Гл. 7. Домик Лизы Калитиной

                Глава седьмая
                ДОМИК ЛИЗЫ КАЛИТИНОЙ

Как всегда. Как обычно бывало. Статуи, как передавал мне Веня,  пребывали в наилучшем расположении духа. Чай пили. С сахаром вприкуску. Из тонкостенных чашечек, с красивыми блюдцами. Веня притащил. Липы благоухали.  Вообще, хорошо было.  Правда, в какой-то момент с той же, бывшей, прежней заполошностью упряжкой  с замызганной клячей, занёсся Тургенев Иван Сергеевич.  На этот раз, правда, с круасанами в пакете и шоколадами.  Шампанского прихватил.  Как раз кстати.  Игристое  оно завсегда кстати.  Люба одна куда-то отлучилась. Где-то чего-то подслушивала. Прибежала. Глотнула шампанского. Слопала шоколаду. Затянулась от Вениной пахитоски. Совсем вроде умиротворилась. И говорит…
- Слыхали?.. Не сёдни, так завтра и нас с вами, господа товарищи статуи, по миру пустят. Вослед за народом. Вослед за робёночками.
Ну енто правда уж слишком. 

- Что такое!.. – посыпались возгласы.
- Как так?..
- А так! – разъяснила Любовь Онисимовна.
И далее сказала:
- Ту землю, муниципальную, которая вокруг статуй и под ногами у нас,  одни господа другим втихаря впендюривают. По сходной цене, значит. Для пополнения бюджета. Худой же у Орла бюджет. Пустые у чиновников карманы.   
И вот,  мол, главный  архитектор города, чужеземец, который, да, так и сказала, не чтит русскую литературу, протаскивает сей проект, по которому земля сия, вся,  заодно  со статуями и со сквером, под торговую галерею пойдёт.
- Конечно что за откаты! – сообщила Любовь Онисимовна. - Дорогая же под нами, - и повела округ себя глазами,  - земля.
Любовь Онисимовна, по привычке, мазнула кисточкой себе ноготок.
- Можно сказать, бесценная!
Актриса оглядела собрание.
Ну  и мол…
Большие ожидаются откаты! Так зажмут нас, что стоять сделается негде и не на чем. Христопродавцы бусами будут здесь торговать,  только и то, что  не в самой церкви, а под стенами храма. Чем лучше? На месте погоста косточки мёртвых перебирать. Топтаться на мёртвых. (Что-то опять тут заволновалось понизу, пришло в движение, некий ропот пошёл по травам, так послышалось Венечке).  Срочно нужно подавать в суд на архитектора! На чинов из мэрии. Чтобы опередить супостатов. До принятия ими решения! До продажи земли.  Не то посбрасывают и статуев  с пьедесталов. Сошлют на окраины. Переселят. Навроде для улучшения жилищных условий.  А то в подвалы снесут. Такая, господа, погибель и смута на нас идёт. Нагонют техники и сгребут экскаваторами. Заровняют бульдозерами. Обычно ночьми они это  делают, распиналась Любовь Онисимовна. Чтоб шито-крыто. Так они старый барский дом на Гостиной снесли, который стоял у моста как памятник. За ночь раздолбали бадьями, к утру не стало. Исчез. Свезли на полигон, зараз с требухою,  только мокрое место  осталось. Вороны ныне памятник склёвывают!  Так и нас склюют, господа!  Где дом был, одни подвалы с исподу проглядывают винные. Такие красивые своды,  такие покатые,  Кремлёвского красного кирпича. Теперь  на гнездо на Дворянское покушаются, на целую усадьбу со столетними липами, с домиком Лизоньки… Иван Сергеевич в курсе, конечно,  и подтвердят. Ноги ж  поотбивали о сии пороги…   
Любовь Онисимовна захлопала глазами.
- И оный хотят умыкнуть. Да с целым садом.
- Что за домик? И кто такая? Энта девица?– испросил Захария.
Да как же, дескать, известная барышня. Героиня Тургеневского романа. Домик - это литературный памятник. Над бережком над самым стоит, над тургеневским, как его теперь величают. Над самым Орликом. Лизонька в нём и жила. Власти они давно на усадьбу покушались. Земля там, как и здесь, лакомая.  Ну и восхотели домик снести. На место его торговую точку тоже поставить. Общественность, правда, отстояла домик. Оставили как б на консервации. Нет же у властей  денежки, чтобы поправить. Теперь, от, чахнет в старом саду, ветшает и валится, рассыпается… Сад же дичает. 
