gazed, the sight of that cosy apartment, with the gaslight falling on the knives and forks and spoons, seemed the most pathetic and poignant that he had ever beheld.

A mood of the most extreme sentimentality now had him in its grip. The thought that he would never own a little home like that racked him from stem to stern with an almost unbearable torment. What, argued William, clinging to the railings and crying weakly, could compare, when you came right down to it, with a little home? A man with a little home is all right, whereas a man without a little home is just a bit of flotsam on the ocean of life. If Myrtle Banks had only consented to marry him, he would have had a little home. But she had refused to marry him, so he would never have a little home. What Myrtle Banks wanted, felt William, was a good swift clout on the side of the head.

The thought pleased him. He was feeling physically perfect again now, and seemed to have shaken off completely the slight indisposition from which he had been suffering. His legs had lost their tendency to act independently of the rest of his body. His head felt clearer, and he had a sense of overwhelming strength. If ever, in short, there was a moment when he could administer that clout on the side of the head to Myrtle Banks as it should be administered, that moment was now.

He was on the point of moving off to find her and teach her what it meant to stop a man like himself from having a little home, when someone entered the room into which he was looking, and he paused to make further inspection.

The new arrival was a coloured maid-servant. She staggered to the head of the table beneath the weight of a large tureen containing, so William suspected, hash. A moment later a stout woman with bright golden hair came in and sat down opposite the tureen.

The instinct to watch other people eat is one of the most deeply implanted in the human bosom, and William lingered, intent. There was, he told himself, no need to hurry. He knew which was Myrtle's room in the hotel. It was just across the corridor from his own. He could pop in any time, during the night, and give her that clout. Meanwhile, he wanted to watch these people eat hash.

And then the door opened again, and there filed into the room a little procession. And William, clutching the railings, watched it with bulging eyes.

The procession was headed by an elderly man in a check suit with a carnation in his buttonhole. He was about three feet six in height, though the military jauntiness with which he carried himself made him seem fully three feet seven. He was followed by a younger man who wore spectacles and whose height was perhaps three feet four. And behind these two came, in single file, six others, scaling down by degrees until, bringing up the rear of the procession, there entered a rather stout man in tweeds and bedroom slippers who could not have measured more than two feet eight.

They took their places at the table. Hash was distributed to all. And the man in tweeds, having inspected his plate with obvious relish, removed his slippers and, picking up his knife and fork with his toes, fell to with a keen appetite.

William Mulliner uttered a soft moan, and tottered away.

It was a black moment for my Uncle William. Only an instant before he had been congratulating himself on having shaken off the effects of his first indulgence in alcohol after an abstinence of twenty-nine years; but now he perceived that he was still intoxicated.

Intoxicated? The word did not express it by a mile. He was oiled, boiled, fried, plastered, whiffled, sozzled, and blotto. Only by the exercise of the most consummate caution and address could he hope to get back to his hotel and reach his bedroom without causing an open scandal.

Of course, if his walk that night had taken him a few yards farther down the street than the door of Mike's Place, he would have seen that there was a very simple explanation of the spectacle which he had just witnessed. A walk so extended would have brought him to the San Francisco Palace of Varieties, outside which large posters proclaimed the exclusive engagement for two weeks of

MURPHY'S MIDGETS
BIGGER AND BETTER THAN EVER

But of the existence of these posters he was not aware; and it is not too much to say that the iron entered into William Mulliner's soul.

That his legs should have become temporarily unscrewed at the joints was a phenomenon which he had been able to bear with fortitude. That his head should be feeling as if a good many bees had decided to use it as a hive was unpleasant, but not unbearably so. But that his brain should have gone off its castors and be causing him to see visions was the end of all things.

William had always prided himself on the keenness of his mental powers. All through the long voyage on the ship, when Desmond Franklyn had related anecdotes illustrative of his prowess as a man of Action, William Mulliner had always consoled himself by feeling that in the matter of brain he could give Franklyn three bisques and a beating any time he chose to start. And now, it seemed, he had lost even this advantage over his rival. For Franklyn, dull-witted clod though he might be, was not such an absolute minus quantity that he would imagine he had seen a man of two feet eight cutting up hash with his toes. That hideous depth of mental decay had been reserved for William Mulliner.

Moodily he made his way back to his hotel. In a corner of the Palm Room he saw Myrtle Banks deep in conversation with Franklyn, but all desire to give her a clout on the side of the head had now left him. With his chin sunk on his breast, he entered the elevator and was carried up to his room.

Here as rapidly as his quivering fingers would permit, he undressed; and, climbing into the bed as it came round for the second time, lay for a space with wide-open eyes. He had been too shaken to switch his light off, and the rays of the lamp shone on the handsome ceiling which undulated above him. He gave himself up to thought once more.

No doubt, he felt, thinking it over now, his mother had had some very urgent reason for withholding him from alcoholic drink. She must have known of some family secret, sedulously guarded from his infant ears—some dark tale of a fatal Mulliner taint. 'William must never learn of this!' she had probably said when they told her the old legend of how every Mulliner for centuries back had died a maniac, victim at last to the fatal fluid. And tonight, despite her gentle care, he had found out for himself.

He saw now that this derangement of his eyesight was only the first step in the gradual dissolution which was the Mulliner Curse. Soon his sense of hearing would go, then his sense of touch.

He sat up in bed. It seemed to him that, as he gazed at the ceiling, a considerable section of it had parted from the parent body and fallen with a crash to the floor.

William Mulliner stared dumbly. He knew, of course, that it was an illusion. But what a perfect illusion! If he had not had the special knowledge which he possessed, he would have stated without fear of contradiction that there was a gap six feet wide above him and a mass of dust and plaster on the carpet below.

And even as his eyes deceived him, so did his ears. He seemed to be conscious of a babel of screams and shouts. The corridor, he could have sworn, was full of flying feet. The world appeared to be all bangs and crashes and thuds. A cold fear gripped at William's heart. His sense of hearing was playing tricks with him already.

His whole being recoiled from making the final experiment, but he forced himself out of bed. He reached a finger towards the nearest heap of plaster and drew it back with a groan. Yes, it was as he feared, his sense of touch had gone wrong too. That heap of plaster, though purely a figment of his disordered brain, had felt solid.

So there it was. One little moderately festive evening at Mike's Place, and the Curse of the Mulliners had got him. Within an hour of absorbing the first drink of his life, it had deprived him of his sight, his hearing, and his sense of touch. Quick service, felt William Mulliner.

As he climbed back into bed, it appeared to him that two of the walls fell out. He shut his eyes, and presently sleep, which has been well called Tired Nature's Sweet Restorer, brought oblivion. His last waking thought was that he imagined he had heard another wall go.

William Mulliner was a sound sleeper, and it was many hours before consciousness returned to him. When he awoke, he looked about him in astonishment. The haunting horror of the night had passed; and now, though conscious of a rather severe headache, he knew that he was seeing things as they were.

And yet it seemed odd to think that what he beheld was not the remains of some nightmare. Not only was the world slightly yellow and a bit blurred about the edges, but it had changed in its very essentials overnight. Where eight hours before there had been a wall, only an open space appeared, with bright sunlight streaming through it. The ceiling was on the floor, and almost the only thing remaining of what had been an expensive bedroom in a first-class hotel was the bed. Very strange, he thought, and very irregular.

A voice broke in upon his meditations.

'Why, Mr Mulliner!'

William turned, and being, like all the Mulliners, the soul of modesty, dived abruptly beneath the bed-clothes. For the voice was the voice of Myrtle Banks. And she was in his room!

'Mr Mulliner!'

William poked his head out cautiously. And then he perceived that the proprieties had not been outraged as he had imagined. Miss Banks was not in his room, but in the corridor. The intervening wall had disappeared. Shaken, but relieved, he sat up in bed, the sheet drawn round his shoulders.

'You don't mean to say you're still in bed?' gasped the girl.

'Why, is it awfully late?' said William.

'Did you actually stay up here all through it?'

'Through what?'

'The earthquake.'

'What earthquake?'

'The earthquake last night.'

