Три тёти, три тётки... Матриархат

Три тёти. Три тётки. Три мамы.
Три мамы… Три, пусть и так, тётки… Три – главное! – тёти.
Они, все три, друг дружке были сёстры, и у всех у них, у троих, были дети. Вот у всех у этих детей, у каждого и для каждого, и были тёти.
Тёти. – Как же иначе им, детям, называть?
Притом, что они, все они, – всю их жизнь в одном доме.
У каждого из детей была, конечно… да была-была, куда ей деваться… и мама…
Это лишь для всех посторонних, не родных, эти сёстры были для их, сестёр, детей, как выражаются сухо и чуть ли не ругательно, – тётками.
В их деревне, правда, «тётка» звучит ласково… хорошо ещё, что так-то…
…Тёти и тёти.
Только так, на весь дом, -- только и слышно.
И раз они, тёти, были родные – какие же ещё? – то у них самих была своя мать, одна им всем мать.
Для них, для троих, всегда – как же ещё: мама.
Мама.
Одна.
Одна!..
-- Только сказать!..
Так она сама выражала иногда, в тишине за столом, всю их жизнь.
Одна.
С этого всё и началось.
То всё, что для них, троих, стало навсегда – всем, всем.


-- Ты у нас, мама, одна!
Она, мама, была у них одна – но она, об этом и речь, когда-то стала совсем одна.
Сделалась совсем одна.
Её бросил муж.
С этого и началось.
Для них, всех троих, раз они сами мамы, тоже можно было бы говорить об этих самых… как их?.. о мужьях… -- Но и само это слово для всех в доме было не просто чужое и чуждое, а – грозное и грозящее…
Её, мать их, маму, бросил муж.
И всех их бросил он.
-- Вот паразит-от какой!
Они, три ребёнка, его – его всё-таки, всё-таки хорошо запомнили и, не замечая сами этого, помнили.
-- «Не тебя, говорит, не детей твоих, говорит, не надо!»
Но ни разу за всю жизнь они даже при друг дружке, трое, его вслух не вспоминали.
Вот и странно было им самим, притом – тайно от самих себя: как же это могло быть, что они называли его словом «папа», «папа» -- когда он от них ещё не ушёл…
-- Завёл себе там где-то у себя кралю.
Такая-то, по этому слову мамы, для их жизни сотворилась беда…
…Он, когда ещё от них не ушёл, называл их только: голубочки да скворушки.
Так изредка проговаривалась, забывшись, мать, мама, о том, как было, когда он от них ещё не ушёл…
И он всегда играл с ними, с дочками.
Тем не нужен был тогда и телевизор – редкая, притом, на то время вещь: даже мама, чтоб включить его для «кино», отгоняла подальше деток.
Приносил в их дом – что особенно-то, куда деваться, памятно! -- разноцветные книжки и читал им вслух эти книжки…
Один он, на всю деревню, читал им книжки.
Чтоб читать с выражением, он нарочно садился посреди комнаты на пол и читал -- всё и всех, что и кто в книжке, показывая, изображая…
А как же! – про котов-то, про кроликов-то!..
Маме, матери, за её хозяйством было некогда. Тем более, в колхозе она все дни на работе на ручной. Да и читать вслух – по-настоящему-то! – на не умела.
Но он, который – он, который носил на голове не платок, а кепку, -- он, такой в их доме был, в кепке, такой один, от них ушёл.
…Книжки он им читал про разных там котов-кроликов, пока был рабочим городе.
-- И чего бы не жилось!
А вот что.
У неё, у матери, у мамы…
-- О-о!..
У неё, у мамы, был родственник – дальний родственник – в самой-самой столице. Он был там «партейный», притом как-то очень и очень «партейный». – Мама даже, бывало, при воспоминании о нём подымала свой скрюченный изработанный палец до виска. – Выше, конечно, было и не к чему: в доме у них, по совету того родственника, даже икон не бывало.
И вот тот родственник их отцу и «дал путь»: он, отец, в городе сделался каким-то чуть ли не начальником.
С этого-то – после этого-то – всё и началось
Он стал редко бывать дома. А чтоб книжки читать вслух – он теперь как бы даже и стыдился об этом поминать…
И – ушёл.
Стало трудно.
Сделалось – трудно.
-- Каково! С троими-то на руках!
При разводе, на суде, она, мол, на него даже и не глянула. А позже, по слухам, он и совсем укатил, дескать, куда-то далеко.
-- Не знаю, где и, может, сдох.
…И они росли. Мать, мама, -- и они трое, сестрёнки: дети-детки. Одна другой постарше на два годика.
Так и жили в своём доме и гулять гуляли разве возле дома в своём дворе.
И они подросли: мать, мама – и они трое, сестрёнки: девочки.
И они выросли.
Мать – всё они её: «мама» и только «мама», и они трое -- сёстры: девушки.
