181 роза для менестреля

Майское солнце лениво, нехотя, потягиваясь и поёживаясь, выползло из-за горизонта. И неудивительно: в такое зябкое, влажное, прохладное утро никому не захотелось бы вылезать из-под теплого одеяла. Если было из-под чего вылезать.
А двум путникам не было. Вчера вечером они опоздали к закрытию ворот, и их не пустили в Рефинцию – самый красивый, самый культурный и самый пышный город во всём королевстве. Поэтому заночевать пришлось, прислонившись к кособокой телеге с сеном и укутавшись в плащи. И слушая храп хозяина телеги, который так же, как и они, припозднился и подъехал к воротам уже в комендантский час.
– Эй-эй! Господин Свистрелло! Ворота скоро откроют! – с усилием перекричал храп хозяина телеги один из путников: тот, что был постройнее да помоложе.
Господин Свистрелло и не пошевелился. Храп его совсем не донимал.
– Господин Свистрелло! – молодой человек позвал уже громче и для верности пихнул его в плечо.
Господин Свистрелло сладко зевнул и перевалился с левого на правый бок.
– Птух! Вставай давай уже! – пихнул его молодой человек уже сильнее.
Тот встрепенулся, распахнул глаза и протер их кулаками. Огляделся и сообразил, где они находятся. И живо отвесил затрещину своему давно бодрствующему приятелю.
– Я тебя предупреждал, Бурто: даже не вздумай упоминать имя Птогний Птух! – Он понизил голос до шепота и оглянулся на источник раскатистого храпа в телеге, – Тебя же могли услышать и узнать мое настоящее имя.
– Господин Свистрелло, но вы не отзывались, – попытался оправдаться Бурто.
– Я просто ещё не привык к своему новому имени, – Свистрелло встал и начал отряхиваться. – Что не дает тебе права разоблачать меня, – погрозил он кулаком своему приятелю.
В простецком плаще, потертой шляпе с облезлым пером и пыльных сапогах довольно помятый Свистрелло смахивал скорее на пройдоху или разбойника, но уж никак не на «господина». И «Птогний Птух» ему подходило гораздо больше. Обаятельный, чуть полноватый человечек невысокого роста, зато очень высокого самомнения вытрусил из каштановых волос застрявшую соломинку. Потом заметил на дороге рябое петушиное перо. Снял шляпу и оценивающе ее оглядел. Перо, судя по его виду, провалялось на дороге с неделю. Свистрелло решил, что это рябое недоразумение всё равно пышнее того, что сейчас венчало его шляпу, и подобрал его. Шустро выдернул и выкинул старое перо и приладил новое. Повертел-повертел в руках свой обновлённый предмет гардероба. Потом снова нагнулся и взял старое перо. Приладил к новому и его – пускай будут два!
Бурто одобрительно заулыбался и с обожанием уставился на Свистрелло.
– Красавец!
– Как и положено настоящему гению, – важно выпятил грудь Свистрелло, поставил руки на пояс, зажмурил глаза и дал приятелю с полминуты полюбоваться на себя. Потом часто заморгал, шумно втянул носом утреннюю свежесть и довольно выдохнул:
– Ну, пошли!
Он направился прямиком к воротам. Длинноногий Бурто засеменил за ним, стараясь не обгонять.
На воротах скучали двое стражников. Чуть подальше маячили еще двое патрульных. Один из стражников достал свиток и перо. Его сотоварищ лениво поигрывал кинжалом. Свистрелло скривился и алчно уставился на перо в руке у стражника – даже это замызганное чернилами перо было приличнее, чем два вместе взятых у него на шляпе.
– Имя. Фамилия. Род занятий. Цель прибытия. – будничным тоном протянул стражник.
– Свистрелло, великий писатель, слава.
– Кому слава? – недоуменно поднял брови стражник.
– Мне, разумеется, – уверенно кивнул Свистрелло. – Ну, вам же цель прибытия надо? Цель прибытия – слава.
Второй стражник перестал играючи подбрасывать и ловить кинжал. Они с коллегой переглянулись, словно молчаливо советовались: куда уместней сопроводить приезжающего с такой целью прибытия – в дом для душевнобольных или сразу в тюрьму.
– Так, начнём с начала, – терпеливо боднул головой стражник, прогоняя сонливость. – Имя, фамилия?
– Свистрелло. Просто Свистрелло. Без фамилии.
– Что значит «без фамилии»?
– А то и значит. Псевдоним у меня. Зачем фамилия нужна? Чтобы различать. Чтобы отличать Марко Лотти от Марко Родзини. Или там Джино Стекко от Джино Росси. А я один такой Свистрелло, – для убедительности он задрал подбородок повыше и попытался посмотреть на стражника сверху вниз, но это было затруднительно – статный защитник города был как минимум на полголовы выше гордого Свистрелло.
– Ладно. Свистрелло, значит, – заскрипел пером стражник. – Род занятий?
– Ве-ли-и-кий пи-са-а-тель, – громко по слогам продиктовал Свистрелло. Бурто бодро закивал стражнику.
– А просто «писатель» не подойдёт? Прям-таки «великий» писать?
– Уважаемый, то вам фамилии не хватало. А теперь что же? Одно слово лишнее написать не можете? – раздраженно, но пока еще вежливо настаивал на своем Свистрелло.
– Ладно, ладно, пускай, – заворчал себе под нос стражник, уткнувшись в свиток. – Цель прибытия? – снова поднял он глаза на чудаковатого путешественника.
– Слава, уважаемый. Так и пиши – слава! Короткое слово. Сла-а-ва, – протянул он по слогам.
– Тьфу, ты! Да какая, к черту, слава? На кой ты тут сдался, чудак? – не выдержал стражник и переглянулся с соратником. Тот презрительно гоготнул.