'Oh, that earthquake?' said William, carelessly. 'I did notice some sort of an earthquake. I remember seeing the ceiling come down and saying to myself, "I shouldn't wonder if that wasn't an earthquake." And then the walls fell out, and I said, "Yes, I believe it is an earthquake." And then I turned over and went to sleep.'

Myrtle Banks was staring at him with eyes that reminded him partly of twin stars and partly of a snail's.

'You must be the bravest man in the world!'

William gave a curt laugh.

'Oh, well,' he said, 'I may not spend my whole life persecuting unfortunate sharks with pocket-knives, but I find I generally manage to keep my head fairly well in a crisis. We Mulliners are like that. We do not say much, but we have the right stuff in us.'

He clutched his head. A sharp spasm had reminded him how much of the right stuff he had in him at that moment.

'My hero!' breathed the girl, almost inaudibly.

'And how is your fianc; this bright, sunny morning?' asked William, nonchalantly. It was torture to refer to the man, but he must show her that a Mulliner knew how to take his medicine.

She gave a little shudder.

'I have no fianc;,' she said.

'But I thought you told me you and Franklyn....'

'I am no longer engaged to Mr Franklyn. Last night, when the earthquake started, I cried to him to help me; and he with a hasty "Some other time!" over his shoulder, disappeared into the open like something shot out of a gun. I never saw a man run so fast. This morning I broke off the engagement.' She uttered a scornful laugh.

'Sharks and pocket-knives! I don't believe he ever killed a shark in his life.'

'And even if he did,' said William, 'what of it? I mean to say, how infrequently in married life must the necessity for killing sharks with pocket-knives arise! What a husband needs is not some purely adventitious gift like that—a parlour trick, you might almost call it—but a steady character, a warm and generous disposition, and a loving heart.'

'How true!' she murmured, dreamily.

'Myrtle,' said William, 'I would be a husband like that. The steady character, the warm and generous disposition, and the loving heart to which I have alluded are at your disposal. Will you accept them?'

'I will,' said Myrtle Banks.

And that (concluded Mr Mulliner) is the story of my Uncle William's romance. And you will readily understand, having heard it, how his eldest son, my cousin, J. S. F. E. Mulliner, got his name.

'J. S. F. E.?' I said.

'John San Francisco Earthquake Mulliner,' explained my friend.

'There never was a San Francisco earthquake,' said the Californian. 'Only a fire.'
7
PORTRAIT OF A DISCIPLINARIAN

It was with something of the relief of fog-bound city-dwellers who at last behold the sun that we perceived, on entering the bar-parlour of the Anglers' Rest, that Mr Mulliner was seated once more in the familiar chair. For some days he had been away, paying a visit to an old nurse of his down in Devonshire: and there was no doubt that in his absence the tide of intellectual conversation had run very low.

'No,' said Mr Mulliner, in answer to a question as to whether he had enjoyed himself, 'I cannot pretend that it was an altogether agreeable experience. I was conscious throughout of a sense of strain. The poor old thing is almost completely deaf, and her memory is not what it was. Moreover, it is a moot point whether a man of sensibility can ever be entirely at his ease in the presence of a woman who has frequently spanked him with the flat side of a hair-brush.'

Mr Mulliner winced slightly, as if the old wound still troubled him.

'It is curious,' he went on, after a thoughtful pause, 'how little change the years bring about in the attitude of a real, genuine, crusted old family nurse towards one who in the early knickerbocker stage of his career has been a charge of hers. He may grow grey or bald and be looked up to by the rest of his world as a warm performer on the Stock Exchange or a devil of a fellow in the sphere of Politics or the Arts, but to his old Nanna he will still be the Master James or Master Percival who had to be hounded by threats to keep his face clean. Shakespeare would have cringed before his old nurse. So would Herbert Spencer, Attila the Hun, and the Emperor Nero. My nephew Frederick ... but I must not bore you with my family gossip.'

We reassured him.

'Oh well, if you wish to hear the story. There is nothing much in it as a story, but it bears out the truth of what I have just been saying.'

I will begin (said Mr Mulliner) at the moment when Frederick, having come down from London in response to an urgent summons from his brother, Dr George Mulliner, stood in the latter's consulting-room, looking out upon the Esplanade of that quiet little watering-place, Bingley-on-Sea.

George's consulting-room, facing west, had the advantage of getting the afternoon sun: and this afternoon it needed all the sun it could get, to counteract Frederick's extraordinary gloom. The young man's expression, as he confronted his brother, was that which a miasmic pool in some dismal swamp in the Bad Lands might have worn if it had had a face.

'Then the position, as I see it,' he said in a low, toneless voice, 'is this. On the pretext of wishing to discuss urgent business with me, you have dragged me down to this foul spot—seventy miles by rail in a compartment containing three distinct infants sucking sweets—merely to have tea with a nurse whom I have disliked since I was a child.'

'You have contributed to her support for many years,' George reminded him.

'Naturally, when the family were clubbing together to pension off the old blister, I chipped in with my little bit,' said Frederick. 'Noblesse oblige.'

'Well, noblesse obliges you to go and have tea with her when she invites you. Wilks must be humoured. She is not so young as she was.'

'She must be a hundred.'

'Eighty-five.'

'Good heavens! And it seems only yesterday that she shut me up in a cupboard for stealing jam.'

'She was a great disciplinarian,' agreed George. 'You may find her a little on the autocratic side still. And I want to impress upon you, as her medical man, that you must not thwart her lightest whim. She will probably offer you boiled eggs and home-made cake. Eat them.'

'I will not eat boiled eggs at five o'clock in the afternoon,' said Frederick, with a strong man's menacing calm, 'for any woman on earth.'

'You will. And with relish. Her heart is weak. If you don't humour her, I won't answer for the consequences.'

'If I eat boiled eggs at five in the afternoon, I won't answer for the consequences. And why boiled eggs, dash it? I'm not a schoolboy.'

'To her you are. She looks on all of us as children still. Last Christmas she gave me a copy of Eric, or Little by Little.'

Frederick turned to the window, and scowled down upon the noxious and depressing scene below. Sparing neither age nor sex in his detestation, he regarded the old ladies reading their library novels on the seats with precisely the same dislike and contempt which he bestowed on the boys' school clattering past on its way to the bathing-houses.

'Then, checking up your statements,' he said, 'I find that I am expected to go to tea with a woman who, in addition, apparently, to being a blend of Lucretia Borgia and a Prussian sergeant-major, is a physical wreck and practically potty. Why? That is what I ask. Why? As a child, I objected strongly to Nurse Wilks: and now, grown to riper years, the thought of meeting her again gives me the heeby-jeebies. Why should I be victimized? Why me particularly?'

'It isn't you particularly. We've all been to see her at intervals, and so have the Oliphants.'

'The Oliphants!'

The name seemed to affect Frederick oddly. He winced, as if his brother had been a dentist instead of a general practitioner and had just drawn one of his back teeth.

'She was their nurse after she left us. You can't have forgotten the Oliphants. I remember you at the age of twelve climbing that old elm at the bottom of the paddock to get Jane Oliphant a rook's egg.'

Frederick laughed bitterly.

'I must have been a perfect ass. Fancy risking my life for a girl like that! Not,' he went on, 'that life's worth much. An absolute wash-out, that's what life is. However, it will soon be over. And then the silence and peace of the grave. That,' said Frederick, 'is the thought that sustains me.'

'A pretty kid, Jane. Someone told me she had grown up quite a beauty.'

'Without a heart.'

'What do you know about it?'

'Merely this. She pretended to love me, and then a few months ago she went off to the country to stay with some people named Ponderby and wrote me a letter breaking off the engagement. She gave no reasons, and I have not seen her since. She is now engaged to a man named Dillingwater, and I hope it chokes her.'

'I never heard about this. I'm sorry.'

'I'm not. Merciful release is the way I look at it.'

'Would he be one of the Sussex Dillingwaters?'

'I don't know what county the family infests. If I did, I would avoid it.'

'Well, I'm sorry. No wonder you're depressed.'

