Шестёрочка

У каждого свой предмет гордости.
Мой у меня во рту. Это шестёрочка, правая, верхняя. Она живуча, как Ахиллес, неистребима, как таракан, и, как Варяг, не сдаётся.
У нас с ней давние садомазохистские отношения. И начались они ещё в школе, куда по несчастью нам завезли зубного врача.

Чья та была идея ГОРОНО, Минздрава или КГБ, не знаю, но идея была дикая: совместить «зубника» и невинных деточек.
Помню, как нас умоляли, как угрожали, как вызывали по списку…
Однако идиотов не находилось. Ибо пионера можно загнать на линейку, на собрание, на заклание, только не к зубному врачу – хоть лишай пионера галстука, хоть жизни.
 
Когда у ребёнка гниют и болят зубы, он скорее отправится к идиоту второгоднику, с которым они взорвут карбидом всю ротовую полость вместе с кариесом, прикусом и черепом. Но к врачу – боже вас упаси! Потому что вынести бормашину, которую, судя по названию, придумал сам Борман в свободное от экзекуций время, было немыслимо.

Невозможно было даже глядеть на это жуткое, жужжащее, животозакручивающее приспособление из колёсиков, тросиков и очень-очень ленивого моторчика, делавшего: «жижижи…жижижи-ииииууууйййй-ииииууууйййй…» - из зуба в кость, из кости в мозг, из мозга в холодный пот, в забытьё, и через тоннель в райские кущи.

И только я, ваш скорбный головую слуга, больше этого «иииууууййй» боялся контрольной по математике. Поскольку по природе своей был, как говорила мама, гуманитарным гением, или, как утверждал отец, математическим кретином. Отчего, конечно же, предпочёл контрольной пытку у стоматолога.

Боже, как он возликовал! Как засиял, засверкал, заискрился!
«Ты ко мне? У тебя болит зуб?!».
- Нет, - замотал я головой, - у меня ничего не болит…
Но было уже поздно.

- Это не страшно! – засуетился обрадованный. - Это мы сейчас легко исправим! Я лишь посмотрю есть ли у тебя кариес...
- Только посмотрите?
- Только!
И я сел. И он посмотрел. И растянул лицо в широчайшей улыбке.
- Есть! 
- Кариес? – искренне изумился я, ибо тут было чему изумиться. Ведь зубами мы пользовались для всего. Мы откручивали ими гайки, обкусывая, затачивали карандаши, потрошили свинцовые аккумуляторы, обгрызали ими рогатки…
Не ведая о кислотно-щелочном балансе, мы жевали ими гудрон и смолу, разгрызали орехи и дробили кусковой сахар, драли щепу, ковырялись в них ножами. Так откуда же, чёрт возьми, мог взяться этот клятый кариес?! Как вообще у нас могли быть зубы?!!

- Ты чувствуешь? Чувствуешь? – ткнул меня металлическим щупом в мозг доктор.
- Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы... – вцепился я в подлокотники.
- Во-о-о-т… - затрясся он от удовольствия. – Это и есть твой кариес… В шестёрочке… В верхней, правой…
И дальше: «жижижи-иииууууййй-иииууууййй-ииииуууу…» - из зуба в кость, из кости в мозг, из мозга в холодный пот, в забытьё, и через тоннель в райские кущи.   
Так что в класс я вернулся уже под конец контрольной - с ваткой нашатыря и новенькой пломбой.

А потом были ещё контрольные. И ещё…
И были расковырянные ножичком пломбы. И торжественная линейка, на которой меня выводили и ставили всем в пример, как пионера-героя. И вешали меня между Зиной и Зоей. А я млел от гордости, и терял сознание от боли.
 
И мой кариес не проходил, а, наоборот, из класса в класс становился всё глубже, пока, наконец, не эволюционировал в острейший пульпит, из-за чего мне пришлось оголять нерв. И неделю мы с ним друг друга убивали. Я его - мышьяком, а он меня - адской мукой.
Но в итоге я выжил и победил, а он сдох и сдался. После чего мне запломбировали каналы резорцин-формалиновой смесью, с годами превратившейся в армированный бетон.

И стоматологи в Израиле бегали, как сумасшедшие, из кабинета в кабинет, показывая друг другу то невиданное чудо.
«Тирэ! – восклицали они. – Ма зэ?! Тирэ!».
И я растолковывал им, что это резорцин-формалиновая смесь.
И они переспрашивали.
И я им повторял.
А они говорили, что эту хрень можно взять только тротилом, но пройти эти каналы невозможно – разве что через туннель, причём безвозвратно. А значит и протезирование бессмысленно, так как моя шестёрочка – бомба замедленного действия, и она непременно рванёт.

И она, конечно же, рвала, время от времени, окуная меня в холодный пот, отправляя в забытьё и через туннель в райские кущи.
А её рвануть – не получалось. Поскольку шестёрочка готова была удалиться только с моей душой, для чего и проросла, вцепившись своими корнями в мою гайморовою пазуху. И вцепившись, там треснула - так что имплант не спасёт, а лишь расколет меня и её пополам.

Всё это я слышу годами. Я живу с ней годами, борясь и мучаясь.
А ночами, сквозь туман боли и обезболивающего, умоляю её меня освободить.

«Ты ж меня знаешь, – угрожающе шепчу я в темноту, - я всё равно что-нибудь придумаю. Я поставлю на тебя мост! Ты у меня всё равно чем-нибудь накроешься!» 
На что она ехидненько посмеивается: «Конечно, конечно, только для этого тебе придётся убить семёрочку и пятёрочку. Ты готов их убить? Они ведь живые…»
И я рычу: «Я убью всех! И тебя, и себя, и всех! Только рассосись уже. Исчезни!».
И она пульсирует: «Только после тебя… Только... Только... Только...»
И не рассасывается.