На Самом Верху Черёмухи

1 Лезем-лезем и поём

Шестиклассник Артур говорил так:
- У вас же черёмуха эта, все деревья спилили у вас, а её нет. Во дворе которая в  этом, который. Да, этот, да. Хотя я знаю – у меня батя же работает, что много жалоб подали – свет загораживает, в окна растёт. А вы же жрёте её всё время. Так вот – срубят всё равно. Вам наверх надо – сможете? Струсите, а зря – вон ветки какие удобные. А наверху – самые ягоды. Ну, на самом прямо. Чё смотришь? Говорю - самые там. Что, что высоко. Я на такое же лазил  когда как вы был. Я бы сам полез – разлюбил черёмуху. Дело ваше, я говорю что срубят просто. Уже не пожрёте. Бывай.   
 Они и полезли – выбрали тёплый летний день, собрались всего числом четверо, урождённые и наречённые – Лёша, Саша, Максим и Оля, собрались и полезли.
  Лёша говорил так:
- Я чё-то не выспался, может в другой раз?
Но решили - никакого другого раза – сегодня, значит сегодня.
Вот и полезли.
  Ветки и правда удобные – как ступени почти, как нарочно так росло, чтобы лазить на самый верх – чуть выше пятиэтажки.
  Но удобные или нет – царапают иногда то лицо царапнет, то ногу, то одежду.
Ну да ничего – не спускаться же теперь вниз? Лезут.
Саша говорил так:
- Я высоты боюсь, но если с вами, не буду бояться. Вы только разговаривайте со мной, а я вас слушать буду, и лезть.
Но они как-то всё время забывали, а он не напоминал.
И вот - лезут молча.
Лезут-лезут.
Оля говорила так:
- Я буду петь песню какую-нибудь, придумаю и буду петь, и будет лезть проще.
И пела, просто брала на ходу слова и мелодизировала их - без структуры и рифмы, и тут же забывала -  и действительно, с песней всем проще.
И вот - лезут с песней.
Лезут-лезут.
Лезут-лезут-лезут.
Максим ничего не говорил, лез последним и страховал Сашу. Один раз чуть сам не сорвался – уже на уровне третьего этажа, но Сашу подстраховал. Страховал бы и остальных – страшно за них - но остальные были выше, не дотянешься их страховать.
И вот - лезут, карабкаются и вновь лезут.
И вот - миновали третий этаж, четвёртый и пятый,  чердак и крышу с котами, слуховыми окнами и антеннами, а лезть ещё долго-долго, далеко-далеко, далёко-далёко.
А на ветках – гнёзда птиц, и птицы щебечет что-то друг о друге – сперва синицы-воробушки, а потом и вовсе дивные птицы, невиданные. Оля одну погладила – так эта птица потом ещё долго за ней летела, так понравилось когда гладят, но руки уже заняты, птичка, лети к птенцам.
Кончились гнёзда птиц, начались гнёзда звёзд – звёзды звёздочки высиживают, звёзды звёздочки выращивают, звёзды поют друг другу на звёздном наречии, а потом разлетаются по небу созвездиями и раззвездиями. А вокруг уже небо полное звёзд, созвездий и раззвездий, и квазаров, и глухих чёрных дыр, и окольцованных планет далёких душных-безвоздушных и бездушных, а земля и двор  - где они?
Далеко внизу.
Смотрят они – все четверо смотрят, а далеко внизу из всех окон взгляды к ним прикованы. Их - всех, к ним - к четверым – получится или нет,  залезут или сорвутся? Будут ли стоить того ягоды на самом верху черёмухи?
Лезут – а время гнётся, ломается и вьётся, делает ремесло своё – ветшают одежды, а сами они – каждый и каждая из четверых - становятся всё старше и старше с каждым движением вверх.
Сыпется рвань одежд вниз – рвутся одежды от роста тел, рвутся, кромсаемые ветвями, и падая становятся осенними листьями среди ясного лета – разноцветными, красивыми - собирай в букет и дари, или себе оставь, но не дай пропасть, не отдай ржавым машинам.
И настолько сплотил их - четверых - путь что в один день, час и миг стало им -
 четверым - ровно по двадцать пять – и в сей же миг -  как подарок  на метафизический общий день рождения – ступили на твердь облаков - безгрешно нагие с телами юных атлетов.
Любуются друг другом без похоти, взгляды встречают без стеснения – откуда взяться ему, когда любуются и сами собой – вот мы какие! Не бесстыжие мы, но нестыдные, прекрасны мы и невероятны. Первородного греха на нас нет - только холсты нас ждут отразить, и мрамор жаждет нас повторять, и восторженно затаило дыхание творение.