'Depressed?' said Frederick, outraged. 'Me? You don't suppose I'm worrying myself about a girl like that, do you? I've never been so happy in my life. I'm just bubbling over with cheerfulness.'

'Oh, is that what it is?' George looked at his watch. 'Well, you'd better be pushing along. It'll take you about ten minutes to get to Marazion Road.'

'How do I find the blasted house?'

'The name's on the door.'

'What is the name?'

'Wee Holme.'

'My God!' said Frederick Mulliner. 'It only needed that!'

The view which he had had of it from his brother's window should, no doubt, have prepared Frederick for the hideous loathsomeness of Bingley-on-Sea: but, as he walked along, he found it coming on him as a complete surprise. Until now he had never imagined that a small town could possess so many soul-searing features. He passed little boys, and thought how repulsive little boys were. He met tradesmen's carts, and his gorge rose at the sight of them. He hated the houses. And, most of all, he objected to the sun. It shone down with a cheeriness which was not only offensive but, it seemed to Frederick Mulliner, deliberately offensive. What he wanted was wailing winds and driving rain: not a beastly expanse of vivid blue. It was not that the perfidy of Jane Oliphant had affected him in any way: it was simply that he disliked blue skies and sunshine. He had a temperamental antipathy for them, just as he had a temperamental fondness for tombs and sleet and hurricanes and earthquakes and famines and pestilences and....

He found that he had arrived in Marazion Road.

Marazion Road was made up of two spotless pavements stretching into the middle distance and flanked by two rows of neat little red-brick villas. It smote Frederick like a blow. He felt as he looked at those houses, with their little brass knockers and little white curtains, that they were occupied by people who knew nothing of Frederick Mulliner and were content to know nothing; people who were simply not caring a whoop that only a few short months before the girl to whom he had been engaged had sent back his letters and gone and madly got herself betrothed to a man named Dillingwater.

He found Wee Holme, and hit it a nasty slap with its knocker. Footsteps sounded in the passage, and the door opened.

'Why, Master Frederick!' said Nurse Wilks. 'I should hardly have known you.'

Frederick, in spite of the natural gloom caused by the blue sky and the warm sunshine, found his mood lightening somewhat. Something that might almost have been a spasm of tenderness passed through him. He was not a bad-hearted young man—he ranked in that respect, he supposed, somewhere mid-way between his brother George, who had a heart of gold, and people like the future Mrs Dillingwater, who had no heart at all—and there was a fragility about Nurse Wilks that first astonished and then touched him.

The images which we form in childhood are slow to fade: and Frederick had been under the impression that Nurse Wilks was fully six feet tall, with the shoulders of a weight-lifter and eyes that glittered cruelly beneath beetling brows. What he saw now was a little old woman with a wrinkled face, who looked as if a puff of wind would blow her away.

He was oddly stirred. He felt large and protective. He saw his brother's point now. Most certainly this frail old thing must be humoured. Only a brute would refuse to humour her—yes, felt Frederick Mulliner, even if it meant boiled eggs at five o'clock in the afternoon.

'Well, you are getting a big boy!' said Nurse Wilks, beaming.

'Do you think so?' said Frederick, with equal amiability.

'Quite the little man! And all dressed up. Go into the parlour, dear, and sit down. I'm getting the tea.'

'Thanks.'

'Wipe your boots!'

The voice, thundering from a quarter whence hitherto only soft cooings had proceeded, affected Frederick Mulliner a little like the touching off of a mine beneath his feet. Spinning round he perceived a different person altogether from the mild and kindly hostess of a moment back. It was plain that there yet lingered in Nurse Wilks not a little of the ancient fire. Her mouth was tightly compressed and her eyes gleamed dangerously.

said Nurse Wilks.

'Sorry!' said Frederick humbly.

He burnished the criticized shoes on the mat, and tottered to the parlour. He felt much smaller, much younger, and much feebler than he had felt a minute ago. His morale had been shattered into fragments.

And it was not pieced together by the sight, as he entered the parlour, of Miss Jane Oliphant sitting in an arm-chair by the window.

It is hardly to be supposed that the reader will be interested in the appearance of a girl of the stamp of Jane Oliphant—a girl capable of wantonly returning a good man's letters and going off and getting engaged to a Dillingwater: but one may as well describe her and get it over. She had golden-brown hair; golden-brown eyes; golden-brown eyebrows; a nice nose with one freckle on the tip; a mouth which, when it parted in a smile, disclosed pretty teeth; and a resolute little chin.

At the present moment, the mouth was not parted in a smile. It was closed up tight, and the chin was more than resolute. It looked like the ram of a very small battleship. She gazed at Frederick as if he were the smell of onions, and she did not say a word.

Nor did Frederick say very much. Nothing is more difficult for a young man than to find exactly the right remark with which to open conversation with a girl who has recently returned his letters. (Darned good letters, too. Reading them over after opening the package, he had been amazed at their charm and eloquence.)

Frederick, then, confined his observations to the single word 'Guk!' Having uttered this, he sank into a chair and stared at the carpet. The girl stared out of the window: and complete silence reigned in the room till from the interior of a clock which was ticking on the mantelpiece a small wooden bird suddenly emerged, said 'Cuckoo', and withdrew.

The abruptness of this bird's appearance and the oddly staccato nature of its diction could not but have their effect on a man whose nerves were not what they had been. Frederick Mulliner, rising some eighteen inches from his chair, uttered a hasty exclamation.

'I beg your pardon?' said Jane Oliphant, raising her eyebrows.

'Well, how was I to know it was going to do that?' said Frederick defensively.

Jane Oliphant shrugged her shoulders. The gesture seemed to imply supreme indifference to what the sweepings of the Underworld knew or did not know.

But Frederick, the ice being now in a manner broken, refused to return to the silence.

'What are you doing here?' he said.

'I have come to have tea with Nanna.'

'I didn't know you were going to be here.'

'Oh?'

'If I'd known that you were going to be here....'

'You've got a large smut on your nose.'

Frederick gritted his teeth and reached for his handkerchief.

'Perhaps I'd better go,' he said.

'You will do nothing of the kind,' said Miss Oliphant sharply. 'She is looking forward to seeing you. Though why....'

'Why?' prompted Frederick coldly.

'Oh, nothing.'

In the unpleasant silence which followed, broken only by the deep breathing of a man who was trying to choose the rudest out of the three retorts which had presented themselves to him, Nurse Wilks entered.

'It's just a suggestion,' said Miss Oliphant aloofly, 'but don't you think you might help Nanna with that heavy tray?'

Frederick, roused from his preoccupation, sprang to his feet, blushing the blush of shame.

'You might have strained yourself, Nanna,' the girl went on, in a voice dripping with indignant sympathy.

'I was going to help her,' mumbled Frederick.

'Yes, after she had put the tray down on the table. Poor Nanna! How very heavy it must have been.'

Not for the first time since their acquaintance had begun, Frederick felt a sort of wistful wonder at his erstwhile fianc;e's uncanny ability to put him in the wrong. His emotions now were rather what they would have been if he had been detected striking his hostess with some blunt instrument.

'He always was a thoughtless boy,' said Nurse Wilks tolerantly. 'Do sit down, Master Frederick, and have your tea. I've boiled some eggs for you. I know what a boy you always are for eggs.'

Frederick, starting, directed a swift glance at the tray. Yes, his worst fears had been realized. Eggs—and large ones. A stomach which he had fallen rather into the habit of pampering of late years gave a little whimper of apprehension.

'Yes,' proceeded Nurse Wilks, pursuing the subject, 'you never could have enough eggs. Nor cake. Dear me, how sick you made yourself with cake that day at Miss Jane's birthday party.'

'Please!' said Miss Oliphant, with a slight shiver.

She looked coldly at her fermenting fellow-guest, as he sat plumbing the deepest abysses of self-loathing.

'No eggs for me, thank you,' he said.

'Master Frederick, you will eat your nice boiled eggs,' said Nurse Wilks. Her voice was still amiable, but there was a hint of dynamite behind it.

'I don't want any eggs.'

'Master Frederick!' The dynamite exploded. Once again that amazing transformation had taken place, and a frail little old woman had become an intimidating force with which only a Napoleon could have reckoned. 'I will not have this sulking.'