В спор вкрадчиво вступил Бурто:
– Э, нет, уважаемый защитник! Ты пиши, чего тебе диктуют. Плохого ж ничего не диктовали. Великий писатель Свистрелло приехал в вашу цветущую столицу наук и искусств за славой. Здесь многие нашли славу – Эдоардо ла Финти, Жекиманжело. А скоро ты узнаешь о великом Свистрелло!
– Ладно! И что ж он написал, этот великий писатель? – второй стражник спрятал кинжал и тоже заинтересовался странным новоприбывшим.
– Моя книга не написана. Но я ее придумал, – деловито начал объяснять Свистрелло. – Она настолько великая, что требуется много думать, чтобы хорошенько всё в ней придумать.
Стражники прыснули от смеха. Свистрелло глянул на Бурто и недовольно скривился. Отсмеявшись, тот, что с пером и свитком, утер выступившие слезы:
– Ты приходи лет через десять, великий писатель. А лучше – через двадцать. Времени подумать будет – во! – Стражник провёл пером над своей макушкой.
– Я думал, ты стражник. А ты библиотекарь целый прям, – с напускной обидой фыркнул Свистрелло. – То не хватает тебе слова в фамилии. То лишнее тебе слово в роде занятий. А теперь вообще какие-то книги с меня требуешь. Твое дело писать? Вот, пиши – пришел за славой. И пускай давай меня уже. Завтракать пора. Есть хочу.
Стражник крякнул, снова глянул на напарника, молчаливо посовещался с ним, а потом всё-таки заскрипел пером. Затем поднял глаза на долговязого Бурто и ткнул в него пальцем:
– Теперь ты! Имя, фамилия, род занятий, цель прибытия?
Здесь проблем не возникло. Да и какие могли быть проблемы у такого простачка, как Бурто?
– Бурто Юниус, ученик писателя, учиться приехал.
Стражник закатил глаза и цокнул. Потом открыл было рот, чтобы попридираться. Потом цокнул снова и заскрипел пером. Видимо, решил не связываться с немного полоумными, но безобидными чудаками. Его напарник крутанул какую-то ручку сбоку от входа. Скрипнули и задвигались шестерни – внутренние ворота поднялись. После ночлега у городской стены и получасовых препирательств со стражниками Рефинция, утонченная столица наук, поэзии, музыки и художеств, наконец, приняла в свои стены двух странноватых путников.

Первым делом Свистрелло, как и сообщил стражникам, стал искать, где поесть. Бурто то и дело оглядывался вокруг:
– Смотрите-ка, какой фонтан, господин Свистрелло! Какие скульптуры! А вода-то! Вода льется прямо из пасти льва!
– Ну и фонтан. И что? Ты тут лавочку с чем-то съестным не видишь? – даже не поднимал глаз на чудесные произведения городского искусства Свистрелло.
– А дом-то, дом какой! Не дом, а целый замок! А там вон химеры под самой крышей – кажется, так сейчас и слетят на нас! Вот это домище!
– А вывески трактира там случайно нет, Бурто?
– Нет, господин Свистрелло.
– Ну, так и глазей по делу.
Бурто обиженно отвернулся. Но обижался он ровно две секунды – прямо из начала узкой улочки на них смотрела нужная вывеска. Именно смотрела – потому что на ней был очень убедительно изображен коричневый теленок. Вернее, не весь теленок, а только его крупная голова почти в натуральную величину. И эта нарисованная голова смотрела прямо на Бурто и Свистрелло. А над головой была вывеска: траттория «Озорной бычок».
– О! – ткнул пальцем господин Свистрелло и резво свернул в сторону траттории. Бурто не отставал.
Толкнув дверь и застыв на пороге, путешественники огляделись. Харчевня харчевней, а ведь она была совсем не похожа на такие же заведения в придорожных деревеньках. Эта по сравнению с загородными забегаловками была чистенькой, опрятной. И народ здесь был – ох, и непривычный был народ!
Бурто ткнул локтем в бок своего господина и кивком указал в дальний угол.
– Ага, – тихонько отозвался Свистрелло и так и остался стоять, чтобы не шуметь. В траттории вообще никто не издавал ни звука, кроме двоих – певца и его лютни.
Белокудрый менестрель сидел прямо на одном из дальних столов, закинув ногу за ногу. Он ласкал струны своего инструмента и самозабвенно исполнял балладу о грустной безответной любви искусным колоратурным тенором. И какая это была чудесная картина! От избытка чувств он то и дело зажмуривал глаза, а когда открывал их – непременно томный взгляд ловил влюблённый взгляд одной из мечтательных девиц-горожанок, которой казалось, что певец поет только ей и только о ней. Тогда девушка вздыхала и роняла слезу. А певец снова зажмуривался и задирал голову, открывая напряженную от пения жилистую шею. И снова дарил свой взгляд уже другой посетительнице харчевни. Он то и дело покачивал головой в порыве пения – и выбившийся из затянутых кожаным шнурком волос светлый локон игриво подрагивал у его лица. Между пальцев его руки, которой он зажимал гриф, торчала алая роза на коротком стебельке – полностью распустившаяся, уже не совсем свежая, но еще и не начавшая подвядать. Девушки смотрели то на его лицо, то на розу, то на изящные цепкие пальцы рук – в эти моменты они вздыхали и, очевидно, завидовали инструменту в руках песнопевца.
Менестрель талантливо увел свою балладу в трогательный, разрывающий душу финал, еще несколько раз прикоснулся к струнам лютни – и они вдвоем с инструментом умолкли. Он сморгнул и прослезился. Тогда десятка три благодарных слушателей – а вернее, с десяток слушателей и десятка два слушательниц – встрепенулись и нарушили паузу аплодисментами.
– Меандрелль, сладкоголосый Меандрелль!
– Меандрелль, ты – не человек, ты – сын самих богов!