.- Ах, - вскричала Любовь Онисимовна. - Такой упадок… Такой упадок!.. Ни света от свечечки за окном, за тюлевой шторочкой. Ни шелкового шума в летнем саду, от белых платьев. Ни смеха девичьего в теплых предвечерних сумерках. Ничаво…
Актриса вздохнула.
- А ведь не читала слаще романа! Правда, сама дева в доме надолго не задержалась, - сказала. - В монастырь подалась от несчастной любви. Там, должно быть, и отошла…  И то: не видит урона и погибели гнезда своего.
- Да, да… - Иван Сергеевич шмыгнул носом и промакнул перчаткой слезу на взмокших глазах. - Ах, Любовь Онисимовна, Любовь Онисимовна, - обратился к приме. - Жизнь вообще  такая странная и печальная штука.  Однако же нет большей сладости, как в воспоминаниях. Паче ж всего о пролетевшей молодости. Сердце так сладко сжимается. Спасибо, друзья, за память о домике. Как-нибудь навещу. Пройдусь садом…  На скамейке, если, конечно, какая из них сохранилась, ещё посижу. Под липами.
Взор Ивана Сергеевича затуманился.
- Глядишь, с кем-нибудь  из бывших знакомых и встретитесь…
Цыганка энто сказала.
Как если бы что знала.
- А постойте, постойте, барин. Дозвольте ручку.
Взяла сочинителя за руку.
Поднесла до себя открытой ладонью.
Вгляделась в линии.
Лёгкая печальная тень легла на лицо цыганки.
- Ага. Даже вот как! Да вы не смущайтесь, не смущайтесь, барин. Чай, не уведу ваше сокровище.
Ещё поглядела.
- Да и невозможно увесть. Видения, они не подчиняются человекам. Не властны мы.  Вижу, вижу, барин.  Вижу домик и сад. А так всё кругом одна  глухая тёмная ночь. Ни собака не взбрехнёт,  ни калитка не скрипнет. Слышу, слышу…. Тихо, тихо… Как если бы тень… В облике женском. Ну да, проскальзывает в сад. Проскальзывает и осматривается. Ах! – цыганка (тихо же) вскрикнула. – Осподи! Будто кто-то её окликает. По имени: - «Лизонька! Лизонька!» Как есть, значит, она.  Может, конечно, я и ослышалась.  Кому же в глухом саду и окликать призрака.
-  Ну конечно, она! Лизонька энто. Что ж далее?..
- Слабо видится. Темно очень. Инд… Чё ли в руках у неё лампадка…  В общем.  Спешит в сад, в самый, в его глубь. Как бы маревом подвигается. Только травка на дорожках от ножек стелется, взволновывается и блестит. Верно, от сапожек ея,  невидимых. Сама под капюшоном, не то в капоре с лентами, не то под фатой, чисто фея! И будто след от ея, правда,  сквозит в воздухе. Воздух ломается,  липы ж так сладко начинают пахнуть и ныть… Сад благоухает! В воздухе наблюдаются  сияния! Одна скамейка осталась в саду. В дальнем его углу… Призрак ейный опускается на сидение, и такая устанавливается тишь, невероятная,  что слышно, как Лизонька вздыхает.  Будто кого-то ждёт…
- По дому, должно быть, скучает. Бедная! Верно, каждую ночь проделывает сей путь… Из монастыря, глухого, в сад, в заброшенный. Да обратно возвращается.
Любовь Онисимовна эт опечалилась.
Грушенька ж для чего-то оглядела фигуру Ивана Сергеевича. Особо и не присматривалась. «Ну точь-в-точь», - пробормотала.
В полночь, якобы, сказала, только начинают бить часы, как слышится за оградой – гремит таратайка. Хрипит лошадка. Рвётся упряжка. Какой-т болван, кто ж наезжает в ночь, со статуя ростом, может, и сам статуй, с коляски сходит, бухает о калитку дверным молоточком, да, подвешен, навроде как извещает дом о своём прибытии, засим  опоминается… Стоит мнётся, не знает что делать. Не тотчас соображает, зачем приехал. Голова у басурмана чем то другим занята.
- Хых… - тотчас смекнула Катерина Львовна.- Небось, сочинениями. - И  взглядывает при этом почему то на Ивана Сергеевича. - Чё ж дальше?
- Оглядывается идол, как и Лиза. И… Счезает. Каким то хитрым манером… Верно,  в сад же крадётся.
Цыганка  достала из-за пазух карты.
Для прояснения картины. Для полной её убедительности
Развернула колоду веером.
