Часть 23. Сердце
Глава 1. Иностранец
Я увидел Таню. Я увидел её совсем не такой, какой привык видеть, какой помнил, видел во сне, и о которой старался не думать. Старался, потому что меня слишком волновали эти мысли, отвлекали от всего остального, от того, чем я жил все эти месяцы, если бы я не боролся с собой, я не смог бы вообще сохранять ясность мысли. Вот стоило позвонить этому Вьюгину и сказать, что Таня в беде и нуждается в моей помощи, как я перестал думать о чём-либо ином, кроме того, чтобы броситься спасать её. В таком возбуждении, граничащем с полной неадекватностью, меня здесь никто никогда не видел. Я не знаю, что Радюгин думал обо мне, но при нём я ни разу не терял самообладания до сегодняшнего дня. Звонок Вьюгина сорвал все предохранители, что держали меня, мыслительный и координирующий центр, здесь, на Кавказе.
Так что Радюгин растерянно обомлел, глядя на меня, бросившегося как ошпаренный собираться в Петербург. Ясно, что нужно дождаться Бориса, который вёз как раз ту информацию, что была необходима мне. Поэтому Радюгин сел за ноутбук, в срочном порядке связываясь со всеми, кого просил собрать всю информацию о Вито. Ну, а я метался в полнейшем нетерпении. Я ждал Бориса, потому что сведения, которые стекались к Радюгину, думаю, не появятся в ближайшие часы. И война с Вито впереди, к ней я только начинаю готовиться. А сейчас моя задача спасти Таню.
В том, что её надо спасать я был убеждён, пока не знаю от чего, потому что Вьюгин объяснить толком не мог, сказал только, что она в беде, как он это понял. Кто эти люди, которые взяли Таню в плен, неясно, имён Вьюгин не знал, понял только, что это бандиты. Питерские, вероятно. Как она попала в их лапы, сейчас не так важно, только бы они не для Вито её поймали, а с остальным я разберусь. Я и с Вито разберусь, ясно, но прямо сейчас я к этому не готов.
Я ушёл в тень, разыграв карту смерти, которую бросил мне Вито, разыграл так, как он ожидать не мог, но как велела моя судьба, перевернув карту смерти, превратила её в карту жизни. К сожалению, думая, что у меня есть время, что Таня отсидится в тишине и темноте, скрытая ото всех, пока я более или менее закончу здесь и смогу полностью сконцентрироваться на войне против Вито, я ошибся. Я думал, что успею, собрав всю информацию, выработать стратегию и приступить к действию, с полной гарантией успеха, а закончив с проклятым Вито, я смог бы, наконец, воссоединиться с моей женой.
Но жизнь всегда непредсказуема и вносит в наши замыслы свои правки, как говорится: хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Так что пришлось мне свои планы менять в авральном порядке.
Явившийся, как обычно без опозданий, Борис, а я очень ценю пунктуальных людей, толково и без спешки рассказал всё, что узнал о Тане. Оказалось, немного.
— Я долго не мог вообще найти концов, никаких следов или упоминаний. Едва я ловил конец нити, как оказывалось, что она только что уехала. Три адреса в Петербурге, и найти после первого, который дали мне вы, было очень сложно, чрезвычайно. Если бы не детская поликлиника, куда в месячном возрасте необходимо показать ребёнка, я вообще не знаю… – выдохнул Борис. – Потому что ведь и в милиции не очень-то могли помочь, она же не прописана… от слова «нигде». И не работала от того же слова. И художники, к слову сказать, это единственная оказалась реальная возможность, хорошо, что вы мне подсказали этот путь, иначе я до сих пор по Питеру бы бегал… Так вот, художники уже были кем-то напуганы и опасались говорить. Так что мне пришлось следить за тем, кто принёс работы вашей жены на вернисаж. Это оказался, между прочим, ваш приятель Сергей Никитин.
— Очкарик?! — вот это да, это как-то неожиданно.
Неожиданно и то, что Очкарик в Питере и вообще в стране, я отлично помню, что у них с Табуреткой уже и чемоданы были собраны на отъезд на ПМЖ за границу. Стало быть, возобладал здравый смысл и они не уехали, но возобладал, именно в Очкарике, потому что у Табуретки мозгов меньше чем у голубя, толкущегося в скверах под ногами, и отъезд был её идеей, Очкарик поддался диктату.
Значит, они уехали только из Москвы. Ну, а не встретиться двум художникам в любом городе было мудрено. Жаль, что у Очкарика никогда не было мобильника, я бы сразу позвонил и плевать, что раскрылся бы. Теперь уже не до маскировки… и почему человек никогда не бывает готов к самому худшему?
— Я проследил, куда он ходит, сам живёт к коммуналке на Петроградской, а к Татьяне Андреевне ходил на другой конец города. Я обрадовался было, а на другой день её там уже не было. И где она теперь, я пока не знаю.
— Я знаю, — сказал я. — Она в плену. Я не знаю у кого, и пока не знаю, с какой целью, но точно знаю одно: она в плену и зовёт на помощь.
— Что… вас?! — изумился Борис, и собрался было спросить, неужели Таня знает, что я жив.
Предвосхищая его вопрос, я покачал головой.
— Был бы я рядом, этого бы не произошло, — убежденно сказал я.
Борис не стал спорить, потому ли, что вообще не осмеливался на это или потому что я был так уверен в том, что говорю, неизвестно, но для меня это было и неважно. Всё, что рассказал Борис, только подтверждало то, что Таня в плену, а значит, надо лететь в Питер, чтобы со всем этим разобраться, издали не удастся. Жаль, что у нас было так мало информации, придётся импровизировать.
И полетели мы на север, а надо сказать, за почти год этой жизни между блокпостами, базами, лагерями, сёлами и гостиницами новая реальность так и не стала привычной и нормальной для меня. Я жил как бы между прошлым и будущим, потому что настоящее своей жизнью я не воспринимал. До сегодняшнего дня, пока мы не приземлились в Пулково.
И под свинцовым питерским небом я почувствовал себя прежним, тем, в чьей жизни нет ничего дороже, милее и важнее, даже больше, чем Таня. Я не думал сейчас ни о том, что без меня она родила ребёнка, что жила с каким-то мне неизвестным человеком, что, она не знает, что я жив и не ждёт моего появления и, возможно, вовсе не обрадуется ему, мне было важно, что она жива и что она моя жена, и мы снова будем вместе, потому что это хорошо и правильно, и пора вернуть нормальность в мою жизнь.
И всё же летел я не с пустыми руками, а вернее, не с пустыми мозгами, за полтора часа перелёта, я успел переработать информацию, которую мне дал Радюгин и Борис. Радюгин всё о питерских группировках, их взаимоотношениях, делах, всей их межвидовой борьбе, и сращением с властными структурами, кое-какой информацией я обладал и сам, иначе как бы я вёл мои дела столько лет, но моя была сухой и исключительно утилитарной, не насыщенной эмоциями взаимоотношений, в том числе и семейных, что для меня раньше не было важно, а теперь могло иметь решающее значение.
Борис был несколько расстроен тем, что упустил Таню, как он выразился, «буквально из-под носа увели, вчера была, с утра — нет. И как опоздать мог, не понимаю. Кстати, того, что в петрозаводских сберкассах ваши деньги снимал, я так и не видел. Так что…», он посмотрел на меня, как смотрят овчарки — преданными и грустными глазами. Вообще он был неэмоциональный человек, в отличие от Глеба, который был напротив, очень пылким, даже слегка экзальтированным, и видеть сейчас на его всегда невозмутимом правильном лице в обрамлении чёрных волос вот этот взгляд, полный вины, было почти невыносимо. Он не был мне другом и не станет, потому что смотрел всегда снизу вверх, а друг смотрит только наравне.
Потому Таня была мне другом, прежде всего. Самым близким, тем другом, который понимал мою душу иногда лучше, чем я сам. Поэтому она был мне так близка с самого начала. С первых дней наших отношений. Это большая жизненная удача, иметь такого человека, удача, и даже смысл, ради которого стоит жить и умереть. И тем более бороться. Так что теперь я весь устремился к этому, к этой борьбе, в которой я проиграть не могу, я могу только выиграть.
Потому что жизнь на паузе долго держать нельзя, нельзя держать на паузе даже видеокассету, она порвётся, а я прожил эти десять с половиной месяцев на паузе. Да, я был очень полезен своей родине, я сделал столько, сколько, наверное, мало кто мог, потому что таких возможностей как у меня не было больше ни у кого. И я использовал их на всю катушку. И получал удовольствие от этого, впервые чувствуя себя не просто подпольным миллиардером и серым кардиналом мировых финансовых схем, но и тем, кто может с помощью всех этих денег и связей, которые всегда служили только мне, помочь победить в этой ужасной войне. Конечно, деньги не заменят гений полководцев, ни мужества солдат, но на них можно купить информацию и произвести оружие, можно подкупить тех, кто продаётся, а продаются почти все…
И вот кнопка «пауза» отпущена, во мне забилось сердце, я начал чувствовать себя, а не только окружающий мир, не только свои мысли, и жить только в сухих размышлениях, вычислениях, изощряясь в построениях схем. Это то самое, о чём, недоумевая, спросил меня когда-то Радюгин, вся моя физиология даже сама моя кровь была поставлена на паузу, а теперь оживала, когда я выходил под сумрачное небо Питера и вдохнул воздуха, которым дышит Таня.
— В какой отель поедем, Марк Борисыч? — спросил Борис, взяв и мою сумку себе на плечо.
— Сначала поехали в ту квартиру, где ты в последний раз Таню видел, а после в отель. Решим, в какой. В «Англетер», наверное. Обосрутся со страху, покойник пожаловал к ним в гости…
Борис только кивнул, юмор был ему недоступен. На такси мы отправились в центр города, надо будет завтра в аренду машину взять или купить, на такси я ездить не люблю, автомобиль у меня всегда должен быть под рукой.
Мы вышли в центре, я не могу сказать, что хорошо ориентировался в городе, то есть, если бы мне дали карту, я быстро бы понял, где я и куда надо двигаться, а так все дома совершенной архитектуры и плачевного состояния, чудовищные дворы и кошмарные подъезды, которые они тут называют «парадные» смешно, если учесть, в каком они виде, вся эта красота увядающей красавицы была довольно однообразна для меня. В один подъезд мы и вошли, тёмный и пованивающий сыростью, битым старым камнем и многослойной мочой. Борис хорошо ориентировался здесь, позвонил в дверь, кто-то зашаркал за ней и, лязгнув и хрякнув, дверь открылась, старуха в лоснящемся от грязи халате, смотрела на нас.
— Вы кто? Из жилконторы?
— Да, — сказал Борис. — Батареи проверить.
— Идите, — отмахнулась она, поворачиваясь к нам спиной. — Проверяйте, Маслюковы жаловались опять… всё холодно им…
И зашаркала от нас по коридору прочь. Я обернулся на Бориса, он прошёл вперёд, показывая дорогу.
— Ты ориентируешься здесь, — сказал я.
— Да, я был. Не заперто там. Наверное, пришли и отсюда взяли её…
Он осёкся под моим взглядом, потому что я сразу вообразил, как вошли сюда, в эту душную вонь и, открыв дверь в маленькую комнату, где была кровать с провисшим матрасом, неубранная притом…
Я подошёл ближе, Борис включил свет, потому что в сумерках здесь было совсем темно. Я посмотрел на постель, она мало смята, и… я не мог удержаться, и отбросил одеяло, чтобы видеть простыню… Таня всегда любила чистейшее белое бельё, не изменила этому и теперь, и постель выглядела принцессой в темнице, в этой комнате. Она была белоснежна и чиста. И подушка лежала одна…
Тогда, немного успокоенный, хотя я считал, что ревновать я не должен, кто хранит верность мертвецам? А я был мертвец для Тани. И всё же отрадно было понять, что она спала одна.
Но на стенах было множество рисунков, набросков, эскизов карандашом, пастелью, углём, акварель тоже. Все работы превосходны, как всегда и в её фирменном «живом» стиле: люди в сценках своей жизни, словно она подглядывает в окна, что, кстати, не исключено тоже, она смотрит, не любопытствуя, а вживаясь. Вот мальчик кормит голубей, а в это время его родители целуются на скамейке, у отца в руке варежка мальчишки… А вот двое рядом, плечо к плечу, смотрят в воду, опираясь на гранитный парапет, а чуть поодаль стоит третий, тёмной тенью и в его фигуре угроза или отчаяние или и то и другое… А вот двое, он спиной в пол-оборота, а она смотрит на него со смесью нетерпения и отвращения…
Были здесь и знакомые лица: Платон, его жена, красавица жена Катерина Сергеевна, какой-то пожилой красавец, родители Тани, Вальдауф, Боги Курилов. Странно, но здесь были и портреты Вьюгина, причём… очень интересные портреты. Выписаны наиболее тщательно, и взгляд её на него… мне стало не по себе от этого взгляда. Как он сказал мне: видел её в детстве? Но его изображения недавние, будто она видела его теперь. Но ведь он и позвонил мне о помощи, может, и не лгал, что до этого не видел её с детства…
Но больше всего изображений было одного и того же человека, необычно красивого, похожего на какого-то туземного вождя, мне это лицо показалось знакомым, но откуда-то очень издали. Из дали времени. Я не знаком с ним, но я его откуда-то знаю. Хотя я помню его другим, моложе… чёрт, надо вспомнить…
Я взял один из рисунков этого «туземца» и показал Борису, он кивнул.
— Да, этот в Петрозаводске снимал деньги со счёта по доверенности от Тани. И он из Шьотярва. Но здесь, в Петербурге, я не видел его… Может быть, не застал.
Я посмотрел на него.
— А ребёнок? — спросил я, держа в руках набросок угольным карандашом малыша у груди, с натуры писала. Таких тут тоже было немало.
Борис пожал плечами.
— И ребёнка я не видел, Марк Борисыч. Может, он с ребёнком уехал куда-то? Спрятал. Если она опасалась за сына, это самое разумное…
Я покивал, разумное, наверное…
— Забирай все рисунки, и уходим отсюда. Не надо, чтобы её работы остались здесь.
— Ещё бы. Представляю, сколько это стоит, — усмехнувшись, сказал он, собирая листки со стен.
Он прав, Танины работы были дороги, и появись они сейчас в какой-нибудь галерее, здесь… тысяч на триста тут, учитывая, что Таню считают мёртвой — больше. В зарубежных СМИ кричали о её смерти несколько дней, и вспомнили, что она не только модель, но художник, и галерея в Москве, где продавали её работы, за две недели «подняла» денег больше, чем за всю свою историю, не так много известных, особенно скандально известных, художников, умирают во цвете лет и в зените славы. Я следил за этими новостями по интернету, поэтому был в курсе, сомневаюсь, что сама Таня хоть что-то знала об этом. Как и те, кто увёл её отсюда и оставил эти рисунки на стенах.
— Часы ещё захвати, Борис, — сказал я, кивнув на подоконник, где стояли часы изумительной красоты, явно принадлежащие Тане.
— Это хозяев, наверное… — нерешительно возразил Борис.
— Ну да, как золотой зуб во рту у бродяги. Каких хозяев? Ты не видишь, часы ампир в этом гадюшнике… Бери. Хорошо, что ещё не стырил никто из этих чудесных соседей.
— Они стоят.
— Ключи поищи, скорее всего, на дне прикреплены. Если стоят, значит, её несколько дней уже нет, — сказал я, глядя на эти замечательные во всех отношениях часы и думая, что они что-то близкое для Тани, если она с собой их по Питеру возит. Надо бережно с ними. — Смотри, аккуратнее…
Борис кивнул.
Выходя, я поймал себя на мысли, что ни одного моего портрета здесь не было, будто меня вообще не было никогда… Эх, Таня-Таня… неужели ты меня вычеркнула? Вот так легко, просто перевернула страницу и меня нет…
В «Англетере» я не стал шокировать публику и мы оформили номера на поддельный паспорт, но не мог отказать себе в удовольствии взять лучший номер, правда, тот люкс, где мы жили с Таней, когда она стала вполне моей женой, с тех пор подвергся ремонту и сейчас был роскошнее, чем прежде, но главное, он стал другим, можно узнать, и всё же… Но зато ничто не будет напоминать, что я здесь видел Книжника с голым задом… Ничего, я отомстил ему, сполна отсыпал за то, что он отнял Таню у меня тогда. Кстати, его портретов среди Таниных работ тоже не было. Почему? Думаю, я знаю. У неё под сердцем, а потом на руках был его сын, незачем оглядываться…
Или же, но это хуже… или же, ей слишком больно думать о нём.
Моих вот портретов тоже нет. Надеюсь, так и есть. Надеюсь, это не то, что она просто не хотела думать обо мне, ни помнить…
Приняв ванну, я сложил все свои вещи, в которых прилетел с Кавказа в мешок и поставил к двери, и отправил Бориса в магазин, купить мне кое-какую одежду, эта мне полуполевая форма осточертела. Пока я сидел голым в махровом халате, открыл ноутбук и просмотрел ещё раз всё, что там собрал для меня Радюгин о местных авторитетах. Кое с кем из них я был знаком, имел дела уже много лет. Что ж, с них и начнём. Надо узнать у кого Таня и почему. Чего именно они от неё хотят, денег или секса. Или того и другого. Лучше бы денег, это намного проще уладить.
Уже через час люди, которые от моего имени были заряжены, как порохом заданием, узнали подробно, с кем и почему здесь в городе оказалась новая необычная девушка. Или у кого в плену имеется некая девушка. Узнать это несложно, когда ты внутри сообщества, как говорится.
Уже к ночи я знал о Паласёлове, заезжем карельском молодце, и что благодаря его очаровательной спутнице перед ним открылись если не все, то очень многие двери здесь, в Северной столице. Авансом, конечно, и ненадолго, пока не поймут, стоит ли иметь с ним дело всерьёз, но всё же… К утру я уже выстроил некоторые планы и принял некоторые решения.
И отправился в «Вавельберг», чтобы, во-первых: по возможности увидеть Таню, её не держат взаперти, она выходит с этим карельским авторитетом в ресторане точно были, значит, она проходит по вестибюлю хотя бы раз в день, а во-вторых: сориентироваться, что называется, на местности, и понять, как говорить с этим самым Паласёловым. Очень важно не только знать факты о человеке, но и физиогномически оценить его. Мне, как художнику, это было особенно важно, я намного лучше читаю в лицах, чем в словах. И лучше бы первым было увидеть этого самого Паласёлова, а не Таню, потому что чувства могли ослепить меня и испортить игру.
Чтобы переиграть кого-то, надо быть хладнокровным и трезвым, во всех своих делах я и был таким. Но с Никитским сорвался в первый раз, потому что, несмотря на то, что дал себе выстояться почти год, не смог всё же сдержаться. И с Книжником, которого я вообще терпел несколько лет, пока не понял, что он отбирает Таню у меня…
Но увидеть её и понять в каком она состоянии, я должен. Те, кто доложил, что она с удовольствием проводила с Паласёловым время в ресторане, могли ошибаться, я должен понимать, какую игру ведёт Таня, которая в отчаянии просила Вьюгина о помощи. Она не говорит слов на ветер, и я не думаю, что Вьюгин мог что-то неправильно понять, если уж они так давно и так хорошо знакомы.
Всё получается так, как задумывает Бог, а не так как планируем мы. Я приготовился просидеть в вестибюле «Вавельберга» не один час, даже ноутбук захватил для этой цели, заплатил мзду на ресепшене, чтобы моё пребывание здесь никого не взволновало. И едва я уселся в кресло напротив от главного входа, даже ноут на колени поставить не успел, не то, что открыть, как Борис поднялся напротив, а у нас был уговор, как только он увидит Таню или Паласёлова, а мы уже знали, как он выглядит, фото его и его подручных мне принесли ещё накануне вечером, или машину, которая принадлежала ему, он поднимется со своего места.
И вот не успел я, как следует пристроить зад, как Борис поднялся и выразительно смотрел на меня, глазами показывая на вход. Я не знал ещё, кого именно он видит, я весь стал моими глазами.
И… Таня…
Таня… Таня… Очень бледная, исхудавшая, от этого ещё более красивая, как это ни странно, как ни парадоксально, но ей этот дурацкий «героиновый шик» был очень к лицу, впрочем, ей к лицу вообще всё. Даже короткие волосы, сейчас, она сбросила капюшон с головки и встряхнула немного примятое каре, провела рукой по волосам, снимая статическое электричество, и повернула голову в мою сторону…
Я невольно поднялся с места, мог ли я продолжать сидеть?
И Таня увидела меня. И, увидев, прошептала моё имя, шагнув ко мне. Всего лишь перемахнуть через барьер каких-то искусственных цветов, и я оказался бы возле неё, чтобы погас ужас в её взгляде, и исчезло ошеломление, но появилась радость. Почему-то я не сомневался, что она будет счастлива моему возвращению. Обнять её и унести отсюда…
Но она была не одна. И тот, сопровождающий, не похожий на обычных братков, тощий и нескладный, но конечно, из их числа, судя по одежде и выражению лица, они как пластмассовые солдатики из наборов из «Детского мира», все одинаковые, обернулся, заметив выражение её лица, и… не дал ей ступить и шагу в мою сторону. Откуда ни возьмись, появились ещё парочка, не иначе дежурили здесь же в вестибюле и уже полностью заслонили Таню от меня.
— Проблемы, мужчина?
Говорить с ними я не собирался. Подоспел Борис.
— Молодые люди, вы хотите что-то сказать нам? — улыбнулся Борис самой широчайшей из своих улыбок.
Они развернулись к нему, открывая мне обзор, но Тани уже не было ни в проходе, ни вообще в вестибюле, куда она делась, прошла к лифтам или, наоборот, вышла на улицу, я не знал в эти мгновения. Мне захотелось расшвырять обоих этих чёртовых держиморд, которые не позволил мне подойти к моей жене. К моей жене! Какого чёрта кто-то вообще смеет мне мешать?!
— Мы? — изображая идиотов, проговорили бандиты. — Это вы пялитесь на чужих девушек.
— Не заводите красивых девушек, не придётся видеть, как на них смотрят другие мужчины, — ответил за меня Борис. — Мой друг иностранец, он в России третий день и не перестаёт удивляться, какие у нас красивые женщины.
— И страшные мужчины, — сказал один из братков без улыбки.
— Отчаливайте парни, глазеть тут больше не на что, – добавил второй.
Борис кивнул, соглашаясь, и посмотрел на меня. Он прав, надо уходить, попались мы тут, не удалось сохранить инкогнито. Когда-нибудь можно будет следить за людьми, оставаясь незамеченным. Как только все обзаведутся сотовыми телефонами и компьютерами, это станет самым обычным делом.
Мы с Борисом вышли на улицу, я достал сигареты, закурить, со всеми моими военными приключениями я не стал курить больше, а вот сейчас мне хотелось.
— Куда увели её, ты видел? — спросил я Бориса, выдыхая дым в морозный воздух, казалось, он кристаллизовался сразу.
— То-то, что увели. У неё, кажется, что-то вроде обморока сделалось.
— Она упала?
— Нет, но… я не знаю, Марк Борисыч, как это называется, но до лифта этот дохляк её вёл едва держа.
— С-спади… — я сплюнул и отбросил окурок, почти целую сигарету.
На улице мороз, сразу стал хватать кожу, пальцы тут же замёрзли. Как неудачно, что я не увидел Паласёлова и теперь незаметно к нему не подберёшься. Значит, придётся поступить иначе…
Глава 2. Злоба и злодейство на скате ночи
Я очнулась вполне уже в номере, лежащей на диване в гостиной как была в шубе. Выдохнув, я села, стягивая шубу с плеч, Фомка подоспел.
— Что ж ты, Фом… шубу бы хоть снял… взопрела совсем… — сказала я, с упрёком посмотрев на него.
Но у него было такое испуганное лицо, что я смягчилась, тем более что взопрела я от температуры, замёрзли ноги и даже руки, а в горле и во лбу было жарко.
— Ладно, не обижайся… я просто… ослабела как-то, — дай попить, что ли… и… знаешь что, аспирину принеси, а?
Он налил мне воды в стакан и, выглянув в коридор, и взял трубку телефона, связь с портье, попросил лекарства.
— Выйти боишься? — усмехнулась я, разуваясь.
— Конечно, — серьёзно кивнул Фомка. — Я выйду, а вас и след простыл. Макс мне тогда башку открутит.
— Не открутит.
— Открутит, не посмотрит, что мы с ним в одном классе учились.
— Ну, тогда точно не станет. Никто не обижает одноклассников.
Фомка усмехнулся.
— Ох, Татьяна Андреевна, вы прям… как при советской власти: не обижать одноклассников, драка до первой крови, и тому подобное.
— А что изменилось? — удивилась я, на самом деле этот разговор был мне крайне полезен, ведь я понятия не имею, как воспринимают Макса его люди. — И разве Макс не большую часть жизни прожил при той самой советской власти?
— Все мы большую часть там прожили. А только совсем другие сейчас времена.
Я покачала головой.
— Ты ошибаешься. И времена всегда одинаковые, и люди не меняются, и даже события, происходящие в мире всё те же, — сказала я, внимательно наблюдая за ним.
— Ну, может быть… А люди озверели, Татьяна Андреевна. Когда стреляют в лицо своим любовницам, и будто не замечают этого… Нет, я тоже думал так, что ничто не меняется, и думал, что Макса знаю хорошо, потому что мы ещё в яслях с ним на одном горшке сидели. А выясняется… выясняется, что мы и сами себя-то не знаем, что там другие…
Вот так да.… Сам того не желая и не задумываясь, конечно, Фомка выдал мне, похоже, секрет Макса. И приоткрыл мне немного суть этого самого Паласёлова.
— Я это к тому, Татьяна Андревна, что вы с Максом-то не играйте, поберегитесь, — он сделал мне «глаза». — Щас же ему наши гаврики непременно доложат, что вы на другого мужика глядели.
— Что?! — изумилась я.
— А вы как думали? Тут глаза за вами всюду. Сначала вы у Крестов с каким-то говорили страстно, теперь сегодня какой-то кент… Так что вы это… поосторожней. Мы тоже думали, что уж…
В дверь постучали, и вошёл портье с аптечкой.
— Может быть, врача вызвать? — спросил он, любопытствуя, посмотрел на меня.
А я думала между тем, что получается, никакой не призрак я увидела в своём болезненном тумане. Значит, был человек, значит, я видела Марка или кого-то до неправдоподобия похожего на него. Потому что Марк… Марк…
Мне захотелось плакать. Марк… Марк был мой верный друг, настоящий друг, за свою преданность просил только капли любви. Но я скупилась и на это… И умер он тоже из-за меня, потому что пытался от меня отвести руки обезумевшего маньяка… Марк… Марик, ты мог бы спасти меня, легко и непринуждённо. Ты всегда был каким-то… почти всемогущим. И какая ты большая потеря, оказывается, я только сейчас отчётливо осознала это.
— Слушай, я замёрзла, — сказала я, выпив сразу горсть анальгина и аспирина, по две каждого, и поднялась. — Согреюсь пойду в ванне.
— Водки выпейте, куда лучше, чем какая-то ванная.
— Да не пью я, ты же знаешь.
— Вы и не курите, как бы.
…Я приехал в Питер, и первое, что сделал, это купил цветов в самом лучшем, как мне показалось цветочном магазине, по дороге в отель. Надеюсь, Тане лучше. Шлемофон, что ездил со мной, только усмехнулся скрытно, не говоря ни слова.
Но ей определённо лучше. Едва я поднялся на этаж, почти полностью наш с пацанами, как Гоги встретил меня и Шлемофона у лифта. Заметив у меня букет, он посмотрел на Шлемофона, тот обогнал меня.
— Давай, Макс, я отнесу, поговорите.
— Что тут? — хмурясь, спросил я. — Случилось что-то?
— Так… мелкий инцидент, — сказал Гоги. — Не знаю вообще, стоит говорить или нет, мы тут спорили. В общем, ерунда, но… я всё-таки считаю, что тебе надо знать.
— Да что узнать-то? Ты говори толково, а то мямлишь… Разве я не учил чётко и по делу говорить? — разозлился я.
Признаться, я подумал, что нарисовались какие-нибудь братки, из тех, кого мы не успели умаслить, пообещав барыши и всевозможные связи в Карелии, которые они давно искали и отлаживали, но они рушились, потому что авторитеты менялись, падая в конкурентных битвах по нескольку раз в год. Но оказалось, что ветер подул совсем с другой стороны.
— То-то, что дело, Макс, какое-то… не знаю… В общем, Таня сегодня вышла гулять, и… ну когда вернулась, какой-то хмырь в вестибюле так на неё вылупился, что с кресла подскочил.
— Ну и что? — хмыкнул я с облегчением, тоже мне сообщил новость. — На неё пялятся все. Для меня это дополнительный кайф, Гоги, все хотят, а я имею.
— Так-то оно так, но только и она на него вытаращила глаза. Как будто знает. Или…
Я посмотрел на Гоги, не понимая его замешательства и даже смущения.
— Ну и что, Гоги?! Она живёт в этом городе, она и раньше бывала здесь, почему ей кого-то не знать? Ты говорил, у Крестов с каким-то говорила тоже.
— Ну да… там… тоже, конечно, непорядок пацаны допустили, но на улице, да ещё у тюрьмы, насильно тёлку в машину запихивать… Но, понимаешь, там она в обморок не падала.
— Обморок? — удивился я.
Даже для какого-нибудь девятнадцатого века в обмороки при виде мужчин падать, это чересчур, а уж теперь… И, тем более, Таня не из этих истеричных куколок, изображающих Бог знает что, что в кино видели. Если это и правда был обморок, то…
— Она нездорова, Гоги, вот и… не выходила на улицу неделю, что ты хочешь? — сказал я и обошел его, направляясь к номеру.
— Да-да, Макс, всё так, а только… Разводит тебя эта тёлка на что-то. А сама хвост по ветру держит. Мы пошли за тем, что тут глаза пялил, что с ним был, сказал, иностранец, а только в «Англетере», где он живёт, нам вполне русское имя назвали. Марков Александр. И кто он и что, пока мы не выяснили. Ну, правда… времени мало было. Но ищем. Подозрительно. Чего врать, что иностранец, если он русский? Что скрывают?
Я обернулся к нему.
— Кто этот Марков выяснить к утру, — сказал я.
А потом помолчал и добавил:
— А вот обсуждать мою тёлку забудь, ни при мне, ни тем более без меня. Понял? — я приблизился к самому его носу. — Это всё равно, что ты ко мне в штаны залез, яйца мои взвесить. Хочешь мои яйца взвесить?!
Я говорил очень тихо, но я знаю, что он всё слышал.
Гоги в ужасе отшатнулся, поняв, что вторгся в запретную зону, а за это может быть страшное наказание.
— Нет, Макс… что ты…
Я кивнул и продолжил:
— К девяти, всё, что нароете об этом Маркове и о том, что был у Крестов доложить. Понял?
— Да… Да-да, конечно… конечно…
— Вот и хорошо. Вот и… славно, — сказал я, входя в свой номер.
Увидев Фомку, я сделал ему знак убраться.
— Таня где?
Фомка кивнул на закрытую дверь спальни.
— Я… Макс, я только сказать хотел… — он замешкался у двери.
— Сказали уж, иди.
— Да я не то…
— Иди, говорю, — нетерпеливо повторил я.
— Макс…
— Завтра, Фом. Утром увидимся, — сказал я, снимая пальто.
Хорошо бы в душ, конечно, но злость и нетерпение владели мной. Я открыл дверь в спальню, настольная лампа включена на одной из прикроватных тумбочек, так что хорошо видно и Таню, и всю кровать. Похоже, Таня заснула в своём пеньюаре после ванны, я не видел её в нём, она не ходила при мне, а вот на крючке в ванной видел, прикасался даже — тончайшего атласного шёлка с кружевом. Ну и отлично…
Больше ждать я не стану. Напряжение, подогреваемое со всех сторон, рассеялось бы без следа, тем более что Таня разболелась, и всё отступило, и моя злость и решимость. Но одно дело — деньги, я могу понять, она девочка, привыкшая к настоящему люксу, настоящему, который мне и не снился до сих пор, я понимаю, что уровень её обычных трат в принципе несоизмерим с моими хотя бы, потому что я провинциал. Поэтому я быстро перестал злиться из-за денег, тем более, как бы то ни было, я понимал, что придётся раскошеливаться. И идея, что Таня нарочно хочет разорить меня, отступила, особенно после того, как она легко и играючи, устроила мне протекцию перед местными авторитетами, в результате открылась перспектива заработать, сколько мне и не снилось.
Но вот другие мужчины, это уже совсем иное, как говорится. И этого, особенно, учитывая, что я до сих пор не удостоился не то что поцелуя, но даже объятия, я стерпеть уже не мог, поэтому позволения я ждать уже не стал. Так что я разделся до пояса и подошёл к постели с Таниной стороны, хотя лежала она почти посередине, оно понятно, я ведь в эту постель ни разу не ложился.
Я не хотел быть грубым, и не хотел быть злым, хотя я и злился, но сдерживал себя, именно поэтому я и не выдернул её за ноги из-под одеяла и не навалился тут же, пока не прочухалась со сна. Но нет, я сел на ковёр возле кровати и просунул руки к её ногам. Я даже брюк не снял, решив не спешить, но от одного прикосновения к её нежным лодыжкам, а они оказались именно нежными, тонкими, с маленькими косточками мыщелков, и с такой нежной кожей, я не думал, что у людей на ногах может быть такая атласная кожа, одного прикосновения хватило, чтобы у меня встал, и швы на брюках впились мне в чресла. Впрочем, у меня вставал и от одного её вида, даже голоса…
Забравшись руками под одеяло, я заскользил выше, к коленям. Таня, вздрогнув, проснулась, приподнялась. Увидев меня, с облегчением выдохнула и легла на спину.
— Ты… ты что?.. на полу… — проговорила она, поворачиваясь на спину, и провела ладонью по примятым подушкой волосам и лицу. — Который час?
— Почти десять, — сказал я, я не знал, сколько времени, когда я выходил из цветочного магазина, я взглянул на часы, было девять, час прошёл наверняка.
Наконец, её обеспокоили мои руки, и она остановила их, уже добравшиеся к коленям, гладким, помещающимся в мои ладони целиком.
— Не надо, щекотно, — поморщилась она, просто хлопнув меня по руке через одеяло. Как надоедливого пёсика.
Будь во мне желания и решимости поменьше, наверное, это подействовало бы охлаждающе. Но во мне того и другого было с избытком, к тому же мной владела и злость и оскорблённая мужественность, потому что она меня не принимала всерьёз. Вот даже сейчас, она в постели на спине и абсолютно уверена, стоит ей сказать: «Фу!», я тут же выполню команду. Потому что ей удаётся делать это уже несколько недель. Ничто так не ослабляет, как самоуверенность…
А потому я, с закипающей кровью, поднялся, и откинул одеяло, и потянул молнию брюк вниз. Она побледнела, даже я бы сказал, обомлела и тут же села, скользя по шёлковому белью, безуспешно опираясь пятками.
— И не думай, — проговорила она едва слышно, запахивая халат на груди.
— Хватит, Таня, поломалась и будет, — спокойно ответил я.
— Не вздумай, я говорю! Я не хочу!
— Ну ничего, я зато хочу. На двоих хватит, я бы даже сказал на пятерых.
— Так может тебе и позвать пятерых, пусть разомнут твои ляжки, если кровь застоялась, — огрызнулась она и вдруг вскочила с постели и бросилась к ванной, вероятно, с намерением запереться там.
Но я успел поймать её в проёме двери, и отшвырнул на кровать. Думаете, она сдалась? Да щас, как говорится. Схватила лампу с тумбочки и бросила в меня. Она пролетела мимо и разбилась вдребезги.
— Мазила, — усмехнулся я.
— А ты подойди, я не промажу! — от злости у неё горели глаза, и она стала такой красивой, что сейчас даже если бы я хотел оставить её в покое, я не смог бы уже этого сделать.
Но едва я наклонился к кровати, она двумя ногами оттолкнула меня, ударив в грудь, и вновь сорвалась бежать. Удар получился неслабый, я отлетел, хотя удивительно, что она смогла так отбросить меня, наверное, это потому что я не ожидал от неё подобного. Так что на этот раз ей удалось добежать до середины комнаты, тут я и изловил её.
— Далеко собралась?
— В коридор… о-опозорю тебя… перед твоими… пацанами… — вырываясь и задыхаясь от борьбы, проговорила она.
— Не получится, — сказал я, подняв её от пола, она хоть и не весит ничего, но бьётся так, что удержать её непросто, но я не только удержал, но и успел прижать рот её шее, скользя губами по этой душистой нежной коже к волосам, к уху и снова к плечу, захватывая ключицу, изумительно тонкую и ровную…
И вот снова мы на постели, но она бьётся, удивительно, сколько сил всё же…
Я уже прижал её, придавил собой, вот сейчас, прижму рот к её губам, наконец-то я узнаю, как это — целовать её, поверить не могу, что я жду этого с марта…
Не тут-то было, она вытянула руки, отодвигая меня, я легко преодолел это, просто отбросив эти слабые руки, она же, воспользовавшись, что я приподнялся, лягнула меня в пах. Вот это уже… уда-а-а-ар… он прожёг меня до самых пяток, ослепил, меня никогда в жизни ещё не били так больно. Я задохнулся, но надо встать, если она выбежит в коридор, и правда стыда не оберёшься. Поэтому я, превозмогая, как мог, боль, приподнялся со стоном.
Она всё же заперлась в ванной. Но что мне было сломать эту дверь? Господи, ударил ногой, и вылетела вместе с обломками притолоки. Но войдя, я получил град из всего, что было там. Все баночки и бутылочки летели в меня под её крики:
— Не подходи! Не подходи! Убью тебя!..
— Шампунем убьёшь, дура московская? — сказал я, потому что хоть в меня и попала изрядная часть этих дурацких флаконов, но какой вред они могли причинить мне, я и не почувствовал, особенно, после уже отпустившей боли от предшествовавшего удара.
Я снова взял её, дерущуюся, но на этот раз, просто бросил на постель, играешь в какое-то глупое куриное сопротивление, ну давай играть, я люблю игры, от борьбы она стала горячей, это тоже было приятно, даже эта драка доставляла мне удовольствие, как никогда раньше. Я люблю секс, как любят его все, но он никогда не приносил мне столько радости, как с ней, хотя я даже не успел по-настоящему, что называется, подключиться, но, во-первых: предвкушение это уже наслаждение, а во-вторых: даже если она самая холодная и сухая женщина на планете, получить её после такой битвы, уже будет сладчайшей из побед.
Так что отступать я не думал, какое бы нежелание она не изображала, я вообще не верю в какое-то там нежелание, из окна же не выкинулась до сих пор, значит, всё это не более чем игра… Отличная, захватывающая и самая лучшая из всех, в которые мне довелось играть до сих пор.
Но едва я снова навалился на неё, как она вцепилась мне в лицо, и хорошо, что у неё короткие ногти, не то остаться мне без глаз… Однако, пришлось ударить её по рукам, чтобы оторвать их от меня, вместе с несколькими кусочками моей кожи, очень больно, признаться, и я ударил её под дых, легонько, буквально пальцем, костяшкой, но моим пальцем её и убить можно, если ударить чуть сильнее.
Короткий стон и она согнулась, неспособная к сопротивлению, я тронул её плечо, пальцам так приятно ощущать её кожу.
— Ну извини… сама виновата, что царапаешься, как глупая кошка?
— Па-ашёл ты!.. — прерывисто, пробормотала Таня.
Она разогнулась и ударила меня кулачком маленьким и острым. Ещё и ещё раз, по мере того, как дыхание возвращалось к ней, она дралась всё активнее.
— Господи, ты всё не уймёшься… — сказал и ударил её ладонью по лицу.
Она взвизгнула, прижав руки к лицу. В это время я поднялся на коленях, вытащил ремень из шлеек одним рывком и, сделав петлю, набросил на её запястья и привязал к модным золотым прутьям изголовья кровати.
— Ты… ты… — снова рванулась Таня.
— Я-я… успокойся, — сказал я, окончательно раздеваясь. — Сразу, наверное, так надо было.
— С-сволочь…
— Да ладно тебе… — усмехнулся я и заскользил ладонями по её длинными бёдрам, натянутых сейчас струной, поднял, наконец, рубашку выше, так, чтобы обнажилась грудь, жаль, что не могу стянуть её с её плеч, ведь руки её теперь заброшены за голову. Как приятно лежать кожей к коже, её кожа очень белая, нежная, нежнее и тоньше лепестков белых роз, а груди, немного растёкшиеся сейчас, оказывается, не так малы, как можно подумать, маленькие соски напряглись, и она будет говорить мне, что не хочет меня…
— Не смей, слышишь? Не смей… если ты… ты умрёшь!
— И кто меня убьёт? Ты? — тихо засмеялся я, я взял её лицо в ладонь, жаль, конечно, синяк надувается, но и я с ободранной мордой оказался. А теперь я держал её, чтобы она не могла увернуться от поцелуя.
Ох, наконец-то я забрался в её рот… нет, стоило получить ещё сорок раз в пах, чтобы всё же узнать, как это — целовать её. Она попыталась отодвинуться, выворачивая затылок, но я не позволил ей ускользнуть, как можно прервать такой поцелуй?
Она оказалась миниатюрной в своём тайном месте, даже странно, ребёнка родила, хотя кесарево, конечно, свежий шов поперёк живота над лоном, и всё же, почти как с девственницей с ней. Она вскрикнула, зажмурившись и краснея, я, к сожалению, кончил почти сразу, так сильно было моё возбуждение, так сильно, что я почти не испытал облегчения. И даже наслаждения.
Я соскользнул с неё, ослабил петлю, растягивая её, Таня прижала руки к груди, дрожа немного.
— Ну… что ты? — всё ещё задыхаясь, проговорил я, обнимая её.
— Дурак… к-конец… тебе… — проговорила она, попытавшись снять с себя мою руку, впрочем, довольно бессильно.
Я засмеялся беззвучно, и, чувствуя, что с этим смехом ко мне всё больше возвращаются силы. И желание. Поэтому я потянул её к себе. Она выставила локоть.
— Руки хоть… развяжи, — проговорила она.
Я стянул петлю с её рук, и она тут же замахнулась, чтобы ударить меня, но я перехватил их одной рукой.
— Хватит, — сказал я, поднося её запястья, которые я держал в одной руке к своим губам. — Чего теперь-то? А будешь дурковать, снова свяжу.
— Ну и… отпусти меня теперь-то, — в тон мне сказала Таня.
Я захохотал:
— Ты… шутишь? Я даже не кончил.
Таня отвернулась, глядя в потолок.
— Зря ты… ох и зря, Макс, ты затеял всё это… — выдохнула она. — Вот церковь дома у себя не сжёг и одноклассницу свою Жанну не обидел, а до злодейства скатился всё же… жизнь себе этим укоротил.
— Да хватит каркать, — сказал я.
— А я не каркаю, каждый, кто сделал так, сдох…
— Ну и чёрт с ними, — усмехнулся я. — Сдохли, и чёрт с ними, туда дорога.
И надвинулся на неё. Она не противилась больше, будто и не участвовала, просто закрыла глаза. Зато я взревел, дойдя до кульминации. И после лежал, обнимая её, мокрую от моего пота.
А ночь была длинна, но не бесконечнее моего желания повторять начатое. Упиться, как говориться, до пьяна, сон перемежая с наслаждением. Раньше я просто любил секс, как и все, теперь я открыл для себе кое-что новое, особенное какое-то всеобъемлющие наслаждение, потому что получил именно ту, кого хотел так долго…
Глава 3. Нерв
Я не мог знать того, что происходило этой ночью с Таней, я сильно устал за прошедшие почти двое суток, устал от роя новых мыслей, схемой и планов, тяжело выстраивающихся, потому что мне не хватало информации, а ещё от тревоги, потому что мне очень не понравилось то, что произошло в вестибюле «Вавельберга». Во-первых: я не ожидал такого количества братков, незаметно следивших за Таней, во-вторых: их агрессивность не понравилась мне, и это я ещё не знал, что они уже выясняли, кто таков я, и непроизвольная ложь Бориса, сослужила мне в этом смысле не лучшую службу. А в-третьих, и в самых главных: мне не понравилось, как выглядит Таня, она совершенно точно больна, за десять лет совместной жизни я отлично научился разбираться в этом, мне хватило одной её пневмонии, чтобы разглядеть, когда у неё лихорадка. И это было хуже всего. Потому что в чужих невнимательных руках она может разболеться всерьёз, и даже погибнуть…
А это означает, что у меня нет времени. Ни на раскачку, ни на разработку нескольких планов и запасных вариантов, как я делал всегда, как привык. А потому наутро, выспавшийся после десяти часов сна, я позвонил Радюгину и попросил его дать мне людей.
— Что дать? — изумился Радюгин. — Марк Борисыч, ты… шутишь сейчас?
— Какие шутки… я вообще когда-нибудь шутил с тобой? — нетерпеливо сказал я.
— Моих людей дать тебе? Ты соображаешь? Федеральных сотрудников… для чего?
— Николай Иваныч, моя жена в руках бандитов, грубо говоря, мне нужно отбить её. А ты тут вдвоём с Борисом. Он, конечно, стоит двух десятков, но для такой операции нужны ещё люди. Ты понимаешь? Ты постарался бы спасти свою жену в такой ситуации?
— Господи… — проговорил Радюгин, я на расстоянии чувствовал, как быстро стало шевелиться мысли в его голове. — Ладно, Марк Борисыч, будут тебе люди.
Я обернулся и увидел Бориса, вошедшего, пока мы говорили с Радюгиным.
— Марк Борисыч, эти братки справки навели о нас.
— И что?
— Трудно сказать, что им удастся выудить из вашего теперешнего имени. И всё же… мы не знаем их возможностей.
— Мы вообще почти ничего не знаем о них, Борис, — сказал я. — Когда мы ехали сюда, я не представлял, кто наш противник. Нет ничего хуже полного отсутствия информации. Мы и сегодня с тобой почти ничего не знаем.
Борис улыбнулся:
— Ну… не совсем ничего, кое-что я всё же откопал.
Оказалось, Борис не терял времени зря со вчерашнего вечера. По своим каналам, то есть, через портье, официантов, всевозможных горничных, узнал, сколько с Паласёловым людей, где они расположились, и как именно устроен их быт, распорядок, чтобы сделать выводы о том, сколько в случае, как говориться, «вооружённого столкновения», надо иметь человек, оружия и какого, где именно расположить стрелков на точках просмотра. Военный опыт, который мы невольно впитали за эти месяцы, давал о себе знать. Всё это мы обсудили сегодня с Борисом, а после и с прибывшими ребятами Радюгина, которых я тоже хорошо знал. Мы разработали несколько планов, встречаясь здесь же, в «Англетере», с использованием всех возможностей конспирации и маскировки, которыми в совершенстве владели парни Радюгина, и которые пришлось перенять мне и Борису.
Вот с ними мы и разработали несколько планов от «А» до «J», в самые короткие сроки.
— Почему такая спешка, Марк Борисыч? — спросил один из них. — Совсем вы не дали времени на проработку деталей.
Я посмотрел на них.
— Я понимаю, — кивнул я. — Я сам не люблю спешки, я сам прорабатываю все мельчайшие детали в любом деле, от гравюр и рисунков до сделок и любых других дел. Но Таня больна, это и заставляет меня спешить.
— Из покойниц в пациентки, — хмыкнул кто-то. — Что ж, бывает и такое, как говорится.
Я посмотрел ему в лицо.
— Вы действительно находите что-то забавное в том, что девушку преследуют и берут, как животное? Мне не представляется вся эта ситуация ни весёлой, ни лёгкой. Мне хотелось бы посмотреть на вас, оказавшихся не на моём месте, но на её, Танином, месте.
— Мужчин если и похищают, то в подвалах держат, а не по ресторанам хвалиться водят, — возразил дерзкий федерал.
— Не думаю, что Татьяне Андреевне от этого намного легче, — неожиданно строго сказал Борис вполголоса, а я подумал: он, в самом деле, считает так или выслуживается передо мной?
Все притихли, а потом покрасневший нахал поднялся, извиняясь.
— Всё понято, Марк Борисыч, — сказал он. — Будем исполнять ваши приказы. Простите за вольность, впредь не повторится. Всегда думается: если ты женщина, ну и терпи… на себя не примеришь как-то. Зато в окопы не берут их.
— А мы на что тогда? Мы за них в те окопы лезем, где бы те окопы ни были… — пробормотал другой.
Всего их было семеро, здесь с нами, трое, остальным все детали доложат эти трое, собираться слишком большой компанией — это привлекать внимание к себе, а в условиях, когда за вами следят, значило бы погубить весь замысел.
Теперь мы приступали к действию, прошла целая неделя со дня, как мы приехали в Питер. Для начала я отправил Паласёлову человека с щедрым предложением отступных за Таню. Излишне говорить, что этим курьером был Борис. Я не хотел, чтобы шёл он, из страха потерять его, риск был велик, но он просил послать именно его.
— Марк Борисович, я увижу всё изнутри, я поговорю с этим Паласёловым, и смогу что-то полезное передать вам о нём. И потом, я увижу Таню, и она увидит меня, поймёт, что она не одна. Знаете, как важно осознавать, что помощь рядом…
— Не знаю, Борис. И представить не могу. Меня никто не захватывал и не держал в несвободе. А… почему ты вдруг воодушевился всем этим? Я помню, как нехотя ты летел сюда, в Питер, узнавать о Тане. И вообще… — напомнил я скепсис, с каким он относился к Тане вообще, хорошо зная не только нашу предыдущую с ней жизнь, но и то, что Таня без меня утешилась с каким-то другим человеком и даже родила ребёнка, тоже не казалось ему свидетельством того, что она будет рада моему возвращению.
Продолжая удивлять меня, Борис ответил, пожав плечами:
— А я видел её тогда в «Вавельберге» и многое понял в те минуты. Знаете, можно знать человека несколько лет, и не понимать его, будто и не видеть. А потом происходит что-то, и как пелена падает с глаз, и ты видишь, что этот человек… что она совсем другая, что… Я видел, как она смотрела на вас, Марк Борисович, и упала в обморок не со страху, а оттого, что не могла поверить, что такое счастье могло произойти. Я очень ошибался на счёт Татьяны Андревны. Мы всегда спорили на эту тему с Глебом, он мне говорил, что я не понимаю, что совсем не то вижу, что факты и истина — это не одно и тоже…
Я усмехнулся, закуривая.
— В действительности, всё не так, как на самом деле… — сказал я. — Вот я, кажется, знаю о Тане всё, а и для меня в ней бездна тайн.
Борис улыбнулся, надевая куртку. Я протянул ему пачку сигарет.
— Выброси по дороге, надо мне бросать, иначе… первый шаг к регрессу.
Пока Борис отсутствовал, я в волнении за него, включил телевизор, и наткнулся на репортаж Платона о каком-то старом, совершенном ещё при советском союзе, убийстве. Я не помню, как Платон выразился, этого страшного убийства, что и понятно, потому что в 89-90-м годах я лечился от наркомании, а потом занялся тщательным построением своей новой жизни, так что за какими-то убийствами в телевизоре я не следил. Но когда показали фото того самого убийцы, о котором рассказывал Платон, я чуть не упал с дивана: это был тот самый, с Таниных рисунков, туземный красавец.
Тогда я стал напряжённо слушать, что говорит Платон.
— Марат Бадмаев невиновен. Когда-то подлая несправедливость тупым и ржавым плугом, запряженным холодным карьеризмом, перепахала его жизнь, навсегда лишила спортивной карьеры, и заставила скрываться. Вы скажете, если Марат Бадмаев невиновен, почему же он скрывался столько лет? Отвечу — ему был вынесен смертный приговор, вообразите, что он смирился бы с той судьбой? Кто на его месте, на месте невинного человека, ложно обвинённого, не попробовал бы сбежать? Кто не попытался бы спасти свою жизнь, когда никто не слышал его голоса, не верил и подтасовывал доказательства? Близкие Марата требуют пересмотра дела, доследования и полной реабилитации…
Платон говорил ещё что-то, но я как ошпаренный бросился к телефону, Платон здесь, в Питере, я это понял из задника, на котором был снят репортаж. Плевать уже на конспирацию и всё остальное, Платон, должен помочь Тане. Вдвоём — это не в одиночку…
Он ответил не сразу, и голос усталый, даже хриплый немного.
— Платон… Платон, ты только… это Марк. Ты… Ты слышишь?
— Чт… кто-о?!.. — после этого получился какой-то стук, вот чёрт, похоже, я шурина моего отправил в обморок. Надеюсь только, он не помер там от восторга…
Что ж, придёт в себя, позвонит, номер в его телефоне, думаю, остался. Всё же большое дело, сотовые телефоны, когда все люди обзаведутся ими, вообще наступит по-настоящему новый век…
Тем временем вернулся Борис, оказывается, пока я слушал Платона, пока приходил в себя от удивительно связавшегося многохвостого узла в этом прекрасном и очень холодном сейчас городе, когда все мы оказались в одно время здесь.
— Ох, Борис, слава Богу, живой… — обрадовался я, оборачиваюсь к нему, вошедшему в номер.
— Да уж… ох, Марк Борисыч, — сказал он, довольно бледный, притом, что он смуглый человек, и бледным я никогда не видел его, даже под миномётным огнём.
Он плюхнулся в кресло, сбросив куртку, и хотя я не люблю такого самоуправства на моей территории, и Борис это отлично знал и никогда не позволял себе, но сейчас этого не заметил ни я, ни он.
— Можно, я выпью? — спросил он, поглядев на мини бар, полный бутылок, которые меня не интересовали.
— Да пей, Господи, — нетерпеливо сказал я. — Чего тебе налить?
— Можно, я сам? — сказал Борис, поднимаясь.
— Не спрашивай, лучше говори, экзекутор.
Борис налил себе водки в олдфэшн, потому что рюмок тут вообще не предусмотрено, выпил залпом не меньше ста грамм и, подышав в кулак пару секунд, наконец, обернулся.
— Ну что… ребята серьёзные, — сказал он, садясь в кресло. — Но это мы с вами и при первом знакомстве поняли. Дисциплина у них… в армии такой нет. По струнке все перед ним, этим Паласёловым…
— И Таня? — испугался я.
Он засмеялся.
— Нет, конечно. Татьяна Андревна — нет. Он на неё смотрит как на повелительницу — да, но притом, что пытается показать, что полностью обладает. Но глаза-то не врут. Он перед своими, и передо мной — король. И ей из-за своей униженной страсти, думаю… делает… очень плохо. Во всяком случае, у неё синяки.
— О, Боже… — с болью выдохнул я, с трудом сдерживая панику. Мне хотелось схватиться за голову и стонать, катясь по полу.
Я опоздал. Катастрофически опоздал. Вообще случайность, что я сейчас здесь. Случайность, что мы встретились с Вьюгиным, и он позвонил мне, чтобы передать Танин крик о помощи. Если бы не это, сколько Таня находилась бы у этого… Паласёлова?..
Ну, почему это происходит опять? Я опять не смог защитить Таню и она в руках садиста. Что же это такое?! Что же это такое…
Ну почему на неё, на нас эти напасти? Почему? С другой стороны, как тогда сказал Серёжка Очкарик, «манкость»? Да, именно так сказал, именно манкость. Ещё на первом курсе сказал, а ничего не меняется… только усугубляется, пожалуй. И я, кто обязан защищать её, не могу этого сделать.
Но это только потому, что и в первый, и во второй раз я не был рядом, успокоил я себя. То есть, попытался успокоить, потому что ни черта у меня не получилось. Просто пришло время исправить то, что она оказалась незащищённой. Исправить, что она оказалась без меня. Навсегда исправить это…
Борис меж тем продолжил:
— Но я расскажу по порядку, Марк Борисыч, — продолжил меж тем Борис. — Мы с вами знаем, что всего их двенадцать человек, это, не считая, понятно, Татьяну Андреевну, но её и нельзя считать в данной ситуации… Так вот, они заняли там всё крыло. По бокам номера, где Паласёлов с Таней, и напротив четыре — всё их. Да, что должен отметить, до этого они жили в дорогущем люксе, там теперь ремонт, и поэтому переехали в другое крыло, переплатив за переселение постояльцев. Этот номер попроще, две комнаты: гостиная и спальня. Окна во двор.
— Ремонт? — удивился я.
— Именно. Сам табличку видел, ну и рабочие там… и это не кран сломался, и не трубы забились, там маляры какие-то и… ну, словом, работы там ведутся какие-то серьёзные, — кивая, проговорил он. — Что там такое случилось, я не знаю, но думаю, всё это не случайно… Н-да… Так, теперь вот эти двенадцать. Все, включая самого Паласёлова, вооружены, что называется, до зубов. Насколько ловко они владеют всем этим, вопрос открытый, но оружие у них распихано даже по носкам.
— Это всё очень интересно и важно, но главное, Борис, деньги он взял?
Увы, Борис покачал головой.
— Нет, Марк Борисыч, не взял. И притом демонстративно и нагло, наслаждаясь властью. Но хуже всего не то, что не взял, можно было бы подумать, что он набивает цену, что Татьяна Андреевна этого слышать не могла, то есть не для красного словца он отказывался. Она приехала уже перед тем, как мне уйти. Между прочим, если бы не она, я, может статься, живым и не вышел бы… и… самообладание у неё завидное, она ведь сразу узнала меня, но… Впрочем, я забегаю вперёд…
Борис ещё глотнул водки.
— Простите, Марк Борисыч, перенервничал…
— Я думал, у тебя вообще нервов нет, — сказал я.
— Я тоже так думал. Особенно после того, как погиб Глеб… Я думал, я ничего не боюсь. Не боюсь смерти, оружия и убийц. Я и на войне не боялся. А тут… Наверное, потому что я в первый раз оказался один на один со смертью… Н-да… – он потёр большой нос. – Так я продолжу мой рассказ, вы простите, что я так… несобран сегодня... Н-да, так вот, меня остановили ещё на подступах, как говорится, едва я от лифта свернул в их сторону…
— Куда? — насупив брови, спросил один, краснощёкий бугай.
— Мне к Максу Паласёлову с деловым предложением. Очень выгодным предложением, которое его непременно заинтересует, — и я улыбнулся. Но, признаться, уже с этой минуты сердце в пятки ушло. Хоть и стыдно, как Шарапову, за страх этот, позорный, перед гангстерами деревенскими, а ничего с собой поделать не могу, пульс, наверное, триста в минуту стал. Если такой бывает… — Борис усмехнулся, качая головой. — Двинулся я по коридору, и думаю, как бы не споткнуться, смех и грех… Там ковровая дорожка, зацепиться носком ботинок — делать нечего… К счастью, до номера я добрался благополучно. Стучать не пришлось, у этих братков рации, дверь передо мной сама открылась. Пришлось под дурачка: «Предложение для господина Паласёлова». Они серьёзные, куда там, рожи каменные, на обычных братков и не похожи, настоящих мафиози строят, фильмов, похоже, насмотрелись… Посторонились, я вошёл. А они стоят, спинами к дверям, и в комнате тоже ещё двое. Дураки, если бы я с гранатой пришёл, всех бы и положил… Впрочем, на камикадзе, я, наверное, не похож с их точки зрения… Пока я оглядывался, оценивая обстановку, между прочим, в гостиную вышел сам Паласёлов. Очень плотный, они все качки, но он, похоже, больше других старался с железом. Бритый, рыжеватый, приятного в его внешности нет ничего.
— Вы кто? — именно так спросил, на «вы», остальные тыкали, а этот строит аристократа. Они у него все даже одеты в хорошие костюмы, чёрные футболки, с большим вкусом. Не знаю, давно ли так ходят, но выглядят отлично…
— Это Танина работа, понятное дело, — сказал я, подробный рассказ утомил бы меня, касаясь чего-то другого. — Думаю, она хотела и помогала им советами, так и здешние авторитеты сказали, что, очевидно, инициатива верного поведения исходит от неё, не было бы её рядом, этих деревенских выскочек покрошили бы при первом же знакомстве.
Борис кивнул:
— Я тоже так подумал… В общем, уселся этот Паласов в кресло и говорит:
— Меня зовут Борис, моя фамилия ничего вам не скажет, но я работаю на человека, который заинтересован в некоторых инвестициях в ваш перспективный бизнес, — я поймал его волну и стал говорить, как он.
— Что ж, очень интересно, инвестиции — это очень хорошо. И что я буду должен вам, если приму ваше предложение?
— Три миллиона долларов мой наниматель согласен заплатить вам наличными.
Представьте себе, он не показал, какое впечатление произвела на него сумма, а ведь он в долгах сейчас, и ему придётся, как следует прижать своих бизнесменов в Карелии, чтобы выровнять баланс.
— Предложение, несомненно, очень выгодное, но во что предполагает вложиться ваш наниматель?
— Это будет ваша свободная воля, думаю, у вас хватит ума не потратить их на машины или виллы на озере Комо.
Представьте себе, он знает, где это, засмеялся даже.
— Полагаю, вы хотите какую-то услугу от меня за эти деньги, так?
— Совершенно верно. Девушка. Таня. Её видели с вами в ресторане две недели назад.
Тут все они начали усмехаться, переглядываясь, покачивая плечами. А Паласёлов встал, налил себе виски, куда там, водка им невместна, они же в Armani оделись.
— Что ж, Борис бесфамильный, я вполне понимаю вас, или кто там вас нанял, чтобы прийти ко мне, но вам не кажется странным, диким даже торговать человека? Как бы мы ни относились к девушкам, но покупать и продавать… это как-то неправильно, нет? — и смотрит на меня.
— Не думаю, что речь идёт не о том, чтобы кто-то мог купить Татьяну Андреевну, впрочем, как и любого другого, если он не продаётся, — сказал я, начиная трястись уже крупной дрожью, потому что эти, у меня за спиной, и по флангам, как-то нехорошо зашевелились, предвкушая окончание разговора.
— Тогда о чём вы говорите?
— Ну, скорее о свободе выбора для Татьяны Андреевны, — на свой страх сказал я, предполагая, что уж теперь не пронесёт точно. Знаете, как в школе — дерзишь учителю, и пригибаешь голову, ожидая, что сейчас треснет указкой?
— Не знаю, Борис, я был мажором, и никто не посмел бы огреть меня указкой, — сказал я.
Борис усмехнулся вбок и покивал:
— Ну да… это я как-то подзабыл… Но вернёмся в «Вавельберг», тем более, что осталось рассказать всего несколько слов… Так вот, сказал я, и жду, что же будет в ответ. Ну, надо сказать, он разозлился, хотя виду постарался не показать.
И говорит:
— Так вы полагаете, я удерживаю Татьяну Андреевну против её воли?
Только я рот открыл подтвердить, думая, что как только скажу, они меня и пристрелят. И тут, надо же так подгадать, открылась дверь и вошла Татьяна Андреевна в сопровождении того, что тогда был с ней в вестибюле, такой, дохляк долговязый. Он хотя бы отличается от остальных качков. Вот и сейчас, он открыл дверь и пропустил её вперёд. Татьяна Андреевна узнала меня сразу, но не подала виду. И говорит, сбрасывая шубу на руки этому длинному, он, видимо, что-то вроде телохранителя или стража при ней:
— Макс, что за деловые встречи дома? Я говорила, кажется, все переговоры на нейтральной территории. В городе достаточно ресторанов и клубов, где отлично можно встречаться с людьми, — небрежно и недовольно сказала она. — И почему твои парни здесь? Дышать нечем от мужичатины. Фу, как в казарме…
Качки замялись, а этот, что с ней был, усмешку спрятал, отворачиваясь. А Паласёлов обрадовался этим словам тоже.
— А молодой человек, Танюша, не совсем по моим делам пришёл, — радостно сообщил он, подходя к ней. — Видишь ли, оказывается, есть люди в этом городе, которые считают, что ты со мной не по своей воле.
А Татьяна Андреевна скривилась и говорит:
— Чё за бред? — и…
Тут я снова должен сделать отступление, он грабли-то свои к ней потянул, а она… это знаете, как называется? Язык тела. Вот как мне стало понятно, что она вас как избавление ждёт, когда увидела вас тогда, в вестибюле этом, так и тут, она вроде и позволила ему талию свою обнять, а вся как магнитом в другую сторону отклонилась и руки… словом, противен он ей до глубины души, это определённо.
— Борис, психологические экзерсисы твои очень интересны, но это я и так знаю. Может, по делу скажешь что-нибудь?
Борис вдохнул поглубже и кивнул.
Так вот, после её слов, повернулся он ко мне, и сделал знак своим, чтобы взяли меня, для чего большой вопрос, как говорится… Но тут Татьяна Андреевна и говорит:
— Гони ты этого сумасшедшего, в прошлые времена таких дураков знаешь, сколько вокруг меня вилось, выдумывали чёрт-те что. Журналист, небось?
Я промямлил:
— Я… да нет… ну…
— Ну нет и ладно, — кивнула она. А потом повернулась к этому, руки ему на грудь кладёт и говорит: — Гони всех к чёрту, не забыл, что у нас премьера сегодня? Для оперы одеться надо и причесаться, не в поселковый клуб идём. Смокинг принесли тебе?
— Что?! — воскликнул я, подскакивая.
Столько времени он вёл здесь подробнейший рассказ с иллюстрациями, а самое главное оставил напоследок. Наверное, действительно, перенервничал как никогда прежде, если позволил себе это. В ответ на мой возглас Борис улыбнулся, очень довольный и сказал:
— Я узнал, сегодня оперная премьера только в Мариинском. В семь.
— В семь… — повторил я. — Ты как? В себя пришёл? Звони федералам нашим. А я самому Радюгину позвоню, тут нам понадобится помощь не только неформальная, но и…
Телефонный звонок заставил меня дёрнуться, так напряжены оказались нервы.
Глава 4. Игра с опасностью в салки…
Напряжение последних недель доводило меня снова до бессонницы, от этого обострились мысли и чувства, мне казалось, я слышу мысли окружающих и шуршание времени, тем более что оно растянулось и давило меня как тугой ворот свитера.
Вчера из Москвы приехал Лётчик и привёз с собой копии материалов экспертиз. Он разложил их передо мной, целую папку пятисантиметровой толщины и принялся объяснять, до какой степени Никитский подмял следствие под свои цели, полностью извратив или умолчав улики. Лётчик говорил так много и так возбуждённо, что я вскоре перестал что-либо понимать и взмолился:
— Лётчик, я тебя прошу, в двух словах объясни.
— В двух?.. Ну давай, попробуем в двух. Если бы в 89-м эти улики были рассмотрены, Бадмаева даже не задержали бы не то, что не арестовали. Ничто не указывает на то, что эти трое футболистов могли так мастерски расправиться с четырьмя людьми, вначале пытать, разнести в тщетных поисках всю квартиру, даже половицы были вскрыты, а потом профессионально с одного удара перерезать четыре горла. Более того, кухонный нож, который был представлен как орудие убийства, вообще не соответствует характеристикам. Ни форма лезвия, ни… Ладно, это уже детали, — он достал сигареты. — Закуришь?
Я отказался, у меня и так голова шла кругом.
— Но главного свидетеля, который даёт алиби Марату, у нас пока нет.
В ответ на эти мои слова Лётчик побледнел и откинулся на спинку дивана.
— Свидетеля? Даже когда будет свидетель…
Он долго молчал, продолжая курить как всегда изумительно красивым и изящным образом, потом встал и подошёл снова к своей папке. Достал пару листков.
— Что это?
— Что это? — бледнея ещё больше, проговорил Лётчик и взял листы в руки, поискав нужное место, зачитал вслух: «на постельном белье, на полу, на ступенях на второй этаж, а также на теле подозреваемого Б.М. обнаружены следы крови и вагинальных выделений, принадлежащие одной и той же женщине. Очевидно, кровь выделилась в результате дефлорации, следы семенной жидкости в смеси с этой кровью и вагинальной слизью, свидетельствуют о неоднократных половых актах…». Читать ещё?
— Меня щас стошнит, — проговорил я.
— Меня уже стошнило сто раз, — Лётчик с отвращением отбросил листки. — Ты хочешь, чтобы твоя сестра рассказывала в суде, а значит, на весь свет о том, как она «совершала неоднократные половые акты» с Бадмаевым? Чтобы удалось спасти Марата, процесс должен быть придан максимальной огласке. А даже если бы Таня не была известна всем, она должна рассказывать, что она потаскуха малолетняя?
— Полегче! — сказал я. — О Тане говоришь.
— Вот именно… о моей жене, — обессиленно проговорил Лётчик, снова усаживаясь в продавленное кресло. Вот дорогая гостиница, а всё старое, ещё совдеповское, скупердяи… — Не надо, чтобы Таня вообще появлялась в суде. И без её свидетельства легко доказать, что Бадмаев невиновен. Тем более что всё прокурорское начальство давно сменилось, Никитский… тоже сменился... Так что заинтересованных скрывать истину о том расследовании не осталось, и противодействовать никто не будет. Опять же модный тренд — при советском союзе творилось беззаконие, теперь же демократия и справедливый суд.
— Тренд он всегда модный, незачем добавлять, — проговорил я. — А то получается модная мода.
— Ох, ладно… — устало отмахнулся Лётчик. – Не умничай, писака.
Вот в этот момент и позвонил Марк. Уже когда я услышал его голос в трубке, у меня в голове загудело, а когда я назвался, я… Собственно говоря, я не знаю, что произошло, когда я пришёл в себя, обеспокоенное лицо Лётчика скорчилось надо мной.
— Слава Богу… Ты… это… Платон, спать надо. И есть. Ты вон больной совсем с этим журналистским расследованием, — участливо проговорил он, и я почувствовал, что он держит мою голову.
Я поднял руку, пощупать затылок, который стал болеть, там возвышалась громадная шишка.
— Я что… в обморок упал? — спросил я, садясь на полу, и прижался спиной к краю дивана.
— Упал, — он по-прежнему с беспокойством смотрел на меня.
— Я, по-моему… как это говорят… не только упал, но и… это Марк звонил сейчас.
— Кто? — Лётчик посмотрел на меня.
— Муж твоей жены, — сказал я, надеясь, что Лётчик сейчас скажет: «успокойся, померещилось тебе».
Но он не только не сказал так, он воодушевился:
— И что он сказал? Таня у него?
Я долго смотрел на него и думал, кто из нас двоих сошёл с ума, я или он?
— Лётчик… а ничего, что он покойник?
Но Лётчик повёл себя ещё страннее. Он сел, немного смущённый, провёл по волосам, и снова посмотрел на меня.
— Вообще-то, нет.
— Что, «нет»?
— Не покойник. Он жив. И, думаю, уже совершенно здоров.
— Чи-во?..
И тут Лётчик рассказал, как он встретил Марка в Чечне два месяца назад.
— Охренеть… и молчал.
— Вообще-то ты послал меня на хрен, не помнишь?
— Потому что ты мудак.
— Зато я позвал на помощь того, кто, действительно, сможет спасти Таню. Пока мы с тобой думаем, как вытащить Марата, он вытащит Таню. Может и вытащил уже. У него, знаешь, какие люди в руках? Нам не снилось.
Я смотрел на него. Нет, он не понимает…
— Но если Марк жив, у тебя прав нет. Ни на Таню, ни на сына. Или тебе и не надо? У тебя ведь ещё пара жён и детей где-нть сидят.
— Сидят-сидят.
— Господи… феноменальный дурак. Он убьёт тебя, кретин.
— Конечно, — спокойно сказал Лётчик. — Но вообще, я долго буду жить. Я так думаю.
— Он думает… — я поднялся.
Лётчик вытащил откуда-то из кармана на груди блистер с таблетками и дал мне одну.
— Выпей. И вообще, Платон, здоровьем заняться тебе надо.
— Ладно тебе умничать-то… — я выпил таблетку. — Что хоть пью-то?
— Тебе название скажет что-то? – хмыкнул Лётчик, высокомерит ещё.
— Не умничай. Марку позвонить надо.
— Позвони.
Я отыскал телефон на полу, хорошо, что не разбился.
Марк ответил сразу.
— Да, Платон. Я в Петербурге, как и ты. В «Англетере»…
— Марк… как… как это может быть?! — в восторге произнес я.
— Да в общем-то… Слушай, Платон, я сейчас… немного занят, давай встретимся завтра. Хоть утром. Приходи сюда, в «Англетер», скажешь на ресепшене, кто ты, тебя проводят.
Марк отключился, а я долго смотрел на экран, где светилось его имя, я не удалял его номер из памяти телефона, потому что не поднималась рука. И вот, поди ты, он ожил…
— Он в «Англетере» в соседнем доме, Лётчик.
— Таня с ним? — спросил Лётчик.
Я покачал головой.
— Нет. Я не знаю… Он сказал, завтра…
— Что будет завтра?
— Вот и посмотрим… Он ведь о ребёнке ничего не знает.
— Знает, — сказал Лётчик.
— Это ты так думаешь, или…
Он пожал плечами.
— Завтра и узнаешь.
А я надеялась, что увижу Марка сегодня. Уже сегодня. Когда мы вышли гулять с Фомкой, потому что, несмотря на слабость, я не могла сидеть взаперти. Фомка хороший парень, добрый и не такой деревянный как остальные братки Паласёлова. Наутро той «чудесной» ночи, когда проснулись, принесли завтрак, пришёл и Фомка, увидел весь разгром в номере, и пока мы переезжали в другой, вился вокруг меня с виноватым видом, пока не сказал тихонечко, помогая мне собирать мои вещи:
— Татьяна Андревна, я не говорил Максу про того парня в вестибюле, это…
— Неважно, не думай.
— Да важно… — стыдясь смотреть в моё лицо, на котором красовались синяки на губах и под глазом, да и вообще синяков было очень много, не синяков даже, а каких-то страшных пятен. От ремня, например, остались чёрно-багровые полосы, долго не пройдут… странное что-то происходило. — Я хотел сказать Максу, что у вас кровь шла в то утро, но… он меня вытурил и…
Я села на кровать и посмотрела на него.
— Не казнись и не переживай, ты вообще не виноват ни в чём. И вообще, спасибо… Ты тут мой единственный друг.
— Да я…
— Не волнуйся, я Максу тебя не выдам.
Он покраснел, отворачиваясь.
Вот и сейчас мы вышли с ним на воздух, как делали каждый день. Снега было много и сегодня выглянуло солнце, было очень морозно, но тихо, без ветра, и город смотрелся замечательно красиво. Величавый в белых праздничных одеяниях.
— Красивый у нас город… — сказала я, когда мы вышли на Дворцовую площадь, сегодня выглядевшую особенно парадно.
— Да, необыкновенный.
Он улыбнулся редкозубой смешной улыбкой, а я подумала, вот соблазнить его и смыться. Как Миледи Фельтона. Но я не обладала этим счастливым даром, не умела обольщать. Кукла деревянная…
И когда мы вернулись назад в «Вавельберг» и я увидела в нашем номере Бориса все мои сомнения относительно того, что Марк реальность, а не мой болезненный бред, рассеялись. Я поняла, что Борис тут, конечно, по поручению Марка и значит, надо воспользоваться этой возможностью. Вот потому и сказала о театре на вечер.
Я уже думала отказаться от идеи посетить Мариинский, тем более что Макс всё же урвал, что хотел, и смысла пытаться отодвинуть это событие уже не было, это происходило теперь каждый день и каждую ночь, а я в отчаянии думала, когда же ему надоест… Но Макс сам сказал о Мариинке вчера утром, что мы, наконец, идём на оперу, и не просто, а на премьеру. Пришёл чрезвычайно довольный собой и показал два билета.
— Ну, вот тебе «Князь Игорь», как ты хотела, — сказал он, поиграв в толстых пальцах листочками билетов, положил их на столик.
«Хотела», я пыталась оттянуть время, я надеялась увлечь его делами здесь, чтобы ему было о чём думать, кроме меня, чтобы успокоился, понимая, что перед своими он не ударил в грязь лицом и его авторитет подтверждён победой и надо мной в том числе. Я выигрывала время, потому что ему казаться было важно, может быть, и важнее, чем быть. Так что такая ситуация могла продолжаться до тех пор, пока я не улизнула бы от него. Я ждала этого, что он успокоится и ослабит хватку. Так и шло, и я выиграла бы, там, где прямое противостояние невозможно, приходится вести партизанскую войну. И я выигрывала, потому что время работало на меня, пока что-то катастрофически не сломало ситуацию. С той ночи начался ад. Подробности никому не нужны, каждый легко представит их, для меня было адом спать с человеком, который не только не принимал мысли о том, что так, как он со мной, вообще поступать недопустимо, но и считал себя вправе на всё в любое время дня и ночи.
Вдобавок со здоровьем у меня тоже было неладно, и я не могла понять, что это, потому что ничего похожего раньше не было. Я не кашляла кровью больше, но кровавые пятнышки появлялись на коже, даже на губах от грубых укусов, которыми Паласёлов считал поцелуи. Это всё каждый день подталкивало меня к отчаянию, но я не поддавалась, зорко выискивая щели в осаде, которой была обложена теперь.
И вот Фомка становился постепенно такой щелью. Не надо и обольщать его, он чистый человек, он поможет мне и без этого, потому что ему противно происходящее. Он сам с Паласёловым потому, что они с детства близки, как все там, в Шьотярве, а в действительности, жил бы счастливой жизнью доброго обывателя, если бы вокруг него не сложилось всё так, как оно складывается. Но попросить помощи у Фомки, чтобы убежать, это подставить его, а Паласёлов не пощадит, хотя бы для того, чтобы неповадно было остальным, я заметила, что за отношения у них внутри их проклятой банды. Он их плоть от плоти, потому и должен держать своих в железных рукавицах, чтобы не думали, что он первый среди равных, чтобы знали, что они не равны, он над ними и любой его приказ это закон. Ему и секс-то со мной не так желанен, как обладание, власть. Не страсть. Его страсть — это власть. И я вдохновляла именно поэтому. Я нужна ему не для любви, это вообще не его, вот Фродю свою, думаю, он любил, насколько вообще мог, а я — это другое, это высота, которую он хотел покорить, другой мир, куда всегда тянуло мальчика из глухого посёлка. Так что сам он от меня не откажется, ему проще убить меня, чем отпустить.
И вот появился Борис. А значит Марк рядом, значит, я не сошла с ума, и единственный человек, кто способен разорвать железобетонную тюрьму, в которой я оказалась, пришёл. И какое счастье, что Паласёлов на сегодня купил билеты, а не на через неделю, не сомневаюсь, что Марк воспользуется этим.
Мной овладел такой подъём, такое чувство счастья и даже всесилия, какие даёт только свобода, а Марк и был для меня всегда именно этим — свободой. Быть может, наши отношения не были тем бриллиантом, изумительно чистой воды, какими были когда-то с Валерой, до лета 90-го. И Валера, и я, были идеальными светлыми людьми, и горестные испытания, что я уже пережила к тому времени, только определили для меня яснее и чётче идеалы и источник света. Им был Валера. Но его отняли у меня, и я опустилась в темноту.
Едва вышли все чёртовы братки, я раскрыла окна проветрить, густой запах их тяжёлых яиц я терпеть уже не могла, ветер влетел в комнаты, развевая тюль от окон.
— Ты же говорила, у тебя температура, — усмехнулся Паласёлов, и сел на диванчик. — Не боишься?
— Я ничего не боюсь, — сказала я, снимая сапоги, а за ними и джинсы, что были надеты на мне. За ними полетел и свитер, и я осталась в одном белье, а я всегда носила исключительно красивое изящное бельё, ну то есть, лет с восемнадцати, с тех пор как стала работать моделью. И сегодня не было исключением, на мне было бельё из тончайшего прозрачного чёрного кружева, не скрывавшего ничего, кроме тонкого ярко-красного шва на животе.
Паласёлов ошеломлённо смотрел на меня, оторопев слегка. Надо сказать, лихорадка сейчас сообщала мне некую эйфорию, сродни опьянению от шампанского.
— Ты… чего это?
— А что непонятно-то?
— Ты трахаться хочешь? — ещё больше изумился Паласёлов, который с моей стороны не видел ещё ничего кроме холодного непротивления.
— Ну, как бы… да, — я села верхом на его колени. — Ты не против?
Он обрадованно схватил меня за плечи. Но я засмеялась, отклонившись.
— Ну нет, не бодайся, теперь я тебя трахну…
Если у вас достаточное богатое воображение, и вы позволите ему войти в вашу кипящую кровь, когда необходимо, словно подключиться к ядерному топливу, вы сможете с полной отдачей и наслаждением трахнуть хоть Гитлера. Наверное, так и поступают куртизанки, представляют себе какого-нибудь своего дорогого любовника, а сквозь ресницы все кошки серы…
…Признаться, такое было со мной в первый раз в жизни. У меня было много женщин, нет, серьёзно, много, я имел возможности, и потому имел всех, кого хотел. То есть всех тех, кого видел, я узнал и самых дорогих проституток, настоящих акробаток любовной науки. Но никто, ни одна не делала так, как Таня. Никто этого не умел и не мог, потому что ни одна не была соткана из жидкого огня, который неожиданно излился на меня, затопляя весь окружающий мир, рассыпая искры. Никто не мог так целовать, так наслаждаться каждым движением, каждым мгновением.
Всё, что было до этого, было даже не подражанием или бледной копией, это вообще будто и не было. Весь мой опыт на этом поприще не стоил ничего. В том числе и опыт этой недели с нею самой. Что там её подвигло на это, я подумаю после, а сейчас я ловил каждую искру, что летела от неё с каплями пота, с каждым вздохом и стоном, разгораясь так, как не горел никогда прежде, теряя сознание, теряя ощущение пространства и тем более времени… И, похоже, до сих пор я ни разу не видел как вообще кончают девчонки, и не чувствовал их тел по-настоящему.
Начав в гостиной, мы продолжили в спальне, пока уже обессиленные, не задремали на смятых и мокрых от пота простынях. Я проснулся оттого, что она разбудила меня, трогая за плечо, сказала:
— Вставать пора, Макс, спектакль начнут без нас.
Глава 5. Синие огни, шум, суета, тонкая кожа и приказ богини
Он повернулся, просыпаясь, потянулся ко мне.
— Теперь я не смогу жить без тебя.
Я засмеялась:
— И не предполагается, — с тем и поднялась. — Вставай, через полчаса выходить, а ты и в душе ещё не был.
В этот вечер я собиралась с особым тщанием, всё же Марк не видел меня почти год, и за этот год я отнюдь не похорошела… Но сегодня я постаралась выглядеть самым лучшим образом, по самым последним тенденциям и сообразно своему стилю, как говориться, впрочем, он изменился немного. Я не знаю, что он предпримет, но я не сомневаюсь, что сегодня я увижу его, и я хочу, чтобы он не увидел болезненной худобы и бледности, не испытал жалость, но гордость…
…О, да, гордость. Страстная гордость, если можно так выразиться, потому что… Но не надо спешить, потому что в эти сутки, прошедшие с того момента, как Борис вернулся из «Вавельберга», произошло столько событий, что каждая минута оказалась концентратом.
Да, я увидел Таню, поднимавшуюся по ступенями театра от трёх чёрных «меринов». Удивительно, как она не скользила на высоких каблуках по обледеневшим ступенькам, наверное, потому что не весит ничего. Она всегда была очень стройна, а теперь и вовсе истончилась, будто таяла всё это время, пока я не был рядом. Но притом она стала ещё красивее, словно это возможно, но так, и бледность, и худоба её, тонкую от природы, сделала будто ломкой, изысканной, как прозрачный фарфор, хрусталь с серебром. Чёрное платье с открытыми плечами и спиной, подчёркивало всё это, кожа светилась, посверкивали серьги, качаясь у лица, волосы подняты высоко на затылке в узел. И всё, никаких больше украшений, она всегда становилась вместе со всем, что надевала одним целым, поэтому от неё невозможно оторвать взгляд. На неё оборачивались, как было всегда, и мужчины и женщины. Макияж, конечно, тоже делал своё дело при этом вечернем освещении тёмно-красные губы и манили и пугали силой, которую я знаю в них, потому что за её поцелуй можно умереть. Или убить.
Манкость… некоторые обладают ею в степенях превосходящих все мыслимые границы, навлекая на себя помимо обожания и всевозможные беды…
Это то, о чём я не мог не подумать, заставляя себя сдержаться, чтобы не броситься на этого мордоворота, который со счастливым видом, по-хозяйски, прикасался к её талии, брал под локоть, смотрел вокруг с видом чемпиона олимпиады, сволочь. Спал с моей Таней… Ничего… Танюша, я уже близко… я рядом.
В антракте, когда зрители стали выходить из зала и лож, и Таня с её спутником и теми, кто тенями шли за ними, не оставляя ни на минуту, тут с ними были четверо, в машинах остались ещё шестеро: трое водители и с каждым ещё по одному. Наших людей в десять раз больше. Федералы, что были с нами, и ещё милиция, координируемая местными авторитетами. Операция распланирована в авральном порядке, но, тем не менее, должна быть успешна, если… нет, в любом случае. Даже в случае любых эксцессов.
Едва Таня и её спутник вышли из ложи в прилегающую к ней комнату, где были поставлены кресла и сервированы столики, куда там, аристократия, ста лет не прошло… Едва они вышли туда, мы двинулись. Первыми скрутили тех двоих, что стояли у входа в эту самую комнату, это было сделано, пока мы входили внутрь.
Таня, очевидно, ждала нас. То есть, меня. Наверное, никогда ещё она не была так рада увидеть мою физиономию. Но Паласёлов, или как там зовут эту рожу, этого не увидел, потому что смотрел на меня со всем положенным изумлением и возмущением.
— Не понял, молодые люди? — Паласёлов высокомерно посмотрел на нас, разворачиваясь.
— Вы ничего не попутали? — сказал один из троих других, которым и сидеть-то не было позволено.
Мы вошли с Борисом и ещё одним радюгинским оперативником, показавшимся самым толковым, Филиппом, между прочим, не просто так, он стоял у двери, я, держа руки в карманах смокинговых брюк, пистолет у меня был за поясом сзади, у Бориса — пара на запястьях.
— Добрый вечер, господин Паласёлов, — сказал я, как ни в чём, ни бывало и, отодвинув кресло, сел напротив него, в двух метрах, оставляя оперативный простор для своих товарищей, рисунок операции в подробностях разработал как раз Филипп. Если понадобится, каждый из них снимет двоих сразу, мне и шевелиться не придётся.
Я не смотрел на Таню прямо, я её видел и, главное, я чувствовал её. Она напряжена до сверхзвукового звона, как до предела натянутая струна, и зазвучит самым высокими нотами, как только сгустившийся воздух тронет её…
…Я тоже чувствовал её напряжение. Она сидела рядом, плечом я ощущал её плечо, и даже его жар, как до того жар её тела, и это придавало мне не столько уверенности и чувства собственной значимости, но и невероятной силы, что я был заполнен до краёв, как никогда прежде и, мне кажется, она переливалась через край. Я не сомневался, что разговор не имеет к ней отношения, как было в ресторане в прошлый раз, и не ждал от неё, конечно, снова подобной поддержки, хотя такая мысль мелькнула, она разбиралась в людях намного лучше меня, и чувствовала, с кем и как надо говорить, чтобы добиться своего. Так что её напряжение теперь воспринял тоже как готовность. Если бы я знал, если бы только мог предположить, что это готовность совсем иного рода…
— Так в чём дело? — нахмурился я, глядя на этого лощёного наглеца в изумительном смокинге и бабочке, с таким лицом и осанкой, что, имей я такие, я, наверное, корону бы уже надел. И не воровскую, плевать на эту старорежимную мутатень, а самую натуральную, золотую, королевскую.
Он ухмыльнулся, становясь ещё великолепнее, отчего немедля захотелось убить его, чтобы Таня на него не смотрела, и чтобы этого не видели пацаны.
— Дело очень простое, господин Паласёлов, — сказал он. — Оно состоит в том, что моё имя Марк Лиргамир. Марк Борисович, если точнее, у нас отчества предусмотрены, чтобы помнить отца и знать, кого позоришь, когда ведёшь себя не как мужчина.
Во мне пробежал ток воспоминания, Лиргамир… это муж Тани Олейник. Это я знал от РОмана, который продал её с потрохами, вместе с мужем вот этим, который взорвался прошлой зимой. Так, стало быть, живы они оба, сволота, мути навели…
Я посмотрел на Таню, она сидела со свободной спиной, закинув одну руку на спинку соседнего кресла, вся — полное спокойное благодушие. И даже слегка улыбалась. Нет, как таковой улыбки не было у неё на лице, но в глазах, чертах — да, усмешка, она перебегает от зрачков к уголкам глаз, к уголкам губ, не шевеля, едва касаясь. Так она касалась кончиком языка и губами моих губ, прежде чем коснуться ближе, прежде чем коснуться жарче, ближе, прежде чем впустить в свой рот и залить мёдом и счастьем меня с головой…
Она не смотрела на меня, она смотрела на него. А проклятый Лиргамир продолжил:
— Я вижу, вы поняли, что это значит, — он покивал. — Ну, а коли вы поняли, то моя жена уходит со мной, потому что место жены при муже.
— Ничего не понимаю, — сказал я. — О какой жене вы говорите?
Лиргамир засмеялся, обнажая наглые белые зубы, и не искусственные, между прочим.
— Ну, женщина в этой комнате одна, так что… Обо мне многое можно сказать, конечно, и уж соврать тем более, но на мужчинах жениться мне в голову всё же не пришло. Жена у меня одна, была, есть и будет.
И он посмотрел на Таню, продолжая счастливо улыбаться. Я тоже посмотрел на Таню.
— Ты не возразишь?
— Нет.
— Твой муж умер.
— Как видишь — не умер, — сказала она.
— Удовлетворены? — произнёс Лиргамир. — Идём, Танюша. Вот, вам урок, Паласёлов, первое предложение всегда выгоднее последующих, стоило принять и взять деньги. Теперь всё даром. Таня против вашей жизни. Ставка такова.
— Ну я не дам вам этого сделать, — сказал я и сделал знак пацанам, они тут же достали стволы, но то же сделали и те двое, что были с Лиргамиром, причём у них было по две волыны на каждого, так что получился перевес.
— Лучше не сопротивляться, Паласёлов, поверьте, — сказал Лиргамир, покачивая ногой в сверкающем ботинке. — Остальные ваши люди уже нейтрализованы, так что не надейтесь, что сюда сейчас ринутся ваши… э-э-э, как это?.. а, пацаны. Так вот, все до одного пацаны убраны с пути и, если хорошо будете вести себя, останутся жить.
— То тесть вы готовы перебить дюжину человек только чтобы вернуть жену, которая не только не хранила вам верность, но и не вспоминала о вас до этой минуты? — спросил я, закипая, после того, что я узнал сегодня о любви и вообще, о жизни, я расстанусь с Таней?
Лиргамир снова засмеялся в ответ на мои слова.
— Вопрос не в том, на что готов я, а в том, готовы ли вы отдать свою жизнь и жизни ваших парней, ну, то есть, пацанов, за мою жену. За женщину, которая никогда не только не полюбит вас, но и не взглянет благосклонно.
Тут уже я радостно захохотал, наслаждаясь.
— Не взглянет? Да я не мог сосчитать её оргазмы.
Это не подействовало.
— Вполне допускаю, — невозмутимо произнёс он, даже не перестав ухмыляться. — Женская сексуальность — загадка даже для самих женщин.
И он подмигнул Тане, отчего она только усмехнулась.
— Убирайте оружие, молодые люди, нам пора, — сказал Лиргамир, снимая ногу, закинутую на колено. — Таня…
— Она не пойдёт. И вообще, здесь выполняют мои приказы, — сказал я.
Лиргамир посмотрел на Таню.
— Что скажешь, детка?
— Убей его, — негромко сказала она, не меняя размеренного тона разговора.
И… я не знаю, как это могло произойти так быстро, потому что я буквально не успел моргнуть, то есть веки не успели один раз опуститься и подняться, как грохнул выстрел, заполняя небольшое помещение запахом и дымом, я даже не почувствовал боли, я не успел почувствовать ничего, только услышал Танин возглас: «Нет! Не стреляйте в этого!.. Фомка…» я так и не узнал, получил ли пулю Фомка, потому что меня что-то ударило в лоб. И… ничего не стало…
…Да нет, стало. Осталось три трупа. И пороховой дым, щиплющий глаза.
— Чёрт… Марк Борисыч, вы… бли-ин… скорее к машине!.. Уходите отсюда! — проговорил Филипп, бледный и возбуждённый, озираясь на трупы, и доставая рацию. — Вот же… бли-ин…
Бориса задело по касательной в плечо, а один из бандюков, как раз тот, что вообще не вынимал пистолета, и которого не дала мне пристрелить Таня, стоял и растерянно моргал светлыми глазами, и мне казалось, он сейчас заплачет, как пацанёнок из детсада, в группе у которого разобрали всех детей.
Я сжал Танин локоть и потянул к выходу.
— Фомка… ты… домой езжай, — сказала Таня, взглянув на него.
— Борис, погоди, останься, сейчас отвезу тебя к врачу, — услышал я за спиной голос Филиппа, когда мы выходили с Таней, торопясь на улицу по лестнице.
Милицейские, что были с нами, все в штатском, конечно, призывали сохранять зрителей спокойствие: «Пиротехнические патроны детонировали. Не волнуйтесь, возвращайтесь в зал, спектакль будет продолжен, уже дан третий звонок!», люди переглядывались, но слушались, успокаиваясь. А мы никем не сдерживаемые, побежали вниз, я держал Таню за руку крепко, думая, что ощущать в руке её ладонь — это уже счастье. Почти год. Почти целый год…
Всё, конечно, пошло совсем не так, как мы решали, разрабатывая свои планы, никто стрельбы не планировал, кто мог предположить, что Таня прикажет убить бандита? А не послушать я не мог. Приказала моя бесценная богиня, я сделал.
— Не бойся, никто не погонится, вся милиция здесь, а ФСБ с ними, операция устранения конкурентов местных авторитетов, — сказал я Тане, когда вы выскочили на крыльцо. — Шуба в гардеробе, что ли?
Она только посмотрела на меня, на лице, на волосах у неё засыхала кровь, брызги Паласёловских мозгов. Я быстро снял пиджак и набросил ей на плечи и вытер кровь с её лица ладонью, чуть растянув губы, веки… Танюшка, твоё лицо…
Да, я сказал ей, что бежать необязательно, но возбуждение от произошедшего гнало сердце со страшной скоростью. Я обнял её за плечи и потянул за собой.
Мы добежали до машины, я открыл дверцу перед ней, как делал всегда. Выруливать среди машин было непросто, Таня положила мне пальцы на ладонь, и я сразу успокоился, её прикосновения всегда имели магию.
— Ты сказал, не гонится никто, не нервничай… — севшим голосом тихо сказала она, а пальцы у неё были очень горячи.
Тогда я повернулся и, обхватив её под узел волос на затылке, впился в её губы. Я никого больше не целовал, я никого больше не хотел целовать.
— Иди ко мне… — прошептал я ей на губы, глядя в глаза так близко, что терялся фокус. – Иди, Таня…
Да, я не мог не вступить в свои потерянные было права немедленно, не мог больше терпеть и держаться, потому что хотя я и мог управлять своими желаниями, но не вблизи неё, и потому что вернуть её, это значило победить. Всё победить, от внутренних демонов до мирового зла, протянувшего паучьи лапы туда, откуда я только что приехал, где бился с этим злом, как мог. Вернуть её совсем, телом, всей кожей почувствовать, что она рядом…
— Мари-ик… Мари-ик…
Да, мне не нужен секс, мне вообще не нужен секс, все мои тестикулярные потребности переходят в мозговую энергию, мне нужна её близость и её любовь, и вот от них я взмыл сейчас выше облаков, содрогаясь и крича, сжимая её, вцепляясь в её волосы, отчего поползла причёска мне на пальцы… Боже… ничего не может быть ярче, сильнее… Я закричал, кончая, как всегда, рискуя разломать автомобиль конвульсиями, плевать, что мы в центре Петербурга…
Я держал её, обмякшую, горячую и влажную сквозь ткань платья в своих руках, прижимая её лицо к своему, надеюсь только, что не причинил ей боль, не сжал слишком сильно…. Сирены милицейских машин и мигалки кричали вокруг нас, обдавая своими синими огнями.
— Я… я должен… я сейчас же должен лечь с тобой в постель, — задыхаясь, прошептал я, лаская пальцами её голову. — Прости… после… всего этого, ты, наверное, не… хотела бы, но… я сейчас не могу иначе. Мне надо… Я хочу ещё… много…
Она выпрямилась. Вокруг нас суета, кажется даже журналисты приехали, мигалки всё так же брызгали на нас свои огни, бегали какие-то люди, кто-то кричал, а мы вдвоём были словно в лодке, в середине этого бурления и суеты. К нам даже заглядывали в окна и даже что-то кричали, но я видел только её в сверкании, и видел я только её свечение, её улыбку, ласковую темноту её глаз сейчас.
Мы приехали в «Англетер» довольно скоро, потому что нас пропустили, машина была за оцеплением и то, что мы там делали, не вызвало подозрений у милиционеров, никто даже не подумал, что пьяные свиньи, совокупляющиеся на стоянке, могу иметь отношение к тому, что произошло в театре, где, после прикрытого отхода всех наших, начала работать оперативная группа. Двенадцать заезжих карельских бандюков, на которых сейчас спишут все нераскрытые грабежи и убийства, которые числились за «тамбовскими», «комаровскими», «малышевскими» и Бог его знает какими ещё, я не давал себе труда запоминать, я работал с людьми, не с группами, мои нити были тонки и надёжны именно поэтому, один знал одного, и так по цепочке. Не ОПГ, не банды, не компании, а люди. Десять живых, и три трупа. Фомка, за которого просила Таня, ушёл до приезда следствия. Так закончилась не начавшаяся история Макса Паласёлова. Впрочем, если бы не Таня и её разговор в ресторане, его и остальных убили бы в первые же дни в Питере, вместе с ней, женщины попадают в такие замес со своими мужчинами. А так, кроме троих, все остались живы. Отсидят немного и присоединятся к каким-нибудь новым бандам, если работать не научатся…
А мы едва вошли в номер, я протянул руку к ней, Таня обернулась, отбросила мой пиджак со своих плеч на диван, развернулась, расстегнуть молнию на своей талии.
— Позволь мне, — сказал я, подойдя ближе.
Тяжёлый чёрный шёлк отделял меня от неё, приятно было стянуть это платье с неё, под платьем на ней не было даже чулок, на ногах босоножки… Таня расстегнула рубашку на моей груди. Я вытащил пистолет, который засунул снова за пояс, едва было покончено с Паласёловым. Таня посмотрела на него.
— Ты… из него застрелил Никитского? — она посмотрела на меня, в комнате очень светло, но у неё расширенные большие чёрные зрачки.
Я покачал головой.
— Ты… давно знаешь?
— Почти сразу. Я видела, что с тобой случилось тогда… Я сделала из тебя убийцу.
Я выдохнул:
— Ты сделала из меня мужчину. И не ты виновата, что вокруг тебя роятся не только мотыльки и бабочки, но и шершни, и навозные мухи, и гнус... Я только бьюсь за тебя. Как древний гамадрил. Если бы не было тебя, я вообще никогда не узнал, кто я, никогда не почувствовал бы… вообще ничего.
Одежда долой…
— Поцелуй меня… — прошептал я. — Поцелуй меня… Таня… Таня…
Ночь вытекала обжигающей, спаивающей нас между собой смолой, наверное, ещё никогда прежде мы не занимались любовью так вдохновенно и неутомимо, так ненасытно и так радостно. Таня никогда ещё не была такой. Никогда раньше я не чувствовал, что она хочет меня. Прежде она принимала меня, даже загоралась от моего огня, но это был лунный свет, не солнечный. И я принимал то, что она способна была дать мне тогда, я знал, что я люблю, и моё счастье было в этом, я светил только ей, а она была направлена во вселенную. Теперь всё было иначе: от неё шёл свет и в ней горел огонь.
Если бы у нас была хоть одна такая ночь прежде, Книжник был бы жив…
А теперь я радовался тому, что его больше нет, потому что то, что принадлежало ему, стало моим. Я наконец-то был вознаграждён, и этот год с его смерти, проведённый врозь с нею, был моей платой за то преступление. Впрочем, платить за него я всё равно буду всю мою жизнь, просто не забывая. Смерть Никитского давно стёрлась из моего сердца, как вылетела уже из него сегодняшняя перестрелка…
— Где ты был всё это время? — прошептала Таня, глядя на меня, свет из окон хорошо освещал спальню.
— Я расскажу тебе… всё расскажу и подробно. Мне очень не хватало твоих советов. Все вокруг меня рассуждают совсем не так как ты, это мешало мне. Так мешало… приходилось вариться самом в себе. Но… всё после…
Я потянулся снова к ней, а она тихо и нежно засмеялась.
— Ты член стёр, болеть будет…
— Да хрен с ним… Остановиться предлагаешь? Я не могу. Или… ты не хочешь?
— Какой же ты красивый, Марик… — смеялась она.
— Ну я старался… стоял в очереди за красотой, пока другим выдавали доброту и… что там ещё… какую-нибудь мудрость.
Таня, смеясь, привстала, обняла меня.
— Это тот же номер, да? — прошептала она мне на ухо.
Я посмотрел ей в лицо, я не хотел, чтобы она сейчас вспоминала Книжника, потому что тогда же происходила и их тут встреча…
— Ты не хотела меня тогда. Ненавидела, наверное.
Таня покачала головой.
— Нет, Марк, я никогда не ненавидела тебя. А не хотела… ну… всё меняется в мире. Теперь хочу.
Я притянул её за шею ближе.
— Скажи ещё.
— Хочу тебя.
— Скажи ещё!
— Хочу тебя!
— Ещё! Ещё раз скажи!.. Всё время говори мне это! И хоти меня, слышишь? Ты слышишь?.. Господи, ну пожалуйста!..
Её тело изменилось теперь, линия груди стала иной, и, признаться, мне нравилось так больше, соски стали острее, и, кажется, чувствительнее, и даже слаще, чуть позднее я понял, что это вкус молока… на животе появился тонкий темно-красный шрам. Но вся она стала тоньше, белая кожа светилась, но я видел проступающие рёбра, ключицы, конечно, будь она пухленькой, может быть, я и не влюбился бы в неё, я не знаю, но эта её новая ломкость, которая сочеталась вот с этим горением, которое открылось в ней для меня, совсем заворожила меня. Раньше, обнажённая, она была совершенной, а теперь исхудавшая, ещё острее притягивала меня, сам не знаю почему. Жаль, что я не видел её беременной… и… где её сын?
Но все расспросы, все нескончаемые разговоры — завтра. Я тоже не ответил на вопросы о рубцах на моей спине… Не теперь. После…
Глава 6. Марк и любовь
Я пришёл в «Англетер» примерно в полдень. Лётчик категорически отказался пойти со мной.
— Ты всерьёз хочешь, чтобы я пошёл?! — разозлился он. — Во-первых: ты его шурин и вы не виделись почти год, наверное, вам захочется поболтать, особенно, учитывая обстоятельства, а тут я, здрасьте, доктор Вьюгин. А во-вторых: вдруг Таня уже с ним, я что, должен это видеть?
— Ну как знаешь.
— Насчёт Марата поговори с ним, — сказал Лётчик.
Я надел куртку, и наматывал шарф.
— Что ты так вписываешься за Бадмаева? Может, пусть бы сидел?
— Не говори ерунды-то сейчас, Платон. За что он должен сидеть?
Я повернулся к нему, натягивая кепку, здесь, конечно, слишком холодно для такого головного убора, но да тут недалеко идти, надо же, в соседних отелях поселились, жаль, что не в одном.
— За что сидеть? Ну хотя бы за то, что ты мне прочитал в прошлый раз, – я посмотрел на него. – За Таню, за то, что с ней было из-за него тогда. С ней, с девочкой…
— А себе в связи с этим ничего предъявить слабо? Как ты устроил охоту на неё, чтобы выкидыш был? Самого себя в суд отвести не хочешь? То, что не удалось, так это случайность. А потом, я вот думаю все эти годы, неужели ты думал, что те подонки остановились бы на том, чтобы просто напугать её? Поражаюсь, конечно, какой ты эгоист… — прищурив светлые глаза, проговорил Лётчик и покачал головой.
— Ну ладно, чё ты… — пробормотал я. — Вспомнил тоже…
— Я просто не забыл – строго сказал Лётчик. – Адвокат твой направил апелляцию?
— Сегодня я поеду в «Кресты», что дальше? Репортажи выходят, тоже резонанс, моим начальникам уже звонили чины, пугали, что я подрываю их работу. Так что всё в движении.
— Готов? – Лётчик посмотрел на меня. – Пошли.
— И куда ты сейчас пойдёшь?
— Куда… в Столовую номер один пойду. Есть хочу, — сказал он, натягивая шапку. — Ну и звонка твоего буду ждать. Может, напьюсь тогда.
Я засмеялся, когда-то толстый подросток Летчик когда-то всё время хотел есть…
В номере «Англетера», куда меня привели, когда я назвался на ресепшене, было очень душно, пахло духами. Я вошёл, и, не видя хозяина, прошёл прямо, в гостиную. Тут… валялся пиджак от смокинга, дальше я увидел рубашку и брюки, пояс, ботинки с носками вообще… отшвырнул от двери в спальню, похоже… дверь туда была закрыта. Зато на полу валялось чёрное платье… ну что… имеет право, конечно, Таня-то… кто знает, где Таня сейчас. Да и… Таня без него за Лётчика вышла.
Но тут Марк собственной персоной вышел ко мне, из душа в белом махровом халате. Какой-то другой. Тот же, но как будто моложе, и в то же время старше, увидев меня, он счастливо улыбнулся во все зубы, и, шагнув ко мне, обнял, хлопая по плечам.
— Платон! Чёрт, как же я рад…
Ну, я тоже обнял его, вчерашнего покойника, горячего и жилистого сквозь халат, нагрелся под горячей водой. Меня немного смущало то, что он голый там, под халатом, то есть я в непосредственной близости с его гениталиями, а учитывая, что когда-то он слыл вдохновенным геем, я поспешил отстраниться. Хотя я рад его видеть, может, и больше, чем он меня.
— Как я-то рад! — сказал я. — Но я, похоже, не вовремя. У тебя дама там?
Сказал, а сам со страхом подумал, а вдруг мужик в том платье был, ну а что, таких петухов сейчас полно развелось, никто не смущается уже. Господи…
Марк счастливо улыбнулся и кивнул:
— Таня там спит.
— Что?! Уже?
Он радостно закивал.
— Ты прости, я надену что-нибудь на себя, а то, по-моему, тебя смущает мой вид. Погоди, минутку.
И вышел куда-то.
Постучали, я крикнул, спросить, открывать или нет.
— Это завтрак, — ответил Марк, выходя в брюках, футболку он держал в руках, а ноги дор сих пор были босые. Я увидел рубцы у него на теле. Свежие красные и очень страшные… Марк поспешил надеть футболку и открыл дверь. Действительно, привезли столик с завтраком на две персоны. Позвякивали серебристые приборы, Марк кивнул, чтобы оставили посередине, и улыбнулся мне. — Позавтракай со мной, тут на двоих, а Таня спит.
Я не стал отказываться, хотя я и завтракал, но это было уже часа четыре назад. Красивая и вкусная яичница, хотя, немного пережаренная снизу на мой вкус, пончики, тосты, булочки, икра и красная и чёрная, в кофейнике ароматный кофе.
— У тебя вкуснее здесь, чем в «Астории», — сказал я.
Марк усмехнулся, кивая:
— Это потому что я особый клиент, Платон. Ты кто? Богач. Журналист известный. А я тот, кого почти никто не знает, но кто может всё. Ну, или почти всё…
Я хлебнул кофе.
— Так расскажи, что было-то?
— Ну что… Иногда надо отступить, чтобы подготовиться и пойти в наступление. Пришлось… впрочем, имитировать смерть я не собирался. Мы бы просто уехали. Я и Таня, не вместе, чтобы не наводить на след. А то, что Вито именно в эту ночь устроил свои покушения, ну это… не знаю, какой-то перст судьбы. Я знал, что что-то готовиться, поэтому поспешил, оказалось, не успел… случайность, что я жив, на Таню покушения не должно было быть, что машина заминирована мы знали, но что кто-то подорвётся… Я несколько недель не знал, не попала ли она в ту машину. А вот про свою я не знал, они сделали это за какой-то час, пока я был дома, а машина оставалась на улице. Глеб погиб… — Марк с аппетитом проглотил яичницу, прихлёбывая кофе и закусывая пончиком, испачкавшим глазурью его идеально красивые губы.
— Проголодался ты, я смотрю, — усмехнулся я. — А я вхожу, романтический беспорядок, думаю… гуляет мой зять. Напугался, что мужик у тебя там.
Марк поднял глаза на меня, неожиданно жестчея лицом.
— Платон… я понимаю, конечно, ты слышал когда-то… Но, я вот, что тебе скажу: у всех есть прошлое, и оно ужасно тем, что изменить его нельзя. Да, когда-то я валялся в самом гнилом и смрадном говне из всех, но с тех пор прошло уже полжизни, и мне странно, что ты напомнил мне об этом. Ничего забавного в моём прошлом нет, поверь. А насчёт половых развлечений, я тебе скажу, я этим не занимаюсь. Для меня есть один человек во вселенной, кто вызывает во мне тягу жить вообще, в том числе сексуальной жизнью, и это твоя сестра. А просто так тащить что-то к себе в постель, всё равно, что совать член в дыры в заборе, то же удовольствие и та же опасность. Можешь не считать меня мужиком, от меня не убудет. Но геем я не родился и давно перестал им быть, так что прошу не напоминать мне больше. Мне это больно.
Я смотрел на него, побледневшего даже губами, хотя они сейчас раздутые у него, нацелованные.
— Так любишь её? — тихо спросил я.
Марк посмотрел на меня молча.
— Знаешь, Марк… ты для меня настоящий мужик. И ты прости, что я… это я… меня тут контузило в Чечне летом, вот я и… поглупел как-то, — я провёл рукой по лицу. — Ох, нет, просто я дурак. Растерялся, наверное. Ты пойми меня, я тебя похоронил. Я её похоронил… Ты представить не можешь, что это… и сейчас я… растерялся. Прихожу, тут вон… раскидано всё. А потом ты из душа… Я и подумал, мало ли… целый год прошёл…
— А ты не думай больше. У меня такого быть не может. Я видимо родился только для неё… — он улыбнулся вдруг, становясь прекрасным как весеннее утро, и прислушался. — Встала, слышишь? Воду в душе включает, подождём…
Я ничего не слышал, вообще не понимаю, что можно слышать, с улицы шум, да и двери закрыты.
Марк встал и позвонил, чтобы и для Тани принесли завтрак.
— Что принесли? А… да-да, пусть поднимаются, — он положил трубку и, посмотрев на меня сказал: — Танины вещи привезли.
— Откуда? — удивился я.
— Из «Вавельберга», — ответил Марк. — Ну там…
— Это там её… держали? Фешенебельный отель, — я качнул головой.
— Зиндан, Платон, это не всегда дыра в земле с окошком в небо, — серьёзно сказал Марк, открывая двери, потому что снова постучали.
Внесли много пакетов, отдельно Марку в руки отдали пакет с ювелирными футлярами и паспорт.
— Других документов не было? Свидетельства о рождении ребёнка? — спросил он.
Посыльный покачай головой:
— Это всё, Марк Борисович. Одежда, украшения, а из документов только паспорт.
— Спасибо, — кивнул Марк.
— Так ты знаешь о ребёнке? — удивился я.
— Я и о Марате Бадмаеве знаю, — сказал Марк, посмотрев на меня.
— Что ты о нём знаешь?
— Что они были вместе эти месяцы. Можно понять, красивый мужик… У тебя сигареты есть?
— Да нет, — отмахнулся я. Ничего он толком о них с Таней не знает. — Бросаю я.
— Ох… — Марк провёл ладонями по волосам. — Ещё и сигарет нет… я тоже бросаю.
— Слушай, Марк… я всё думаю, ты готов терпеть измены, всех этих Боги, Вальдауфов, потому что у тебя стоит только на неё? — я задал вопрос, который всегда волновал меня. — Или… почему?
Марк открыл Танин паспорт, удивлённо пролистал. И сказал довольно холодно, не глядя на меня:
— Вставать, Платон Андреич, может на кого и даже на что угодно, у людей от хорошей музыки и то встаёт. Нет, дело не в физиологии. Дело… совсем в другом… А потом, Таня никогда не изменяла мне. Что моё, то моё, этого никто у меня не возьмёт… Вопрос, что я могу дать ей, чего не может больше никто. Что я могу сделать, чтобы она не оставила меня… почти ничего… Странно, паспорт новый, — он посмотрел на меня.
— Ну, рожать надо было, а как без паспорта?
— У неё был паспорт… Впрочем, Борис говорил что-то… там пожар в её доме был в Шьотярве… И всё же, Платон, где ребёнок? — он снова посмотрел в паспорт. — Владимир, 31.08. 2000 года рождения?.. Ты его видел?
— Видел.
— Похож на Книжника?
Я пожал плечами:
— Марк, он новорожденный был тогда, как тут понять… светлый мальчик — да. Не в Марата. Это всё, что я могу сказать. Может, твой?
Он закатил глаза со вздохом:
— Господи… если б мой… нет. Я не спал с ней с того октября. Так что мой сын родился бы где-нибудь в июне, ну, в июле. А тут… тридцать первое августа.
Марк нахмурился.
— А почему ты сказал… почему он должен быть похожим на Бадмаева?
Ох, не мой сегодня день, что не скажу, всё невпопад, в отчаянии подумал я. Но делать нечего, как говорится, пришлось объясняться.
— Ну… — мне так хотелось уклониться, не отвечать, но Марк смотрел какими-то тёмно-серыми глазами, и пришлось срезаться. — Таня была когда-то беременна от него.
Марк смотрел долго, будто вспоминал. Значит, Таня рассказывала ему о Марате. Потом кивнул, отворачиваясь.
— Вот как… вот это, кто такой, значит?.. Всплывают старые скелеты… первая любовь из юности. А я думал, только Книжник был её любовью… — и снова посмотрел на меня. — И что, она его любит до сих пор?
— Кого?
— Кого… Бадмаева, ясно.
— Господи, да нет. И тогда не любила. Нет.
— Ну да… не любила, а дети получаются.
— Уж это я знаю, можешь мне поверить. Не любила и тогда, произошло всё случайно, подстава, а теперь… Он только друг для неё. Такой… верный друг
Марк вздохнул. Вот конечно, «я не ревную, мне всё равно, не важно…», а чуть немного засквозило, ты почувствовал, хмуришься. Каждый, кто любит, ревнует.
– «Друг»… ты что, веришь в дружбу между мужчинами и женщинами?
– Ну что мне верить, в воскресной школе, что ли? – усмехнулся я. – Я просто знаю.
Марк взглянул на меня, будто хотел убедиться, что я не лгу.
— И всё же, где малыш? Где маленький Володя? — спросил он снова.
Мне понравилось, как он назвал его, не просто ребёнок, а малыш, и по имени, хотя, не думаю, что ему было легко его произнести, это имя. В этом было что-то нежное, отеческое даже.
— Я не знаю. Этого даже Марат не знает. Она попросила кого-то спрятать малыша Володю. Боялась, что её возьмут вместе с ребёнком и… Так Марат и сказал. Когда они поняли, что на их след напали вот эти вот, как он выразился, Паласёловские, тогда она и спрятала где-то ребёнка, — сказал я то, что рассказал мне Марат.
— Вообще-то, учитывая, что Вито дор сих пор топчет эту землю, решение очень даже разумное, — задумчиво проговорил Марк, и положил паспорт на стол.
— А с ними что? Ну, с этим Паласёловым? — спросил я. — Они не найдут вас теперь?
Марк ответил, даже не взглянув на меня, и мне показалось, что он снова прислушался.
— Он в морге, — сказал он довольно механично. — Ещё с двумя. А остальные его братки в СИЗО.
— В морге?!
Марк посмотрел мне в глаза:
— Да, Платон, Таня сказала мне убить его, я так и сделал, — он сказал это так просто, словно говорил: «Таня сказала, купи макарон, я и купил».
Признаться, я не поверил, такой нормальный и спокойный вид был у этого красивого и даже какого-то грациозного человека, всё же с Таней они на редкость подходящая пара, как две жемчужины в серьги, форма, цвет, размер…
— Ну крепко достал он её, видимо, — сказал я, нервно усмехаясь, не сомневаясь, что он шутит.
Марк пожал плечами.
— Да… или в его лице она убила всех, кто был вроде него, — сказал Марк, вытягиваясь и глядя при этом на дверь в спальню. — Там… не то что-то…
И в следующее мгновение послышался шум падающих и бьющихся о кафель предметов. Как он мог услышать раньше, чем это произошло, я не знаю, но он бросился туда со скоростью, на какую не способен человек. Я поспешил за ним. Он влетел в ванную, а я, проскакивая спальню, видел разворошённую постель, чёрные босоножки, валяющиеся здесь и остатки его, Марка, гардероба: носок, трусы… но всё это просто мелькнуло, я заметил, потому что именно это ожидал увидеть. А сам Марк в этот момент, обнимал Таню, которая упала в его объятия, с мокрыми волосами и в халате, который, видимо, только и успела надеть, выбравшись из душа.
— Господи, Таня… что?! Что с тобой?! Что?!
Она не была без сознания, обвила его шею рукой, прижимаясь лицом к его шее.
— Я… голова… закружилась, Ма-арик… ты… не бой-ся… сейчас… вода горячая была и… ох…
Она идти не могла, Марк легко поднял её на руки и донёс до постели.
— Врача надо, — проговорил Марк, оглянувшись на меня.
Я тут же вспомнил о Лётчике.
— Сейчас, сейчас, я вызову, — сказал я, доставая телефон.
Лётчик примчался быстро, рядом бродил где-то. Вот идти не хотел, а отойти далеко тоже сил не было.
Марк сам открыл ему дверь.
— О, Вьюгин… Валерий… э… – узнавая Лётчика, сказал он. Выходит, они знакомы?
— Палыч, — подсказал Лётчик, не глядя на Марка. — Валерий Палыч. Как Чкалов. Поэтому с детства меня прозвали Лётчик.
— Серьёзно? — Марк посмотрел на меня, осталось только кивнуть. — Вот это да, как мир тесен… А хотя… вы тут с Платоном, наверное… Я… у нас тут…
Надо сказать, Лётчик преобразился, бледный и строгий, спросил, где вымыть руки.
— Вот сюда. Понимаете, неожиданный приступ слабости… и… и вообще, она так похудела… и бледная… и… а да, роды были три месяца назад. Наверное, кесарево…
Я посмотрел на него удивлённо.
— Ну что? — будто сердито оправдываясь, сказал Марк. — У неё шов на животе…
— А вы не говорили об этом? — продолжил улыбаться я.
— Мы ещё ни о чём не говорили…
— Ну да… я так и понял, — хмыкнул я.
Марк даже не посмотрел на меня, он был обеспокоен, и шутки не проходили.
Лётчик разделся, вымыл руки, слушая бессвязные речи Марка. Потом посмотрел на него, ожидая, что его проводят к пациентке. Марк от растерянности и страха не сразу понял, чего он ждёт, поэтому я сказал:
— Вот сюда, Лётчик, — сказал я.
Он посмотрел на меня и сказал сухо:
— Когда я при исполнении, я — Валерий Палыч.
Я кивнул как школьник, как скажешь, Валерий Палыч.
Войдя в спальню, Лётчик нахмурился ещё больше, подойдя ближе к постели, становясь похожим на какую-то таксу на охоте, такой же напряжённый, длинноносый, сказал:
— Мне надо осмотреть больную, подождите за дверью.
Мы с Марком закивали, понимая, и закрыли дверь, выходя. Но примерно через полторы секунды услышали оттуда какой-то шум и хлопки, как пощёчины.
— Иди к чёрту! Иди ты к чёрту… ты… трупорез!.. Марк! Платон!.. Платон! Уберите его!
Мы с Марком переглянулись и вбежали внутрь. Лётчик стоял в шаге от кровати, на которой сидела лохматая и бледная Таня, запахивая халат на груди, сводя полы, пряча голые колени. Она и правда очень исхудала с тех пор, как мы не виделись, глаза ввалились даже…
— Какого чёрта он здесь?! Я, кажется, ещё не сдохла…
Лётчик проговорил, потирая щёку и продолжая мрачно смотреть на неё:
— Платон, уйми свою сестру, тут… не пойму ещё, но похоже… Короче, я должен сердце прослушать, а она…
Тут вступил Марк, он подсел к Тане, взял за руку.
— Танюша, Валерий Палыч очень хороший доктор, позволь ему осмотреть тебя? Он очень грамотный…
— Да какой он доктор, покойницкий эксперт! — воскликнула Таня, отбирая у него руку. — И не смотри на меня так, фу! Слащавые взгляды… терпеть не могу розовые слюни! Ещё Танечкой назови!
Ну разошлась… ничего слащавого в Марке никогда не было, и сейчас он ласков и только. Он терпеливо произнёс.
— Танюша, покойники — это в прошлом. Теперь он доктор… Он в Чечне мне жизнь спас.
Таня вдруг осеклась, посмотрела на Марка, хмурясь немного похожая на пьяную.
— Что он сделал?
— Спас мне жизнь, правда-правда, дал свою кровь, притом сам чуть от этого не умер. Много дал, а у самого сделался сердечный припадок, — сказал Марк.
Я удивлённо посмотрел на Лётчика, тот только пожал плечами в ответ, будто говоря: «Правда, чё»… Что за причудливая вышивка у тебя здесь, Господи, столько крестиков и узелков…
— Что? Сердечный припадок? — сказала Таня. — Да нет у него никакого сердца!
Лётчик побелел от злости.
— Так, хватит, больная! Угомонитесь. У меня нет сердца, зато ваше, похоже, не в порядке.
— Да, не в порядке! — вскричала Таня, ещё больше запахивая халат, и я увидел у неё на запястьях зажившие и почти исчезнувшие уже желтые синяки, поперечные, как от верёвок или наручников… — Я родилась уродом с не таким сердцем, как у вас всех и что?! И не лезь! Вон пошёл!
Мы с Марком обернулись на него, Марк поднялся.
— Я думаю, у неё воспаление сердца, точнее, сердечных клапанов, — сказал Лётчик, посмотрев на нас. — Сколько длились роды? Знает кто-то?..
Он опять посмотрел на неё:
— Таня, сколько часов? Почему не сразу сделали кесарево? Должны были планово… оперированное сердце, какие могли быть спонтанные роды?!.. Коновалы…
— Пошёл к чёрту! — снова воскликнула Таня.
Я начал лихорадочно вспоминать.
— Лётчик… роды… Ну, я щас соображу… Я прилетел, Таня уже была в роддоме сколько-то… Ну, полтора суток точно, мы таскались в роддом, как на службу несколько раз, а всё не было новостей, — сказал я.
Лётчик кивнул, бледнея всё больше.
— Надо прослушать шумы в сердце. Я должен понять, насколько повреждены клапаны, чтобы сообщить в Москву. Конечно, эхо надо, но за неимением…
— Таня, ну ты что? — прошелестел Марк.
— Чем он слушать будет? У него даже слухалки нет, он не настоящий доктор! Не дамся я уши его дурацкие ко мне прижимать! Лишь бы полапать…
— Успокойся, что там лапать?! — разозлился Лётчик.
— Вот и нечего, и держи руки при себе!
— Таня… что с тобой? — растерянно произнёс Марк.
А Лётчик посмотрел на него.
— У неё высокая температура, вот и потеряла адекватность…
Я тогда взял инициативу:
— Так, мужики, выйдите на минуту, я скажу сестре пару слов.
Они посмотрели друг на друга, и вышли в гостиную, а я плотно закрыл двери и подошёл к постели. Таня виновато смотрела на меня, раскраснелась нездоровым румянцем, ну чисто чахоточная. Я сел на постель рядом с ней.
— Танюшка, — я обнял её. — У тебя… синяки, это… связывали тебя что ли?
Она выпрямилась, посмотрела на свои руки.
— Это? А… ну да… но это уж… — будто это было неважно, отмахнулась Таня.
— А что с Паласёловым?
Она посмотрела мне в глаза и провела пальцем себе по шее.
— Я… его убила, — она выглядела не просто больной, но и ненормальной.
— Что?..
— Я сказала Марку, и он застрелил его.
Я смотрел на неё несколько секунд. Так Марк не шутил и не бравировал, когда сказал, что убил Паласёлова. Я смотрел на неё и думал, до чего надо было дойти, до чего довести её, чтобы Таня, Таня! Сделала то, что сделала…
— Таня… Но тогда… Тань, ты что… ты дура? — я смотрел ей в глаза. — Ты не понимаешь, что делаешь сейчас? Ты не понимаешь, что своей истерикой глупой подставляешь Лётчика?
Она смотрела на меня, и глаза и правда ненормальные. Убийство, кровь, пьянит, я могу понять, я был на войне, я видел… Опять же Марк вернулся, и…
Надо привести её в чувства. И я заговорил, глядя ей в глаза, чтобы услышала меня:
— Это Марк испугался за тебя, и истрахался за ночь, туман в голове сейчас. Что, в общем, объяснимо: при его ритме сексуальной жизни, это как трезвенник ушёл в запой. Вот и не соображает, а так уже сложил бы дважды два… Ты хочешь, чтобы он понял, что такое Лётчик?
— Он… он…
— Да мне плевать на ваши с Лётчиком отношения, — приглушая голос, сказал я. — Ты спишь с ним перманентно…
— Да он… член ходячий, трахает всё…
— Да это не важно! Важно, что он для тебя, и если Марк это поймёт… что тогда будет с Лётчиком? — я навис над ней немного, держа её за плечи, и говорил уже совсем беззвучно.
Таня моргнула.
— Марк… Марк знает вкус крови, — я смотрел ей в глаза. — Это в первый раз убивать страшно и невозможно, а…
Таня смотрела на меня, стиснув ворот халата у шеи. И вдруг заплакала, сжимаясь.
— Он… женился на мне, а сам… в это время… у него… Ты представляешь, получается, у него два… ребёнка родились в один день… Ты… представляешь?!.. А я-то… дура… ох, и дура… ещё меня обвинил, что…
— Погоди, малыш Володя — сын Лётчика? — удивился я, так не ошибался Лётчик тогда, весной.
Таня только покивала, и обняла меня, продолжая плакать.
— Я так… это так… больно… ладно я, я привыкла, что меня… хотя от Валерки… а уж малыш… он же не виноват, что… ох… Платоша, сделай так, чтобы он никогда не приближался ко мне больше?
— Танюша… я всё сделаю, но сейчас нам нужна его помощь, — я гладил её по волосам. — Возьми себя в руки, пусть он сделает то, что ему надо. Он врач. И он обеспокоен. Что, если всё серьёзно? Ты… так выглядишь… нехорошо. Подумай, ты всегда боролась за жизнь, а сейчас… у тебя сын.
— Он… он… о-атказался о-ат нашего сына… сказал, это Володин… — прошептала Таня, икая и плача.
— Ты поэтому Володей назвала?
Она снова кивнула.
— Господи… Слушай, я сам этого дурака убью, только позже. После того как он спасёт тебя, — сказал я, целуя её в волосы.
Через пару минут я открыл двери и посмотрел на Марка и Лётчика, удивительно, каких разных людей собирает вокруг себя Таня. Даже сейчас эти двое смотрели на меня по-разному. Лётчик вошёл в спальню, а мы с Марком остались наедине. Он поднял глаза на меня.
— Он сказал, она… может умереть.
— Не умрёт она, — поморщился я. — Это Лётчик для пущей важности сказал, чтобы ты напрягся.
Но у Марка был такой вид, что стало ясно, мне он не поверил.
— Ты знаешь, когда зимой некоторое время я не был уверен, что Таня осталась жива, я жил, как… не знаю, в анабиозе… — он посмотрел на меня. — Да и остальное время без неё немногим лучше…
— Марк, Таня не может умереть, она борец, любой человек сто раз бы уже умер на её месте, а она жива, — уверенно сказал я. — В детстве её оперировали не один раз, родители уже впадали в отчаяние, а она держалась. И их успокаивала ещё. Я, знаешь, ужасно ревновал их к ней, но когда услышал однажды: «мамоцка, ты не бося, я не умлу, обисяю», я… — я переборол подступивший ком.
Честно говоря, я старался не вспоминать этот эпизод из нашего детства, потому что всегда чувствовал, какой я эгоист, и ещё… как я люблю Танюшку.
— Одним словом, она не сдастся никогда. Иначе давно бы умерла. Она такое пережила, ты не представляешь…
— Представляю немного… — прошелестел Марк, глядя на меня.
А потом у него блеснули глаза, и он сказал совсем другим тоном, каким-то жёстким, но не холодным, а горячим, как раскалившийся оружейный ствол:
— Если бы ты видел, как брызнула кровь Паласёлова ей на лицо. Таня даже не вздрогнула, тогда я… понял, что правильно сделал, что застрелил его. По-моему, в его лице она убила и Никитского и… кто там был ещё из этих мразей, она рассказывала в нашу первую ночь, чтобы… чтобы я понял, почему она не хочет, и не трогал её… Для неё, за неё я убил бы кого угодно. Вообще любого. Даже себя.
Он взял стакан и налил воды, приложил к губам и жадно выпил, мне кажется, вода сама влилась ему в глотку.
— Так любишь её?
Марк посмотрел на меня, помолчал несколько мгновений, и покачал головой, вытирая губы.
— Нет. Нет, Платон. Какая там любовь… — он подошёл к окну и смотрел на Исакий, вокруг которого сейчас кружился снег. — Я не умею любить… Любить это… это какой-то великий, великолепный и величественный Божий дар. И очень редкий… Любовь — это способность давать, я же… ничего такого я не могу… Просто… я ею живу. Нет её, я функционирую, мыслю, упражняюсь в построении сложных ментальных конструкций, поднаторел в этом… чего там ещё… ем, сплю, сру… Я не знаю… всегда думал, буду жить в своё удовольствие. Так и жил. А потом взял и женился на ней. Ради выгоды женился, так я думал, такой хороший план был... Вот когда придумал это — жениться на Тане, казалось, это очень логичный выход. Чтобы перед предками скрыть, то я голубой. Им было этого не понять. Мама терпела ещё, отец считал меня больным… а дедушки… если бы узнали, прокляли бы меня к хренам… вот я и уговорил Таню выйти за меня… Она была идеальным прикрытием, кто подумал бы, что на такой девушке можно жениться фиктивно? А сама Таня согласилась, потому что… наверное, потому что любовное разочарование юности опустошило её… Вот и поженились два колченогих урода. То есть, это я был урод, а она всегда была совершенством, только… почти убитым…
Он вздохнул, посмотрел на меня.
— А вот в первую брачную ночь… Господи, я не знаю, что случилось со мной… как поток Света с Небес на меня. Я вдруг понял, что я муж, мужчина, что я должен оберегать её, делать всё, чтобы она была счастлива. Мы были просто друзьями до этого. Близкими друзьями, нам было весело и хорошо вместе, до неё у меня таких близких людей и не было. А тут… у меня ещё и встал, представляешь? Да так, что… кажется, вся вселенная сконцентрировалась на конце…
— То есть? — я удивился, как это понимать? Развратничал до неё напропалую…
— Ну, то и есть… Таня — единственный для меня сексуальный объект на Земле. Вообще никто больше. Я был асексуален, может детская травма, а может… может, я просто родился таким… кто хотел, развлекался со мной, меня устраивало. Я же оставался холоден и равнодушен абсолютно, кроме отвращения и… даже гадливости, я не испытывал ничего от секса… И вот неожиданное преображение… Первый и единственный человек, кого я захотел, мой секс — это только она. Это… тоже, конечно, ненормально, — он хмыкнул и посмотрел на меня.
— Как сказать, — ответил я. — Когда-то я думал, что ты одержим Таней, а теперь… По-моему, это как раз и есть любовь.
— Да ладно, любовь… — отмахнулся Марк, отходя от окна. — Она не хотела. Никогда не хотела меня. Я её заставил. Шантажом. Да-да… Сказал, что закажу Книжника. Он как раз тогда появился откуда-то, здесь, в Питере… Ох…
Марк опустил голову, качая ею, выдыхая как от боли.
— Она любила его. А он её любил. Если бы и я любил её… Если бы я просто любил её, я отпустил бы её к нему. А я… вместо этого я её трахнул. Вот в этом самом номере, между прочим… Заставил её, понимаешь?..
Он посмотрел на меня, ожидая, наверное, какой-то реакции. Но какая должна быть реакция у меня? Я Танин брат, слушать и знать о подробностях её сексуальной жизни мне не просто неловко, но довольно противно. Так что Марк продолжил без моих реакций.
– И как я мог отдать весь свой секс кому-то? Всех своих друзей? Всех близких? Всё, что для меня самое красивое и милое на свете? Всё, что делает мой мир человеческим? Что греет и светит? Мои окна во мгле? Тепло? Мой дом, в конце концов. Мог я отдать ту, что всё знала обо мне, всю грязь, все мерзости, что я делал и… и любила даже такого, кривого, убогого, жалела, не отталкивала? Пусть любила, как любят хромоногих собачат, мне хватало и этого. Мог я просто отдать её, потому что он совершенный человек, а я — изуродованное убожество? Если бы я мог, если бы я был способен на такое, тогда я стал бы совершенством. Настоящим подобием Божиим, способным на жертвы. Но я не мог. И не смогу. И я… в конце концов, я дошёл до того, что убил его. Потому что чувствовал, она вот-вот скажет мне: мы неправильно живём, и что она должна быть только с ним… Господи… я никогда не прощу себя за это… и не переживу этого никогда.
Марк сел в кресло, обессиленно опустив плечи.
— Она знает? — дрожа, спросил я.
— Нет. Это — единственное, чего она не знает обо мне. Самая страшная катастрофа, если она узнает…
Он прикрыл веки и вдруг улыбнулся и радостно выпрямился:
— Слушай, но мне же… мне представляется шанс хоть как-то… ну не искупить, конечно, это невозможно, но хотя бы… я ведь могу воспитать его сына! А? Платон?.. Я могу сделать счастливым его ребёнка. Тем более что он сын Тани. Даже если бы она родила его от последнего гада, я и тогда любил бы его, но Книжник — это… всё-таки… Что ты молчишь?
Я страшно захотел выпить. Вот мой зять воскрес для меня сутки назад, а столько всего уже произошло и происходит, что у меня не то, что голова закружилась, мне кажется, что я попал внутрь калейдоскопа с их чувствами, мыслями, преступлениями, любовью, которую они не узнают в лицо…
— Воспитай его как своего сына, Марк, это будет лучше всего, — устало сказал я.
Марк наклонился вперёд, опираясь о колени локтями, и прижал кулаки к губам.
— Кто я, чтобы кому-то быть моим сыном? Повёрнутый на сексе сластолюбец, теневой миллиардер, убийца, интриган и сволочь, кто я, Платон, чтобы мальчик, ребенок двух совершенных людей был рад, что я его отец?
После звонка Лётчика, я понимал, конечно, что будет непросто, что я еду спасать Таню, спасать Марата, раздельно и, не зная как, но вот воскресает Марк и всё становится в сто раз сложнее. И то, что Марк говорит сегодня так много и так откровенно, это говорит его страх и отчаяние, потому что Лётчик напугал его сообщением об опасности для жизни Тани…
Глава 7. Душевный стриптиз
Но вот тут двери в спальню открылись, и вышел Лётчик.
— Одежды-то нет? — крикнула из комнаты Таня. И добавила сварливо: — Сижу тут… голая, как дура…
— Есть, — подхватился Марк и понёс пакеты, что были наставлены тут, в спальню.
— Спасибо, — совсем другим тоном и голосом сказала она Марку. Счастливая любящая пара, чего они мудрят оба?
Марк закрыл дверь, и мы остались с Лётчиком вдвоём. Он налил себе тоже воды и выпил, не так как Марк, плавным красивым глотком, но задыхаясь, громко глотая и двигая большим кадыком, в конце вообще захлебнулся, вода попала ему в нос, отчего он взялся кашлять и фыркать.
— Какая же…стерва твоя сестра, — наконец сказал он, вытираясь.
— Что в нос попала? – усмехнулся я.
– Что? Нет… но стерва.
– Вот и отлично. Забудь.
— Хрен тебе! — не оборачиваясь, сказал Лётчик, снова наливая воды в стакан.
— Ты не смотри, что он с виду такой… утончённый аристократ. Он просто кончит тебя, — сказал я.
— Очень страшно, — огрызнулся Лётчик.
Тогда я подошёл к нему ближе, и сказал очень тихо:
— Я сам придушу тебя, если полезешь к ней, ты достал уже. Не мешай им жить.
— Им?! — Лётчик развернулся, злобно сверкая глазами. — Ты не выделывайся лучше, а поесть ей закажи. Слабость, не ела ни хрена у вас тут…
Тут в дверь постучали, мы невольно переглянулись с Лётчиком. Но в это время Марк вышел из спальни и пошёл открывать. Там оказался долговязый и нескладный человек, растерянно моргавший глазами.
— Я… извините, а… Татьяна Андреевна?..
— Как вы нашли нас? — строго спросил Марк.
— Я… ну я… следил, в общем… мне, понимаете…
Марк становился всё больше над ним, всё сильнее хмурясь. Тут из спальни вышла Таня и, увидев, что все мы все смотрим в сторону двери, посмотрела тоже.
— О! Фомка! — она узнала нескладного.
Он просиял:
— Татьяна Андреевна! Я тут… возьмите меня к себе! — выпалил он.
Марк обернулся и с удивлением смотрел на неё. Таня подошла ближе.
— Марк впусти его.
Марк отошёл и закрыл дверь за долговязым. Тот стянул шапку и взялся мять её в руках.
— Татьяна Андреевна, я… в общем, всех замели, как говорится, ну кто… живой… а я… ну в общем, я…
— Ты тринадцатый был, Фом, — улыбнулась Таня.
Он не понял, о чём это она, как впрочем, и я. Но Марк пояснил:
— Это плохая примета собираться по тринадцать. Один обязательно умрёт. В вашем случае — трое, — спокойно сказал, засунув руки в карманы, и теперь смотрел на этого чудного Фомку и на Таню.
— Ты почему домой не поехал?
— Я подумал…
— Что? — спросил Марк.
Вроде обычным голосом спросил, но Фомка от его голоса вздрогнул и будто даже присел. А сам Марк подошёл к Лётчику и спросил:
— Закурить есть, Валерий Палыч?
Лётчик кивнул и достал пачку, протянул ему. Марк закурил. Таня меж тем, теперь одетая в короткое платье из чёрного твида с короткими рукавчиками и маленьким воротничком, с аккуратным хвостом под затылком и туфельками на маленьких квадратных каблуках, всё это смотрелось не просто прелестно, но мило и как-то немного по-детски, что на удивление придавало ещё большей притягательности.
— Так чего ты домой не поехал? — с улыбкой спросила Таня этого нескладного Фомку. — Там Маша ждёт, надо думать.
— Не ждёт… — смутившись, проговорил он, продолжая комкать шапку. — Она… как узнала, что мы с Максом и остальными нашими угрожали церковь нашу сжечь, как… ну, в общем… сказала, что не хочет с бандитом встречаться.
— Правильно сказала! — засмеялся Марк, пыхая сигаретой. — Что ж ты от нас хочешь?
— Понимаете, я… мне теперь домой-то незачем и ехать, работы там у меня не было. Я ж водитель, но с этими делами всеми место… давно потерял… а… В Питере мне оставаться тоже… нельзя, к бандитам подаваться… ну эта… тоже… ну, как-то… в общем, не хочу я опять по всем этим делам.
— Ссышь, Фомка? — сквозь сигаретный дым просмеялся Марк.
— Ну… нет, хорошим людям…
— С чего ты взял, что мы хорошие? — уже жёстче проговорил Марк, ближе подходя к нему.
Фомка съёжился ещё.
— За жену и я бы… ну… я бы тоже убил…
— С-с-с… — усмехаясь, Марк покачал головой, выпуская веером дым, и затушил сигарету в большой хрустальной пепельнице. — Откуда тебе знать, чтобы ты сделал, сволочь, у тебя жены-то нет! А мою ты держал на привязи…
Он вдруг схватил Фомку за грудки и встряхнул как мешок. Думаю, если бы Таня не вступилась тут же, он бы всю душу из Фомки тут же и вытряс.
— Марик… не надо, не… Фомка один и был как человек… не надо, он хороший.
Марк обернулся на неё.
— Хороший? И куда ты его хочешь? Хочешь, найму ботинки тебе вылизывать три раза в день? Он пойдёт… Пойдёшь, Фомка? — угрожающие повысил голос Марк, снова обернувшись к бедняге.
Тот, к его чести, не ответил, только с мольбой посмотрел на Таню.
— Водителем и возьми.
У Фомки в лице зажёгся свет, и теперь он с надеждой и обожанием смотрел на Таню.
— Водителем? — проговорил Марк и долго посмотрел на Фомку. — Подумаю я… на фиг мне не нужен никакой водитель. Тем более из этих вот… бандерлогов… Но… если ты хочешь…
Он полез в карман, достал визитку, я заметил, простая карточка белая, чёрные буквы «Аудит» и три телефона.
— Через час позвони по второму телефону, я скажу, что решил, — сказал Марк. — А щас вали, пока не до тебя.
— Я… Марк Борисович… — просиял Фомка.
— Уж и имя узнал… проныра. Гляди мне, много разузнавать будешь…
Фомка побледнел и отступил, всё же Марк наводил на него ужас, впрочем, думаю, если бы кто-то на моих глазах пристрелил человека, и я был бы в ужасе.
Фомка пропал за дверью, а Марк взял телефон, и через мгновение говорил в трубку:
— Да, Филипп, посмотрите за ним. Работать нанимается… и, как говориться, подноготную всю… Да… да некогда на имэйл, так позвони, делов-то.
Он отключился.
— Мою подноготную тоже вызнавали так? — спросил Лётчик. Теперь он взялся, что ли? Как я устал от них сегодня.
— Кому на хрен нужна твоя подноготная? Тебя на работу никто не нанимает, — фыркнула Таня и села в кресло.
А потом посмотрела на нас троих сразу:
— Придурки, хоть бы поесть заказали, а то сами наелись, я смотрю, а я… голодная хожу, вон уж смеркается.
Через десять минуть привезли обед на таком же столике, но побольше, на четверых. Пока везли обед, Лётчик звонил кому-то, выйдя в соседний кабинет, и расхаживал там по ковру туда-сюда. Потом вышел к столу уже. Небольшой круглый столик, на нём четыре тарелки под серебряными колпаками, которые официанты забрали с собой, закуски, снова икра, только уже целая тарелка чёрно-красных горок, этажерка с какими-то крутонами, канапе и фруктами, две бутылки шампанского.
— Мне кажется, нам надо выпить шампанского, — сказал Марк, разматывая фольгу с бутылки. — Ну хотя бы за то, что мы все сидим здесь.
— Некоторые в тюрьме сейчас сидят, — сказала Таня и посмотрела на него. — Марк, я хочу попросить тебя…
Хлопнула пробка, Марк налил в бокалы.
— За Бадмаева хочешь попросить? — спросил он.
— Да, за Марата. Он не виновен в том, в чём его обвиняют.
Марк кивнул.
— Давайте вначале выпьем за здоровье, а после обсудим всё, ради чего мы тут вчетвером сидим. За твоё здоровье, Танюшка! — сказал Марк.
— Да за всех здоровье, как я поняла, все вы трое ранены или контужены были в течение этого года, — сказала Таня, выпивая глоток вина, и поставила на стол. – Вот выдался нулевой год, все могли бы умереть… Не умерли в Миллениум, значит, будем жить, а?
Лётчик посмотрел на неё.
— Всё так, Танюша, но сейчас смерть угрожает только тебе. Надо срочно ехать в Москву в Бакулевский, к Генке, помнишь его?
Таня смотрела на него.
— За-ачем? Ты… думаешь, оперировать будут?
— Если ещё не поздно, — бледнея, сказал Лётчик.
Таня тоже побледнела и откинулась на спинку кресла.
— Я не хочу… — проговорила она.
Мы все ожидаемо зашумели, восклицая, что необходимо ехать.
— Да уймитесь, я же не сказала, что не поеду, я сказала: я не хочу. Могу я не хотеть? Загалдели…
— Ты можешь всё, — у Марка дрогнул голос.
— Но перед тем как мы покатимся спасаться, Марк, давай попробуем вытащить Марата? А? Ну, пожалуйста? — сказала Таня.
— Ты до сих пор его любишь? — спросил Марк, напряжённо глядя на неё.
От этого вопроса Лётчик завозился в кресле и залпом выпил вино. А Таня переспросила
— Что?
— Это простой вопрос: ты любишь его? — спросил Марк.
— Да, Танюшка, ты любишь его? — спросил Летчик, даже щёку подперев рукой, будто приготовился слушать.
— Да вы что?! — возмутился я.
Но Таня положила ладонь на мою руку.
— Вам двоим очень хочется знать? — проговорила она, переводя взгляд с одного на второго. — Ну тогда… представьте, хотя вам это будет сложно, двум взрослым дядькам, но всё же постарайтесь. Представьте, что вы девушка шестнадцати лет, оказываетесь вроде бы в компании своих одноклассников, друзей, там брат вашей близкой подруги, он красивый, знаменитый, взрослый, и вы страшно нравитесь ему… У вас кружится голова, и вы не помните сами, как оказываетесь в его объятиях. Он целует вас, но вы всё ещё не думаете, что может быть дальше… вот не думаете, почему-то… Моя вина? Ну моя, что ж… думать надо было, коленки сжимать покрепче, мужчина есть мужчина… А наутро в городе катастрофа — убийство. Страшное убийство, каких не было за всю историю Кировска. И арестовывают того самого, вашего кавалера… Вы идёте сказать следователю, что он не может быть виновен, потому что… ну вы поняли уже, почему… Это к вопросу о его вине, Марк. У него абсолютное алиби, потому что он всю ночь трахался, и никуда не выходил… Кто из вас может представить, каково это: рассказывать об этом чужому наглому человеку, который посмеивается в ответ и пугает, что его кроме убийства его обвинят ещё и в изнасиловании, а вам шестнадцать, то есть… И всё… Ещё через четыре месяца оказывается, что вас рвёт не просто так, а потому что вы беременны… У вас были планы, вы думали поступать в Академию Художеств, сюда вот, в Питер, и работы даже посылали… и вас хвалили, открывались перспективы… Но вот у вас уж и живот растёт, а вы не знаете, как теперь вам… вообще жить. Мама в растерянности, а брат… ну, брат тоже… Ему же за границу ехать, а тут сестра малолетняя потаскуха, какое пятно на характеристике… А что дальше было, это вот Лётчик расскажет тебе, Марк, если захочешь… Но только всё кончается психушкой, где безумный сынок заведующей приходит каждую ночь насиловать вас… Но и вы всё же приходите в себя, всё же поднимаетесь, кажется, это невозможно, но вы оживаете… Оживаете, да, как молодой лес весной… А вскоре приходят люди с топорами и в этот молодой лес… и… весна для вас заканчивается. И наступает отрезвление. И какое-то… забетонировалась я, в общем. Вы поступаете в институт. Правда уже в Москву… И тут, Марк, ты уже сам можешь рассказывать… А потом умирают ваши близкие, за вами гонится маньяк-потрошитель и вы прячетесь в самый глухой медвежий угол. И там встречаете того самого Марата, которого вы знали одну ночь, но который распахнул двери ада в вашу жизнь. И не виноват он, он по-иному видит всё, что было, и всё, что теперь. И оказывается, что он сбежал когда-то и скрытно живёт здесь. Он помогает вам как может, от Паласёлова спасаться, скрываться и… во всём прочем… работает, чтобы кормить вас, и свою большую семью, потому что ваши счета перекрыли вдруг… вас выгоняют из вашей собственной квартиры, потому что вы ведь умерли, и наследники не хотят, чтобы в их новой собственности околачивались посторонние… Но в конце этой чудесной и очень весёлой, конечно, истории, Марата-таки арестовали за то самое преступление, которого он не совершал... Люблю я его? Я никогда не влюблялась в него. И не хотела, и… Он любит меня почему-то все эти годы. Но, наверное, потому что я была последним хорошим воспоминанием, за которое он держался, только и всего… Но в Шьотярве я разрушила его жизнь, как он когда-то разрушил мою… Я отвечаю за него, потому что он… он считает, что любит меня…
— Хватит… я не могу больше слушать, — проговорил Лётчик. — Устроила душевный стриптиз… он никому не нужен здесь. Есть все доказательства невиновности Марата, Марк Борисыч. Если нормальный следователь возьмёт…
Марк поднялся, даже стул упал, к счастью, на полу ковёр, так что грохота не случилось.
— Я перекрыл счета, потому что деньги стал снимать Бадмаев, — еле сдерживаясь, тихо сказал он, подойдя к её креслу сзади. — Я не хотел, чтобы ты оказалась в руках альфонса…
— Я так и подумала, — легко пожав плечиком, сказала Таня. — Не переживай, я работала тоже, не только Марат старался, но у него трое детей, кормить надо, так что…
Марк закурил опять.
— Ладно всё…, я понял. Бадмаев невиновен, ты не была влюблена… Но сейчас, с января ты жила с ним и… он, как ты говоришь, тебя любит, а ты… что, с ним не спала? — он снова наклонился над Таниным креслом
— Спала, конечно, успокойтесь, — она повернулась и взяла сигарету из его пальцев, засунула себе в рот и затянулась, опустив глаза. Щёки вовсе провалились, на веках стали заметны тоненькие сиреневые вены… — Всё, вопросы на эту тему закончились?
Она посмотрела на Лётчика.
— Врёшь ты всё, — сказал он. — Дура.
— Ещё один… эксперт, — искривилась Таня. — Разобрался? Поздравляю. Какое тебе, на хрен, дело?! Самый важный вопрос, да? Главное прояснить именно это?!
Марк выпрямился, долго смотрел на Лётчика, потом взял у Тани сигарету и, глубоко затянувшись, раздавил в пепельнице. А после вытащил телефон.
— Филипп? Да, у меня дело… мне нужно, чтобы открыли и отправили на доследование дело Марата Бадмаева. Да-да, то самое… Но… ты понимаешь, резонансное дело, используйте полное оправдание или реабилитацию, как там это будет, не знаю, так что… ну ты разберёшься… Экспертизы тебе передадут в течение часа. Пусть выходит и едет в свой Шьотярв или куда он там хочет… Только предупредите, если придумает подойти к моей жене хотя бы в пределах видимости… ну, в общем, да… Спасибо. Да, мы утром вылетаем в Москву, всё очень серьёзно… Скажи Борису, чтобы план полёта приготовили. Как он?.. Ну и хорошо… Да, что там этот… Фома… Кургин. Н-да… Ладно, подумаю, до утра.
Он попрощался, а потом сходил в кабинет, где взял листок и написал несколько слов. Я поднялся из-за стола.
— Валерий Палыч, с этой запиской пришлите экспертизы сюда в триста седьмой номер. Всё будет сделано, — сказал Марат. — Как я понимаю, экспертизы у вас.
Лётчик взял листок, прочёл строчки и кивнул, вставая из-за стола.
— Слушай, когда отпустят Марата? — спросил я Марка.
— Ну, откуда я знаю, сколько у них эти протокольные дела делаются. У тебя разве своих людей в Крестах нет?
— Ну есть. И в прокуратуре. И в ГУВД.
— Ну и всё, жди, они свистнут, снимешь свой победный репортаж. И громко снимай. Слова подбери и… не мне тебя учить. Реабилитировать надо громче, чем топили. Не то, получается, сажали под фанфары на всю страну, а выпустят под скрип калитки? Не пойдёт, нужно, чтобы громко звучало, как восторжествовала справедливость, и кто, и как наказан за беззаконие и…
— Его следователем был Никитский, — сказал я, глядя в его глаза.
Марк долго смотрел на меня, потом кивнул:
— Тогда всё проще, на покойника всё повесят, и никто не виноват. Вообще… самый лучший расклад для любого начальства: перегибы на местах. Так что… поздравляю.
К нам подошёл Лётчик.
— Во сколько вылет? — спросил он Марка.
— Я позвоню, как только узнаю план полёта. Но нам надо быть в Москве не раньше девяти?
— В больницу лучше к одиннадцати, завтра не операционный день, планёрки пройдут и…
— Мы бы сегодня полетели, но я пьяный, — сказал Марк.
— Ты за штурвалом? — удивился я.
— