Зеленое небо Брэкфурда

               
                1


   Было около пяти часов пополудни, когда красная дверь с визгом распахнулась, и из проема вылетел столь же красный, запыхавшийся толстяк. Он глянул направо, отошел шагов на семь и начал оглядываться по сторонам.
Еще один шаг. Три назад. Два. Под ногой захрустело. Господин поплыл, махая руками, хватаясь изо всех сил за стылые клочья сырого тумана.

   – Твою мать! – выкрикнул он, изогнув полукругом спину, – куда подевался чертов таксист!?

   Холодный ветер залезал под плащ и фамильярно лапал за бока. Капли пота на лбу начинали холодеть и обжигать кожу. Господин все как будто спешил, но чем дальше он отдалялся от красной двери, тем более, казалось, замедлял свой шаг. Его фигуру обступали мрачные здания, огромные стены каких-то складов. Всюду была грязь, или лучше – снежная каша. Последние пару дней она обволакивала улицы и скверы города, лавиной катилась по дорогам, мостовым, паркам. Брызги этой каши замирали на припаркованных автомобилях, наслаивались и падали.

   – Восемьсот… восемьсот… – бормотал толстяк, еле перебирая ногами, – почему сейчас?  В грязь такую, лед… машину ни в жизнь не дождешься… Не то, – заключил он, словно решил мудреную задачу, – восемьсот – это  совсем не то…

   Еще вчера все его начинания с блеском выстраивались по прямому вектору – как бисер нанизывались одно за другим: без перипетий и бесплодных скитаний вокруг да около. Еще вчера господин располагал своим резвым автомобилем, с которым он бороздил улицы города в строгой уверенности и самодовольстве. Но как это часто бывает – нить с бисером дрогнула и оборвалась, все стало сыпаться, цепляться друг другу за спину: чем дальше, тем звучнее и непоправимей. Машина с утра наотрез отказалась идти, не проехав и пяти кварталов. Как не пытался он ее завести, как не бился с ключом – все было без толку: не помог даже знакомец механик, толкавший с приятелем автомобиль, надсаживаясь и скользя подошвами, полируя коричневый лед мостовой.

   «Выкини, наконец, эту колымагу!» – хрипел он и напирал что есть сил на багажник, – черт бы вас всех побрал, экие вы все умники!». Потом он закуривал, со свистом прочищал горло и сплевывал прямо под ноги толстяку: «Денег у вашего брата развелось, а в голове не извилины! Тебе мой совет: принимай, если хочешь, а не хочешь – так ковыряйся с этим корытом и дальше. Металлолом…».

   А господину все было невдомек. Господин поглядывал на знакомца, и ему представлялось, что тот, пожалуй, уже сам свое отъездил, и что выглядит он ничуть не лучше измученного автомобиля. Толстяк даже было смекнул, что чем-то его колымага напоминает самого старика механика – тот же былой задор, та же спесь и почетное право на дерзость… Медного цвета защечины его походили на ржавые крылья форда. Мутноватые как стекло фар глаза, тот же хрип и брюзжание на ухабах. Брюзжание перерастало иногда в трепет и безызвестность… Брюзжание повторялось и не раз, и не два – настойчиво, да так дотошно, что у толстяка даже зачесалось выше колена. Тут только он понял, что брюзжит это телефон, что старик давно замолчал, и что, звонит ему ни кто иной, как напарник. С этого места все и посыпалось – день толстяка завертелся.

   Было пять адресов – потом шестой, и везде господин не успевал… кое-где ему отказывали, где-то не было ни души, а время неумолимо шло. До красной двери он объехал на такси полгорода – ни генератора он не нашел, ни разрешил срочного дела. Его начинала одолевать тревога, и он себя убеждал, что скоро все это кончится – не будет больше дверей, не будет грязи и всех этих омерзительных физиономий. Порой, господин хотел плюнуть на все и уйти – вернуться к старому времени, где все было просто. Ему не надо больше оглядываться, не нужно секретных словечек и вечной нервотрепки. «Все будет просто… все будет по деликатному…» – думалось в такие моменты господину, и вновь он себя пересиливал – ехал в десяток темных местечек, звонил, договаривался, бранился, а все же твердо себя уверял – еще год или два такой жизни, никак не больше.
 
   Вся эта жизнь состояла теперь для него из сделок, из подполья, из грез о будущем. «Ну и пусть работенка дерьмо! Не у станка ведь… – который раз смаковал одну эту мысль толстяк, – Если бы хоть как-то это бы по-другому устроить. По-другому то ведь нельзя… Ни сейчас… а впрочем, главное, чтобы деньги… тысяч сто или двести, тогда уж совсем наоборот все станет, и тогда уже наверняка…».