И вот - берут ягоды – а ягоды до того дивные! Вкус у них такой, словно всё во всём мире только тебя и ждало, вкус такой, будто всюду теперь твой дом, вкус такой, словно всё здесь для тебя! По личикам по рожицам по кожице ликов размазывали они черёмуху ненароком, глядели друг на друга и смеялись весело и беззлобно.
А внизу из всех окон смотрят внимательно, все дела позабыв, все дела позабыв домашние, все дела оставив грядущему, все дела оставив в минувшем, смотрят все на них - четверых - смотрят, и ждут – что же дальше будет?
Но вот -  слышат они – все четверо слышат то, чего шестиклассник Артур не говорил:
  - А стережёт самый верх черёмухи Снящийся Ворон, и через это нельзя спать там. Горе тем, кто уснёт. Приснится Снящийся Ворон - Источник Дорог, и проснётся Снящийся Ворон взамен уснувшим, ибо такова его суть.
Огляделись – а облака подёрнуты дремотной тревожной ржавчиной - меткой Царя Ржавых Петель, что он претендует на это место. А неподалёку – руины какие-то – дома в дырах, без крыш, без стёкол и обитателей. Без жизни и будущего, огрызках увядших отживших смыслов, остовы творения в пасти забвения.
Артур так не говорил - ни слова ни словечка не сказал:
- Вот в руинах он и ютится – в иных живёт, в иные войти не может – и так и сяк бывает, но придёт - потому, что путь до верха долгий и вы всё равно уснёте – все или кто-то ли один из вас, а где сон, там и он.
Как зашёл разговор про сон – стало в сон клонить.
Как же быть?
 Как отогнать? Ну, принялись скакать, бегать, резвиться, щипать друг друга, бороться шутливо, хохотать и всё есть ягоды. Хотели взбодриться, ждали развеяться, но только крепче умаялись.
И вот уснул Лёша – просто закрыл глаза - закрылись глаза его, и упал от усталости - упалось ему от усталости и сразу в забвение.
Только и успели его придержать, чтобы не ударился о твердь и не оцарапался о ржавчину облаков.
А он спит неспокойно, вертится, бормочет, будто бы убегает от кого, будто бы гонит кого, будто бы спорит с кем, и не может переспорить, и вдруг - как по щелчку, как по команде - замирает и успокаивается. И на лице - согласие проступает, умиротворение мертвенное, покой чужой, негостеприимный, сулящий недоброе. Знание в его закрытых глазах, какого не забудешь - как не проси. Знание, какого не сдюжишь. Знание, какого мало кто хочет, а получат все.
Что это вдруг? Что это с ним? Попробовали было разбудить - а он не будится.
Смотрят они, трое, на него, четвёртого, и переглядываются растерянно.
И вот Лёша во сне открывает глаза, и поёт - и омывает, обвывает его слова нездешняя музыка. О, лучше бы не было этой музыки, а только есть эта музыка. Лучше бы не слышать этой музыки, да только некуда скрыться ни глухим ни усопшим. Так и обитает всё сущее у неё под подошвами.
Плетут её вдали кадавры плетьми, а макабры цепями, и слепые гармонисты без рук без ног, и шаманы-висильники бьют в бубны из старческой кожи ещё живой, и свистит сам Царь Ржавых Петель – сам Царь Ржавых Петель лишь свистит в этом оркестре. И придворный гаер его Дадынюшка оглушительно пускает газы, очерчивая ритмический рисунок причудливым контрапунктом.
 И в том истина, что музыка позволяет и велит им плести себя, и не иначе - в том истина.
 И не видно играющих: далеко они - далеко они и не рядом они один от другого, не рядом кто от кого, а музыка - вот она - с самых гнилых углов сюда летит, стремится, и здесь - бушует, надрывается, скулит и скрипит. Внушает скорбь и внушает кротость и внушает ужас и бессилие. 
И слышно то, о чём в песне не поётся:
- Я – Снящийся Ворон, кем я буду впредь - не сказано, а прежде я был тот-кто-живёт у реки, прежде я был источник дорог и кем я только не был, но сегодня, здесь и сейчас я Снящийся Ворон. Имя мне – Тешащий Смрад ОлеАстр, ибо я стерегу Черёмуху от любых перемен. Стерегу от тех, кто внизу ищет ей смерти – кто хочет спилить её. Стерегу от тех, кто хочет ей новой жизни – сеятелей, от тех кто хочет её рисовать стерегу, от тех, кто напишет о ней строчку стерегу. Стерегу так как есть. В том нет моей воли, нет долга и службы, но есть моя суть. И я говорю вам – подите прочь, подите прочь, и останетесь целыми, подите прочь я говорю вам, но знаю – нет у вас власти уйти, а выпала вам доля пасть.  Что ж – быть по сему, пусть будет так!