Frederick gulped.

'I'm sorry,' he said, meekly. 'I should enjoy an egg.'

'Two eggs,' corrected Nurse Wilks.

'Two eggs,' said Frederick.

Miss Oliphant twisted the knife in the wound.

'There seems to be plenty of cake, too. How nice for you! Still, I should be careful, if I were you. It looks rather rich. I never could understand,' she went on, addressing Nurse Wilks in a voice which Frederick, who was now about seven years old, considered insufferably grown-up and affected, 'why people should find any enjoyment in stuffing and gorging and making pigs of themselves.'

'Boys will be boys,' argued Nurse Wilks.

'I suppose so,' sighed Miss Oliphant. 'Still, it's all rather unpleasant.'

A slight but well-defined glitter appeared in Nurse Wilks's eyes. She detected a tendency to hoighty-toightiness in her young guest's manner, and hoighty-toightiness was a thing to be checked.

'Girls,' she said, 'are by no means perfect.'

'Ah!' breathed Frederick, in rapturous adhesion to the sentiment.

'Girls have their little faults. Girls are sometimes inclined to be vain. I know a little girl not a hundred miles from this room who was so proud of her new panties that she ran out in the street in them.'

'Nanna!' cried Miss Oliphant pinkly.

'Disgusting!' said Frederick.

He uttered a short laugh: and so full was this laugh, though short, of scorn, disdain, and a certain hideous masculine superiority, that Jane Oliphant's proud spirit writhed beneath the infliction. She turned on him with blazing eyes.

'What did you say?'

'I said "Disgusting!"'

'Indeed?'

'I cannot,' said Frederick judicially, 'imagine a more deplorable exhibition, and I hope you were sent to bed without any supper.'

'If you ever had to go without your supper,' said Miss Oliphant, who believed in attack as the best form of defence, 'it would kill you.'

'Is that so?' said Frederick.

'You're a beast, and I hate you,' said Miss Oliphant.

'Is that so?'

'Yes, that is so.'

'Now, now, now,' said Nurse Wilks. 'Come, come, come!'

She eyed the two with that comfortable look of power and capability which comes naturally to women who have spent half a century in dealing with the young and fractious.

'We will have no quarrelling,' she said. 'Make it up at once. Master Frederick, give Miss Jane a nice kiss.'

The room rocked before Frederick's bulging eyes.

'A what?' he gasped.

'Give her a nice big kiss and tell her you're sorry you quarrelled with her.'

'She quarrelled with me.'

'Never mind. A little gentleman must always take the blame.'

Frederick, working desperately, dragged to the surface a sketchy smile.

'I apologize,' he said.

'Don't mention it,' said Miss Oliphant.

'Kiss her,' said Nurse Wilks.

'I won't!' said Frederick.

'What!'

'I won't.'

'Master Frederick,' said Nurse Wilks, rising and pointing a menacing finger, 'you march straight into that cupboard in the passage and stay there till you are good.'

Frederick hesitated. He came of a proud family. A Mulliner had once received the thanks of his Sovereign for services rendered on the field of Cr;cy. But the recollection of what his brother George had said decided him. Infra dig. as it might be to allow himself to be shoved away in cupboards, it was better than being responsible for a woman's heart-failure. With bowed head he passed through the door, and a key clicked behind him.

All alone in a dark world that smelt of mice, Frederick Mulliner gave himself up to gloomy reflection. He had just put in about two minutes' intense thought of a kind which would have made the meditations of Schopenhauer on one of his bad mornings seem like the day-dreams of Pollyanna, when a voice spoke through the crack in the door.

'Freddie. I mean Mr Mulliner.'

'Well?'

'She's gone into the kitchen to get the jam,' proceeded the voice rapidly. 'Shall I let you out?'

'Pray do not trouble,' said Frederick coldly. 'I am perfectly comfortable.'

Silence followed. Frederick returned to his reverie. About now, he thought, but for his brother George's treachery in luring him down to this plague-spot by a misleading telegram, he would have been on the twelfth green at Squashy Hollow, trying out that new putter. Instead of which....

The door opened abruptly, and as abruptly closed again. And Frederick Mulliner, who had been looking forward to an unbroken solitude, discovered with a good deal of astonishment that he had started taking in lodgers.

'What are you doing here?' he demanded, with a touch of proprietorial disapproval.

The girl did not answer. But presently muffled sounds came to him through the darkness. In spite of himself, a certain tenderness crept upon Frederick.

'I say,' he said awkwardly. 'There's nothing to cry about.'

'I'm not crying. I'm laughing.'

'Oh?' The tenderness waned. 'You think it's amusing, do you, being shut up in this damned cupboard....'

'There is no need to use bad language.'

'I entirely disagree with you. There is every need to use bad language. It's ghastly enough being at Bingley-on-Sea at all, but when it comes to being shut up in Bingley cupboards....'

'... with a girl you hate?'

'We will not go into that aspect of the matter,' said Frederick with dignity. 'The important point is that here I am in a cupboard at Bingley-on-Sea when, if there were any justice or right-thinking in the world, I should be out at Squashy Hollow....'

'Oh? Do you still play golf?'

'Certainly I still play golf. Why not?'

'I don't know why not. I'm glad you are still able to amuse yourself.'

'How do you mean, still? Do you think that just because....'

'I don't think anything.'

'I suppose you imagined I would be creeping about the place, a broken-hearted wreck?'

'Oh no. I knew you would find it easy to console yourself.'

'What do you mean by that?'

'Never mind.'

'Are you insinuating that I am the sort of man who turns lightly from one woman to another—a mere butterfly who flits from flower to flower, sipping...?'

'Yes, if you want to know, I think you are a born sipper.'

Frederick started. The charge was monstrous.

'I have never sipped. And, what's more, I have never flitted.'

'That's funny.'

'What's funny?'

'What you said.'

'You appear to have a very keen sense of humour,' said Frederick weightily. 'It amuses you to be shut up in cupboards. It amuses you to hear me say....'

'Well, it's nice to be able to get some amusement out of life, isn't it? Do you want to know why she shut me up in here?'

'I haven't the slightest curiosity. Why?'

'I forgot where I was and lighted a cigarette. Oh, my goodness!'

'Now what?'

'I thought I heard a mouse. Do you think there are mice in this cupboard?'

'Certainly,' said Frederick. 'Dozens of them.'

He would have gone on to specify the kind of mice—large, fat, slithery, active mice: but at this juncture something hard and sharp took him agonizingly on the ankle.

'Ouch!' cried Frederick.

'Oh, I'm sorry. Was that you?'

'It was.'

'I was kicking about to discourage the mice.'

'I see.'

'Did it hurt much?'

'Only a trifle more than blazes, thank you for inquiring.'

'I'm sorry.'

'So am I.'

'Anyway, it would have given a mouse a nasty jar, if it had been one, wouldn't it?'

'The shock, I should imagine, of a lifetime.'

'Well, I'm sorry.'

'Don't mention it. Why should I worry about a broken ankle, when....'

'When what?'

'I forgot what I was going to say.'

'When your heart is broken?'

'My heart is not broken.' It was a point which Frederick wished to make luminously clear. 'I am gay ... happy.... Who the devil is this man Dillingwater?' he concluded abruptly.

There was a momentary pause.

'Oh, just a man.'

'Where did you meet him?'

'At the Ponderbys'.'

'Where did you get engaged to him?'

'At the Ponderbys'.'

'Did you pay another visit to the Ponderbys', then?'

'No.'

Frederick choked.

'When you went to stay with the Ponderbys, you were engaged to me. Do you mean to say you broke off your engagement to me, met this Dillingwater, and got engaged to him all in the course of a single visit lasting barely two weeks?'

'Yes.'

Frederick said nothing. It struck him later that he should have said 'Oh, Woman, Woman!' but at the moment it did not occur to him.

'I don't see what right you have to criticize me,' said Jane.

'Who criticized you?'

'You did.'

'When?'

'Just then.'