    Так он себя успокаивал и лелеял грезы о будущем – и мечты становилась зримыми. Иногда толстяк даже прикасался почти к ним рукой, они его грели, они были так близки…

   А напарник, меж тем, звонил! А туфли толстяка взрыхляли снежную кашу! «К черту все это… теперь бы вовсе не думать! Не думать!..»  – твердил он себе на другой день – мечты же сбегали куда-то ввысь… за облачный горизонт – господин падал в стойло грязной, до черта приевшийся работенки. Так он шагал, спотыкаясь, падая и вставая; переваливаясь из одного дня в следующий.

   Повернув на широкий проспект, он глянул на часы ломбардной лавки; затем, переведя глаза на свои, как-то укоризненно еще раз посмотрел на ломбард и направился к трамвайным путям. Несколько темных фигур, топтавшихся от холода по платформе и о чем-то оживленно споривших, казалось, не обращали на него никакого внимания.

   – Бардак с самой осени!

   До ушей толстяка все громче доносились ругательства, хохот, гневные переливы голоса.

   – Если так рассуждать, выходит он чист как ангел… пойдут потом петиции, пересуды…

   Господин усмехнулся и отвернул голову, делая вид, что не слушает. С каким-то болезненным постоянством, он смотрел то на свои часы, то на вычищенные трамвайные пути – от каждой еще одной прошедшей секунды его уже чуть не трясло. Он смотрел на мерцающие фонарным светом полотна путей и прислушивался краем уха к разговору – «Петиции и пересуды… петиции и пересуды» – вертелось в его голове. Толстяк уже начинал вязнуть в этих словах, в то время как красная дверь мутнела, принимала очертания шпал, блестела раскатанным металлом рельсов… она затихала, прекращала маячить под носом, она почти исчезла – еще чуть-чуть и ее не станет. Таким-то вот нехитрым способом господин не раз отвлекался от такого близкого своего проклятого стойла.

   – Ну и пусть скандал! – тараторила, тем временем, тощая тень, – без скандала не будет публичности – без публичности не выйдут факты…

   – А ты о кафедре думал?! – с азартом крыла другая тень, дергаясь на желтоватых костяшках шпального домино, – а если б то был его зам…  или хотя бы профессор?

   А господин в плаще всем своим видом выказывал безразличие… господин держался дистанции в три метра, и все же медленно, будто бы невзначай, пододвигался к компании. Красная дверь полностью для него потухла – исчезали одна за другой и остальные двери, толстяк же теперь только слышал крики и предвкушал развязку: он хотел взбодриться живым гонором, он жаждал проникнуться человеческой яростью – но опять ему не везло! Тень с бутылкой начала выдыхаться, затем стала понемногу сереть, а через миг и вовсе пропала. Ее погасил фарами синий трамвай.

   – Так и надо! – крикнул один из ожидавших, щурясь, закрываясь от ветра, – это наш?

   – Да… это триццать дфа Б… – кто-то прошамкал за спиной господина… кто-то его толкнул в плечо, кто-то был столь же груб, сколь бесполезен и пуст… бестолковщина!

   Брэкфурд – портовый город, к которому по праву рождения оказался пригвождённым толстяк, не спал. Спящим он мог показаться лишь с первого взгляда, чему виной была отвратительная, по обычаю этих мест, декабрьская погода с обильным снегопадом, заморозками и слякотью. Город был тихим лишь в своих закоулках – на деле же в нем кипела жизнь: она спешила ногами, вечерними электричками, колесами в демисезонной резине. В случае же толстяка, это были совсем голые, литые колеса, которые, впрочем, должны были сейчас сэкономить не один десяток драгоценных минут, а при хорошем раскладе и того больше.

   Трамвай номер тридцать два Б покатил, набирая скорость, плавно входя в повороты, и шипя тормозами на остановках. Выехав из промышленной зоны, он поплыл вдоль набережной и свернул к пустырю. Потом начали появляться редкие прохожие и квадраты домов спального района.

   «Профессор Дамблдор лгать не умеет … – шептал толстяк, теребя плащ у кармана под сердцем, – профессор всегда прав и не умеет лгать – не по его нраву, увольте… приоткрывал то и дело он левый глаз, – профессор или декан, а Пит, похоже, сильно сегодня влип… что еще завтра будет за праздничек…». Ему становилось тепло и беспокойно. Ему мерещился недовольный отец, старая скучающая всегда мать, комнатушка в которой он вырос… смешки одноклассников, их дикие вопли, визг. «Профессор явно не будет доволен, увольте!» – слышалось дремлющему господину, в то время, как он покачивался слегка на своем сиденье, «В шею профессора!» – вторили пассажиры вагона. Они поднимались на ноги. Они указывали на толстяка пальцем и шептали про его карман – про карман под сердцем, но что же до этого Питу? Почему он не в силах прервать? Немой театр! Ворох свирепых глаз…
 