2 Битва На Тверди Облака

Он взлетел, взмыл он ввысь на невидимых иссиня-чёрных крылах и обрушился на ближайшего – на Сашу. Саша успел лишь махнуть рукой, и попятиться, как Лёша поднял его в воздух, взревел и крепко прижал к себе. Впился в Сашины губы, и выпил всю жизнь почти до капельки, оставив ровно столько, сколько нужно для мучительной агонии, и швырнул наскучившую мясную куклу под ноги Оле и Максиму. Оля отпрянула, а Максим оглянувшись, не нашёл ничего лучшего, чем лепить колобки из облачной тверди и кидать в Лёшу, порой царапаясь о ржавчину.
Лёша спикировал на Максима, отращивая клюв – чугунный клюв с острыми гнилыми зубами – и уха как и не бывало. Максим схватился за рану, упал на колено, взвыл было, но тут же опомнился, схватил Олю за руку, и бросился в лабиринт Руин. 
Обломки кафеля и стекла больно впивались в ноги, но они не останавливались – бежали, крича и плача, не размыкая рук. Вслед им летело то и дело отнятое ухо - плевал им Лёша, поднимал с тверди и вновь плевал, гогоча и глумясь.
Сколько крыш их не приютило – всюду настигал.
И бежали дальше - от крыши к крыше, от кровли к кровле - все ноги в крови, вся спина в мурашках, мысли в кучу, но рук всё не размыкают.
Лишь под одной из самых дырявых крыш – там и крыши-то почти не было, нашли они укрытие – Лёша кружился рядом, звал на все голоса, проклинал и канючил, но войти не мог.   
Черёмуха звала обратно – всё нужно было решить на том самом месте, но они не решались выйти на верную смерть.
  Всё думали, как изгнать из Лёши Снящегося Ворона – но вспомнили вдруг – оба в один миг, что ещё не сказал Артур:
- А уснувший сам станет им вполне и полностью. Снящийся Ворон - источник дорог - не вселяется в тебя, но ты становишься Снящимся Вороном – от пят до макушки, когда ты соглашаешься с ним во всём в сердце своём - хороши его доводы, нечего возразить ему, и в каждый миг сна он вложит вечность убеждения, так что уснувший в конце концов убедится, согласится, станет им и только смерть разлучит.
Прижались друг к другу двое, дрожали, хныкали и скулили, но время смирило - стерпело и с этим.
Стали исследовать здание – одно слово что здание – нашли кучу скучных кирпичей, и знаки которых не знали – но сразу поняли о чём они, и почему Лёше сюда дороги нет.
- Центр… - Пробормотал Максим.
- Центр… - Пробормотала Оля.
Почти увидели они обитателей Центра – спокойных, уютных, тёплых – но только почти. Вот мы здесь, вот вас нет.
Вот мы были, вот вы здесь. И не встретиться нам. Мы все здесь были на свой лад, как вы на свой, но только в Центре мы делали дела особой важности, писали рунами накладные, решали звёздные уравнения, переливали кровь из пустого в полное, приручали ветер, танцевали дождю, грели солнышко, нянчили зарю. Теперь мы в прошлом, и нам там хлопотно – зыбко нам в прошлом и невнятно. Но эхо нашей кипучей деятельности сейчас вас и стережёт - так и вы нас не забудьте. Дайте хотя бы жить в вашей памяти, хотя бы в памяти, но лучше бы наяву снова жить.
Увидели – что и как случилось с обитателями, и взревели от ярости.
И слышал Максим раной своей - отрубленным ухом своим - стократный стон минувших обитателей, очутившихся в своей участи - там, в далёком-канувшем-минувшем.
И метали кирпичами в Лёшу – криво-косо кидали, на удачу – и мазали нещадно, а он кружил и хохотал, и от хохота мир покрывался инеем - и лишь в это здание инею ходу не было.
Надеялись просто отогнать на время, а там вернуться на место и решить как быть. Черёмуха всё звала, но не торопила больше – звала терпеливо, лишь подбадривала как умела.
Наконец, Максим удачно попал скучным кирпичом Лёше по спине, Лёша заскучал и улетел прочь набираться сил и мотивации.
