Улицы моего детства

Улицы моего детства


Моё детство и ранняя юность прошли в Умбе с 1941 по 1961 годы. Сам себя отдельными эпизодами я помню с 1945 года, где-то примерно с 3,5 лет. Во всяком случае победные передачи по радио задолго до 9 мая. Помню, как меня ставили на табуретку, и я, наслушавшись радио, вещал:
-Наши самолеты летают высоко, наши танки ходят далеко. Победа! Победа! Победа!
Светлый солнечный день победы помню. Примерно тогда же с папой и мамой увидел первый в своей жизни кинофильм – «В 6 вечера после войны». Мне маленькому казалось, что наш поселок самый лучший и красивый в мире, хотя, наверное, это было не совсем так.
Народное обывательское районирование поселка было таким: центр, завод и биржа сырья и пиломатериалов, за биржей, за почтой, рыбозавод, на Кирпичном (когда-то там был кирпичный завод; я застал только его остатки), МРС (моторно-рыболовная станция); 8 марта, где в районе Колхозного переулка был конобоз; Ударников и Строителей улицы, появившиеся сразу после войны; совхоз (подсобное хозяйство лесокомбината), деревня Умба.
Магазины были следующие: ГОРТ на ул. Дзержинского на горке, а напротив его внизу Нижний, в то время единственный промтоварный рядом с Центральными складами, ещё беляевскими; ОРС – в самом начале улицы Набережной; Кирпичный (на самом деле никакой не кирпичный, а обычный деревянный, просто он стоял в районе Кирпичного); Новый на улице 8 марта, сразу за мостиком через Малую Пирьгубу.
Магазины были за биржей, в рыбозаводе, в МРС и в деревне Умбе. Раймаг на улице Кирова появился где-то в середине 1950-х годов. Рынок был на площади у моста напротив узкого двухэтажного дома, где тогда помещались парикмахерская и фотография.  Особого оживления на умбском рынке я не припомню. Рядом стояли два небольших деревянных домика, где, то в одном, то в другом размещался книжный магазин. Книжный отдел в 1950-е годы был и в нижнем магазине. Продавщицу Тамару из этого отдела мы называли Тома Книжкина, в отличие от Любы Вейнеровой из другого книжного магазина, где были и подписные издания. Люба у нас была Подпискиной.
С середины 1950-х годов в поселке появляется ряд специализированных магазинчиков вплоть до посудного.
Главной улицей поселка была улица Кирова, по которой в 1940е годы тянулись монгольские короткохвостые лошадки с бревнами в сторону биржи сырья. Лошадки эти появились на умбском конобозе сразу после войны. Где-то в начале 1950-х годов улица Кирова была полностью замощена дощатым покрытием, и лошадки, быстро вытесненные машинами, стали ходить в обход  Кирова по улице Конной, которая в честь одного из юбилеев стала улицей Победы. Тополя на Кирова были посажены в начале 1950-х годов. Первые саженцы привез  директор школы Соломон Дмитриевич Коган. На Кирова была наша средняя школа (с 5 по 10 классы). Классы с 1 по 4 были в другом двухэтажном здании на Конной. В школьном спортивном зале с 1952 г. стали показывать фильмы (тоже с легкой руки Соломона Дмитриевича).
Самым первым фильмом стал «Пржевальский».  «Тарзана» нам тоже сначала показали  в школе, а уже потом он пошел в клубах. В это же время вспоминаются выставки рисунков и даже живописных работ школьников в этом же спортивном зале. Какой-то  период был поголовным увлечением школьников даже живописью. Но это были в основном копии картин известных художников, выполненных по клеточкам. Я восторгался работой моего старшего двоюродного брата Юры, копией картины И. Шишкина «Рожь». Здесь же проходили и школьные концерты. Навсегда запомнились Валя Сарнадская, исполнявшая модные эстрадные песенки («Красная розочка», «Маленькая Мари»); аккордеонист Юра Тарасов, исполнявший  «Карусель»; моя одноклассница Зоя Житова, трогательно  читавшая поэму Маргариты Алигер «Зоя», прекрасным конферансье был Толя Вощиков.  В школе ставились и многоактные спектакли. Я участвовал в «Снежке» по пьесе Н. Любимовой, играл миллионера мистера Бидла в 1955 г. и в «Единой боевой» по пьесе А. Бруштейн в 1957 г., где играл ярого антисоветчика бывшего купца Кондырева.