   А карман действительно жег. Толстяк не привык, чтобы там лежал кокаин, когда он – Пит Олсен, сидел не за рулем своего хоть и старого, но все еще резвого автомобиля. Пит привык, чтобы сделки его проходили гладко: камешек к камешку… И если план А провалился, есть же всегда план Б и Ц и Д. За несколько лет карьеры Питу ни разу еще не приходилось так доходить до середины алфавита, загибать столько пальцев на обеих руках. И он себя успокаивал. И он пытался развлечься профессорами, и он знал, что хоть порошка и меньше, но он – Пит,  он, словом… он-то нисколько, и точно он здесь ни при чем. Никоим образом!.. А душа была беспокойна, она, то и дело, срывалась в сон.

   Когда он почти уже заснул – над левым ухом пробурчало: «Чистые ручьи». Пит вздернулся и медведем понесся до дверей, на пути своем чуть не опрокинув ветхую старушонку с зонтиком. Серые головы оглянулись, кто-то отрезал что-то нелестное, но толстяка уже как небывало.

   С промокшими насквозь ногами, с румянцем на лице; разглаживая вялые усики, Пит побрел в переулок, завернул во двор; остановился, оправился, и зашагал к кирпичному дому. Через пару минут он уже стоял на пятом этаже и стучал в дверь, переводя дыхание.

   – Ну и пусть восемьсот, – повторял он шепотом, теребя сверток, добравшись до него левой рукой через ткань плаща, – могло быть совсем ничего… что тогда?.. виноват, как всегда, Пит…

   Дверной глазок, меж тем, засветился тускло-желтым, и Пит машинально отступил на шаг назад.


                2

   – Опять ты стучишь… Звонок для кого? – открыл дверь человек с залысинами на вид лет тридцати. Он был одет в домашний халат и тапочки. Лицо его ничего особенного не выражало.

   – Я это так… по привычке… – ответил Пит и нерешительно протиснулся между хозяином и дверным косяком.

   Он прошел в уже знакомую комнату по длинному коридору. После всех этих ядовито светивших фар и снежной каши, толстяк выдохнул и повалился в кресло. Тусклый свет лампы пришелся как никогда кстати. Белые стены, которые были сейчас слегка рыжеватыми как будто создавали уют вокруг.
С последнего визита к Морису, он не приметил вокруг ничего нового: было второе, такое же вполне исполинское кресло, диван; голый стол с бутылкой красного вина и бокалом. Хозяин, закурив, зажег люстру, так что свет неприятно ударил в глаза расслабившемуся толстяку.

   – Ох и холодно тут у тебя! Чая бы, что ли, налил…

   – Вино будешь?

   – Я бы, все-таки, чая… – несколько запинаясь, ответил Пит. От яркого света ему становилось не по себе.

   – Как наши дела, Пит?

   – Все нормально.

   – И сколько?

   – Восемьсот...

   – А Гожо?

   – Он… Он сказал, что сейчас…

   – Подожди… – посмотрел вниз на чуть не лежащего толстяка Морис, – он так и сказал? Как он сказал?

   – Он сказал, если бы неделю назад…

   – Ты не понял, Пит! – все больше раздавался в росте хозяин. Его фигура начинала нависать прямо над гостем, так что Питу пришлось задирать неестественно голову. 

   – Как он сказал?

   – Он сказал, что партию прикрыли в бухте Каперта. Ту самую партию… На Вильден ничего нет, в старом городе – ничего… Все сидят, все ушли на дно…  и теперь до конца месяца ничего точно… хорошо еще, если по городу обысков не будет…
Глядя в степенное, чуть с прищуром серых глаз лицо партнера, Пит трусил. Иной раз ему казалось, что на него смотрит вполне серьезный, даже немного хмурый и удрученный жизнью мужчина. Но когда на чертах этих проявлялись гнев или улыбка, то секундами проглядывали как будто остатки чего-то мальчишеского и озорного; словно бы лицо его вдруг оживало, а партнер молодел. Так показалось толстяку и сейчас.

   – Давай сюда…

   Пит приподнялся, расстегиваясь, и зашуршал во внутреннем кармане.

   – Вот. Восемьсот грамм, – протянул он перемотанный скотчем сверток, который вытащил из другого пакета.

   – Ты пробовал?

   Пит кивнул головой.

   – Закрутили как бандероль... вы что, его почтой собрались отправлять?

   Пока хозяин искал весы и возился с кокаином, толстяк сидел в кресле и наматывал целлофановый пакетик на указательный палец, потом теми же медленными движениями разматывал его и, не медля ни секунды, принимался опять за то же. Ему становилось жарко, лицо его вновь краснело, и на нем появились капли пота. Он встал, прошелся взад вперед; поскрипел, переминаясь с ноги на ногу паркетом и, приоткрыв штору, начал всматриваться во двор.