– Слава среброкудрому Меандреллю!
Девушки купали менестреля в заслуженных, можно даже сказать, честно выстраданных певцом комплиментах, надеясь привлечь его внимание.
– Меандрелль, как ты… прекрасен! Я… вся твоя, Меандрелль! – выдохнула одна из девушек, пожирая певца обожающим взглядом и подставляя ему эту самую «всю себя». Песнопевец смущенно улыбнулся и оторвал руку от грифа лютни. Он протянул розу к декольте влюбленной бесстыдницы и приладил ее прямо между пышных округлостей, которые тут же поднялись от волнительного вздоха.
– Прости, милая Эмма. Не по тебе плакала моя песня, – отвернулся от нее певец.
– Налейте же, налейте нашему сладкоголосому глашатаю любви! Эля для Меандрелля! – Один из посетителей обнял певца за плечи и усадил за стол.
– Эля для Меандрелля! – Подхватили еще несколько голосов и засмеялись, радуясь случайной рифме.
Только одно лицо не светилось радостью и одухотворенностью от приобщения к прекрасному искусству менестреля – это было лицо Свистрелло. Бурто не вовремя ляпнул:
– Эх, вот это певец! Что же за великий певец, а, Свистрелло?
– Заткнись ты, – он скривился так, словно вот уже с минуту жевал лимон.
– А что? – поднял брови Бурто.
– Здесь я великий, – тихо и злобно процедил Свистрелло.
– Но вы же не певец!
– Да, я писатель! Великий писатель Свистрелло! – громко, зычно объявил он на всю тратторию.
Совсем не гордый Меандрелль повернулся на эту фразу и с интересом стал разглядывать великого писателя. Но поскольку, как известно, сколько ни разглядывай, а по виду и не поймешь, великий перед тобой или не великий, Меандрелль очень простым и очень дружественным тоном позвал:
– Иди к нам! Иди сюда.
Свистрелло важно прошествовал между столов и приблизился к песнопевцу. За его столом сидели еще четверо, которые услужливо подвинулись, приглашая новоприбывших сесть с ними. Бурто радостно примостил седалище на свободное место скамьи. Свистрелло же продолжал смотреть на пирующих сверху вниз.
– Садись, служитель искусства, – уважительно пригласил менестрель. Свистрелло неохотно присел на край. – Я не слышал имени Свистрелло ни разу во всей Рефинции. Давно прибыл?
– Недавно. Только что.
Свистрелло не смотрел на певца – он был занят тем, что усиленно буравил взглядом соседний стол в попытке поймать внимание пышнотелой девушки, которая совсем недавно купала в обожании менестреля. Наконец она заметила настойчивый взгляд Свистрелло. Он растянул губы в улыбке, в которую вложил все свое обаяние. Девушка, из декольте которой все еще торчала роза, равнодушно скользнула глазами по адресованной ей улыбке, с обидой и нежностью глянула на Меандрелля и как ни в чем ни бывало принялась шушукаться с подругами. Ни она, ни остальные – никто не смотрел на Свистрелло так, как они смотрели на певца – с обожанием, благоговением и любовью.
– А какие трактаты принадлежат твоему перу? – менестрель выдернул его из досадных умозаключений.
– А? – уточнил Свистрелло и переглянулся с Бурто.
– Какие книги ты написал, уважаемый ученый муж? – слова менестреля были бы похожи на издевательство, если б не ровный, спокойный тон и дружеская полуулыбка.
– Великие. Это великие книги. Я пока в процессе.
– В каком процессе? – наморщил лоб певец и переглянулся со своими приятелями.
– Книга моя еще в процессе написания. Я думаю над ней.
– Так ты мыслитель! Хорошо, что ты приехал сюда, в Рефинцию. Здесь, среди храмов знаний, ты найдешь себе академию по душе и сможешь оттачивать свое высокое искусство.
– Высокое, да. Очень высокое у меня искусство. Выше некуда, – важно задрал подбородок Свистрелло в ожидании признания своего величия. Но с обожанием на него посмотрел один лишь Бурто. На лицах всех, кто слышал чудаковатого посетителя, было недоумение.
Громыхнувшая дверь траттории прервала эту неловкость. Черноволосый молодой человек по-хозяйски зашел и важно направился прямиком к менестрелю. Свистрелло даже разозлился в глубине души – как будто на этом, видите ли, великом певце весь свет клином сошелся!
– Его милость виконт Трени, тот самый, который мой хозяин, передает тебе, дружок, чтоб ты зашел к нему, не медля. Он сочинил очередной стишок. Стишок неплох, но жаждет редактуры. Его ты вечером исполнишь той, с которой у него амуры.
– Клариссе… – выдохнул Меандрелль и посмотрел на слугу виконта, словно на своего мучителя.
– Да, ей. Прости, что задеваю чувства. Но ты слуга не одного искусства. Виконтом ты, как помнишь, нанят.
– Да помню я, Бетто! – горестно схватился за кудри менестрель.
Все в «Озорном бычке» не слишком ласковыми взглядами проводили этого Бетто до двери, чуть не испепелив ее. Только Меандрелль так и остался сидеть, упершись локтями в стол и схватив себя за голову так, словно вот-вот он примется рвать на себе волосы. Свистрелло даже стало немного жаль горестно убивающегося песнопевца. Он участливо спросил:
– А это кто был?
Вместо певца ответил его сосед по столу:
– Это Бетто, принес в очередной раз нерадостные вести для нашего Меандрелля. Он служит у виконта Трени. Тот известен двумя страстями – к сочинительству и к юной синьорине Клариссе Феличе, дочери городского прокурора.
– И обе страсти у него осуществляются не особо… – разоткровенничался другой сосед и тут же получил тычок в бок от первого.