Дрожа и спотыкаясь – снова по обломкам кафеля и кирпича, да теперь всё в инее - скользко, холодно - зябло падая и поднимая друг друга, продавливая молодыми телами  неподатливое вязкое время, шаг за шагом, трижды заблудившись и трижды потерявшись и трижды разминувшись, всё-таки…
Они вернулись на место.
Саша всё ещё умирал, гулко и истошно крича и разлагаясь заживо в луже собственных нечистот – плоть пузырилась, вздувалась волдырями и лопалась гноем, испарялась склера смрадной росой напрасной жизни,  что-то под кожей ёрзало и ползало, изредка юродиво и довольно выглядывая наружу. Слепо увидев их - двоих, он - один выдавил из себя так внятно, как только мог:
- Пожалуйста… Обнимите меня… Мне холодно и больно, остановите это, обнимите меня… У вас есть тепло, а у меня нет тепла, обнимите меня хотя бы от холода, спрячьте в объятии от грядущего, от неминуемого утаите в объятии, обнимите меня, одоложите мне гроши жизней, продлите хотя бы на лишний миг - обнимите меня, сорвите с меня боль ужаса, разделите со мной ужас боли - обнимите меня… - еле угадывалось в бульканье плача и стонов.
Максим сделал несколько шагов – каждый следующий давался труднее, и замер, не в силах преодолеть брезгливости. Оля хотела, приказывала себе, умоляла себя – но не сдвинулась с места. Им было искренне нечеловечески жалко Сашу за несправедливую участь и непереносимые муки – но что они могли с собой поделать? В конце концов они кинулись друг к другу в объятия, и не могли их разжать, даже осознав как неуместно, отвратительно и двулично то, что они делают. Они - двое - рыдали и ревели, и всё собирались обратиться к нему - одному - и дать чуть-чуть последнего тепла, но не могли пересилить что-то в себе.
Так они прятались друг у друга в руках от чужого умирания.
Разочаровано и укоризненно глядя на них - двоих, он - один, всё истошнее кричал – но вот достигнут пик боли, и пройден пик крика, и далее с минутами крик становился всё фальшивее – из него уходила живая агония, и оставался механический информативный страх перестать.
И вот – уже никто и не поверит тебе, ты и сам уже не знаешь о чём кричишь – ты уже за пределами боли, ты вышел за флажки себя, ты больше не ты, и пора это принять.
Пора.
  Внезапное молчание ударило по ушам, и они - он и она - наконец с омерзением оттолкнули друг друга.  Стараясь не глядеть на труп, брезгуя видеть друг друга, тщетно отворачиваясь от самих себя вглубь забвения, они принялись судорожно есть черёмуху – просто чтобы чем-то занять потрясённую растерянную жизнь, содрогаясь от собственной тошнотворности. 
Прошло несколько мгновений, прежде чем случившееся окончательно накатило на них как сухой неминуемый и неотъемлемый факт биографии, осознание стало полным, защитная стена отупения пала и они всецело слились с моментом.
  Их сердца замерли. Кажется, очень надолго замерли.

3 Новое Сердце И Бьётся Иначе

  И вновь забились уже новой мелодией в такт черёмухе.
  Они подошли к Саше, обступили его - одного - с двух сторон, и долго смотрели на груду отработавшей плоти, в которой размывались прежде знакомые черты. Работа по деконструкции тела велась, всё вилось и двигалось, расползалось в разные стороны, шевелилось, глумилось над ушедшей жизнью, рвалось в новую жизнь, уже без Саши.
   И они – двое, безмолвным хором поклялись отомстить,  и мщением смыть свой убогий грех.
И принялись готовиться к возвращению Лёши.
Оля спускалась достаточно низко по Черёмухе и собирала ягоды, а Максим сломал ветку, похожую на рогатку, и учился с ней обращаться – днём брал свет солнца, ночью свет звёзд или луны в руку и стрелял в руины, с каждым разом всё более метко. С каждым разом всё более метко, а ветка с каждым разом всё более походила на рогатку – ужималась, округлялась, выравнивала рожки. Вжималась и врастала в ладошку.
   Максим не говорил Оле, но Оля и сама знала, чем кончится бой. Время от времени они прерывались на короткое объятие - миг - другой - и возвращались к делу.
Лёша вернулся, и вернулся не один, а с двумя слугами – гнилым летучим червём Тарием и стыдящим оком Бурыней.