   – И что ты встал? сделай милость, не маячь у окон...

   Морис не очень-то жаловал гостей, особенно тех, которые своим присутствием его раздражали. Эти гости, бывало, заходили в комнату с самыми невинными намерениями, потом долго взглатывали остатки слюны, и выходили какими-то разбитыми, едва не лишенными чувства земли под ногами. В этот раз, впрочем, было что-то другое. Партнер не только не разошелся, но и как будто лицо его становилось все спокойнее, когда же он высыпал кокаин на весы, то спокойствие сменила довольная гримаса, которая, однако, тут же растворилась в обычной для него серьезности.

   – Вот, что я скажу, – отряхал руки Морис, вглядываясь во влажные, туповатые глаза Пита, – больше девяноста тысяч мы не возьмем. Если не найдем больше – ерунда одна выйдет, к тому же я обещал, что привезу полтора кило. Завтра я встречусь с одним человеком, а ты отвезешь деньги Гожо. Цена, как и раньше?

   – Да.

   – Гожо прохвост еще тот… Приберегает товар, чтобы потом залупить подороже. Завтра съездим, посмотрим, что как… Сейчас, видно, цена вверх пойдет – это уж точно. Или пойдут в ход мультивитаминные порошки, анестетики, креатины для довеска. Оно, может, и верно: у нас ведь тоже предложение определяет спрос?..

   – Цена точно вырастет… – многозначительно проговорил Пит.

   – Это, впрочем, не так и важно. Главное, чтобы они не остались без подарков на праздники. Декабрь – январь самое благодатное время. Ты ведь все устроил с курьером, как я просил?

   Глянув на толстяка Морис вдруг замер. Глаза его сузились.
 
   – В чем у тебя штаны? Ты где лазил?..

   – Грязь везде… – было начал толстяк, но напарник, не слушая, сорвался к окну и засунул голову между штор как артист в занавес, – Где машина? За домом?

   – Я…

   – Что?!. ты ведь… Ты что, где-то шастал пешком?.. Где машина?!

   «Дело дрянь» – подумал толстяк. Похоже, запахло жаренным и в этот раз ему не удастся обойтись без скандала. А ведь он уже почти угодил напарнику, но нет! Тут была тонкая грань, которая, все же, еще не была пересечена. Пит решил отбиваться. 

   – Это все генератор... В гараже сказали, что генератор… я полгорода обыскал, чтобы достать новый – а они мне под вечер...

   – И ты все это время молчал? Ты что, целый день разъезжал на такси?!

   – А что было делать?!  у нас же срочное дело. Ты сказал, срочное дело… и ты мне сказал не звонить по пустякам, решать вопросы на месте… и ты сказал побыстрей…

   Морис подошел к столу и махом залил полбокала вина себе в горло.

   – Ты ездил весь день такси. Но почему сейчас ты измазан черт пойми чем?! Плащ, штаны… Я это так… мне, видишь ли, просто интересно…
Положение толстяка становилось все более шатким. Он, было, думал что-то соврать, сказать что-то банальное, но чем дольше думал, тем неубедительнее, ему казалось, звучали бы его слова. Больше всего его смущал тот факт, что каким-то неведанным образом Морис почти всегда был осведомлен о каждой детали его путешествий, каждой встречи и шаге, что порой даже несколько пугало Пита. «В старом городе есть пустырь... эта дорога, грязь, лужи…»

   – Пит!

   – Таксист куда-то пропал!.. не буду же я ошиваться на улицах. Пришлось до трамвая по этой грязи…

   Он весь сжался, вдавил голову в плечи и вцепился пальцами в мякиш кресла. Морис не сводил с него злобный взгляд. Он начал медленно подступать, так что толстяк даже поджал ноги. Затем он отвернулся, на миг замер, и начал совсем как-то по дикому хохотать.

   – На трамвае! Ха! Ха! Ха!
 
   Глубокий вдох.

   – Кило снега, а он поскакал на трамвае! Ха! Ха! Ха!
 
   Вдох.

   – Ты что, Санта Клаус, прос*****й упряжку оленей?.. Нет, но такого… Ха! Ха! такого дерьма я уже давненько не видел. Ха! Ха! Ха!.. Ты понимаешь...
Глубокий вдох.

   – Ты хоть понимаешь, сколько все это стоит?.. Когда на тебе кило, ты должен бояться не фараонов, Пит!..
 
   Вдох.

   – Все эти сербы и цыгане, их подельники, все эти отморозки вокруг…

   – Давай же, Ха! Ха!  –  налил он еще вина, и поднял бокал с тостом, – давай считать это маленьким рождественским чудом, – что ты Пит, до этого г*****ного момента еще живой Ха! Ха! и дышишь… И что ты, Пит, не убил еще нас обоих своей тупизной!

