Вчера, сегодня, завтра

Два года он охал и ахал, бурчал на всех, говорил: «Не цените вы меня! Вот помру, тогда поймёте!» И каждый день опасался, что действительно помрёт. Прислушивался к себе, уточнял, где сегодня болит, где колет, где тянет, какую болезнь на наступивший день объявлять для себя главной и роковой. Два года помирал, в общем. А когда действительно пришла пора умирать, вдруг пошёл на попятную и передумал. Помирать передумал. Жить захотел! Причём, так захотел, что даже тайком плакал ночами. Теперь ему казалось, что ещё не дожил он. Год не дожил, или два, или месяц. Да хоть день! Только вот, не дожил и всё!
Зато окружающие теперь уже не посмеивались над ним, как прежде, а молчали и стыдливо отводили глаза. Вроде как, когда он говорил, что помрёт, – не верили. Мол, строит из себя страдальца! А теперь, когда смерть действительно подступила к самому изголовью, замолчали. Только искоса бросали на него горестные взгляды и вздыхали.
А он вообще не хотел умирать. Ни раньше, ни теперь. Что это за глупости такие, чтобы человек взял и захотел помереть? С какой такой стати? Просто, раньше он капризничал, как ребёнок (что старый, что малый – один чёрт!), а теперь вдруг стало не до капризов. Вернее, все надуманные болячки внезапно стали реальностью, и от этого было страшно.
Он вдруг совершенно отчётливо осознал, что последние два года, по сути, ничего не делал. Ни-че-го! Только готовился к собственной кончине. А вот, если бы, вместо этого, занялся чем-то важным, сколько бы ещё успел! Ан, нет, только вздыхал и охал! И ведь понимал в глубине души, что зря вздыхает, что ещё не пришла пора. Да, если честно, и не ждал он тогда этой смерти... Просто себя жалел. А она, костлявая, вдруг взяла и подошла так близко, что он прямо почувствовал её дыхание. Дождался, блин! И не до охов-ахов ему теперь было. Он ясно чувствовал, что в этот раз всё действительно серьёзно, что времени осталось чуть-чуть. Или, может, совсем не осталось.

В комнате, кроме него, никого не было. Чуть покряхтывая и постанывая, он перевернулся с боку на бок. Теперь перед его глазами вместо стены с выцветшими обоями оказалось окно. Он поднял глаза. За окошком висел сумрак, и было непонятно, то ли уже поздний вечер, то ли раннее утро. Он уже давно их не различал, да и вообще счёт времени потерял. Проваливался в дрёму, а когда просыпался, то сразу, если на том боку лежал, смотрел в окно: если светло – день, если темно – ночь. А вот утро и вечер – путал. Но сейчас, скорее всего, вечер, потому что в соседней комнате или, может, на кухне слышны были приглушённые голоса. Конечно, вечер. Чего чужим людям ранним утром у него дома делать? Он внимательно прислушался. Голоса были женскими. Ну, да, это Лизавета – сестра его старшая со своими подружками шушукается. Надо же: уже девятый десяток разменяла, а всё бодрячком! Насколько он помнил, она всегда была худющей и шустрой. Как лет в пятьдесят сделалась такой, так и не менялась с тех пор. Словно застыла. Это, когда мать умерла. Вот с тех пор и опекает она его. Как в детстве. Он опять прислушался. Сколько их там? Похоже, что трое. Три женщины. А из мужиков – никого.
Вообще женщин в его жизни было много. Только жён – три штуки. Хотя женат он был четыре раза. Хотите знать, как такое могло получиться? Да запросто! Просто вторая и четвёртая жена у него была одна и та же. Вроде, разбежались когда-то, а когда Владьку – это его сын – на второй чеченской убили, как-то снова сблизились. Сначала на кладбище встречались, потом перезваниваться начали, а потом и вообще решили вновь сойтись. Он тогда с третьей женой уже расстался, недолго прожили вместе, а доживать век бобылём не хотелось. Только маловато им Бог отмерил. Через три года после Владькиной смерти стала она чахнуть, плакать ночами, а однажды, когда он утром в её комнату вошёл, она уже и не дышала. Похоронил он жену и сказал себе: баста! Никто мне больше не нужен. И с тех пор женщин в его доме не было. Ну, если Лизавету не принимать во внимание.

А детей у него – четверо. И все дочки. Кроме Владьки, конечно, потому как Владька – сын. Ну, трое теперь, хотя, почему трое? Владька-то, хоть и погиб, всё одно сыном остался. А вот внуками да внучками Господь не обделил. Три внука и четыре внучки. Забегают иногда. Верней, забегали. А, как подросли, редко навещать деда стали. Не интересно им с ним. Конечно, они ему об этом никогда не говорили, наоборот, изображали радость и внимание. А сами, небось, думали, какой бы предлог найти, чтобы уйти поскорее. А он и сам понимал, что им с ним не интересно. Раньше-то, когда они маленькими были, у него для каждого была какая-нибудь шоколадка припасена или, там, яблоко. Или игрушка какая. А теперь они сами с этими шоколадками заходили, если заходили…