Перетасовала. Сложила. Две вытянула. Взглянула. «Так и есть, - сказала. – Всё сходится!»
И тож, как Катерина Львовна, ещё на раз взглядывает при этом на Ивана Сергеевича.
 Справа сиделицы, рядышком, как б вспомнила, забыла сказать, мол, на скамейке, в самой, некое углубление образовалось. Так само по себе лёгкое. Конечно, доски не проламываются. Но как только и держат…
Договорить не успела Грушенька.
- Что ты всё загадками? При чём здесь углубление… Говори, куда подевался, игде  энтот самый идол? 
- Игде, где… В полночь, в самую, такой пунктуальный, с последним ударом возникает.  А то, видно, всё крался, подступаясь к ней… Прям перед Лизонькой возникает. И: 
«Изволите? Присесть…» - спрашивает.
Призрак же девицы кивает.
Соизволяю… Мол.
Так у них церемонно всё.
Садится к ея, справа, в пол оборота, рядышком,  - от гостя энтого, верно, и углубление в скамейке,  - и… ни пол слова.  Только вздыхает. Ну точно идол! Фигура ещё такая большая, большая. Сидит же недвижная. А видно, в волнении.
 И так, значит, смотрит на сию девицу, - продолжает цыганка, - глаз от неё  уже не отрывая, будто молится на ея. Сердце кровью заходится и обливается. Столько муки и счастья в лице воздыхателя. Так больно и так радостно за него!  И так, значит, сей, ясно уже, монумент, таким, от, манером длань свову простревает,  несколько на отлёте, будто за ручку с Лизонькой держится. Рука же его в перчатке.  Снять забывает. То ли не может…  Конечно, если всамделишная, из камня,  хфигура.   Может, с того только слёзки с глаз героини на его перчатку всё каплют да каплют.  А то, бывает, на грудь идолу. Будто прожечь мают камень,  достать до самого сердца! Такая, от, любовь у них, у призрака девы с каменным идолом, неисповедимая.
Грушенька всхлипнула.
-  Плакать над ими хочется, - сказала.
Достав платок из рукава, цыганка промокнула глазки.

- Аа… Теперь понятно, откудова Иван Сергеевич ехали. Со свидания!
- Ну да, вона в них, по сю пору перчатка мокрая.
- Влюбились в собственную героиню.
Иван Сергеевич молча прокашлялись.
- Чего только и не напридумают люди, – с трудом, понятно, скорей, для отвода глаз, вымолвил Иван Сергеевич. Однако ж собрал волю в кулак,  немедля пришёл  в равновесие  и в расположение духа.  – Господа, мы отвлеклись. Я ж всё ж таки по делу приехал.  Загнал, от, лошадь. Разбил, гм, телегу. Костюм, вишь, заляпал.  Прямо скажем, не лучшие в  Орле дороги!
Как есть отвлекал братию барин. Лапшу на уши вешал. Однако не тут то было. 
- Не о дорогах щас, - поджёгши очередную от Вени пахитоску и пыхнув ею, не без суровости в голосе молвил Туберозов, протопоп. И далее вот что огласил:
– Я сам едва сумел заглушить в себе нутреннее рыдание, - сказал. - Да, да,  Иван Сергеич! Так жалко мне Лизоньку! 
Туберозов забрал платок из рук Грушеньки и в свою очередь промакнул глазоньки, один и другой, такоже под носом. 
- Настрадалась бедняжка… Да и за Вас, Иван Сергеич, тож, который влюбились в свову героиню, огорчительно. В груди чтой-то саднит. Томит душу.  Слеза сама собой наворачивается… В меня предложение!
Протопоп оглядел собрание и внёс заявленное предложение.
- Собственными силами следует починить домик, - сказал.
От властей, мол, не дождёшься.
- Груше и Любови Онисимовне должно поискать тряпок и срочно удалить в доме пыль, - сказал. - Особо по углам. Паутину предпочтительно смести веником. Далее. Проветрить помещение. Потом.  Постирать и подвесить шторы и лёгкие занавеси, бог с ними, с портьерами. Левше нужно будет подшить доски, с исполу,  которые прохудились, на первое время, до капитального ремонту, чтобы вы там, Иван Сергеевич, встречались с Лизанькой и не ломали ноги. Словом, работа каждой статуе  найдётся. И не только… Даже и тем, кто не имеет памятника… Не изволите присоединиться к нам для трудов странноприимных? – обратился Туберозов к восставшему из гроба генерал-фельдмаршалу!
- Сочту за честь!
