Перекрёстное опыление

Я мог познакомиться с нею в далёком 1978 году и в ещё более далёкой – Гаване. В том году на Кубе проходил Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Эти понятия – молодёжь и студенты – были почему-то разделены, студенты, предполагалось, категория ещё более молодая, юная, чем молодёжь как таковая, нечто наподобие детсадовцев. Словом, Раушан, тогда ещё с простой, не такой сложносочинённой фамилией, как сегодня, являлась не просто молодой, а прямо-таки молоденькой участницей всемирного празднества, студенткой медицинского института.
Я же возглавлял журналистскую бригаду «Комсомольской правды», освещавшую сей молодёжный сабантуй и был полон карьерного чувства ответственности.
И вот какая разница – не только в возрасте, но и в восприятии тропического праздника. В воспоминаниях, в некоторых стихах Раушан фестиваль предстаёт в весёлых огнях, с пиротехникой, посиделками и песнями-плясками в «Тропикане» и на свежем, под океанским бризом, воздухе, под грузно увешанными золотыми банановыми серьгами пальмами, с вечно праздным Малеконом… А вот у меня – почти исключительно унылой подёнкой, ночами напролёт, в гостиничном номере: надо было либо читать, перед засылом, чужие репортажи, либо диктовать стенографистке в Москву собственный официоз – мол, один комсомольский начальник встретился с другим, а то и с самим вождём, Фиделем. Время суток в Москве и в Гаване категорически не совпадало, и я страдал хроническим недосыпом. Тем не менее старался, пыхтел – только что назначен членом редколлегии в «Комсомолке» и стремился действительно «оправдать», соответствовать своему, как мне тогда казалось, тоже начальственному положению.
Но разница не только в этом.
Разница в организации, в материи столь нематериальной субстанции как душа.
У Раушан душа созвучна, отзывчива свету ещё и потому, что сама излучает свет.
Эта женщина – теперь уже, увы, постбальзаковского возраста – не избалована судьбой: знает горечь потерь и сама была на волосок от гибели: только милостью Божьей да многолетним самоотверженным состраданием, участием семьи вызволена из смертельного недуга. Да и кто из тех замечательных, знаковых женщин, кому наследует, на кого рискует равняться она, были балованы и судьбой, и молвой: Цветаева, Ахматова, Ахмадулина?.. Роковые женщины – ещё и потому, что сами с младых ногтей ходили под тёмным роком. Счастье и поэзия не фланируют руку об руку.
Но истинная поэзия всё-таки способна отсвечивать – счастьем. Даже в самых трагических стихах Раушан, как и у её великих предшественниц – а она, казашка по национальности, будучи от природы двуязычной, тоже пишет на русском, – как со дна бездонного степного колодца, всё-таки пробивается сквозь мглу жизненной драмы если и не солнце, то – млечно качающаяся звезда.

Навалится ночь, как тоска беспросветная,
А звёзды выходят в бессменный дозор.
Плутает душа там, где тьма несусветная.
И стихнет над речкой пустой разговор.
Луна наливается сказочным светом.
И вновь серебрится над волнами путь.
Как образ святой, вдохновляя поэта,
И снова ему до утра не уснуть.

Её поэзии, как и ей самой, присущи стойкость, порывистость, оптимизм. Да, я не познакомился когда-то давно с нею в Гаване – сутками сидел в катакомбах фестивального закулисья, передавая и правя чужие заметки и репортажи. Но мне и сейчас легко представить её тогдашнюю, тоненькую черноглазую ленинскую стипендиатку, вчерашнюю десятиклассницу. Мы вошли с нею недавно в переполненную – светом и студентами – прекрасную аудитории знаменитого алмаатинского университета имени Аль Фараби, крупнейшего в Центральной Азии, и она сразу же оказалась здесь своей. Моложавая, гибкая, острая и скорая на язык – десятки глаз восторженно следили уже за самой повадкою, статью этой в меру, европейски раскованной и уверенной в себе женщины. Они обе хорошо смотрелись – и Раушан, и Баяне, декан факультета, пришедшая, несмотря на простуду, на эту творческую встречу. Студенты, а это были преимущественно студентки, затаив дыхание, следили за диалогом двух умных, достойных друг дружки женщин, примеряя их взрослые, полные сдержанного достоинства роли уже на себя, тоненьких, порывистых, тоже из тех, кто ещё даже не молодёжь. Ещё не молодёжь – тем больше у таких честолюбивых амбиций.
А по тому, как слушали они стихи Раушан, я сразу понял: тут собрались не просто будущие филологини, а непосредственно – будущие поэтессы. С соответствующим же вольнолюбивым складом характера. Которым когда-нибудь тоже напишет или скажет доброе напутственное слово не кто-нибудь, а сам Олжас Сулейменов.
Читала по-русски. Но сама облачилась (в здешней потайной «гримёрке», как актриса, как несомненная прима) в подчёркнуто национальный красочный ханский наряд. Это ещё один отличительный знак и её поэзии: слово русское, яркое, даже смелое, а от строк так и веет Азией. И в моём воображении уже названные женские имена, трагическая троица, незримо раздвигаются, и между ними, среди них вполне логично возникает, сквозь них волшебно просвечивает ещё одно, яростно мужское – Павел Васильев!
Вот ещё у кого безоглядная удаль, ярь – русской Азии!
Раушан умеет учиться, упрямо и сосредоточенно подниматься от ступени к ступеньке, от книги к книге.
Не теряя при этом самой себя, главного в себе – своей потрясающей, до самобичевания доходящей искренности. Той подкупающей искренности, которая сама по себе поэзия. Эта искренность и помогает ей находить слова, адекватные её сильному чувству и способные вызвать чувства ответные. Ведь за душу берёт лишь то, что идёт от души. Не в «шанели» слова, а в тёплой крови.