Оля и Максим - она и он - утратили безгрешность наготы, но устояли и перед стыдом и перед похотью – лишь чуть-чуть покраснев и прикрывшись было, и лишь чуть-чуть коснувшись чресл друг друга губами и чреслами -  но Черёмуха пела, и они - двое - вернулись в строй.
Гнилой червь Тарий внушал жажду поражения, но они стояли как герои, лишь на несколько мгновений предавшись отчаянию – почти рухнули на колени и стали пресмыкаться, умоляя о быстрой смерти, но только почти – только почти, а всё же нет и "нет" - значит "нет", а "почти" сейчас ничего не значит.
Снящийся Ворон - Тешащий Смрад ОлеАстр пел песню на языке Богов - отставных, поиздержавшихся, задолжавших и опустившихся Богов - оскотинившихся и осатаневших. Песня сгущала кровь, пила силы, мутила умы и пленяла воли, точила сердца, и пронзала души.
 Так они - трое учили тех - двоих - умирать и возвращаться в прах и быть прахом ныне присно и впредь, до занавеса, но не вернуться и после - учили не быть, учили постонать в агонии известный срок, и прекратиться, учили пропасть из текущего и минувшего, а грядущего - и подавно. Но они - двое - они не были сейчас прилежными учениками, они хулиганили на последней парте и даже не думали хотя бы списать урок, но глядели дерзко.
  Оля подпевала черёмухе и собирала свет впрок и подносила, и подавала, кормила ягодками сначала Максима, потом себя, а Максим слушал раной - отнятым ухом слушал - запредельно бодрящую песню в два голоса, вкушал силы ягоды, и всё стрелял из рогатки светом – и лунным и звёздным и солнечным, ибо битва шла сутки и сутки и ещё сутки и несчётно и неисчислимо.
Те, трое, швыряли в них, двоих, мыслями о прахе покоя, и покое праха, и тщете дней, натравливали шаровые молнии - зубастые шаровые молнии с зашитыми тайной нитью глазницами - истекающие стонами, так что и внизу - в городе - тошно становилось. Молнии даровали бессилие и слабость, молнии липкими ложноножками ощупывали сокровенные места - отвратительно, слюняво и похабно.
И Лёша отращивал металлический горб - горб о пяти глазах и шести ртах, и каждый рот канючил и выл, и плевался скалярно, никуда не целясь первозданной магмой и не переваренными кусками праны. И когда взойдут и откроются эти пять глаз - кончатся слова, иссякнут мысли, расступятся чувства и предчувствия, и забыт будет свет как идея.
Но они, двое, стояли против тех, троих, смело и гордо, дотошно и тщательно - зная усталость и страх, оторопь и боль, но одолевая их - измождёно, но верно. Клочья их душ, и стружка их тел оставались на усталости и страхе, на оторопи и боли, но они, двое, не останавливались. 
На вторые ли, двадцатые ли, двухсотые ли - сутки пал Стыдящее Око Бурыня, и вернулась безгрешная нагота, а на третьи ли, тридцатые ли, триллионные ли - канул гнилой червь Тарий, суливший бессилие, тлен и отчаяние.
Лёша жадно рассмеялся, пресытившись смертью пешек – и повёл свою партию к завершению, но того не ждал, что Максим схватит все три света, слепит в клубок и выстрелит, и выстрелит метко, и попадёт.
Нет, тут что-то ещё...
О, вот оно что - смелый Максим, самоотверженный Максим взял свой свет, весь свой свет... Заёмный - ибо человек лишь отражает свет в жизни... Сдирал этот свет с себя – сдирал с лоскутами кожи, обнажая кое-где мясо и даже ангельски белоснежную кость, рассыпая атомы и кванты.
Весь этот свет до крошки до капли, и ещё! - и ещё тепло сердца, которое тоже есть свет, ибо суть пламя юности оно, он взял и их уже слепил со светом солнца, луны и звёзд в единый слепящий луч.
И выстрелил.
И попал.
Изумлённо Лёша замер, пронзённый, и пасть его отворилась, извергая наружу пронзительную рвоту молчания.
И уста на горбе отворились, и вторили ему - всё горше и горше - в несинхронный бессвязный интервал, и хватали звук - перетирая его в крошево тишины.
И тишиной покрылось всё - от и до.
И не было в те времена - как их не измеряй - часами, или секундами - и не было в тех временах - как их не называй: мгновениями или днями - ни стука ни шороха, ни шёпота ни окрика, ни раската ни рокота.
И сердца стучали, не слыша себя.
И кровь капала, себя не зная.