   Смех исчез. Напарник не мог больше стоять на ногах, он осушил бокал и упал на диван. Он закатил голову за спинку. Свет люстры обозначил тенями глубокие впадины его глаз и острые, широкие скулы.

   – Машину надо другую... Чайник на кухне, если ты еще хочешь…

   Толстяк приподнялся на ноги и как зверь, ушедший только что от погони, прокрался на кухню не скрипнув ни единой дощечкой паркета. Когда, минут через десять, он вернулся в свое кресло, Морис уже сидел за столом и пил вино, как ни в чем не бывало. Пропали со стола весы, обрывки скотча, любые упоминания о товаре. Жадно затягиваясь сигаретой, напарник сидел минуты две не говоря ни слова. Он даже не заметил, как уголек медленно подобрался к фильтру, и пару раз еще затянулся с горечью, как будто и этот дым был ему приятен. Потушив сигарету, он сразу закурил другую, и так же молча еще продолжал сидеть, словно овеянный туманом.

   – Я пойду? – поставил на пол неконченный чай толстяк.

   – Иди. Без четверти шесть будь у меня. Что с машиной?

   – Пока не знаю…

   – Не знаешь, так возьми в аренду. Без четверти шесть. – быстро проговорил, шмыгая носом, Морис, – перед праздниками пробки – придется как-нибудь в объезд. Поедем через Парк Бакенда, потом по Авроре и до улицы Бринди. Погода еще, не поймешь, что на дорогах будет…

   После ухода партнера Морис выключил свет и долго стоял у окна. Сначала он наблюдал, как растворялась фигура Пита во вновь начавшемся снегопаде, затем он смотрел на фонарь и на те линии, что ясно обозначались светом и за пределами которых как будто не шел снег. В сотый раз он оглядывал этот двор с детской площадкой, с деревьями, бессмысленно махающими раскидистыми ветвями, и в сотый раз в его глазах отражалось не то напускное спокойствие, не то тихая, непроницаемая печаль.

   В продолжении вечера он обычно наливал себе вина, брал книгу и садился в кресло. Читал он в эти дни допоздна, его мучила бессонница, его раздражал даже малейший звук от соседей. То и дело он перелистывал страницы назад, сбиваясь и перечитывая одно и то же по нескольку раз, будто читая только чтобы читать. Товар он не стал никуда прятать, да и нужно ли это было? Он знал, что если когда-нибудь его возьмут прямо дома, то это будет так быстро, и так внезапно, что вряд ли найдется хоть какое-то время для того, чтобы добежать до унитаза.
 

                3

   На следующий день снег перестал, и было ясно. Дул сильный ветер, похожий на штормовой. Он свистал, скидывал последние листья с деревьев, гонял белесые облачка.

   Уже стемнело, когда Морис, вернувшись домой, упаковывал недостающие восемьсот грамм и вчерашний товар Пита в новый сверток. Он осмотрелся на улицах, и решил, что сегодня обязательно нужно ехать. Он планировал выехать в шесть, в шесть тридцать быть за городом и около двенадцати добраться до места. Он все еще не остыл от вчерашней сцены.

   – Это надо же было придумать тащить кокаин на трамвае… – бубнил он себе под нос, пересыпая белые кристаллики с комочкам в миску, – мало того, что нашел не все, так еще и половину чуть не прошляпил… Как в его голову взбрело? Идешь до проспекта и ловишь машину. Идешь и берешь такси. Не позвонил даже! Повторять банальности – метровому припарка. Хоть раз еще такой бред провернет, я даже не  знаю… И где он сейчас?

   Управившись с товаром, он глянул в щель между шторами, положил кулек в сумку; зарядил шесть пуль в барабан карманного револьвера и спрятал пистолет за пояс. Было без четверти шесть, а Пит все не появлялся, и за окном не было видно его машины. «Где он там путается?» – не переставал повторять Морис. – «Поеду, хоть бы и без него! – мял он пачку сигарет, – чертов толстяк!».

   Когда он вышел на улицу – во дворе не было ни души. На небе проглядывали звезды. Открыв багажник, он принялся сгребать канистры, инструменты и гаражный хлам в одну кучу. Его обдал желтоватый свет фар. То был не Пит. Вечером в будний день в этом глухом дворе не было не малейшего смысла искать парковку и сосед на пикапе уперся прямо в машину Мориса. Он выдернул коляску с задних сидений и обнял ее руками, словно ребенка – «пять минут!». Через мгновенье он пропал за дверью.