'I call Heaven to witness,' cried Frederick Mulliner, 'that not by so much as a single word have I hinted at my opinion that your conduct is the vilest and most revolting that has ever been drawn to my attention. I never so much as suggested that your revelation had shocked me to the depths of my soul.'

'Yes, you did. You sniffed.'

'If Bingley-on-Sea is not open for being sniffed in at this season,' said Frederick coldly, 'I should have been informed earlier.'

'I had a perfect right to get engaged to anyone I liked and as quick as I liked, after the abominable way you behaved.'

'Abominable way I behaved? What do you mean?'

'You know.'

'Pardon me, I do not know. If you are alluding to my refusal to wear the tie you bought for me on my last birthday, I can but repeat my statement, made to you at the time, that, apart from being the sort of tie no upright man would be seen dead in a ditch with, its colours were those of a Cycling, Angling, and Dart-Throwing club of which I am not a member.'

'I am not alluding to that. I mean the day I was going to the Ponderbys' and you promised to see me off at Paddington, and then you phoned and said you couldn't as you were detained by important business, and I thought, well, I think I'll go by the later train after all because that will give me time to lunch quietly at the Berkeley, and I went and lunched quietly at the Berkeley, and when I was there who should I see but you at a table at the other end of the room gorging yourself in the company of a beastly creature in a pink frock and henna'd hair. That's what I mean.'

Frederick clutched at his forehead.

'Repeat that,' he exclaimed.

Jane did so.

'Ye gods!' said Frederick.

'It was like a blow over the head. Something seemed to snap inside me, and....'

'I can explain all,' said Frederick.

Jane's voice in the darkness was cold.

'Explain?' she said.

'Explain,' said Frederick.

'All?'

'All.'

Jane coughed.

'Before beginning,' she said, 'do not forget that I know every one of your female relatives by sight.'

'I don't want to talk about my female relatives.'

'I thought you were going to say that she was one of them—an aunt or something.'

'Nothing of the kind. She was a revue star. You probably saw her in a piece called Toot-Toot.'

'And that is your idea of an explanation!'

Frederick raised his hand for silence. Realizing that she could not see it, he lowered it again.

'Jane,' he said in a low, throbbing voice, 'can you cast your mind back to a morning in the spring when we walked, you and I, in Kensington Gardens? The sun shone brightly, the sky was a limpid blue flecked with fleecy clouds, and from the west there blew a gentle breeze....'

'If you think you can melt me with that sort of....'

'Nothing of the kind. What I was leading up to was this. As we walked, you and I, there came snuffling up to us a small Pekinese dog. It left me, I admit, quite cold, but you went into ecstasies: and from that moment I had but one mission in life, to discover who that Peke belonged to and buy it for you. And after the most exhaustive inquiries, I tracked the animal down. It was the property of the lady in whose company you saw me lunching—lightly, not gorging—at the Berkeley that day. I managed to get an introduction to her, and immediately began to make offers to her for the dog. Money was no object to me. All I wished was to put the little beast in your arms and see your face light up. It was to be a surprise. That morning the woman phoned, and said that she had practically decided to close with my latest bid, and would I take her to lunch and discuss the matter? It was agony to have to ring you up and tell you that I could not see you off at Paddington, but it had to be done. It was anguish having to sit for two hours listening to that highly-coloured female telling me how the comedian had ruined her big number in her last show by standing up-stage and pretending to drink ink, but that had to be done too. I bit the bullet and saw it through and I got the dog that afternoon. And next morning I received your letter breaking off the engagement.'

There was a long silence.

'Is this true?' said Jane.

'Quite true.'

'It sounds too—how shall I put it?—too frightfully probable. Look me in the face!'

'What's the good of looking you in the face when I can't see an inch in front of me?'

'Well, is it true?'

'Certainly it is true.'

'Can you produce the Peke?'

'I have not got it on my person,' said Frederick stiffly. 'But it is at my flat, probably chewing up a valuable rug. I will give it you for a wedding present.'

'Oh, Freddie!'

'A wedding present,' repeated Frederick, though the words stuck in his throat like patent American health-cereal.

'But I'm not going to be married.'

'You're—what did you say?'

'I'm not going to be married.'

'But what of Dillingwater?'

'That's off.'

'Off?'

'Off,' said Jane firmly. 'I only got engaged to him out of pique. I thought I could go through with it, buoying myself up by thinking what a score it would be off you, but one morning I saw him eating a peach and I began to waver. He splashed himself to the eyebrows. And just after that I found that he had a trick of making a sort of funny noise when he drank coffee. I would sit on the other side of the breakfast table, looking at him and saying to myself "Now comes the funny noise!" and when I thought of doing that all the rest of my life I saw that the scheme was impossible. So I broke off the engagement.'

Frederick gasped.

'Jane!'

He groped out, found her, and drew her into his arms.

'Freddie!'

'Jane!'

'Freddie!'

'Jane!'

'Freddie!'

'Jane!'

On the panel of the door there sounded an authoritative rap. Through it there spoke an authoritative voice, slightly cracked by age but full, nevertheless, of the spirit that will stand no nonsense.

'Master Frederick.'

'Hullo?'

'Are you good now?'

'You bet I'm good.'

'Will you give Miss Jane a nice kiss?'

'I will do,' said Frederick Mulliner, enthusiasm ringing in every syllable, 'just that little thing!'

'Then you may come out,' said Nurse Wilks. 'I have boiled you two more eggs.'

Frederick paled, but only for an instant. What did anything matter now? His lips were set in a firm line, and his voice, when he spoke, was calm and steady.

'Lead me to them,' he said.
8
THE ROMANCE OF A BULB-SQUEEZER

Somebody had left a copy of an illustrated weekly paper in the bar-parlour of the Anglers' Rest; and, glancing through it, I came upon the ninth full-page photograph of a celebrated musical-comedy actress that I had seen since the preceding Wednesday. This one showed her looking archly over her shoulder with a rose between her teeth, and I flung the periodical from me with a stifled cry.

'Tut, tut!' said Mr Mulliner, reprovingly. 'You must not allow these things to affect you so deeply. Remember, it is not actresses' photographs that matter, but the courage which we bring to them.'

He sipped his hot Scotch.

I wonder if you have ever reflected (he said gravely) what life must be like for the men whose trade it is to make these pictures? Statistics show that the two classes of the community which least often marry are milkmen and fashionable photographers—milkmen because they see women too early in the morning, and fashionable photographers because their days are spent in an atmosphere of feminine loveliness so monotonous that they become surfeited and morose. I know of none of the world's workers whom I pity more sincerely than the fashionable photographer; and yet—by one of those strokes of irony which make the thoughtful man waver between sardonic laughter and sympathetic tears—it is the ambition of every youngster who enters the profession some day to become one.

At the outset of his career, you see, a young photographer is sorely oppressed by human gargoyles: and gradually this begins to prey upon his nerves.

'Why is it,' I remember my cousin Clarence saying, after he had been about a year in the business, 'that all these misfits want to be photographed? Why do men with faces which you would have thought they would be anxious to hush up wish to be strewn about the country on whatnots and in albums? I started out full of ardour and enthusiasm, and my eager soul is being crushed. This morning the Mayor of Tooting East came to make an appointment. He is coming tomorrow afternoon to be taken in his cocked hat and robes of office; and there is absolutely no excuse for a man with a face like that perpetuating his features. I wish to goodness I was one of those fellows who only take camera-portraits of beautiful women.'

His dream was to come true sooner than he had imagined. Within a week the great test-case of Biggs v. Mulliner had raised my cousin Clarence from an obscure studio in West Kensington to the position of London's most famous photographer.

You possibly remember the case? The events that led up to it were, briefly, as follows:

Jno. Horatio Biggs, O.B.E., the newly-elected Mayor of Tooting East, alighted from a cab at the door of Clarence Mulliner's studio at four-ten on the afternoon of June the seventeenth. At four-eleven he went in. And at four-sixteen and a half he was observed shooting out of a first-floor window, vigorously assisted by my cousin, who was prodding him in the seat of the trousers with the sharp end of a photographic tripod. Those who were in a position to see stated that Clarence's face was distorted by a fury scarcely human.