Замер мертвенно Лёша и глаза - все его глаза, сколько их было, так и сомкнулись, и на лике глаза сомкнулись, и на горбу глаза сомкнулись, так и не успев открыться.
И шаровые молнии, ощутив свободу от чужой утомительной воли, бросились врассыпную, чтобы где-то там, когда-то потом, сыграть погребальную процессию по своим павшим в этом бою собратьям.
Пал Лёша, но пал и Максим - опалённый, ставший сплошной тенью. Пал с блаженной улыбкой, которую не увидеть. Он шептал что-то неслышное, но нежное – Оля прижалась - одна, к нему, одному - к его лбу, и чувствовала в чечётке его дрожи, в уходящем тепле и нарастающем холоде заветные истории, и тайные сказания, пока тепло вовсе не погасло, чтобы тут же вспыхнуть на три света - теперь уже своих - новых, никем не виданных – оглушительно ярко вспыхнуть - Олю опалило и откинуло, и она несколько минут не могла прийти в себя - шумело, сияло, болело.
Но успела встать, чтобы увидеть как труп его стал покрываться пламенем и мрамором. В небе на несколько секунд появились солнце - озорные протуберанцы, луна - владыка знамений, и звёзды - хладные знакомцы - художники ночных танцев - явились, чтобы почтить его, приютить и принять.
Они, трое, встретились с ней, одной, взглядами и настала ясность.
Лёша же всё падал, и падал удручающе долго – невидимые иссия-чёрные крылья хватали воздух, как пойманная рыба, на воздухе оставались порезы, шрамы и рваные раны, сквозь которые капало небытием и вакуумом, но и ему пришёл срок. Он упал, раскрылся и расстался со Снящимся Вороном Тешащим Смрадом ОлеАстром – единственным что оставляло его в живых.
 Через это и сам погиб – моментально выключился, перегорел как лампочка. Но всё же – всё же в последний миг перестал быть Снящимся Вороном и умер как человек. Рана в груди кровоточила, но не слишком – свет опалил и запёк края.
Лёша, спасибо тебе - ибо не ты, так кто-то из нас. Максим спасибо тебе, если не ты, то кто? Кто-то должен был принять это на себя - и это стал ты, Лёша, и кто-то должен был взять это на себя - и это стал ты, Максим.
И ты, Саша, и ты...
Вы - трое - кутайтесь минувшим, ибо минувшее - надёжно, ибо минувшего уже не уязвить и не сломать, а я - одна - впредь, и смогу ли я сделать что дОлжно. Должна смочь, ибо если нет - то напрасны ваши судьбы. Ибо итоги вас - троих - в моих руках. И позвольте, я утаю от вас дрожь этих рук.
Сейчас Оля не видела маму, и Оля не видела звёзд, Оля не видела меня, и Оля не видела торговца старьём, и Оля не видела тебя, и Оля не видела пробку в городе, и Оля не видела детей в музее, и Оля не видела ремонт труб, и Оля не видела глубоководных рыб, лишь облако, Руины и трёх мертвецов - один другого мертвей. Но среди всего, что она не видела – гуще всего, пуще всего она не видела Снящегося Ворона ОлеАстра, Тешащего Смрада, который вспорхнул из праха Лёши, покружил за-бытием, вне-бытием покружил над полем боя и метнулся к таким же, как он – набираться сил? Звать подмогу? Уж точно не скрыться насовсем.
Тут же внизу – на земле – во дворе – оказалась ржавая грузовая машина. Возникла сразу в прошлом. Так стало, что она давно уже здесь была. И всё вокруг неё подёргивается ржавчиной. Из машины вышли люди – люди ли? С хмурыми лицами – лицами ли? В ветхих рабочих одеждах, заплатанных кое-где кожей, а кое-где сверкающей даже и срамом - постыдным бесстыжим срамом.
 Электропилы проворно вгрызлись в ствол Черёмухи, так что даже щепок не летело – щепки глотали пилы. Черёмуха взвыла неудачами на ровном месте, дурными снами и надуманными скандалами. Изо всех окон на её казнь смотрели лица, не зная, что и думать. Неудачи на ровном месте, дурные сны и надуманные скандалы настигнут каждого и каждую эхом – настигнут не раз и не два и не три.
Наконец, ствол перепилен, но Черёмуха хватается за облака и разбрасывает ягоды – видимо-невидимо ягод, прежде чем упасть – на дом, выхлестнув окна и повредив балконы, и на автомобиль, что на беду обретался поодаль.