Рядом со школой, почти напротив, был двухэтажный деревянный клуб им. Дзержинского, здание которого по типовому проекту для леспромхозов было построено в 1951г. По обе стороны клуба на высоких постаментах стояли бюсты Ленина и Сталина. Справа несколько позже была построена открытая танцплощадка. К этому новому клубу мы долгое время не могли привыкнуть. Дело в том, что на улице Дзержинского, там где в конце XX - начале XXI веков находилась церковь, был ещё беляевских времен прекрасный клуб на 360 мест (в новом клубе стало всего 244 места) с огромной сценой, с оркестровой ямой, десятком гримуборных для артистов, большим экраном, малым залом, несколькими  подсобными помещениями для занятия кружков, парой небольших квартир для работников клуба. В новом клубе всё было гораздо скромнее. Сразу же после открытия нового клуба в старом был уничтожен зрительный зал, а  помещение было отдано под детский сад. Напротив старого клуба в длинном розовом доме тоже размещался детский сад.
Не могу не вспомнить, как все тогда любили кино.  В старом клубе на детском сеансе, чтобы купить  билет, приходилось пробираться  к кассе чуть ли не по головам. Толкучка и давка были всегда. Как уж строгая Ксения Ивановна, билетёрша, управлялась с нами на контроле, не знаю. Позже уже в новом клубе зимой, пропуская нас, рабочих парней, на танцы, она ощупывала, каждого, на её взгляд, подозрительного: не несёт ли он с собой за пазухой бутылку. Но мы тоже не зевали. Бутылку оставляли где-нибудь у входа в клуб в сугробе; во время танцев выходили на минутку покурить или просто прохладиться, тут же у сугроба её приканчивали и к вальсу-финалу были уже то, что надо. Вальс-финал и другие танцы объявлял  тогдашний  «диск-жокей», контуженный на войне Иван Терентьев, достаточно сильный физически. У Ксении Ивановны он был как бы вышибалой.
Но вернемся к любящим кино умбянам. Широкопленочные аппараты были только в клубе им. Дзержинского. Копии приходили достаточно поздно. Кроме клуба Дзержинского фильмы шли в клубах МРС, рыбозавода и деревни Умба. Афиши всех четырех клубов были у парикмахерской и столовой. Копии были там на узкой пленке. На узкой пленке мы иногда видели  фильмы раньше столичных зрителей. Помню, как в школе нам показали «Летят журавли». Мне было интересно вдвойне, так как я только что в журнале «Театр» прочел пьесу В. Розова «Вечно живые». Фильм оставил неизгладимое впечатление на всю жизнь. Мне было больно читать сплошь отрицательные рецензии о фильме. После Золотой пальмовой ветви в Канне оценка критиков повернулась в прямо противоположную сторону. С середины 1950-х годов фильмы начали показывать и в разных красных уголках: рыбкоопа, ремонтно-механической мастерской, совхоза и т.д. Элитным был показ фильмов в парткабинете. Я был туда вхож с мамой, которая некоторое время была инструктором райкома партии.
Мы с моим другом Юрой Бутаковым, пользуясь знакомством с киномехаником клуба дядей Васей Павловским, всегда вызывались помочь ему получить на почте коробки с фильмами. Мы первыми узнавали, какое кино будет идти на этой неделе. Также мы любили помогать в разборке новых книг Любе Вейнеровой.  Часто некоторые наиболее ходовые книги приходили по 2-3 экземпляра (Стивенсон, Майн Рид, приключенческая советская литература), и они доставались нам.  В основном мне. Мои родители разрешали мне покупать книги. У Юры материальное положение было жестче, но и он изредка что-то покупал. Рядом с клубом в большом двухэтажном доме размещалась артель «Беломор» (позже там была музыкальная школа). В артели шили, ремонтировали, перелицовывали одежду и обувь, но могли пошить и стачать.