Naturally the matter could not be expected to rest there. A week later the case of Biggs v. Mulliner had begun, the plaintiff claiming damages to the extent of ten thousand pounds and a new pair of trousers. And at first things looked very black for Clarence.

It was the speech of Sir Joseph Bodger, K.C., briefed for the defence, that turned the scale.

'I do not,' said Sir Joseph, addressing the jury on the second day, 'propose to deny the charges which have been brought against my client. We freely admit that on the seventeenth inst. we did jab the defendant with our tripod in a manner calculated to cause alarm and despondency. But, gentlemen, we plead justification. The whole case turns upon one question. Is a photographer entitled to assault—either with or, as the case may be, without a tripod—a sitter who, after being warned that his face is not up to the minimum standard requirements, insists upon remaining in the chair and moistening the lips with the tip of the tongue? Gentlemen, I say Yes!

'Unless you decide in favour of my client, gentlemen of the jury, photographers—debarred by law from the privilege of rejecting sitters—will be at the mercy of anyone who comes along with the price of a dozen photographs in his pocket. You have seen the plaintiff, Biggs. You have noted his broad, slab-like face, intolerable to any man of refinement and sensibility. You have observed his walrus moustache, his double chin, his protruding eyes. Take another look at him, and then tell me if my client was not justified in chasing him with a tripod out of that sacred temple of Art and Beauty, his studio.

'Gentlemen, I have finished. I leave my client's fate in your hands with every confidence that you will return the only verdict that can conceivably issue from twelve men of your obvious intelligence, your manifest sympathy, and your superb breadth of vision.'

Of course, after that there was nothing to it. The jury decided in Clarence's favour without leaving the box; and the crowd waiting outside to hear the verdict carried him shoulder-high to his house, refusing to disperse until he had made a speech and sung Photographers never, never, never shall be slaves. And next morning every paper in England came out with a leading article commending him for having so courageously established, as it had not been established since the days of Magna Carta, the fundamental principle of the Liberty of the Subject.

The effect of this publicity on Clarence's fortunes was naturally stupendous. He had become in a flash the best-known photographer in the United Kingdom, and was now in a position to realize that vision which he had of taking the pictures of none but the beaming and the beautiful. Every day the loveliest ornaments of Society and the Stage flocked to his studio; and it was with the utmost astonishment, therefore, that, calling upon him one morning on my return to England after an absence of two years in the East, I learned that Fame and Wealth had not brought him happiness.

I found him sitting moodily in his studio, staring with dull eyes at a camera-portrait of a well-known actress in a bathing-suit. He looked up listlessly as I entered.

'Clarence!' I cried, shocked at his appearance, for there were hard lines about his mouth and wrinkles on a forehead that once had been smooth as alabaster. 'What is wrong?'

'Everything,' he replied, 'I'm fed up.'

'What with?'

'Life. Beautiful women. This beastly photography business.'

I was amazed. Even in the East rumours of his success had reached me, and on my return to London I found that they had not been exaggerated. In every photographers' club in the Metropolis, from the Negative and Solution in Pall Mall to the humble public-houses frequented by the men who do your pictures while you wait on the sands at seaside resorts, he was being freely spoken of as the logical successor to the Presidency of the Amalgamated Guild of Bulb-Squeezers.

'I can't stick it much longer,' said Clarence, tearing the camera-portrait into a dozen pieces with a dry sob and burying his face in his hands. 'Actresses nursing their dolls! Countesses simpering over kittens! Film stars among their books! In ten minutes I go to catch a train at Waterloo. I have been sent for by the Duchess of Hampshire to take some studies of Lady Monica Southbourne in the castle grounds.'

A shudder ran through him. I patted him on the shoulder. I understood now.

'She has the most brilliant smile in England,' he whispered.

'Come, come!'

'Coy yet roguish, they tell me.'

'It may not be true.'

'And I bet she will want to be taken offering a lump of sugar to her dog, and the picture will appear in the Sketch and Tatler as "Lady Monica Southbourne and Friend".'

'Clarence, this is morbid.'

He was silent for a moment.

'Ah, well,' he said, pulling himself together with a visible effort, 'I have made my sodium sulphite, and I must lie in it.'

I saw him off in a cab. The last view I had of him was of his pale, drawn profile. He looked, I thought, like an aristocrat of the French Revolution being borne off to his doom on a tumbril. How little he guessed that the only girl in the world lay waiting for him round the corner.

No, you are wrong. Lady Monica did not turn out to be the only girl in the world. If what I said caused you to expect that, I misled you. Lady Monica proved to be all his fancy had pictured her. In fact even more. Not only was her smile coy yet roguish, but she had a sort of coquettish droop of the left eyelid of which no one had warned him. And, in addition to her two dogs, which she was portrayed in the act of feeding with two lumps of sugar, she possessed a totally unforeseen pet monkey, of which he was compelled to take no fewer than eleven studies.

No, it was not Lady Monica who captured Clarence's heart, but a girl in a taxi whom he met on his way to the station.

It was in a traffic jam at the top of Whitehall that he first observed this girl. His cab had become becalmed in a sea of omnibuses, and, chancing to look to the right, he perceived within a few feet of him another taxi, which had been heading for Trafalgar Square. There was a face at its window. It turned towards him, and their eyes met.

To most men it would have seemed an unattractive face. To Clarence, surfeited with the coy, the beaming, and the delicately-chiselled, it was the most wonderful thing he had ever looked at. All his life, he felt, he had been searching for something on these lines. That snub-nose—those freckles—that breadth of cheekbone—the squareness of that chin. And not a dimple in sight. He told me afterwards that his only feeling at first was one of incredulity. He had not believed that the world contained women like this. And then the traffic jam loosened up and he was carried away.

It was as he was passing the Houses of Parliament that the realization came to him that the strange bubbly sensation that seemed to start from just above the lower left side-pocket of his waistcoat was not, as he had at first supposed, dyspepsia, but love. Yes, love had come at long last to Clarence Mulliner; and for all the good it was likely to do him, he reflected bitterly, it might just as well have been the dyspepsia for which he had mistaken it. He loved a girl whom he would probably never see again. He did not know her name or where she lived or anything about her. All he knew was that he would cherish her image in his heart for ever, and that the thought of going on with the old dreary round of photographing lovely women with coy yet roguish smiles was almost more than he could bear.

However, custom is strong; and a man who has once allowed the bulb-squeezing habit to get a grip on him cannot cast it off in a moment. Next day Clarence was back in his studio, diving into the velvet nose-bag as of yore and telling peeresses to watch the little birdie just as if nothing had happened. And if there was now a strange, haunting look of pain in his eyes, nobody objected to that. Indeed, inasmuch as the grief which gnawed at his heart had the effect of deepening and mellowing his camera-side manner to an almost sacerdotal unctuousness, his private sorrows actually helped his professional prestige. Women told one another that being photographed by Clarence Mulliner was like undergoing some wonderful spiritual experience in a noble cathedral; and his appointment-book became fuller than ever.

So great now was his reputation that to anyone who had had the privilege of being taken by him, either full face or in profile, the doors of Society opened automatically. It was whispered that his name was to appear in the next Birthday Honours List; and at the annual banquet of the Amalgamated Bulb-Squeezers, when Sir Godfrey Stooge, the retiring President, in proposing his health, concluded a glowingly eulogistic speech with the words, 'Gentlemen, I give you my destined successor, Mulliner the Liberator!' five hundred frantic photographers almost shivered the glasses on the table with their applause.

And yet he was not happy. He had lost the only girl he had ever loved, and without her what was Fame? What was Affluence? What were the Highest Honours in the Land?

These were the questions he was asking himself one night as he sat in his library, sombrely sipping a final whisky-and-soda before retiring. He had asked them once and was going to ask them again, when he was interrupted by the sound of someone ringing at the front-door bell.

He rose, surprised. It was late for callers. The domestic staff had gone to bed, so he went to the door and opened it. A shadowy figure was standing on the steps.

'Mr Mulliner?'

'I am Mr Mulliner.'

