СОН

Филиппьев вытащил её откуда-то из сумеречных глубин своего сна, в которых, словно в царстве теней, медленно танцуя, двигались сонмища других женщин. Он тащил её за руку, вцепившись заскорузлыми пальцами в хрупкую, почти прозрачную кисть. Он мог бы её сломать, но женщина не сопротивлялась, покорно следуя за Филиппьевым. Казалось, ей самой было интересно, что же будет дальше, и она улыбалась. Только не ему, Филиппьеву, а так, вообще. И эта её улыбка, и не разберёшь даже… была одновременно и озорной, и глуповатой.

Наконец, Филиппьев остановился и, обернувшись, стал рассматривать свою спутницу. Она была одета в белую маечку, под которой угадывалась неразвитая грудь, и короткие трусики, как были одеты те солнечные девушки с картин советского классика. В том крылось противоречие – девушки с картин классика олицетворяли яркое солнечное утро, а в сознании Филиппьева царила глубокая ночь. Он никак не мог ухватить черт её лица, хотя они казались ему удивительно знакомыми. Ну да, да, конечно, вспомнил Филиппьев, та самая волейболистка из пионерского лагеря. Её глаза, её губы, подарившие ему едва ли не первый в жизни поцелуй. Ну да, и причёска, её причёска, те самые спадающие на плечи слегка вьющиеся волосы. Но как, как её звали? Филиппьев начисто забыл. Кажется Эл Эн… Но он не был на сто процентов уверен, поэтому решил вообще никак не называть свою избранницу, просто обращаясь на «вы», потому что те времена, когда они тыкали друг другу и целовались за забором пионерлагеря, безвозвратно прошли. Была на то и ещё одна причина, мучавшая Филиппьева. Он был стар, и омолодить его не могло даже царство сна, в то время как Эл Эн, если это конечно была Эл Эн, осталась в том же возрасте, когда в девочке окружающие мужчины начинают подозревать женщину.

Наконец, они дошли. Дошли они до низкой широкой кровати под кисейным пологом, так что за этим пологом мир, и так-то не очень чёткий, превращался в колышущееся серое марево.

Филиппьев отдёрнул одеяло и потянул ещё раз спутницу за руку, нежно, но требовательно. Она снова одарила его ничего не значащей улыбкой и, сверкнув белыми бёдрами, заскочила на кровать. Она легла на спину и уставила взгляд в потолок. Но если бы там был потолок! Филиппьев посмотрел туда же, ожидая, что вместо потолка увидит хотя бы звёздное небо. Хотя ТАМ не было ничего, они оба смотрели и смотрели вверх, будто бы их взгляды приковало к себе великое властное НИЧТО. В конце концов, Филиппьев тряхнул головой, отгоняя наваждение, и медленно, сообразно своему возрасту, улёгся на кровать, укрыв и себя, и спутницу одеялом.

Он решительно не понимал, что же ему делать, и не приближался к той, которая вполне могла зваться Эл Эн. Наконец, он решился. Потому что понимал, что должен решиться. Потому что сейчас или уже никогда, причём это его филиппьевское «никогда» весило куда больше, чем «никогда» у других людей, пребывающих по ту сторону сна. Тогда он сказал:

- Послушайте, я знаю, что стар. Я не сделаю вам ничего дурного. Но мне нужно, слышите, мне очень нужно приклонить голову к вашему плечу.

Он не дождался её ответа, неуклюже подполз к той, которая всё же могла быть Эл Эн, и положил свою покрытую седоватым ёжиком голову к ней на плечо. Она не отстранилась. И если бы Филиппьев мог это видеть, то он бы знал, что по её губам по-прежнему бродит то ли задорная, то ли глуповатая улыбка. От её волос пахло чем-то очень приятным, но таким далёким, что Филиппьев уже не мог ни вспомнить этот запах, ни придумать, на что он похож. Он бы мог сказать, что её волосы пахли земляникой с молоком, но Филиппьев давно уже не ел земляники и не пил молока.

- Хорошо, - только и смог выдохнуть Филиппьев.

Он осмелел, и ещё ближе придвинувшись к той, которая могла быть Эл Эн, положил руку ей на живот, запустив сухие пальцы под майку. И тут Филиппьев вспомнил ещё кое-что. Своё прикосновение. Но не к животу Эл Эн, а к животу своей матери, когда, будучи маленьким мальчиком, во время летнего полуденного сна на подмосковной даче он приникал к материнскому телу, чтобы крепче и спокойней уснуть. И вот тогда он вспомнил, да, вспомнил, что так же, как та, которая могла бы быть Эл Эн, но положительно не была ею, пахла его мать. И его нёбо снова ощутило тот самый запах, запах земляники и молока. Он признал, наконец этот запах. И стало ему так спокойно и хорошо, что он уснул, и то был сон во сне, в котором Филиппьев, лишённый возраста и какого-либо прошлого, парил во Вселенной…

Он уснул ТАМ, а стало быть, проснулся в своей настоящей одинокой жизни, уткнувшись в мокрую от пота подушку. Видимо наступало утро, потому что он слышал, как пикает телефон, провозглашая появление каких-то абсолютно неважных новостей в Телеграме. Он закрывал уши и пытался снова уснуть, чтобы вернуться в тот давешний сон, но у него ничего не выходило, потому что нет ничего более мимолётного, чем ощущение счастья, ни в этом, ни в каком-либо ином мире.

#именалюбви #рассказыолюбви #прозаолюбви