– Чшш! Ты что! Такое – про виконта! – первый осадил приятеля и продолжил. – Виконт Трени утром сочиняет стихи и посвящает их прекрасной синьорине, а вечером наш сладкоголосый Меандрелль исполняет их ей под свою чудесную лютню.
– И что же? – заинтересовался Свистрелло, не видя подвоха.
– А то, что она прекрасна… – томно выдохнул менестрель и поднял голову. Ясное дело было, это он не о лютне. Его глаза были полны слез, но он героически не давал им пролиться. – Пойду к виконту.
Меандрелль взял свою лютню и под участливые взгляды посетителей прошествовал к двери, словно незаконно осужденный – на эшафот. У двери он повернулся и пафосно изрек:
– Ну, я пошел. Предамся мукам творения и ревности. Вернусь нескоро.

Наконец, когда менестрель удалился и траттория из концертной площадки превратилась в просто тратторию, Свистрелло и Бурто удалось поесть. Но разговоры о певце все не утихали, что продолжало раздражать самолюбие Свистрелло.
– И что же он так убивается, этот ваш Меандрелль? Виконт ему мало платит за рулады под окном? – как можно более презрительно спросил он.
Приятели певца, которые остались сидеть за столом, стали растолковывать:
– За эти рулады всегда будет мало, сколько б ни дали. Это же сам Меандрелль!
Озлобленный Свистрелло закатил глаза от очередного упоминания о величии Меандрелля. Тогда другой приятель пояснил:
– Виконт уже полгода сохнет по юной синьорине Феличе у нее под балконом. Он нанял лучшего песнопевца в городе, нашего Меандрелля! – с гордостью произнес имя друга мужчина. – …для того, чтобы он пел ей серенады по вечерам.
– И что же? – плутовато спросил Бурто, будто сам уж не догадался.
– И то, – вздохнул приятель, – теперь они вдвоем ежевечерне сохнут под балконом прекрасной Клариссы.
– А она по ком сохнет?
– А она не сохнет, она вовсю цветет. И каждый вечер после серенад бросает с балкона алую розу. Виконт Трени злится, что она не сбросит ни разу перстень, или платочек какой-нибудь вышитый, или на худой конец записку с признаниями – что-нибудь значительное. А бросает лишь ненужную ему розу, послушав песни талантливого Меандрелля. А Меандрелль злится, что она бросает розу для виконта, а не для него – ведь ему приходится каждый вечер признаваться ей в любви от имени виконта.
Свистрелло оглянулся на девушку, которой менестрель после своего песнопения отдал розу. Приятель певца проследил за его взглядом.
– Да, да, это вчерашняя роза. Наш Меандрелль бережно поднимает каждую розу. На его счету уже сто восемьдесят роз. Каждый день он передаривает их разным девушкам. Скоро каждая в нашем квартале получит хоть одну розу Клариссы Феличе. Все знают, что когда он дарит ее цветок – это отказ и напоминание о большой любви и большой тоске лучшего певца Рефинции.
– А напиши об этом в своей книге, писатель Свистрелло, – неожиданно предложил другой товарищ певца. – Ты же великий и талантливый. Это такая грустная и такая красивая история любви! Найди в своей книге местечко для того, чтобы увековечить нашего гениального Меандрелля и его великую любовь к дивной дочери нашего городского прокурора.
– Эээ… Н-да. Я великий и талантливый. И гениальный тоже я! Я думаю… Я подумаю!
– А мы покажем тебе синьорину Клариссу, чтобы ты точнее передал образ. Сегодня вечером мы пойдем к ее дому – и ты сам все увидишь!
Какое именно «все» увидит Свистрелло, он и подумать не успел, потому что поймал взгляд Бурто – полный обожания и гордости за своего господина. Свистрелло выпятил грудь и так и застыл, воплощая гордость и величие.

Весь день Свистрелло праздно шатался по городу, ничего не ища и ни с кем не знакомясь. За ним таскался верный Бурто Юниус, который все восхищался на каждом шагу архитектурой, фонтанами, шпилями и химерами. Свистрелло не обращал внимания на его реплики, которые он то и дело отпускал:
– Уух, интересная, до чего интересная кладка у этого дома! А там вон какие скульптуры в парке – это целый музей, а не парк! А балкончик – какой у этой виллы балкончик, знай только и лазь через такой балкончик в спальню к какой-нибудь милой синьорине!
– А? Что там с балкончиком, говоришь? – встрепенулся Свистрелло. Все это время его голову занимали мысли, как бы прославиться великому писателю в этом достойном городе. Мысль написать для этого, наконец, великую книгу в голову Свистрелло, как ни странно, не приходила.
– Красивые, говорю, тут балкончики! И шпили. И двери. И статуи.
– Красивые балкончики… – протянул Свистрелло. Потом хлопнул себя по лбу. – Мы же условились пойти посмотреть на эту Клариссу Феличе! А сколько сейчас времени, Бурто?
Слуга окинул взглядом окрестности и нашел часовую башню, мимо которой они совсем недавно прошли.
– Скоро семь часов, господин Свистрелло!
– Так идем же скорей к траттории, и от нее нам покажут дорогу к этой красотке, – засуетился тот и рьяно направился распутывать этот клубок из улиц, улочек и проулков в поисках дороги к «Озорному бычку».

От траттории они вместе с дюжиной почитателей таланта певца проследовали в другой квартал, где жила знать.
– Мы должны поспешить, уважаемый Свистрелло, чтобы занять места получше.
– Места? – поднял брови Свистрелло.
– Конечно. Да там пол-города будет, чтобы послушать нашего соловья Меандрелля!
– И что же, он признается в любви каждый вечер перед всем городом?
– Ну, формально говоря, не он, а виконт – он же поет ей от имени виконта Трени. А чего тут стыдиться? Вся Рефинция знает, что оба они страдают по Клариссе. И вся Рефинция любит Меандрелля. Поэтому надо прийти пораньше, чтобы занять места получше.