Жизнь тянется ниткой суровой,
Сшивая событий блок-нот.
Вдруг выкроит ёмкое слово,
Объявит тотальный цейтнот!
Где в бешеной скачке давлений –
Петель, распустивших клубок,
Предамся целительной лени
Шопена – струёй в кровоток!
Нанижут вновь памяти спицы
Гармонии чёткий урок.
Наполнят ноктюрном страницы,
Пусть даже диагноз жесток…
В глазу у Всевышнего в небе
Застряну соринкой-зрачком.
И как бы тернист путь мой ни был –
До боли исход мне знаком.

Она и в стихах двуязычна: в русскую, весьма искушённую вязь вдруг солончаковой азиатской солью, но вполне естественно врываются, о р н а м е н т и р у ю т её слова, понятия казахские. И дают, даруют эффект поэтической синергии.

Ноет шов тот – невидимый – нудно.
Мы на стыке живём и бездумно, и трудно.
Не Европа, не знойная Азия,
Край ветров, перемен – Евразия.
Бога чтим и традиции – в шутку.
И в мечети бываем минутку.
Неизвестно, что ищем и ждём постоянно,
Кружит нас суета окаянная.
Не двуличны мы, а двуликие.
То Хайям предрекал нам великий.
Мы, безбожники и мусульмане, –
Полугрешники, в самообмане.
В страхе мечемся перед обрывом,
Разуверившись в сказках счастливых.
И живём все чужими фантазиями,
Полигон идей – Евразия…

Впрочем, не только казахские. Английские, итальянские, и особенно – сказывается, сказывается не столько женская, сколько женственная природная тяга! – французские слова-словечки-мостки-мосточки… Поэтесса смело, по-мужски экспериментирует, любит экспериментировать со словом, с (по Бродскому) частями речи и даже со знаками препинания. На мой консервативный (а может, завистливый?) взгляд, подчас излишне. Но будем считать, что это поиск, наощупь, пути, что это издержки того роста, который она демонстрирует от книги к книге.
Как и некое чрезмерное увлечение публицистикой: как хочется, так не терпится, неймётся ей выговориться, родовым криком выкричаться и на злобу, на з л о б ы дня.
За что даже неловко её журить.
Очень самобытная, до отчаяния, до самопожертвования отважная звёздочка восходит на Востоке, саму русскую речь окрашивая, по-своему обогащая его, Востока, причудливым светом.

Саманный домик,
Скрип арбы…
Соломкой солнца пьём мёд детства.
Неведом нам туман судьбы,
Звёзд лучезарное соседство…
А дынный запах из сарая
Нас манит в кущи лета, рая!

…Я упомянул об одной незаурядной собеседнице Раушан – Баяне Жолдасбековой. Но в тот же вечер мне довелось услыхать её разговор и с Натальей Ашимбаевой, директором Дома-музея Фёдора Достоевского в Петербурге. Фёдор Михайлович здесь, в Казахстане, тоже свой. В своё время многие русские, советские писатели оказались заточены в Казахстане, как в неволе, а вот Фёдор Достоевский именно здесь, на этой суровой и красивой земле обрёл – после Омского острога – хотя бы относительную свободу. И даже любовь... Я оказался собеседником и этих двух давно знающих друг дружку женщин: мы чаевничали в моём гостиничном номере.
Они размышляли о взаимопроникновении двух культур. Звучали имена Достоевского, Абая... А я, помалкивая, думал про себя, что этот процесс взаимопроникновения, слава Богу, всё же продолжается и в новых, и даже в новейших временах, и в новых именах.