И та, что была старше, -- всегда и была старше двоих других обеих. И она командовала ими, а они слушались её.
Эта старшая ходила уже в местный сельский клуб. – Потому что старшей – как не ходить! Тем более, она была красивая – не сидеть же ей, такой, дома и как её, красивую, удержишь! И строгая – чего бы её и не отпускать!
Школу окончила.
И уехала в город, в пед, а не куда-нибудь, училище.
Окончила школу и средняя и тоже уехала в город, только в другой, в медучилище – она училась в школе похуже.
А младшая в школе чуть ли не оставалась на второй год – она была самая, из троих, красивая.
И когда старшая вернулась в родную школу – теперь уж учительницей! – младшая устроилась в школу просто уборщицей.
Скоро вернулась в деревню и средняя: эта – фельдшером в местный медпункт.
Все опять были вместе.
Мать, мама, и все её, которые её, – старшая, средняя, младшая…
И всё у них в доме было то же.
Старшая, красивая и строгая, -- и самая образованная и уважаемая в деревне! – командует теперь уж всеми, всеми: даже и самой мамой.
…И всё у них в доме было то же.
А как – то же.
Трудно!
А как без «трудно»?
Ясно бы как…
Но ведь он – такого и слова-то в их доме никогда не слышно было: «муж-чина» -- в доме у них уже был.
А был -- как: бросил всех их!
Но ведь они…
Ведь они – кто и как?..
Мать… трое детей… эти дети сами уже взрослые…
А их дети – где?!..
Да-а…
Вон сверстницы по деревне – выходят да выходят себе замуж. И на них, на троих, парни уж посматривают. Правда, с опаской: дом строгий.
…Однажды прислали в школу учителя нового – молодого: по распределению, что ли. – Из самого настоящего из областного вуза.
Вся школа тогда, в те дни, разом так и дохнула, так и порешила: это он приехал – «для старшей».
И стало длиться само собою – любознательное ожидание.
Приличный… Культурный…
А что курит – так лишь сказать надо, чтоб не курил.
Воспитанный…
И сам из себя вроде бы ничего…
На других местных девиц, может, и посмотрел бы – да тут же, знать, чувствует, на кого ему следует смотреть.
Мать, мама, -- старшей боязливо: ну, дескать, чего?..
Старшая – молчит: мол, «чего, чего»!..
Тянулось это всё сколько-то: дом, работа, дом… в клуб-то теперь ей, учительнице, неприлично…
Потом стало тянуться ещё дольше: потому что в деревне ночи длиннее, чем обычно: дом, работа… провожания… провожания… провожания…
На виду у всей деревни: он жил пока в комнате у одной старухи-колхозницы.
И тут оказалось, что и у двоих других, у сестёр… есть уж чуть ли не ухажёры!
Мать, мама, -- старшей уже со страхом: ну, дескать, так чего?!..
Старшая – уже в гневе: «чего, чего»!.. некуда, мол, деваться…
Не младшие же её, старшую, опередят!
И была свадьба.
Расписались – как положено.
Погуляли – как смогли.
И стало у них, у троих, в доме так же, как и прежде: мама – и ещё разве что… или – опять?!.. был в доме – он.
Он, который – не мама, он, который – не сестра, и даже – не все трое вместе с мамой.
Курить – курил он поначалу на крыльце, но скоро она, старшая, ему и вовсе это, дымить, запретила. Даже за баней.
А главное – только вообразить: им – ей, старшей, и ему, что с нею, -- отдана была целиком комната, притом самая укромная, непроходная!
Теперь, правда, стало -- не трудно. Так не трудно, что даже и не заметно, что теперь не трудно. Было теперь кому – пилить дрова, носить с колодца воду, подавать вилами на сеновал сено, выбрасывать через окошечко из-под коровы навоз, ну и разная прочая мелочь.
Разве что иной раз сталкивались в дверях. – С ним, который – он. Раньше такого, чтоб сталкиваться в дверях, просто не замечалось.
Он их всех – по имени. Маму – ещё и по отчеству.
Но и сделалось в доме… как-то странно…
Ещё вроде бы строже! – Это за столом не скажи да громко кое-чего не говори, да платье в маминой комнате переодевай…
Сделалось, при этом, -- играючи не играючи, а как бы, что ли, игриво!..
Мать, мама, ему – то и дело:
-- Ну чего, кот в сапогах!
Это она просто ему так, для ласки.
За столом все вместе сидят – а говорят только они, трое, друг с другом. И вполголоса.
И лишь когда средняя или младшая возвратятся в комнату, то, разгадывая о разговоре, который был до них, и приглашая к разговору даже и маму и даже вроде бы и его, восклицали:
-- Ну чего, братцы кролики!