Свистрелло, а за ним и Бурто Юниус прибавили шаг.
Когда они подошли к не огромному, но довольно изысканному в архитектурном смысле дому, там уже была толпа человек в тридцать-сорок.
– Эх, припозднились чуток, – посетовал один из друзей менестреля. – Ну, ничего. Давай, протолкнись вот сюда, к балкону поближе. Меандрелль станет вот туда, – он ткнул пальцем куда-то на другую сторону от аккуратного полукруглого балкончика, увитого плетущимися цветами, – а тебе, уважаемый писатель, отсюда будет очень хорошо видно прекрасную Клариссу. А может, ты и рисовать умеешь?
Свистрелло, если честно, был даже и не в курсе, умеет он рисовать или нет – он просто никогда не пробовал. Но ведь сейчас и не время было пробовать. Поэтому он отрицательно помотал головой.
– Эх, жаль! Ты бы набросал ее портрет за пару вечеров, чтобы сходство было получше, когда ты примешься описывать ее красоту в своей книге.
В книге! Свистрелло хмыкнул и почесал макушку. Похоже, эти горожане действительно решили, что он, сам великий писатель Свистрелло в своей великой книге будет писать о такой ерунде, как любовные воздыхания какого-то там, пусть даже и неплохо поющего, менестреля к какой-то там, пусть и очень красивой, дочери прокурора!
По мостовой зацокали восемь копыт. Впереди ехал гордый, важный, знатно одетый, довольно симпатичный мужчина. Второй всадник, скромнее и проще одетый, сгорбленно осел и низко опустил голову. Знакомые голубые глаза были такими потухшими и грустными, что в этом втором с трудом можно было угадать Меандрелля.
– Меандрелль! Наш Меандрелль! – загудели горожане. Под ноги менестрелева коня полетели цветы. Никто не чествовал виконта – прославляли только певца. Он услышал своих почитателей, и немного воспрянул духом. На лице появилась вымученная улыбка, а глаза загорелись пусть грустным, но все-таки живым огоньком. Меандрелль расправил плечи, помахал толпе рукой и с надеждой поднял глаза на пустующий балкончик.
Виконт, не считая поджатых губ, никак не выказал неприязни к такой народной славе своего песнопевца. Он брезгливо въехал в толпу и добрался до заветного балкона. Если проделать какой-то нехитрый трюк, например, встать ногами на седло, то можно было бы легко дотянуться до перил и оказаться прямо в вожделенных покоях, отметил краешком мысли Свистрелло.
Но знать играет в свои игры только по правилам. Поэтому сто восемьдесят первый вечер подряд менестрель брал свою лютню и исполнял сто восемьдесят первую серенаду на стихи виконта Трени, который в сто восемьдесят первый раз пришел под балкон прекрасной Клариссы Феличе.
Полилась песня. Недурные, довольно изысканные стихи, положенные на музыку гениальным Меандреллем, содержали в себе пылкие признания виконта и заверения в искренности его чувств. Но, пропетые нежным тоскливым тенором, они заставляли думать, что вовсе не виконт Трени, а сам менестрель ждет взаимности от девушки. Да так оно, в общем-то, и было.
В глубине балкончика возникли робкие шевеления. Затем на пороге пугливо появился тонкий силуэт. На балконе стояла девушка, но близко к перилам она не подходила. Прямо за ней маячила служанка. Очевидно, девушка готовилась к ночному отдыху: черные волосы ее были не убраны наверх, а разбросаны по плечам, а одета она была в домашнюю длинную светлую котту поверх белоснежной камизы. В лучах закатного солнца, которое сейчас смотрело прямо на ее балкон, она была таинственным и невероятно красивым призраком. Мистическую красоту стоящей в глубине синьорины подчеркивала тень от плетущихся растений, которая падала на белую кожу лица и светлые одежды. В руке красавица теребила полураспустившуюся алую розу. Локоны волос плелись по плечам и ниже, как цветущие лианы по перилам. Да, нехитрое дело было влюбиться в такую, подумал Свистрелло!
Пока виконт вдохновенно глазел на свою любовь, а горожане пускали слезу от чудных рулад их героя-соловья, Свистрелло разглядывал деву, и растения, и балкончик. И тут ему пришла в голову мысль. Надо же как-то уже, наконец, прославиться, а то целый день великий писатель прошатался по колыбели искусств зазря! Никто не смотрел вбок балкона, где плетутся прочные одревесневшие лианы. Свистрелло подмигнул и показал Бурто: «Чшшш!», приложив палец ко рту. А потом аккуратно поставил ногу на одну из лиан – и замер. Поставил вторую уже выше – и снова замер. Никто ничего не заметил. Легкое шевеление растений, вьющихся по стене и балкону, можно было списать на вечерний ветерок. А Меандрелль – спасибо ему, пригодился! – очень удачно отвлекал внимание своими трелями. Свистрелло еще не долез до балкона, а уже был чрезвычайно доволен собой, вися на стене лиан. Еще чуть-чуть подтянуться, постараться не кряхтеть, втянуть живот, чтобы перевалить ногу через перила – и все увидели, как из стены живых лиан прямо на юную Клариссу свалился невысокий обаятельный толстячок! Девушка вскрикнула, но ее вскрик был подавлен навалившейся на нее тушей, поэтому вышло только негромкое «Ааах!». Зато служанку, стоящую рядом, не сдерживали никакие туши великих писателей. И она визгливо заголосила:
– Ааа! Убивец! Нечестивец!
Громогласная песнь напуганной служанки вмиг сменила томный плач лютни и серенаду. Меандрелль сразу же узнал в толстячке своего нового знакомца из «Озорного бычка», и возмущенно, разочарованно прокричал:
– Нечестивый писатель!