- От и ладненько!.. Право, што ж вам, Иван Сергеич, - просительно заговорил Туберозов, - ночьми по улицам шастать? Ночи бывают сырые. Простудитесь. Конечно, летом еще ничаво. По осени ж, известное дело,  дожди зарядят. Тоска. Зимой сад снегом засыплет.  Такие сугробы наметутся,   что не пройти. Опять же, пещь, ежели по уму,  на случай, мало ли что,  провентилировать нужно будет. Дымоходы почистить. Крышу там сям подлатать. Никудышная крыша. Да и дровишками не грех запастись. Весьма  основательно. Считай,  с  Покрова  и до самого Благовещения придётся топить. Ночи в Орле шибко морозные. Такой треск по Орлу стоит, что ни приведи Господи. Как бы вам в саду не замёрзнуть с Лизонькой. В доме ж, при пещи, тепло и уютно. Вполне  презентабельно и романтично…  Полагаю, если всем миром, то справимся. Сёдня уж поздно. Очередною же ночью выступим и начнём.
- Благодарствую!.. Что же, - расчувствовался Иван Сергеевич.  – Коли такая масть пошла, хотел бы обратиться к вам еще с одной просьбой…

 Может, Иван Сергеевич и не хотел, но просьбой своею посеял новую смуту в головах  соотечественников.  Вспенил нешуточные волнения. 

- Что за просьба? – Туберозов  наклонил медную голову и так близко припал к груди Ивана Сергеевича, что оцарапался о булавку, украшавшую галстух барину. 
- Осторожнее, Ваше преподобие!.. Уколитесь…    Хочу испросить  у вас, батюшка, благословения на посещение церкви, в которой крещён я.
Протопоп  при сей просьбе переменился в лице.
И не понять было, что за озабоченность, какая тень легла на него. 
Лицо свящика  сделалось серым.
Тут:
- Аа…  Енто та церковь, Бориса и Глебки, в которой я пел мальчиком в хоре,  -  пробасил от столба дьяк. – Должен сказать,  у меня с малолетства красивый был бас. Может, и для вас пел, барин.   
- Вот как!..  Весьма приятно. Может быть… Беда в том, - разъяснил Иван Сергеевич, - что никак не могу отыскать дорогу.   
- Есть…  дорога. Земля никуда не делась. Храма – нет. Всё верно.  - Туберозов совсем опечалился. -  Свои же, скорей всего, перед самой оккупацией, - свящик  для чего-то неприязненно глянул на Катерину Львовну и Аркадия Ильича, верно, будучи под воздействием и впечатлением заявлений их о партийной их принадлежности.  –  Свои и спалили храм, при предыдущем ещё режиме. Что до свящиков оной церкви, ещё допрежь,  одних - постреляли, других - посгноили со свету.
- Как-то  у вас так нехорошо получается, батюшка! – тускло-убитым голосом проговорила Катерина Львовна, да и Аркадий Ильич сделались хмурыми и в лице изменились и заметно осунулись. - Будто бы мы с Аркадием Ильичом причастны…  Мы же ещё, чтобы вы знали,  даже заявлений не подавали о вступлении в коммунистическую партию, и, само собой, не палили церквей и вообще были мёртвыми. А нас, от, в расстрельщики и в поджигатели записали. Думайте, што говорите, батюшка! 
- Вступите! И запалите! Ироды! Ежли команду дадут!..  – отвечал, нимало не смутившись, отец Туберозов, но, правда, несколько сбавив тон. -  –  Я, конешно, собственно к Аркадию Ильичу претензий не имею, - сказал. -  Большой художник по части причёсок. Достойный охфицер.  Хотя, как человек, конченный.  То исть зарезанный. Больше к Катерине Львовне.  Ну да ладно… Слишком длинный разговор.  Правда, Иван Сергеич, - протопоп обернулся назад к собеседнику и вернулся к потерявшейся было мысли. -  Правда, оставался дом причта Борисоглебской церкви, в которой крестили вас. И даже до последних лет. Снесли и тот, Иван Сергеич! Увы. Не пожалели! Такая, от, у нас новая власть! Лютее прежней, когда дело до удобств и выгод её доходит. Особнячок на месте причта поставили. Так что ничего у нас с посещением не получится. Ай-я-яй!  Кака-т свинья в ём, в особнячке ентом, значит, живёт, из местного начальства, не то прост из богатеньких, не разберёшь их…  И-их! – взвизгнул вдруг фальцетом отец Туберозов. – Нет на них Грозного! Царя! Ивана Васильича! Штоб шкуры с их, поганцов, посдирал! – голос отца Туберозова отдал медью.  – Слухи, однако, ходят, будто самолично прибудет… Прямо в Орёл. И достаточно скоро. То исть в качестве статуи.                               
- Скоро, скоро! – Аркадий Ильич подхватил.
- Уже на подъезде!- вскинулся Северьяныч.
- Да,  да, уже слышен цокот копыт.
- Звон уздечек…
- И храп царевой конницы!
- Как бы лошадей не загнали!..
- Не, правда! Не можу! Такие притеснения. Такие хитрости всюду! – откликнулся Веня. – Кровь в жилах у меня стынет! 
- Мочить их будем!.. -  рубанул Аркадий Ильич. – В сортире!
Ну, мол, как сказал сам презент.
– Кого? – счёл нужным испросить Захария.
- Захватчиков причта. Вообще - воров и грабителей! Притеснителей человеческого рода! Сносить особняк и возводить причт наново.  Восстанавливать справедливость. Возвращать на места памятники, которые порушены! И даже не так, чтобы одне хфигуры! Здания, они тоже достойные! С ими, прежними, от века стоявшими, нам уютнее и привычней. Органичней!  Вообще – устанавливать равенство между памятниками!..  Даж разнородными. Созывать души, которые не удостоены не ток изваяний,  но и  плит поминальных, лементарных надгробий, хотя и премного известных личностей. Меж  тем как Отечество не только славой обязано им, как, от, Левше, но даж существованием. Иные ж из них и вообще лишены были живота при жизни,  замучены, ни за что казнены. И по смерти ни косточек от них, ни жилочек даж не осталось. Не то что из металлу, из  гипсу даж им памятничка не поставлено… Куда это годится!.. 
- Во-во! – подхватил Веня. – Много обиженных. Премного страждущих. Давно имел  хотение - вырезать такую свистульку, вроде флейты или свирели из капа кленового, и если дуть в неё, то на оное слёзное пение чистые души не смогут не выйти. Так оно жалобно… - Веня шмыгнул носом. – Также чаю созвать конференцию с приглашением всех загинувших ни за понюх и загнувшихся  душ, плачущих и стонущих, всех рыдающих, всех развеявшихся, обездоленных… 
Веня немного подумал.
- И чтобы каждой из них дать слово с их предложениями. Чтобы выработать  новую конституцию, подходящую - как для живых, так и для душ мёртвых!.. 
Тут снова вступил Аркадий Ильич.
- Весьма благодарен императорскому живописцу за моральную поддержку! Конечно.  Нам требуется глобальное объединение. Всё правильно. Дык,  с самых тех  пор, как меня полоснули по горлу и, вмертвив, ограбили, чувство такое в сердце ношу и имею.  С тихой, затаенной и прелестною мыслью  о мщении!.. Да! Так что энтих, которые снесли причт,  не сомневайтесь, барин, - обратился он к Тургеневу,  -  зарежем! Всех, которые нас резали. -  Аркадий Ильич зачем то метнул ненавистный взгляд в генерала, основателя Орловского крепостного театра. – Всех,  которые травили нас… псами, - прибавил, - держали на цепях, здевались над нами, особ над примами, над любимыми. 
Заметно было, как при сих словах спал с лица генерал.
Но тут: 
- Как можно-с… Аркадий Ильич!  – забывшись было, спохватился и даж поперхнулся Тургенев. - Частная собственность…  неприкосновенна. Я о причте.
- Не трудами праведными нажита, барин!..  – ответствовал (на этот раз) тщедушный Захария. – Точно-с зарежем. Что до Вас, - обратился Захария к Каменскому. – Хоть и вы и при звании, а не избежать вам экзекуции.  Сколько актрисок вы запороли! А сколько попортили!.. Ай-я-яй!
- Смерть уравняла нас, что актрисок, что генералов! -  попробовал было отвертеться от ответа Каменский. - Что гонителей, что гонимых!
- Как бы не так, генерал!
Аркадий Ильич, достав из за пазух бритву, не мешкая,  срезал графу с носа (похоже, для начала) бородавку, величиной с курицу (простите, муху), но никак не меньшую.
- Игде-то у тебя, барин, ещё прыщ был! – сказал и, нашедши, явно обрадовался: – Та,  от же,  под носом!  - сказал.
И, взявши барина за нос (двумя пальцами, оттянувши нос кверху), поднёс к носу бритву.
- Прыщу ваш нос  зреть и наливаться мешает…  Непорядок. Нехороший нос. Удалить следовает…
На этом собственно официальная часть статуйного заседания закончилась.