The man stepped past him into the hall. And, as he did so, Clarence saw that he was wearing over the upper half of his face a black velvet mask.

'I must apologize for hiding my face, Mr Mulliner,' the visitor said, as Clarence led him to the library.

'Not at all,' replied Clarence, courteously. 'No doubt it is all for the best.'

'Indeed?' said the other, with a touch of asperity. 'If you really want to know, I am probably as handsome a man as there is in London. But my mission is one of such extraordinary secrecy that I dare not run the risk of being recognized.' He paused, and Clarence saw his eyes glint through the holes in the mask as he directed a rapid gaze into each corner of the library, 'Mr Mulliner, have you any acquaintance with the ramifications of international secret politics?'

'I have.'

'And you are a patriot?'

'I am.'

'Then I can speak freely. No doubt you are aware, Mr Mulliner, that for some time past this country and a certain rival Power have been competing for the friendship and alliance of a certain other Power?'

'No,' said Clarence, 'they didn't tell me that.'

'Such is the case. And the President of this Power—'

'Which one?'

'The second one.'

'Call it B.'

'The President of Power B is now in London. He arrived incognito, travelling under the assumed name of J. J. Shubert: and the representatives of Power A, to the best of our knowledge, are not yet aware of his presence. This gives us just the few hours necessary to clinch this treaty with Power B before Power A can interfere. I ought to tell you, Mr Mulliner, that if Power B forms an alliance with this country, the supremacy of the Anglo-Saxon race will be secured for hundreds of years. Whereas if Power A gets hold of Power B, civilization will be thrown into the melting-pot. In the eyes of all Europe—and when I say all Europe I refer particularly to Powers C, D, and E—this nation would sink to the rank of a fourth-class Power.'

'Call it Power F,' said Clarence.

'It rests with you, Mr Mulliner, to save England.'

'Great Britain,' corrected Clarence. He was half Scotch on his mother's side. 'But how? What can I do about it?'

'The position is this. The President of Power B has an overwhelming desire to have his photograph taken by Clarence Mulliner. Consent to take it, and our difficulties will be at an end. Overcome with gratitude, he will sign the treaty, and the Anglo-Saxon race will be safe.'

Clarence did not hesitate. Apart from the natural gratification of feeling that he was doing the Anglo-Saxon race a bit of good, business was business; and if the President took a dozen of the large size finished in silver wash it would mean a nice profit.

'I shall be delighted,' he said.

'Your patriotism,' said the visitor, 'will not go unrewarded. It will be gratefully noted in the Very Highest Circles.'

Clarence reached for his appointment-book.

'Now, let me see. Wednesday?—No, I'm full up Wednesday. Thursday?—No. Suppose the President looks in at my studio between four and five on Friday?'

The visitor uttered a gasp.

'Good heavens, Mr Mulliner,' he exclaimed, 'surely you do not imagine that, with the vast issues at stake, these things can be done openly and in daylight? If the devils in the pay of Power A were to learn that the President intended to have his photograph taken by you, I would not give a straw for your chances of living an hour.'

'Then what do you suggest?'

'You must accompany me now to the President's suite at the Milan Hotel. We shall travel in a closed car, and God send that these fiends did not recognize me as I came here. If they did, we shall never reach that car alive. Have you, by any chance, while we have been talking, heard the hoot of an owl?'

'No,' said Clarence. 'No owls.'

'Then perhaps they are nowhere near. The fiends always imitate the hoot of an owl.'

'A thing,' said Clarence, 'which I tried to do when I was a small boy and never seemed able to manage. The popular idea that owls say "Tu-whit, tu-whoo" is all wrong. The actual noise they make is something far more difficult and complex, and it was beyond me.'

'Quite so.' The visitor looked at his watch. 'However, absorbing as these reminiscences of your boyhood days are, time is flying. Shall we be making a start?'

'Certainly.'

'Then follow me.'

It appeared to be holiday-time for fiends, or else the night-shift had not yet come on, for they reached the car without being molested. Clarence stepped in, and his masked visitor, after a keen look up and down the street, followed him.

'Talking of my boyhood—' began Clarence.

The sentence was never completed. A soft wet pad was pressed over his nostrils: the air became a-reek with the sickly fumes of chloroform: and Clarence knew no more.

When he came to, he was no longer in the car. He found himself lying on a bed in a room in a strange house. It was a medium-sized room with scarlet wall-paper, simply furnished with a wash-hand stand, a chest of drawers, two cane-bottomed chairs, and a 'God Bless Our Home' motto framed in oak. He was conscious of a severe headache, and was about to rise and make for the water-bottle on the wash-stand when, to his consternation, he discovered that his arms and legs were shackled with stout cord.

As a family, the Mulliners have always been noted for their reckless courage; and Clarence was no exception to the rule. But for an instant his heart undeniably beat a little faster. He saw now that his masked visitor had tricked him. Instead of being a representative of His Majesty's Diplomatic Service (a most respectable class of men), he had really been all along a fiend in the pay of Power A.

No doubt he and his vile associates were even now chuckling at the ease with which their victim had been duped. Clarence gritted his teeth and struggled vainly to loose the knots which secured his wrists. He had fallen back exhausted when he heard the sound of a key turning and the door opened. Somebody crossed the room and stood by the bed, looking down on him.

The new-comer was a stout man with a complexion that matched the wall-paper. He was puffing slightly, as if he had found the stairs trying. He had broad, slab-like features; and his face was split in the middle by a walrus moustache. Somewhere and in some place, Clarence was convinced, he had seen this man before.

And then it all came back to him. An open window with a pleasant summer breeze blowing in; a stout man in a cocked hat trying to climb through this window; and he, Clarence, doing his best to help him with the sharp end of a tripod. It was Jno. Horatio Biggs, the Mayor of Tooting East.

A shudder of loathing ran through Clarence.

'Traitor!' he cried.

'Eh?' said the Mayor.

'If anybody had told me that a son of Tooting, nursed in the keen air of freedom which blows across the Common, would sell himself for gold to the enemies of his country, I would never have believed it. Well, you may tell your employers—'

'What employers?'

'Power A.'

'Oh, that?' said the Mayor. 'I am afraid my secretary, whom I instructed to bring you to this house, was obliged to romance a little in order to ensure your accompanying him, Mr Mulliner. All that about Power A and Power B was just his little joke. If you want to know why you were brought here—'

Clarence uttered a low groan.

'I have guessed your ghastly object, you ghastly object,' he said quietly. 'You want me to photograph you.'

The Mayor shook his head.

'Not myself. I realize that that can never be. My daughter.'

'Your daughter?'

'My daughter.'

'Does she take after you?'

'People tell me there is a resemblance.'

'I refuse,' said Clarence.

'Think well, Mr Mulliner.'

'I have done all the thinking that is necessary. England—or, rather, Great Britain—looks to me to photograph only her fairest and loveliest; and though, as a man, I admit that I loathe beautiful women, as a photographer I have a duty to consider that is higher than any personal feelings. History has yet to record an instance of a photographer playing his country false, and Clarence Mulliner is not the man to supply the first one. I decline your offer.'

'I wasn't looking on it exactly as an offer,' said the Mayor, thoughtfully. 'More as a command, if you get my meaning.'

'You imagine that you can bend a lens-artist to your will and make him false to his professional reputation?'

'I was thinking of having a try.'

'Do you realize that, if my incarceration here were known, ten thousand photographers would tear this house brick from brick and you limb from limb?'

'But it isn't,' the Mayor pointed out. 'And that, if you follow me, is the whole point. You came here by night in a closed car. You could stay here for the rest of your life, and no one would be any the wiser. I really think you had better reconsider, Mr Mulliner.'

'You have had my answer.'

'Well, I'll leave you to think it over. Dinner will be served at seven-thirty. Don't bother to dress.' At half past seven precisely the door opened again and the Mayor reappeared, followed by a butler bearing on a silver salver a glass of water and a small slice of bread. Pride urged Clarence to reject the refreshment, but hunger overcame pride. He swallowed the bread which the butler offered him in small bits in a spoon, and drank the water.

'At what hour would the gentleman desire breakfast, sir?' asked the butler.