   Морис огляделся. В окрестностях все же можно было различить тут и там фигуры людей, снующих в парадные, быстро шагающих с полиэтиленовыми сумками покупок. Это, впрочем, не особенно мешало делу, скорее наоборот.
Он приподнял коврик, загремев барахлом, и вытянул наполовину запасное колесо. Подцепив покрышку ключом, он немного ее отогнул и, с усилием давя на инструмент левой рукой, стал заталкивать в образовавшуюся щель пакет с порошком.
Ему думалось, что стоило бы уже бросать большую игру с килограммами. Чем больше был вес, тем больше было проблем. Моржа здесь, конечно, вертелась немалая, но всегда присутствовал риск потерять все и сразу, и речь шла вовсе не о деньгах. Чем больше вес – тем опаснее люди. Игра эта, пожалуй, больше не стоила свеч. Теперь уже больше нет. После пяти то лет этого нескончаемого балагана. Наркобизнес – изощренный вид экстремального спорта. В тридцать лет ты уже ветеран. На руках трудовые мозоли. Наркобизнес плохо влияет на голову. И еще этот плут. Полтора килограмма кокса для него было обычным делом. Он занимался контрабандой куда-то в Скандинавию по своим каналам. Он знал людей из албанцев. Парень со связями. Он даже этим бравировал. Опасный тип.

   Сзади послышалось цоканье каблуков. Морис повернул голову и разглядел вдалеке двоих мужчин. Они вдруг остановились, словно ожидая его реакции. Потом переглянулись и заспешили в его сторону. Они не бежали, и шли не так быстро, чтобы можно было заключить, что это полицейские или отморозки, но и не так медленно, чтобы не заметить: взяли курс они именно на него, и их цель, была, похоже, успеть до того момента, пока он не закончит возиться с багажником.

   – Этого еще мне не хватало… Нет… не может этого быть!.. – повернул он сильнее голову и сощурился.

   Он попытался вытянуть пакет, но тот как будто застрял и не хотел идти ни назад, ни теперь уже лезть вовнутрь.

   – Да чтоб тебя! – выкрикнул он, и еще раз повернулся, – что за соцработники шастают по ночам?..

   Пакет разделило напополам тугой покрышкой. Морис начал его тянуть, и чем сильнее тянул, тем сильнее пережатая часть растягивалась. Ему даже начало казаться, что где-то уже прорвалось, он чувствовал кокаин на руках.

   – Чертово колесо!..  резина как камень – не отогнешь по-человечьи…

   В его памяти начали всплывать партеры, знакомые, покупатели. Кому бы он мог насолить или перейти дорогу? А может, он просчитался? Может Пит? Было досадно, что в этот раз он действительно не знал, где точно Пит был, не следил ли кто за ним, не было ли хвоста. Были ли он осторожен?.. Всякий раз, когда Морис начинал ему что-то по-настоящему важное доверять, толстяк выкидывал новый фокус. В мелочах он был очень хорош. Но когда доходило до крупной рыбы… А Гожо?.. Гожо вряд ли мог быть на такое способен. Столько лет. Тут было доверие. Хотя какое доверие может быть у наркоторговцев? Сегодня есть, а завтра… тут джунгли. Впрочем, никакой уже разницы нет, кто и когда и где. Они шли где-то там сзади поцокивая каблуками. Чертов ключ изогнулся. На х** ключ!

   Выкинув его на асфальт, Морис нашарил железный стержень; как копье воткнул его рядом с пакетом, и стал давить левой рукой, закинув ногу на колесо, а правой тянуть кулек. Цоканье каблуков все больше обостряло его чувства, отключая рассудок. Он слышал, например, подвывания в арке ветра, еле доносящийся гул дороги, грохот дверей. Но то все были отдельные, путающие звуки. Звуки ни к месту. Цок. Цок.

   Зрачки расширились. Адреналин хлынул. Ничего. Это было для него не впервой. Дело привычки. Сейчас только вытянуть сверток, захлопнуть багажник и убраться отсюда куда подальше. Баста!

   Цоканье становилось отчетливее. Сердце Мориса будто повторяло его ритм. Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. Сколько же времени прошло? Может, пора уже выхватить пистолет и пойти им навстречу?.. Не давать им и лишней минуты. Или сгруппироваться. Засесть за крыло и стрелять оттуда. Он так увлекся пакетом и предстоящим столкновением, что когда колесо, заскрипев, поехало вниз, ему только и оставалось, что вскинуть руками:

   – Твою мать!

   Он почти уже захлопнул багажник. Он уже видел лицо соседа. И еще одно смазливое детское лицо. Оно улыбалось. Оно мягко светилось счастьем. Радость и счастье. Счастье в смеющихся глазах, счастье в улыбке… счастье в каждой секунде. Оно как бы что-то ему говорило. Оно хотело чем-то делиться. Детский смех и трепет… детская радость… Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. Цок.

   – Добрый вечер! – как ошпарил его незнакомец, который был уже на расстоянии шагов двух.