И только восьмого марта на вечернем учительском, в школе, застолье – ему учительницы – другие, задорные, учительницы! -- велели «встать и сказать».
Он, тогда вдруг выяснялось, знал и умел, что и когда говорить.
-- Женщины… женщины…
Старшую это слово даже удивляло… Такого слова – «женщины» -- в их доме никогда не звучало, не раздавалось… и вообще -- не бывало…
…Года через два и средняя вышла замуж. – Привозила сначала его, с кем расписываться, – посмотреть на него, и прежде всего, конечно, ей, старшей.
Он был врач в районной больнице. И даже в очках.
Ну, мол, чего же, сказала, посмотрев, старшая, выходи, раз так… чего же, мол, поделаешь…
И средняя уехала жить в город.
А ещё сразу через год вышла замуж и младшая – в соседнюю деревню за лесника: самой-то красивой – не за тракториста же.
Собирались вместе в доме у матери, у мамы, теперь редко: у обеих сестёр их «половины» были «не против» выпить – а старшая не позволяла разгуливаться.
К тому же в доме – в доме у них, у неё, у старшей, появился – целое «светопреставление»! – ребёнок.
…Через два года появились дети, детки, и у средней в её городе и у младшей в её деревне.
Время в просторном доме пошло быстрее, да – как бы неизвестно куда…
Но вдруг – вернулась в дом средняя! Потом – и младшая! Ушли от мужей! Развелись чуть ли не в один день. Вернулись, конечно, обе с детьми, обе с дочками, с девочками.
Словом, хоть они и были обе красивые и хозяйственные – а по характеру всё не такие строгие, как старшая.
И опять – и сам дом, и время в доме словно бы наполнились и загустели.
Опять всё вроде бы наладилось.
(Только сны свои рассказывали друг дружке – шёпотом…)
Теперь и мать, мама, чуть ли не смело, чуть ли не весело кричала сынку старшей, мальчишке:
-- Ты это куда, кот в сапогах?!
И теперь за столом на кухне прежде всего сидели, кушали, дети.
А все – мать, мама, и они, трое, ходили вокруг стола и подавали.
Средняя и младшая ласково вскрикивали:
-- Братцы кролики, ещё подложить?!
Дети стали прямо на глазах взрослеть.
…Средняя и старшая вроде и заводили себе хахалей – но старшая строго-настрого запретила: и она учительница, и детям вреден такой пример, и по деревне кому нужны сплетни.
Тогда те, обе, средняя и младшая, собирались даже и «всерьёз», «по-настоящему», с паспортами…
Но старшая вдруг ещё пуще вспылила.
В самом же деле: прямо удивление!
Замуж им – а зачем?!..
Вот зачем?..
Дом у них – есть. Мать, посоветовать, -- у них есть. Старшая, поддержать, -- у них есть. И ещё, в доме-то, в доме-то таком благодатном, -- есть кому, если что случиться, всё поделать и сделать.
И замуж выходить – зачем?!..
Тем более… уже раз попробовали…
А главное – опять же: дом есть, мать родная есть, сестра есть, дети есть… и даже он, тот, кому что придётся сильными руками поделать, есть.
Так и остались так жить.
И важное самое, детям – так уж вовсе благодать!
Всем им, детям, не спутаешь, как кого называть.
Маму одного – тётей.
Маму другой – тётей.
Маму ещё одной – тётей.
Разве что добавить, если второпях не спутаешь, после «тётя» имя.
(О чём же были у них, у троих, их сны?..)
Мальчик подрос – и то он, зимой, на гору в валенках, то, уже на рыбалку, в настоящих «резиновцах».
-- Куда сейчас, кот в сапогах?
Хотя у него – у «большого»! – в кармане теперь повсюду самый настоящий мобильник.
Девочки обе, хоть и моложе его, мальчика, но уже шушукаются в стороне от него со своими какими-то, непонятными, секретами.
-- Братцы кролики, на улице дождь, сидите обе дома!


…Когда едешь к этой деревне – то по сторонам шоссе, конечно, поля, перелески, облака.
Если неотрывно смотреть в окно на придорожные деревья, особенно на те, что стоят одиноко – то кажется… будто они, стоя, сами по себе медленно вращаются.
Едешь мимо: и вот берёза белая, что недавно была вся вокруг в своих чёрных сучках – теперь повернулась к дороге другой своей стороной, полупрозрачной: дымкой первых мелких листочков.
Потом мимо едешь – и она, та же берёза, повёрнута теперь другим своим боком: сочной густой зеленью.
Спустя едешь – повёрнута к дороге своей ещё одной стороной: совсем жёлтой…
Так уж кажется, когда едешь, глядя в окно, в ту деревню.
В другую какую-нибудь деревню если ехать – то, может быть, покажется что-нибудь совсем иное…

Ярославль -- Милюшино. 29 -- 31 августа 2016 года

(С) Кузнецов Евгений Владимирович