Он уже подбежал к стене, увитой лианами. Но его отпихнул виконт Трени, в том же самом порыве бросившийся спасать девушку. Виконт проделал тот же путь, что за минуту до этого проделал Свистрелло. Правда, это удалось быстрее и проворнее – ведь подтянутому виконту не было надобности кряхтеть и безуспешно втягивать живот.
На балконе возникла потасовка из Клариссы, которая размахивала руками в надежде подальше отпихнуть от себя мужчин, служанки, не перестающей оглушать окрестности визгом, виконта Трени, который в тесноте балкона никак не мог получше размахнуться и заехать как следует Свистрелло по лицу или куда он там собирался ему заехать, и собственно Свистрелло, который был чрезвычайно доволен собой, несмотря на угрозу быть позорно отлупленным рукой виконта.
Меандрелль метался внизу, понимая, что лезть на балкончик пятым не было совершенно никакого смысла. Он с состраданием смотрел на бедную Клариссу, которую оттеснили к перилам, и которая предстала в своем домашнем платье и с неубранными волосами перед всем честным народом. Она закрывалась от мужчин своей розой, но они продолжали толкаться, уже, кажется, совсем забыв о девушке. Виконт напоминал свирепую мельницу: он уже без разбору размахивал руками. Один из этих мощных взмахов и смахнул Клариссу с балкона. Напуганная девушка сделала попытку удержаться, но тут Свистрелло не заметил, как завершил дело виконта: обороняясь и размахивая чем попало, он проехался по цепляющейся за перила руке девушки. Она сорвалась и с криком полетела вниз.
Это было мгновение Меандрелля. Прямо ему в руки упала перепуганная и растрепанная Кларисса Феличе, чьи священные и недоступные прелести он воспевал вот уже сто восемьдесят первый вечер подряд. От страха девушка всхлипнула, зажмурила глаза и крепко обвила шею менестреля рукой, в которой была все еще зажата роза.
– Какую розу я поймал сегодня! – томно простонал Меандрелль, касаясь дыханием щеки девушки. Кларисса открыла глаза. И только увидев восхищение в ее взгляде, Меандрелль осмелился аккуратно поставить девушку на ноги и отстраниться.
На балкончике всё еще продолжалась потасовка между виконтом и Свистрелло. А из двери дома выскочил тот, кто одним своим видом заставил горожан перестать шумно болеть то за виконта, то за Свистрелло, а то и вовсе за менестреля. Все притихли. В проеме появился господин Онесто Феличе, уважаемый, справедливый и неподкупный городской прокурор с идеальной репутацией и не менее идеальной благонравной дочерью. За ним со всхлипами и стенаниями выскочила служанка. Она трясущимися руками показывала на балкон:
– Там… Там мы с синьориной… – потом она заметила, что Кларисса стоит под балконом, и протянула к ней руки, снова ударившись в рыдания. – Синьорина Кларисса!
Служанка бросилась к своей госпоже. Девушки обнялись и заплакали уже вдвоем.
Тем временем с балкона доносилось:
– Мерзавец! Ты оскорбил мою любовь! Ты оскорбил меня!
– Да иди ты, никого я не оскорбил.
– Ты осквернил мою Клариссу!
Тут взъелся отец Клариссы:
– Осквернил?! – потом стал зыркать гневным взглядом в поисках виновников. И нашел ни в чем не повинного менестреля, который как раз нагнулся подобрать свою лютню в трех шагах от рыдающих девушек. – Ты! Ты посмел прикоснуться к моей дочери!
– Я? Ваша честь, ваша честь и честь вашей дочери для меня священны.
– Нет, я видел! Ты обнимал ее, когда я вышел из дома.
– У меня в руках была лютня, – растерянно произнес менестрель, украдкой глянув на Клариссу.
– Лютня! Лютня, ваша честь! Это же наш Меандрелль, у него всегда лютня! Он не прикасался к вашей дочери! – раздались убедительные многоголосые доводы из толпы.
Онесто Феличе гневно пробуравил менестреля взглядом и приказал девушкам:
– Быстро в дом! – потом поднял глаза на балкончик, где виконт Трени и Свистрелло продолжали свой самозабвенный мордобой, уже позабыв его причину. – А я пойду вышвырну этих двоих, пока они весь дом не развалили, – сердито протянул благонравный отец честного семейства. Хлопнула дверь.
Толпа не смела взреветь, хотя такое представление было достойно самых бурных оваций. Потом из толпы вышел один из друзей Меандрелля и многозначительно посмотрел на него с улыбкой. Растерянный менестрель не смел и шевельнуться – он так и стоял под балконом как оглушенный, сжимая свою лютню. Тогда приятель повел бровями и с хитрой улыбкой указал взглядом туда, где только что стояла его напуганная и растрепанная мечта. Меандрель торжествующе улыбнулся и нагнулся поднять розу, которую для него, уже без сомнений для него оставила Кларисса.
Финал этого вечера оказался не таким уж пресным даже на фоне предыдущих событий: синьор Феличе спустя какие-то минут пять снова показался в двери. Вытянув руки, он за шкирки волок двух потрепанных оборванцев. Только по складу фигуры можно было сказать, кто из них виконт Трени, а кто – пройдоха Свистрелло. Тут же у дома крутившиеся патрульные приняли обоих. Толпа не спешила расходиться – охота было досмотреть окончание таких бурных событий.
– Я виконт Трени, ваша честь! И я защищал честь вашей дочери!
– И ты тоже? А певец?
– При чем тут певец! Вот этот пройдоха взобрался к ней на балкон! – виконт кивком указал на толстячка. – Ваша честь, моя честь тоже поругана!
– Тоже?! – зычно уточнил прокурор. – Что значит «тоже»? Чья еще честь, кроме твоей, поругана?