   – Что?! –  рука Мориса громыхнула багажником.

   – Это Ваше? – протянул Морису ключ второй человек.

   Быстро моргая, Морис окинул взором мужчин и завел правую руку за пояс.

   – Спасибо… он перехватил ключ другой рукой и отступил.

   – Молодой человек, вы знаете имя Бога? – проговорил господин со стеклянными глазами как можно мягче.

   – Имя бога?..

   Глаза господина вдруг сбросили пелену; просияли, и он сокровенно начал:

   – Понимаю, Вы, как я вижу, спешите. Мы все спешим, и к чему в итоге приходим? Мы блуждаем как потерянные, ошеломленные тяжестью бытия. Я там был. Ваш взгляд не кажется мне равнодушным… Вы задавали себе самый главный вопрос?

  – Я не…

  – Самый главный! – продолжал незнакомец, – и в то же время самый простой вопрос. Вопрос, на который рано или поздно всем нам придется ответить… По крайней мере самим себе, хотя бы и…

   – Постойте, подождите! – оборвал его Морис, будто очнувшись от забытья. Он недоверчиво посмотрел на господина, проводил взглядом отъезжающий пикап, и тут его как током передернуло: он, наконец, прозрел. – Вы хотите рассказать мне о боге?!

   – Мы хотим поделиться с вами вестью о боге и его пророке… Вам, может быть, это покажется, впрочем… Вы верите в то, что у каждого есть шанс быть прощенным? Какая бы ни была тяжесть, ее…

   – Какого черта! – уже другими – бешеными глазами Морис уставился в лицо миссионера, – вы пришли рассказать мне о боге! прелестно!.. Притча о добром боге?!

   – Что это Вы?.. – Миссионеры чуть запятились назад. Они оглядывались и пятились. Смотрели по сторонам и переступали с ноги на ногу как по тонкому льду,
– Что вы?..

   – А ваш бог знает, что мне на него нас****?.. – кричал Морис, размахивая ключом, брызжа слюнями. – Ваш бог это знает?!

   Вдох.

   – Я вам покажу добрую весть, апостолы, мать вашу, х***вы!

   Ключ снова лязгнул об асфальт, и Морис схватил ближнего господина за воротник. Он начал его таскать из стороны в сторону как куклу, а затем оттолкнул так, что бедняга запнулся и чуть ни повалил на асфальт своего близнеца-друга. Они побежали, зарядясь инерцией первого толчка. Побежали так быстро, что видны были только отдаляющиеся два вприпрыжку черных пятна с какими-то хоботами. Их сумки бились о спины как сломанный маятник. Какая уж тут слякоть, мать его за ногу.

   – Еще раз увижу здесь! Еще один раз увижу!..

   – Морис!

   Перед ним стоял Пит. Морис, было, решил и его ухватить за плащ, но потом, вглядевшись в это тревожное, какое-то умоляющее лицо, отвернул голову куда-то вправо; махнул рукой и быстро зашагал к машине.

   – Морис, подожди! Кто это был? Что за люди?!

   – Ты опять опоздал! Обязательно сейчас выкрикивать мое имя!?

   – Я ведь тут стоял, думал…

   Не слушая, Морис открыл багажник вытащил колесо и упершись локтями в резину, со всей силы потянул на себя стержень.

   – Поехали! – бросил он небрежно пруток, пнул в колесо и хлопнул багажником.


                4

   Старенький Форд Пита вынырнул из закоулков на улицу Бринди, потом свернул еще раз, и мягко и неспешно поехал вдоль набережной. На дороге было много машин, и Пит старался не выделяться из общей толпы: он гудел, если его подрезали; обгонял, если ехали слишком медленно; он даже чертыхался не как-то по-особенному, а все на тот же манер недовольного автомобилиста, самолично знающего, как единственно правильно можно ездить.

   Машина Мориса шла в трех минутах от Пита. Они пару раз созванивались, чтобы тот мог знать, не разорвался ли интервал, и нет ли полиции в окрестностях. Маршрут был выбран практично, и исходя из долгого опыта, а потому  все шло гладко и без помарок.

   Морис уже остыл от внезапной перепалки, и теперь, глубоко задумавшись, лишь поглядывал по сторонам. Он никак не мог отделаться от этого странного чувства беспомощности, от этого ступора, в который впал, завидев соседскую девочку. То был почти сонный паралич. Сон во сне. Морис не мог и шелохнуться. Почему? Этого понять он не мог и только злился. Эта злость мешалась с негодованием на себя, ведь он опять не смог себя удержать. В который раз эти его вспышки гнева приносили одни неприятности. Можно ведь было просто сесть в машину. Забыть про них… Вежливо отказаться от болтовни. Эмоции в бизнесе к хорошему не приводят. Никогда. Опять придется переезжать…

   Справа виднелась река, вся изрезанная полосами фонарного света. Легкая рябь сбивалась иногда небольшими волнами, которые медленно подступались к камню набережной и гасли. Над дорогой нависали рождественские гирлянды. Здания были украшены надписями «Счастливого Рождества!», «С новым годом!». Они светились и мигали. Повсюду были горящие звезды, снежинки, олени.
Выехав на трассу, Пит устало зевнул и прибавил скорости.

