Сны и сновидения или Песни о Будде

       Сны  и  сновидения или песни о Будде, увиденном в замочную скважину 

     Тишина тишине рознь. Есть тишина, в сердцевине которой, точно Кощеева игла, скрыты тревога и беспокойство. А есть тишина, что как будто уходит в глубину океана – и нет в ней ничего, кроме полного и безостаточного покоя.
     Вот когда все шумы исчезают без того, чтобы их противоположность : беззвучие, приобретало самостоятельное значение, то это именно буддийская тишина. Когда же по ту сторону шумов образуется некая метафизическая точка, в которой беззвучие как бы невольно концентрируется и усиливается в разы, подобно сверхтяжелой материи, тогда оно (беззвучие) постепенно трансформируется в безмолвие – и чревато оно в таком случае парадоксальным образом даже не повседневным шумом, а воистину сверхземным гулом.
     Наши мысли могут определять наше будущее : это во-первых. А во-вторых, пословицы всегда правы. Если же мысль, способная воздействовать на будущее, еще и оформилась в виде пословицы, пиши совсем пропал : тогда она точно уже сбудется.
     В мюнхенскую Толстовскую библиотеку, что расположена в двух шагах от знаменитого Немецкого музея, я захаживал в первые годы эмиграции довольно часто : взять книги, послушать лекцию какой-нибудь заезжей знаменитости или полюбоваться издалека на соотечественников.
     И однако эти просторные хоромы с высокими потолками, готическими полками книг и портретами отечественных классиков на стенах сразу напомнили мне «тихое озеро, в котором черти водятся».
     Разные слухи ходили и ходят про эту библиотеку. Чего стоит один американский адмирал Стивенсон, основавший библиотеку якобы ради собирания разведданных в пользу своей страны! Или ожесточенные споры после того или иного политического доклада между двумя лагерями белоэмигрантов : теми, кто сотрудничал во время Второй Мировой с гестапо, и теми, кто пришел в Мюнхен с американцами.
     Впрочем, меня все это прямо не касается. Я решил исходить только из своего личного опыта. Его квинтэссенцией была как раз особая тишина, царящая в «толстовке», когда во второй половине дня со стороны Изартора оба библиотечных зала начинает просвечивать солнце. И вся библиотечная жизнь как-то странно замирает. А посетители, роющиеся в каталогах или застывшие с книгами в креслах, становятся похожими немного на восковых фигур. И только одинокие пылинки, танцующие в золотистых столпах, как будто не в силах решить, где же им приземлиться, привлекают внимание.
     И приходила мне всякий раз в такие минуты одна и та же мысль : разве не такая точно метафизическая тишина повисла над Россией с давних пор? Когда именно, и сказать нельзя, как невозможно определить хронологическое начало сказки. Но что-то есть в ней недоброе, хотя она изрядно смахивает на неотразимый по обаянию левитановский покой. Да, вот оно, то самое : когда бездействие-оторопь и благодатный покой сливаются воедино...
     Получается, что триединый славянофильский образ самодержавия, православия и народности, в европейском масштабе являясь глянцевым кичем, для нас, русских, кое-что значил и значит до сих пор. И образ этот по-прежнему неотделим от суммарного представления о русской культуре и русской душе, как неотделима от глухой нашей глубинной деревушки какая-нибудь белотелая церквушка с золоченым куполом и малиновым звоном, да еще неподалеку от узкой речушки со степным простором на одной стороне и сосновым бором по соседству с березовой рощей на другом берегу.
     В такой вот благодатной, удобренной столетиями тишине трудно расслышать пронзительное безмолвие приближающейся трагедии, как непривычно распознать в странном, бесшумном и гигантском оттоке воды от берега приближающийся из океана цунами. В такие часы чувствуешь себя зрителем фильма, из которого выключили звук : все вроде бы происходит так, как в нормальной жизни, а звук выключен. Звук исчез — душа всего живого и ощущение — точно в кошмарном сновидении.
Нет чувства реальности, ее место заняла пугающая призрачность. Сходное впечатление, кстати, производит наш Санкт-Петербург : самый нерусский с точки зрения ее предшествующей истории и вместе с самый русский в плане ее же театральной сущности.
     Но я отвлекся. Итак, мое первое и самое глубокое впечатление о Толстовской библиотеке полностью совпало с пословицей о тихом озере с чертями. А в середине восьмидесятых прошлого века мне пришлось туда устроиться на полставки.
     Там я и познакомился с Борисом Фальковым, недавно эмигрировавшим из России и успевшим приобрести в Германии за короткое время довольно большую известность.
     Он приходил сюда почти каждый день. И то сказать : библиотекой закулисно заправляла его жена. Это была квадратная, как шкаф, черноволосая темноглазая женщина. Ее энергетика была далекой от положительной. Было заметно, что она обладала каким-то странным влиянием на молодую заведующую библиотекой : девушку, родившуюся в Мюнхене в русскоговорящей семье.
     В городе ходили упорные слухи, что между ними лесбиянская связь. Так это или не так, не играет роли. Нет, как говорится, дыма без огня. В мире также ходят не менее упорные слухи, что мир создал бог. Это к тому, стоит ли их – слухи – проверять.
     Как бы то ни было, Борис Фальков показался мне во всех отношениях приятным человеком. О талантах и говорить нечего. Музыкант и преподаватель музыки, он еще и писал книги. Много книг. И немцы их издавали, хотя раскупались они неважно. Впрочем, факт раскупания книг не имеет ни малейшего отношения к их качеству.
     Я их тоже брал в руки, однако больше одной страницы осилить не мог. Автору нельзя отказать в известной оригинальности, но прежде всего в неудержимой творческой энергии, которая изливалась из него день и ночь, как вода на мельнице. И создавала эта энергия... вот именно, что? Миры, напоминающие если и не совсем дурные, то по крайней мере довольно бессмысленные сновидения.
     Однако разве не ясно, что любое настоящее искусство не может быть до конца отождествлено со сновидением? В нем может – и должна быть – некая тонкая сновидческая субстанция. Но не больше. Сновидения – это всегда личное дело сновидца. Каждому человеку в той же степени интересны его сны, как неинтересны сны другого человека.
     Впрочем, Борис Фальков не одинок. Такие, как он, писатели повылезли в нашу эпоху, как грибы после дождя. Откуда они взялись? Вот вопрос, который я постоянно задаю себе и не могу на него ответить. А ведь хорошие они в своей основе и очень даже интересные люди.
     Вот если бы только не эта их беспредельная, неудержимая и почти криминальная творческая энергия... В сущности, энергия эта создает миры, напоминающие атмосферу домов для умалишенных. И если бы их обитатели занимались написанием книг и их регулярно бы издавали, то ситуация, подобная вышеописанной, повторилась бы один к одному.
     Но я не хочу быть обитателем сумасшедшего дома. И я открыто протестую против того, чтобы наша привычная и милая земная жизнь уподоблялась его чудовищной ауре.
     Кстати, мое знакомство с Борисом Фальковым тоже закончилось внезапно и как в дурном сне. Они с женой, как сказано, были неофициальными хозяевами Толстовской библиотеки. И он там давал частные уроки музыки, хотя это не разрешалось. Я однажды неосторожно задал на этот счет вопрос третьему лицу. Через два дня меня уволили без каких-либо разъяснений.
     И что же : неужели эти строки являются всего лишь моей запоздалой местью? Не может быть. Не хочу в это верить. И вас, мой драгоценный читатель, призываю в это не верить. Так низко я никогда не упаду. Нет, закончу, перефразируя классика : Борис Фальков, если и не друг мне, то уж по крайней мере и не враг. Просто истина еще больший друг.
     А самое главное : в точности сбылось мое предчувствие о “тихом озере, в котором водятся черти”.
     Отнюдь не буддийская тишина, подводя итоги, царила и царит в нашей мюнхенской Толстовской библиотеке.