– Вашу дочь… На вашу дочь навалился вот этот, – виконт подбородком указал на Свистрелло. Тут пришла его очередь возмущаться.
– Да ничего я не навалился! Я просто упал! А тут та заверещала. И этот подскочил. И бить сразу давай меня в морду!
– Упал? С земли вознесся и упал?! – презрительно продолжил публичный допрос прокурор Феличе.
– Я со стены упал. С перил. Это ж не запрещено падать с перил!
– Запрещено падать на юных дев у них же в доме!
– Я… Я не нарочно на нее упал! – Свистрелло шарил глазами по толпе, ища своего товарища. – Бурто, ну скажи ты им!
Бурто, судя по его выражению лица, напугался еще больше своего господина и попытался вжаться поглубже в толпу. Феличе сгреб его за шкирку и вытянул поближе:
– А ты что за птица?!
– А я вообще не местный, я приезжий, я не знаю ничего, – залепетал Бурто Юниус. Потом нашелся и заявил. – И вообще, я не Бурто никакой. Я Банто, да, да. Я ничего не знаю. Я песенки пришел послушать.
Феличе отпустил его. Если кто его еще и видел, то недолго – Бурто Юниус поспешил убраться оттуда подальше. Прокурор отмахнулся рукой от обоих:
– В тюрьму их! Завтра разберемся… – добавил он, уже зевая.
– Как же в тюрьму! Меня-то за что в тюрьму, ваша честь? – завопил виконт.
– О, кстати о чести, – снова повернулся к нему Феличе. – Что-то там у тебя оскорблено и поругано, ты говорил?
– Да, – гордо задрал голову виконт.
– Бросаешь ему вызов на дуэль?
– Да! – без колебаний заявил виконт. Брови Свистрелло подлетели вверх: он явно не готовился к настолько громкому окончанию своего первого дня в Рефинции.
– Отлично. Завтра в десять у нас на тюремной площади. А пока в тюрьму обоих. Чтоб знали, как к честным девушкам на балконы влезать, – зевая, добавил он.
– Как же, как же так! Ваша честь!
Но Феличе только отмахнулся и скрылся в двери своего дома.
Очень скоро толпа у дома Феличе разошлась по домам. Остался только тот, ради кого она собиралась – Меандрелль. Ему никуда не хотелось идти – ни домой, ни в тратторию. Сегодня ему не хотелось сочинять – пережитые чувства били через край. Он с глуповатой улыбкой прислонился к стене дома Феличе, мечтательно держа в одной руке розу, а в другой – лютню. И так и задремал у балкона той, кому он сегодня спел сто восемьдесят первую серенаду.

Весть о странной дуэли разлетелась по ночной Рефинции и уже к утру о ней знала примерно половина горожан. О такой славе и известности, какую снискал Свистрелло своей вчерашней выходкой, сладкоголосый Меандрелль не мог даже мечтать. Впрочем, он мечтал о кое-чем другом. Вернее, о кое-ком, и все об этом знали.
Когда башенные часы пробили десять, площадь перед тюремным замком была набита битком – куда там Меандреллю с его концертами! Свистрелло смотрел в расчерченное решеткой окно и дивился:
– Ух, и народу-то! Ух, вот это да! Вот это слава для великого писателя.
Стерегший его тюремщик из-за стены камеры гоготнул:
– Писатель, а по прокурорским балконам лазишь!
– И лазаю. Ему что, жалко?
– Балкона – нет, а вот дочку… – в его голосе мелькнули нотки мечтательности.
– Да нужна мне его дочка!
– А чего ты тогда полез? Что тебе было нужно? – удивился тюремщик.
Свистрелло снова полюбовался в окно на такую огромную толпу, которую он, сам гениальный и великий Свистрелло, собрал своей вчерашней выходкой, и довольно протянул:
– Что нужно, то у меня есть.
Наконец и виконта, и Свистрелло вывели на тюремную площадь. Их вооружили, чем вызвали бурные возмущения виконта Трени – ему нужна была непременно его шпага, а та, что ему дали, была, по его заверениям, то кривая, то тупая, то просто вся не такая. Прокурор не слишком переживал за виконта, который уже давно надоел и ему, и его дочери. Хороший повод его отвадить – дуэль. Он либо отстанет от семейства Феличе, либо не потревожит больше уже никого на этом свете.
Прокурор назначил секундантов из тюремщиков. Толпа довольно взревела – появилась возможность продолжить болеть за виконта Трени или незнакомого бравого толстячка, что осмелился наделать переполох на балконе прокурорской дочери.
– Начинайте дуэль! – зычным приказным тоном прогремел Феличе и отступил ближе к первому ряду толпы. За заградительным рядом патрульных из толпы виднелись знакомые белые локоны. Прокурор сразу заметил Меандрелля. – Что, пришел вдохновляться кровью, певец?
– Меня не кровь вдохновляет.
– А что же?
– Чувства, – буднично ответил Меандрелль.
Тем временем на площади пыталась состояться дуэль. Пыталась – потому что Свистрелло и в руках не держал шпагу ни разу до этого. Красивое фехтование, которое очень старался продемонстрировать виконт Трени, было праздным витиеватым маханием шпагой, потому что махать, по сути, было не перед кем.
– Это не противник, ваша честь! – с досадой крикнул виконт. – Это не дуэль!
– Ты сам его вызвал! Так фехтуй теперь! – отозвался прокурор Феличе.
– Это же нечестно! – негромко сказал Меандрелль почти на ухо прокурору.
– Зато это справедливо! – отозвался Феличе. Менестрелю нечего было на это возразить.