'Now,' said Clarence, for his appetite, always healthy, seemed to have been sharpened by the trials which he had undergone.

'Let us say nine o'clock,' suggested the Mayor. 'Put aside another slice of that bread, Meadows. And no doubt Mr Mulliner would enjoy a glass of this excellent water.'

For perhaps half an hour after his host had left him, Clarence's mind was obsessed to the exclusion of all other thoughts by a vision of the dinner he would have liked to be enjoying. All we Mulliners have been good trenchermen, and to put a bit of bread into it after it had been unoccupied for a whole day was to offer to Clarence's stomach an insult which it resented with an indescribable bitterness. Clarence's only emotion for some considerable time, then, was that of hunger. His thoughts centred themselves on food. And it was to this fact, oddly enough, that he owed his release.

For, as he lay there in a sort of delirium, picturing himself getting outside a medium-cooked steak smothered in onions, with grilled tomatoes and floury potatoes on the side, it was suddenly borne in upon him that this steak did not taste quite so good as other steaks which he had eaten in the past. It was tough and lacked juiciness. It tasted just like rope.

And then, his mind clearing, he saw that it actually was rope. Carried away by the anguish of hunger, he had been chewing the cord which bound his hands; and he now discovered that he had bitten into it quite deeply.

A sudden flood of hope poured over Clarence Mulliner. Carrying on at this rate, he perceived, he would be able ere long to free himself. It only needed a little imagination. After a brief interval to rest his aching jaws, he put himself deliberately into that state of relaxation which is recommended by the apostles of Suggestion.

'I am entering the dining-room of my club,' murmured Clarence. 'I am sitting down. The waiter is handing me the bill of fare. I have selected roast duck with green peas and new potatoes, lamb cutlets with brussels sprouts, fricassee of chicken, porterhouse steak, boiled beef and carrots, leg of mutton, haunch of mutton, mutton chops, curried mutton, veal, kidneys saut;, spaghetti Caruso, and eggs and bacon, fried on both sides. The waiter is now bringing my order. I have taken up my knife and fork. I am beginning to eat.'

And, murmuring a brief grace, Clarence flung himself on the rope and set to.

Twenty minutes later he was hobbling about the room, restoring the circulation to his cramped limbs.

Just as he had succeeded in getting himself nicely limbered up, he heard the key turning in the door.

Clarence crouched for the spring. The room was quite dark now, and he was glad of it, for darkness well fitted the work which lay before him. His plans, conceived on the spur of the moment, were necessarily sketchy, but they included jumping on the Mayor's shoulders and pulling his head off. After that, no doubt, other modes of self-expression would suggest themselves.

The door opened. Clarence made his leap. And he was just about to start on the programme as arranged, when he discovered with a shock of horror that this was no O.B.E. that he was being rough with, but a woman. And no photographer worthy of the name will ever lay a hand upon a woman, save to raise her chin and tilt it a little more to the left.

'I beg your pardon!' he cried.

'Don't mention it,' said his visitor, in a low voice. 'I hope I didn't disturb you.'

'Not at all,' said Clarence.

There was a pause.

'Rotten weather,' said Clarence, feeling that it was for him, as the male member of the sketch, to keep the conversation going.

'Yes, isn't it?'

'A lot of rain we've had this summer.'

'Yes. It seems to get worse every year.'

'Doesn't it?'

'So bad for tennis.'

'And cricket.'

'And polo.'

'And garden parties.'

'I hate rain.'

'So do I.'

'Of course, we may have a fine August.'

'Yes, there's always that.'

The ice was broken, and the girl seemed to become more at her ease.

'I came to let you out,' she said. 'I must apologize for my father. He loves me foolishly and has no scruples where my happiness is concerned. He has always yearned to have me photographed by you, but I cannot consent to allow a photographer to be coerced into abandoning his principles. If you will follow me, I will let you out by the front door.'

'It's awfully good of you,' said Clarence, awkwardly. As any man of nice sentiment would have been, he was embarrassed. He wished that he could have obliged this kind-hearted girl by taking her picture, but a natural delicacy restrained him from touching on this subject. They went down the stairs in silence.

On the first landing a hand was placed on his in the darkness and the girl's voice whispered in his ear.

'We are just outside father's study,' he heard her say. 'We must be as quiet as mice.'

'As what?' said Clarence.

'Mice.'

'Oh, rather,' said Clarence, and immediately bumped into what appeared to be a pedestal of some sort.

These pedestals usually have vases on top of them, and it was revealed to Clarence a moment later that this one was no exception. There was a noise like ten simultaneous dinner-services coming apart in the hands of ten simultaneous parlour-maids; and then the door was flung open, the landing became flooded with light, and the Mayor of Tooting East stood before them. He was carrying a revolver and his face was dark with menace.

'Ha!' said the Mayor.

But Clarence was paying no attention to him. He was staring open-mouthed at the girl. She had shrunk back against the wall, and the light fell full upon her.

'You!' cried Clarence.

'This—' began the Mayor.

'You! At last!'

'This is a pretty—'

'Am I dreaming?'

'This is a pretty state of af—'

'Ever since that day I saw you in the cab I have been scouring London for you. To think that I have found you at last!'

'This is a pretty state of affairs,' said the Mayor, breathing on the barrel of his revolver and polishing it on the sleeve of his coat. 'My daughter helping the foe of her family to fly—'

'Flee, father,' corrected the girl, faintly.

'Flea or fly—this is no time for arguing about insects. Let me tell you—'

Clarence interrupted him indignantly.

'What do you mean,' he cried, 'by saying that she took after you?'

'She does.'

'She does not. She is the loveliest girl in the world, while you look like Lon Chaney made up for something. See for yourself.' Clarence led them to the large mirror at the head of the stairs. 'Your face—if you can call it that—is one of those beastly blobby squashy sort of faces—'

'Here!' said the Mayor.

'—whereas hers is simply divine. Your eyes are bulbous and goofy—'

'Hey!' said the Mayor.

'—while hers are sweet and soft and intelligent. Your ears—'

'Yes, yes,' said the Mayor, petulantly. 'Some other time, some other time. Then am I to take it, Mr Mulliner—'

'Call me Clarence.'

'I refuse to call you Clarence.'

'You will have to very shortly, when I am your son-in-law.'

The girl uttered a cry. The Mayor uttered a louder cry.

'My son-in-law!'

'That,' said Clarence, firmly, 'is what I intend to be—and speedily.' He turned to the girl. 'I am a man of volcanic passions, and now that love has come to me there is no power in heaven or earth that can keep me from the object of my love. It will be my never-ceasing task—er—'

'Gladys,' prompted the girl.

'Thank you. It will be my never-ceasing task, Gladys, to strive daily to make you return that love—'

'You need not strive, Clarence,' she whispered, softly. 'It is already returned.'

Clarence reeled.

'Already?' he gasped.

'I have loved you since I saw you in that cab. When we were torn asunder, I felt quite faint.'

'So did I. I was in a daze. I tipped my cabman at Waterloo three half-crowns. I was aflame with love.'

'I can hardly believe it.'

'Nor could I, when I found out. I thought it was threepence. And ever since that day—'

The Mayor coughed.

'Then am I to take it—er—Clarence,' he said, 'that your objections to photographing my daughter are removed?'

Clarence laughed happily.

'Listen,' he said, 'and I'll show you the sort of son-in-law I am. Ruin my professional reputation though it may, I will take a photograph of you too!'

'Me!'

'Absolutely. Standing beside her with the tips of your fingers on her shoulder. And what's more, you can wear your cocked hat.'

Tears had begun to trickle down the Mayor's cheeks.

'My boy!' he sobbed, brokenly. 'My boy!'

And so happiness came to Clarence Mulliner at last. He never became President of the Bulb-Squeezers, for he retired from business the next day, declaring that the hand that had snapped the shutter when taking the photograph of his dear wife should never snap it again for sordid profit. The wedding, which took place some six weeks later, was attended by almost everybody of any note in Society or on the Stage; and was the first occasion on which a bride and bridegroom had ever walked out of church beneath an arch of crossed tripods.