На Кирова в большом одноэтажном глаголеобразном доме была рыбкооповская столовая, одно время прозывавшаяся чайной; здесь же была и рыбкооповская контора. Столовую эту я вспоминаю с большим ностальгическим удовольствием. Какие там были повара! Ассы! Прежде всего вспоминается Иван Семенович Меньшиков, бывший моряк, у которого из-под поварской куртки всегда виднелась тельняшка; его жена Зинаида Александровна, Лодкина Елизавета Егоровна. Вспоминаются роскошные, красиво поданные отбивные, пельмени, праздничные, на заказ пироги. А примерно в середине 1950 х годов в столовой стали делать песочные пирожные и торты с кремом. Мне, знавшему вкус московских пирожных, они казались грубоватыми, но тем не менее. С продуктами иногда бывало трудно, и тут наши повара проявляли чудеса кулинарной фантазии. В такие периоды я очень любил брать у них треску «по-деревенски». На маленькой сковородке тебе приносят кусочки вымоченной соленой трески с картошкой и луком, запеченные в духовке. Это было не только очень вкусно, но и красиво.
В столовой было два зала: большой, где обедали рабочие, и малый зал для тогдашних VIP-персон. По большому залу вечером летала с уставленными подносами над головой лучшая наша официантка Лиза Калинина.  Понятно, что её идеалом была Настенька (Вера Васильева) из фильма «Сказание о земле Сибирской». Моя мама одно время была директором столовой, и я знал многих её сотрудников. Вспоминается обаятельная интеллигентная бухгалтер Людмила Николаевна Романова, по слухам, учившаяся в Смольном институте. Позже мама поддерживала с ней связь вплоть до её смерти.
Мы жили на Комсомольской 2 как раз сзади столовой,  и я в школьные годы чуть ли не каждый день ходил с кастрюльками к раздаточному окну, покупал талоны и получал вкуснейшие первое и второе на дом. Папа приходил на обед домой, мы ели столовское и нахваливали.
В поселке была ещё одна столовая, орсовская, за биржей рядом с мастерскими капитального ремонта, где я работал автоэлектриком с 1958 по 1961 годы. Эта столовая была попроще; можно сказать, типичная леспромхозовская того времени. Но все леспромхозовские столовые, несмотря на скромность меню, кормили вкусно. К леспромхозам в то время относились уважительно.
Дом наш был двухэтажным восьмиквартирным, построенным очевидно в 1920е годы. Наша двухкомнатная квартира была с печкой-голландкой, обогревавшей обе комнаты, и плитой на кухне. Во второй половине 1940х – первой половине 1950х нас было пятеро: папа, мама, дедушка, бабушка (папины родители) и я. В середине 1950х гг. бабушки и дедушки не стало, и мы остались втроем. В самые тяжелые военные и первые послевоенные годы мы с весны до ноябрьских праздников держали поросенка (их всегда звали Фомками) – поэтому зимой в бочонке всегда была вкусная солонина. Были куры, штук 5-6. Зимой они жили на кухне, в курятнике, который бабушке довольно часто приходилось чистить. Одно время у папы (он работал инженером на лесокомбинате) на пару с соседом был карбас. Так что я до сих пор помню вкус лучшей в мире ухи из только что выловленной трески с печенью. Но рыбаками папа с дядей Пашей оказались неважными, и карбас был вскоре продан.
Прямо напротив нашего дома стоял длинный-предлинный барак «Манеж», квартир примерно на 40. На весь барак было по две пары жутких, вонючих и страшных уборных рядом с северным и южным входами в барак. Многие жители по этой причине «ходили в ведро», и ведра эти днем часто стояли у дверей их комнат. Проходя по темным, часто не освещенным коридорам «манежа», гости иногда спотыкались об эти ведра. «Манеж» имел четыре входа, три из которых ничего из себя не представляли. Зато южное «пожарное» высокое и широкое крыльцо, образованное из-за перепада высот длиннющего барака, в летнее время было своеобразным клубом. Обычно кто-то из владельцев патефонов выносил своё сокровище на крылечко и вокруг него собиралась компания. На «пожарном» крыльце всегда играл чей-то патефон. Здесь же подростки резались в карты на интерес. На деньги играли в другом месте. Тут же соседки перемывали косточки отсутствующим.
В конце 1940х - начале 1950х годов на многих крыльцах заводились патефоны. Люди даже менялись пластинками на время, как книгами. Я тоже любил выходить со своим патефоном и пластинками (их у нас было много: самых разных, ещё довоенных: и песни, и цыганские романсы, и фокстроты с танго, и классика – некоторые арии из опер, в частности из «Евгения Онегина» и «Севильского  цирюльника») на своё крылечко.