И был гром тысячи ядер, и был стон тысячи клеток, и была тишина – моя тишина, скорбь моя внесердечная о названной сестрице канувшей из стрёкота дней в ничто, из рокота секунд в забвение, с глаз долой – и в сердце стон.
И машина уехала, скрипя и истошно дымя, а люди – люди ли? Остались, и легли кто где стоял, потому что больше ни на что годны не были от века. Лишь бензопила обмануто смотрела вслед машине, и всё скулила.

4 Сей-сей веселей!

Оля судорожно схватила ягоды черёмухи и принялась их сеять по всему облаку. Нужно было выкопать ямку, нашептать ягодке несколько слов – каждой своих, никогда тех же - поди подбери, поди угадай. Нашептать слова, смочить слезой, потом и кровью - выстраданными, искренними, непритворными. Нашептать слова, смочить слезой, потом и кровью, и прикопать, пританцовывая обойти вокруг, и закрыть ненадолго глаза - во тьме век обучая ягоду быть древом.
 Тело чуть-чуть обветшает и состарится от каждой посаженной ягодки – твоё прекрасное юное тело, Оля, обветшает и состарится, знай, от тебя не скрыли этого.
Оля лишь кивнула, щурясь на будущую ветхую Олю, сидящую немощно на облачке, свесив ноги - пора домой, или уже нет? Обменялись светлыми улыбками - будущая безмятежной, а нынешняя - трудовой.
- Оляяяяяяяяяя, где ты… - Слышался мамин голос и слышался папин голос и слышался бабушкин голос – невыносимо печальные голоса, голоса на грани суицида. В сердце пронзительно щемило, хотелось любимых любящих рук, обернуться любимым любящим одеялом – оно тоже звало на своё наречии, погладить любимого любящего Пушистика – он звал на звериный лад, смотреть мультики – любимые и какие попадутся, и пойти осенью в школу – не любимую, не любящую но такую родную сейчас.
Нельзя это слушать – говорила она себе – что ж ты, сердце, ты же уже новое сердце, а всё как старое? Бейся, сердце, в такт песне черёмухи, как если бы она звучала, бейся деловито и бейся напористо, будь смелым, сердце, и я буду такой же. И всё же скорбь не покидала её, и тем ценнее – говорю я тебе – что она обернулась, но осталась, в этом и сила – говорю я тебе – в этом и сила. 
И она усердно исполняла посев, не роптала, отдыхала ровно столько, чтобы не надорваться прежде времени и не сорвать посевную, испортив всё-превсё. Тело её старилось и ветшало, так что отдыха требовалось всё больше и снова больше. Сколько времени – никто не знает, отступило время, размякло время, где-то между складками и перепонками времени шёл посев.
Однажды – между другой минутой и этой – она услышала из-под минувшего и канувшего другую, доселе не слыханную песню Черёмухи, и песня несколько омолодила её, и она старалась, но не смогла запомнить слов и мотива – не дано ей такой власти. Но теперь возможно, её хватит на каждую ягоду.
Однажды – между этой минутой и той – она увидела как в ушедшем и отболевшем шестиклассник Артур видит сон про Черёмуху, а наутро говорит с ними - четырмя. Она счастливо смеётся – ну что ты, говорит Оля Черёмухе – ну что ты теперь-то, ну какая теперь разница? Я так люблю тебя – говорит она прошлой Черёмухе – и совсем это не важно. Я рада, что здесь и делаю что делаю.
Однажды – между той минутой и другой - она услышала хруст, и пошла на звук. Это Лёша мёртво трещал костями, силясь что-то сделать.
Оля стояла, не зная, подбадривать или спасаться. Лёша мёртво – движения рвали жилы и кожу, нащупал опалённую рану, расковырял её, обмакнул бледный палец в крови и начертал подле себя знак.
Оля не видела этого знака прежде, но даже слишком хорошо знала, что он значит.
- Ага… - Протянула она.
Оглянулась, и увидела что уже видны первые всходы, а Руины свежеют на глазах – вырастают молодые, зелёные кирпичи,  вьются антенны, окна покрываются чистейшей слюдой, за которой почти угадываются обитатели. Трубы источают целебный дымок, и на него слетаются дивные не то феи, не то бабочки. Зарастают прорехи в стенах, оживают краски и снуют туда-сюда, гоняясь друг за другом – красная за синей, жёлтая за чёрной – гоняясь играючи, без злого умысла.  А в глубине руин кипят самые уютные чайники, и в глубине руин званные гости, чуть запоздав, стучатся в двери заждавшихся хозяев, и в глубине руин звучит гомон и пение на все лады.