– Ваша честь, это не дуэль! – снова крикнул виконт, который уже утомился демонстрировать фехтовальное мастерство перед беспорядочно машущим шпагой Свистрелло. Отвлекшись на прокурора, виконт Трени споткнулся. В падении он успел удивленно вытянуть лицо, с упреком посмотреть на прокурора и больно шлепнуться ничком на мощеную площадь.
Свистрелло тут же подскочил к нему и со всей силы всадил свою шпагу ему в спину. Виконт так и скончался с удивленным выражением лица, не успев осознать свою нелепую смерть.
– А это разве справедливо? – с тревогой спросил у прокурора Феличе менестрель.
– Он мертв, справедливо это или нет, – бесстрастно ответил Феличе.
И действительно – толпа ревела, справедливо это было или нет. Она так же точно бы ревела, если бы виконт убил Свистрелло. Минута торжества Свистрелло омрачилась новым распоряжением прокурора:
– На помост этого!
Теперь пришел черед удивленно вытягиваться лицу бравого Свистрелло.
– Ваша честь! Я писатель! Я великий писатель! Величайший!
– Вот и хорошо! Ты приговариваешься к смерти, великий писатель! Ты оскорбил честь невинной девушки и влез к ней на балкон! – каждая фраза прокурора была как удар гонга.
– Смерти?! Нет! Я писатель! Я же должен написать свою великую книгу! Я приехал сюда, чтобы написать великую книгу! – голос Свистрелло срывался на визг, пока палачи и тюремщики привязывали его к столбу и складывали у его ног хворост.
Прокурор Феличе оставался бесстрастным. Всем своим видом он олицетворял непоколебимую, высшую справедливость, которая не требует аргументов и не вызывает сомнений. Он гордо поднял подбородок, подождал, пока возле истошно вопящего осужденного не останется один-единственный палач с зажженным факелом. Потом властно кивнул. Загорелся хворост. И по толпе прокатилось тихое «Ааах!», которое слилось с хрустом сгораемых веток.
– Моя книга! Я напишу свою великую книгу! Я великий писатель Свистрелло! Вы лишаете мир гениального писателя! Вы уничтожаете мою книгу, которую я придумал!
С помоста дохнуло жаром. Великий писатель Свистрелло полыхал, но никак не унимался в своей гордыне. Меандрелль смотрел на это зрелище с тоской, но не с жалостью. Его голос тоже стал безучастным и бесстрастным:
– Вы же сами когда-то говорили, что рукописи не горят, ваша честь.
– Так то рукописи. А ненаписанные книги очень даже хорошо горят, как видишь, – холодным голосом отозвался прокурор Феличе.
Свистрелло вопил о своем величии и смотрел в глаза толпы. Отвращение, омерзение – они снова не смотрели на него с обожанием и восхищением, как смотрели на менестреля в траттории. На миг Свистрелло показалось, что в толпе мелькнул Бурто Юниус– и на его лице тоже сквозило отвращение. Вчера утром он вошел в Рефинцию за славой. Уже на второй день великий писатель Свистрелло добился такой славы, какой не знал и никогда не узнает даже гениальный сладкоголосый менестрель со своей лютней.
Меандреллю больше нечего было делать на этом торжестве смерти, справедливости и, как ни странно, славы. Он покрепче обнял лютню, отвернулся и побрел восвояси, задевая плечами толпу. Весь город был здесь, на тюремной площади. Улицы были безлюдны.
Уставший Меандрелль добрел до родного балкона, прислонился к стене и в непривычной городской тишине коснулся отзывчивых струн. Он вначале робко, а потом все уверенней затянул грустную балладу собственного сочинения, которую исполнял вчера утром, как раз перед тем, как впервые увидел человека, пришедшего за славой.
Единственная слушательница, для которой он пел, вышла на тот самый злосчастный балкон и подошла к краю, чтобы лучше видеть своего воздыхателя. Черные волосы были аккуратно убраны в прическу. На шее висели нитки жемчугов. Она смотрела прямо в лицо белокурому менестрелю. Иногда Кларисса Феличе закрывала глаза и слушала его песнь с блаженной улыбкой. В эти мгновения ее лицо казалось Меандреллю очень взрослым и понимающим.
Когда песня кончилась, Меандрелль так и остался стоять у стены, косясь на свою возлюбленную. Та кокетливо улыбнулась, бросила вниз какой-то светлый сверток и тут же скрылась.
Меандрелль подобрал его. Шелковый платок с вышитыми инициалами «К.Ф.» был завязан в узелок. Внутри этого узелка была записка, свернутая в маленький свиток и продетая в перстень – золотой массивный перстень с крупным изумрудом. Когда менестрель в тишине безлюдной улицы разворачивал записку, ему казалось, что его сердце бьется так гулко, как если бы по мостовой прогнали табун лошадей!
«Я не могу уснуть, если вечером не послушаю лютню. Как видишь, путь к строгому сердцу отца лежит не через балкон. Поэтому пой и играй сегодня в восемь вечера в нашем внутреннем дворике, зайдя в него через дверь. Я проведу. К.Ф.»
Еще не осознавший своего счастья Меандрелль целовал перстень с любимой ручки, и платок, вышитый любимой ручкой, и записку, написанную любимой ручкой прекрасной Клариссы Феличе, дочери строгого и справедливого городского прокурора Онесто Феличе, которая сегодня вечером сама встретит его и проведет во внутренний дворик, чтобы слушать его лютню.
Меандрелль отбежал на десять шагов, закружился и засмеялся, потом послал воздушный поцелуй мелькнувшей на балконе фигуре – и убежал сочинять новую серенаду. Он бежал по пустым улицам мимо «Озорного бычка», мимо часовой башни и мимо тюремной площади, где догорающий Свистрелло наслаждался своей славой.
На следующий день никто уже не помнил о великом целеустремленном писателе, который за два дня добился славы, не написав при этом ни одной книги и даже ни одной строчки.

©Марина Удальцова, 2021 г.