В «Манеже» жил мой хороший друг по клубной самодеятельности конца 1950х годов Дима Александров. Его окно было прямо напротив одного из наших; и когда мы хотели пригласить Диму в гости, то вешали на тесёмочку занавески газету, и Дима появлялся, иногда с удивляющим нас гостинцем, скажем, бутылкой шерри-бренди или плиткой какого-то иностранного шоколада, которые ему присылали время от времени знакомые или родственники, кто конкретно, он никогда не говорил. Дима - обаятельнейший интеллигентнейший тридцатилетний человек с семиклассным образованием. Работал Дима кочегаром на заводе(у нас тогда говорили «в заводе»). Как-то Дима сказал, что его настоящая фамилия Фиалковский, и он сын горьковского архитектора. Действительно в России была династия архитекторов Фиалковских. И когда мы в 1959 г. изображали на сцене в водевиле В. Дыховичного «Свадебное путешествие» аспирантов, то кочегар Дима в этой роли был куда естественнее меня, вчерашнего десятиклассника. У Димы была гражданская жена Маша Дыкина, грубоватая, но не лишенная обаяния женщина, рабочая того же завода. К нам в дом почему-то изредка был вхож только Дима. Почти сразу же после того как мы весной 1959 г. сыграли наш спектакль Диму перевели куда-то в лес, и только через год ему было разрешено уехать на любое постоянное место жительства. Он не поехал почему-то на родину своих предков в Горький, а предпочел Армавир. Мы не смогли проститься. Он уезжал, когда я был в отпуске в Москве. Они с Машей оставили мне адрес. Я писал, но ответа не получил.
Дальше по улице Комсомольская 4 тоже стоял барак, но покороче «Манежа», так называемый «Комсомольский». Ещё дальше по противоположной  стороне улицы сразу за скалой стоял ещё один барак «Сотый», где жил мой друг, поселковый хулиган Гера Тузов. Я учился в одном классе с его младшим братом Гансиком, который нелепо утонул ещё в 4 классе. По названиям домов прослеживается история жизни поселка. Так на Набережной был огромный двухэтажный барак с такими же удобствами, как и в «Манеже» - «пятнадцатый». А в Колхозном переулке двухэтажное здание, где позже был детский сад, всегда называли ГОПом – «Государственное общежитие пролетариата». Название прижилось ещё очевидно с 1920х годов. И милиция не всегда была в конце улицы Дзержинского. В самом начале улицы Набережной стоял длинный одноэтажный барак, который называли «старой милицией».
Ребячья жизнь на Комсомольской была разнообразной и веселой. В послевоенные годы по всему Советскому Союзу создавались тимуровские команды. Аркадий Гайдар был всеми любим. В некоторых школах команды были вполне официальными, создаваемые школьными дружинами. У нас же они были неофициальными – можно даже сказать, полухулиганскими. В нашем доме была своя команда, которую собрал Эдик Прибышин, сын одного из начальников лесокомбината, жившего в нашем доме. У Прибышиных было четверо сыновей. Трое сынов было у Мишиных. Вот и команда. В команду входил и Коля Кузнецов. Мы, мелкая мелюзга, тоже примыкали к команде. На просторном двухэтажном сарае Мишиных, где мы тайно заседали, долгое время красовалась надпись: «Э. и его команда», сделанная масляной краской. Полезных дел мы делали не так уж и много: укладывали тайно поленницы привезенных дров некоторым пенсионерам да нагружали тачки углем грузчикам на каботажке во время их обеденного перерыва. Из совсем уже плохих дел вспоминается то, что мы разваливали поленницы у «буржуев», по мнению Эдика; то есть у тех, которым, якобы, эти дрова и за пять лет не сжечь. А вообще-то мы большой компанией летом уходили в лес и играли в войну: со своим штабом, флагом, нарукавными повязками, разбившись на две команды. Летом же играли «в стр;лки» – бегали по посёлку как можно подальше, отмечали свой путь на домах, на тротуарах, на камнях стрелками; на месте, где остановились, вместе стрелки чертили круг, ожидали водящих и прятались. Как-то все мы, ребята из нашего дома, собрались и купили волейбольный мяч и сетку. Прямо рядом с домом вкопали столбы, натянули сетку и стали играть в волейбол. В играх иногда принимали участие и наши отцы, у кого они были. Мой папа и дядя Миша играли с ребятами в лапту и «гоняли чижика». Я тогда ещё не ходил в школу, и меня не принимали играть. Да и сам я не очень- то рвался, так как был болезненным ребенком. Зато с пяти лет я начал читать и читал запоем.