От лежания на одном боку он устал и опять перевернулся. Теперь перед его глазами вновь оказались выцветшие обои. Он вдруг подумал, что в последний раз они их переклеивали со второй женой. Или с четвёртой? Да, конечно, с четвёртой. Хотя, какая разница? Вторая, четвёртая – одна и та же женщина. Хотя переклеивали, когда она уже четвёртой была. Где-то за год до её смерти. И с тех пор он ничего в комнате и не менял. Ну, почти. Лет пять назад новый телевизор купил. Старый, который раньше был, ещё от третьего брака остался. Третья его хорошо пощипала на предмет вещей, когда разбегались, а телевизор не взяла. Мол, на кой чёрт ей такое старьё?! А он решил, что и старый сойдёт. И лет десять ещё пялился в него на пару с четвёртой женой. Четвертой было наплевать – она вообще редко в этот зомбоящик смотрела, а он поглядывал иногда, пока изображение совсем мутным не стало. Тогда и купил новый – дорогой, со всеми наворотами. А зачем – сам не понял. Он его смотрел редко. А чего там, спрашивается, смотреть? Одна политика да боевики. А он старые фильмы любил, где герои сплошь положительные, делают нужное дело и любят друг друга. Вот такой он сентиментальный дурак.

Он опять перевернулся с боку на бок. Теперь перед глазами вновь было окно, и серый сумрак начал потихоньку светлеть.
«Значит, всё же, утро, – подумал он. – Значит, надо вставать и брести в туалет». А как брести, ежели полон дом посторонних баб? Придётся одеваться, по крайней мере, штаны натянуть – надо.
Он сел на кровати, и тут в комнату, словно почувствовав, вошла Лизавета.
– Куда это ты собрался? – спросила она.
– На кудыкину гору! – огрызнулся он. – В туалет мне надо, а ты тут целый дом баб навела! Подай ка с кресла штаны!
Он натянул домашние полотняные брюки и зашлёпал в уборную. Проходя мимо кухни, он мельком глянул в раскрытую дверь. У стола хлопотали две женщины, молоденькие – лет пятидесяти, незнакомые. Увидев его, они синхронно, как китайские болванчики, закивали головами.
– Здрасти, – так же синхронно поздоровались они, и ему показалось, что при этом они как бы присели, делая книксен. Он усмехнулся и, не отвечая, проследовал в туалет.

– Завтракать буду в кухне, – сказал он Лизавете, выйдя из ванной, где успел умыться и вставить зубные протезы. – А эти пусть пока в комнату идут.
– Что значит – эти? – искренне возмутилась Лизавета. – Это ж племянницы твои! Не узнал что ли?
– Не узнал, – кивнул он. – Я их в последний раз лет десять назад видел. Но, всё равно: пусть идут в комнату. Нечего им смотреть, как я ем.
– Ишь, лорд какой выискался! – проворчала Лизавета. – Ладно, садись за стол. Уйдут они, уйдут…
Он съел ненавистную овсянку, которую ему теперь постоянно готовила на завтрак Лизавета, выкурил Беломорину (другого курева он не признавал) и задумался. По идее надо было возвращаться в кровать, но в кровать возвращаться ему не хотелось. Ему вообще ничего не хотелось. Нет, конечно же многого хотелось… Весны хотелось, тёплого солнышка, жена чтобы, та, которая вторая и четвёртая, была рядом, чтобы Владька был жив и пришёл к нему с молодой женой… Но все эти желания были из области фантастики. А вот из того, что он мог, не хотелось ничего. Вот, разве что…
– Лизавета! – крикнул он. – У нас есть солёные огурцы?
– Есть, – ответила Лизавета, – но я тебе их не дам. Тебе вредно…
– Мне теперь ничего не вредно, – грустно усмехнулся он. – Давай сюда огурец! Нет… два!
Лизавета, поджав губы, достала из холодильника судок с солёными огурцами и поставила перед ним.
– На, изверг, жри! Тут готовишь ему, продукты подбираешь полезные, а он – солёные огурцы. Чтоб ты подавился!
Он ничего не ответил, а, достав из судка крепкий пупырчатый огурец, смачно хрупнул. И сразу же потянулся за вторым.И почувствовал во рту настоящий вкус.
– Во, – сказал он. – Это я понимаю. Теперь каждый день буду есть солёные огурцы!
Лизавета с жалостью посмотрела на него и ничего не сказала.

Он выкурил ещё одну Беломорину, не потому, что хотелось курить, а потому, что не хотелось уходить из кухни, и пошаркал к себе в комнату. Кровать, откинув одеяло, предлагала вновь прилечь на её лоно. Он поправил подушку, лёг и сразу почувствовал, как его мягко потянуло в объятия Морфея.
– Ну, что? – услышал он, засыпая. – Не сегодня?
– Да, похоже, нет! – это уже Лизавета.
– Тогда мы пойдём?
– Идите. Если что, я позвоню…
«Не сегодня, не сегодня, – пронеслось в его мозгу. – А, может, и не завтра. А, может, и ещё недельку поскриплю, а то и месяц… Надо будет завтра что-нибудь этакое сделать, чтобы день прошёл не напрасно…»

И, успокоенный этой мыслью, он заснул…