- Ага… - Повторила она, но совсем с другой интонацией, и вдвое, втрое, вчетверо усерднее вернулась к посеву.
Посмотрела вверх, на рваные раны воздуха, сквозь которые капало небытием и вакуумом - кажется, они всё разверзались - сумеют ли обитатели залатать их? Только бы сумели.
Лужицы небытия и вакуума губили посевы, прожигали облака и падали вниз. Оля плакала - но была бессильна - но снова смотрела на зарастающие неведомой жизнью руины, улыбалась и сеяла ещё активней - чтобы компенсировать потери от вакуума и небытия как можно скорее.
Несколько обитателей направились к ней - но пока они были слишком бесплотными, чтобы помочь - помочь заделать покорёженный воздух, а с посевом справиться может только она. И они никак не могли прийти сюда - слишком были недосуществующими, нужно больше всходов...
А с облаков ржавчина сходит, сыпется вниз куда-то.  Внизу её ловят люди – люди ли? – ловят сачками в воздухе, сгребают с земли мётлами, лопатами и ломами, а рядом – начальственно стоят машины, и вот - ржавчину собирают в кузов и везут куда-то. Машины уезжают, а отработавшие отработанные люди ложатся где стояли – ибо на большее не годны от века. Сачки, лопаты и ломы грустят вслед машинам, а мётлы летят, тщетно пытаясь их догнать, царапаясь об острый встречный ветер в кровь.
И те лужицы небытия и вакуума губили посевы, прожигали облака и падали вниз - они падали на город, они прожигали крыши и - прямо в души и в сердца, и горожанам становилось вдруг пусто.
Горожане опустело ступали всё ближе к окнам, жадно и восторженно предвкушающим плевок на асфальт - окликни их скорее! Окликни, ну же, останови их, останови каждого и каждую - ты можешь! Их ведь не так много - едва ли десяток - ну сколько накапает с этих ран да сквозь облака, ты можешь! Ну не десяток, ну сотня, ну тысяча, ну тысячи, ну миллионы – не так много, раз есть им число, ты справишься, ты можешь! Я - не могу, я скован данной мне властью, а ты, ты - можешь! Мы и так слишком много потеряли, ну же - окликни, останови! Уложи в кровать - придётся хлопотать с ними - но ты хлопочи. Если их с ложечки не кормить - они с голода помирать будут, так пусто им сейчас, так им никчёмно и незачемно. Придётся вдыхать в них воздух, ибо сами дышать не будут, и гладить их клетки, чтобы делились, и массировать их кровь чтобы шла. Но ты корми, вдыхай, гладь, массируй - вдохновляй, всего неделю - за неделю пройдёт.  Неделя – много – две, в худшем случае – месяц, год, век, жизнь пусть но не вечность же! Давай же, на тебя вся надежда! Если ты отдашь себя целиком - до последней капли, чтобы надорваться и сломаться вдрызг и вдребезги, чтобы стать никчёмной рухлядью - ты спасёшь их, не медли же, решай и решайся! Спаси и сохрани - один ли, одна ли - их - сколько их есть! Мы и так слишком много и многое и многих потеряли!
Это внизу.
А наверху -
Оля, если это ещё она - сеет ягоды.
Несколько не то бабочек не то фей шутливо и добродушно впились в её перси, и так и остались прикрывать безгрешную плоть. Они слетались и слетались и вскоре она оказалась облеплена почти с пяток до макушки - и ей было невыразимо уютно, это бодрило и помогало продолжать сев. Они запели хором - просто брали какие-то слова, и мелодизировали их, без структуры и рифмы, и тут же забывали.
И чьи-то ещё крылья хлопали - за-бытием и вне-бытием – пока ещё очень далеко, но всё ближе и ближе. Крылья, и, кажется, веки пяти глаз.
Это наверху.

5 Вопрошание Горожанина

А внизу - 
Город ждал, все города ждали, каждая страна ждала – вся планета только и ждала – синоптик, алхимик, футуролог, физик, стратег скажи – всё получится? Она успеет до возвращения Снящегося Ворона, имя которому – Тешащий Смрад ОлеАстр? Снящегося Ворона и тех, кто придёт с ним? Синоптик, алхимик, футуролог, физик, стратег скажи, нам ждать ли черёмухового дождя, черёмухового снега и черёмухового града? И если всё-таки да – то, прости за дерзость, достойны ли мы, заслужили ли мы, можем ли мы хотя бы надеяться пропадать порой – терять друг друга и себя - в поисках бесценной свежести - в заветном-заповедном во черёмуховом во тумане?