   – Морис, конечно, тот еще доброжелатель,  – думал он, барабаня пальцами по рулю, – и куда его понесло?  А если полиция?..

   Он зажмурил глаза от встречных фар.

   – Вот идиот! Заснул он там, что ли?

   Все это время ему до какой-то последней крайности хотелось позвонить напарнику и узнать что за людей тот колотил у парадной, но толстяк все сидел и не шелохнулся. Он припоминал, как подобного рода изыскания не раз выходили для него боком, и что Морис, порой, впадал чуть не в бешенство, когда Пит тревожил его праздными вопросами. (Морис называл праздными любые вопросы, не относящиеся непосредственно к делу). К тому же, в памяти толстяка маячил еще и старинный уговор между ними, а именно: не разговаривать по телефону ни о чем, что касалось хоть каким-то образом до криминала без крайней на то надобности.

   – Какие-то они странные… – давил он на газ, и оживлял воспоминания о переполохе, – с сумками через плечо, одинаково одеты, и еще строго… Не может же быть, чтобы Морис подрался с фараонами?

   Стоит заметить, что Пит нередко получал нагоняй от партнера за это его иногда просто безобразное любопытство и стремление засунуть нос в каждую мелочь. Пит боролся с привычкой как мог; она же все равно иногда выскакивала – как потерянная в толкотне вещь. И уж тогда напарник был к нему беспощаден. Для острастки, Морис даже несколько раз было порывался «уволить» толстяка, что, впрочем, на него незамедлительно действовало, и Пит, виновато глядя, всякий раз прекращал свои расспросы.

   – Интересно… интересно… – все повторял толстяк, – может соседи? Но почему одинаковые сумки?

   Машина его отдалилась, но это было так и нужно. На трассе интервал увеличился до семи минут, так что при появлении патруля Пит всегда успевал бы предупредить об этом напарника.

   Дорога была влажная и блестела от фар. По бокам ее стеной стоял лес, который переходил в белые поля, появлялся и вновь исчезал. Лес напирал своей неприступностью: ночью он становился как-бы пределом человеческих сил, неумолимым и несговорчивым, иногда суровым, а иногда тихим.
Уже долго Пит держал одну скорость. Ему становилось скучно. В такие моменты в его голову то и дело приходили странные мысли. Размышлял он, например, о том, что этот тип Ивон, к которому они уже как два часа едут, очень скользкий субъект. Он слыл за опасного человека. Он торговал оружием, отбывал срок в тюрьме, вытворял какие-то дикие выкрутасы. Говорили даже, что он отсек своему протеже палец только за то, что тот назвал его турком… Точно мизинец якудзы.
 
   Толстяк представлял раз за разом, как Морис и Ивон вдруг начнут перебранку из-за какой-нибудь недосчитанной тысячи. Как что-то пойдет не так… одно лишнее слово, одна фраза и начнется пожар из которого его, Пита, вытаскивать будет некому. Не будет пожарных и спасателей. Тогда уже точно настанет финальный акт со свинцовыми пулями или холодным оружием, или что еще хуже – с убийством голыми руками. Пита корежило от такой картины.   

   Затем он думал о том, что, собственно, для него Морис такое и на сколько он ему предан; что означает это их партнерство, и как далеко он готов зайти.
 
   – Если, скажем, меня поймают, я, конечно, буду молчать... А если начнут стрелять?.. что я, рискнул бы вот так жизнью? 
   Он отвел взгляд в сторону и усмехнулся.
   – Морис бы никогда не рискнул жизнью ради меня… И правильно бы сделал… – минуту спустя прибавил он в слух, и кисло посмотрел в лобовое стекло.

   В двадцать минут первого обе машины уже были в Гимбете и ехали ночными улицами по окраине города. Гимбет отличался от Брэкфурда разве что размером, удаленностью от моря и меньшим количеством набережных и туристов: те же люди, такой же напомаженный, уютный центр с отпечатком прошлых империй; все те же рождественские елки и иллюминации.

   Пит ехал по узкой дороге с рассеянными вдоль нее деревьями и домами. Когда слева показался пустой трамвай, одиноко круживший по путевой петле рельсов, Пит понял, что это конечная, и им оставалось недалеко. Через пару минут он съехал с асфальта, и остановился. «Как бы меня не увидели, – выглядывал он в окно, – черт его знает, что у них на уме – надо было подальше отсюда…».