Вспоминаются походы нас, совсем уж маленьких, в 1945-1947 годах к пекарне, где буханки хлеба катали по лотку к возчикам хлебных фур. Мы своими грязными ручонками собирали эти необыкновенно вкусные крошки на конце лотка и горсточкой отправляли их в рот. Пекари нас жестоко гоняли, только завидев. Любили мы забираться через подкоп в один склад, где были жмыхи, и успешно таскали их, понемногу набив карманы. Я ходил с ребятами за компанию, так как семья наша была достаточно обеспеченной. Папа и мама обычно ругали меня за эти походы, если как-то узнавали.
В 1945-1946 годах приезжали демобилизованные солдаты и офицеры с трофейными аккордеонами, шоколадом, карманными фонариками и т.д. Мне, маленькому, особенно запомнился такой трофей. Дядя Паша Калинин привез набор небольших цветных, вроде бы,  открыток, где на каждой открыточке были фотографии всех наших военачальников, начиная со Сталина. Открыточек таких была солидная пачка. На обороте был достаточно объемистый текст на немецком языке.
Зимой рядом с нашим домом на огороде за будущим раймагом каждый год заливали каток, а сзади нашего дома, между домом и столовой, устраивали довольно высокую деревянную горку. Своя команда была и в доме по Комсомольской 6, где жил мой друг Юра Бутаков. Я был вхож в эту команду. И если у Эдуарда были явные командирские замашки, то Юру Бутакова всю его жизнь любили за его мягкость, доброту, незлобивость и бессеребренничество; будучи взрослым, он ремонтировал бабушкам печи бесплатно: за картошку, другие овощи, мясо и рыбу. В Юркиной команде были дети из более бедных семей нежели у Эдуарда. У многих отцы погибли на войнах. У Юры отец погиб ещё на финской. Сарай у команды был попроще, но деятельность в общем была та же. В этом сарае мы скидывались по копейкам, покупали в столовой вкуснейшие блины, а в ларьке бидончик цвета разбавленной марганцовки морса и с радостью пожирали всё это в нашем сарае. Кстати, этот послевоенный морс делался из концентратов, действительно похожих на марганцовку. У моего друга Славки мама работала на пищекомбинате (на «квасном», как его называли тогда в поселке), и он дома у себя как-то угостил меня этим морсом, бросив в стакан чуточку концентрата.
В том же ларьке с морсом продавали и мороженое красивого желто-кремового цвета, пришлепнутое с двух сторон квадратными вафлями. Но блины с морсом нам обходились дешевле.
Где собирались ребячьи компании в поселке? Весной, когда уже стаял снег, велосипедисты-старшеклассники собирались у пожарного депо на Кирова и гоняли чаще всего в сторону кладбища и дальше. Собирались во дворе школы у волейбольной площадки и играли на вылет. Вспоминаются волейбольная площадка, качели и «гигантские шаги» у клуба МРС. А мы почему-то классе в 9-10 вечерами собирались на почте и там готовили задание по немецкому. Это стало у нас традицией.
Вспоминается одна, казалось бы, для нынешнего времени, странность. В десятом классе дома и на уроках под партой мы читали «Яму» А. Куприна и «Сагу о Форсайтах» Дж. Голсуорси. Держу пари, что в российской школе 2018 года ни один десятиклассник не читает Голсуорси, тем более на уроках. «Яму»-то может и туда-сюда.
В 8-10 классах у меня были друзья-книгочеи Женя Синцов, рабочий биржи, учившийся в вечерней школе, и Саша Сынчиков. Мы встречались в районной библиотеке, которая тогда была на Победы у поворота к больнице. Мы просто болтали – и о прочитанном, и просто так. Женя интересовался философией – марксистской и древнегреческой, а Саша – буквально всем. Так что нам было о чем поговорить.
Умбская танцплощадка – особая статья, но Ксения Ивановна школьников туда не пускала. Ей в этом активно помогал Ваня Терентьев.
Из наших ушедших праздников – по крайней мере из Умбы, мне до сих пор вспоминается июльский День военно-морского флота таким, каким его праздновали у нас в конце 1940х – начале 1950х годов. В этот день в порт приходил пароход «Каховский», на котором проходили практику курсанты морских училищ Архангельска и Мурманска, или, чуть позже, шхуна «Запад» с теми же курсантами.  Одно время «Запад» ходил к нам как грузопассажирское судно. У моряков был духовой оркестр, хорошая самодеятельность, и ребята устраивали дневные концерты сразу же за мостом напротив завода. Зрители собирались  вокруг артистов, в том числе и на мосту. Вечером курсанты шли на танцы. Случались и драки. «Полундра! Наших бьют!» Пускались в ход бляхи. Но главное не это. Главное – сохранившееся ощущение настоящего праздника. 
Живое искусство не часто баловало умбян. За все 20 лет, прожитые в поселке, я помню всего один раз, как где-то в конце 1950х годов к нам привез какой-то спектакль из колхозной жизни Мурманский облдрамтеатр. Мне, «избалованному» зрителю, он не понравился: я ведь к тому времени видел «Гамлета» в Маяковского, «Макбета» в Малом, «Ученика дьявола» во МХАТЕ и «Порт-Артур» в Киевском театре им. Ив. Франко. Но в районе всегда были прекрасные артисты из народа. Вспоминаются районные смотры художественной самодеятельности. И прежде всего Варзугский народный хор. Кто видел и слышал их первый раз, всегда спрашивал: «А что это у них на ногах?» На ногах же у них были резиновые галоши, роскошно выглядевшие в сочетании с узорными шерстяными носками.
Вспоминаются симпатичные молодые учительницы, наверняка попавшие на Терский берег по распределению. Они вдохновенно и артистично читали (естественно, без бумажки) о встрече Анны Карениной с сыном и отдельные «Сказки об Италии» М. Горького.
Иногда умбского зрителя радовали и заезжие практиканты. Кажется, в 1956 году в Умбу на практику приехали студенты из Туапсинского гидрометтехникума. У них был неаполитанский струнный оркестр и певец с репертуаром из Ива Монтана.
Умба моего детства – это поселок заметных и видных людей, видных в том смысле, что я их вижу каждый день, и каждый умбянин их знает. Вот, сгорбившись, идет по улице с баулом человек невысокого роста. Это всеми любимый доктор Гуков. И хотя он работал не в амбулатории, а в медпункте лесозавода, его все знали, и он пользовался огромным авторитетом. У него была дочь Клава, старая дева, немного не в себе. Её тоже все знали и сочувствовали ей. Постоянно мелькал на улице вечно пьяный дедка Стос с огромной бородой. Иногда он валялся пьяный у чайной. Его никто не трогал: проспится и пойдет домой.
В «пятнадцатом» жила крохотная старушка Настя «Самолет», которая не ходила по поселку, как все, а просто «летала», причем не специально, а по жизни. Говорила она громко и тоже быстро.
Рядом с орсовским магазином прямо за «Манежем» жила единственная в поселке нищая – Акулина. Высокая молчаливая худая женщина, вся в черном, ежедневно обходила наши квартиры, и все старались что-то дать Акулине Ивановне.
Одним из самых известных жителей Умбы во времена моего детства был Матвей Иванович Олонкин, ассенизатор, а точнее бригадир ассенизаторов. Их было человек пять, и когда они со своими фурами на крепеньких короткохвостых лошадках проезжали по поселку, народ старался побыстрее отойти от их обоза подальше. Но Олонкин пользовался, по-моему, каким-то странноватым уважением. Говорили, что он получает больше, чем директор лесокомбината. Конечно же все понимали, что за такую работу стоит много платить.
В 1957 фестивальном году у нас появились «стиляги», в основном студенты, приезжавшие на каникулы. Это были нормальные ребята, одевавшиеся по последнему слову моды. По жизни они вели себя достаточно скромно. Но не на танцах. На танцплощадке было любо-дорого на них посмотреть, как в конце танцев они выдавали рок. Конечно же у нас запрещали и рок-н-ролл, и буги-вуги, но всегда как-то так получалось, что на каждых танцах «стиль» был выдан. «Стиляг» поддерживали и некоторые иностранные моряки.  Зарубежные лесовозы постоянно грузились у причалов биржи пиломатериалов. Мода постепенно становилась на сторону «стиляг».  Матросские широченные клеши становились дремучим анахронизмом. Мы все заузили брюки. Нам хотелось одеваться ярче и модней. И к началу 1960х годов модно одетых молодых людей  уже престали называть «стилягами».
Вот что мне вспомнилось в один из январских вечеров 2018 года.

Борис Гущин
23.01.2018
Петрозаводск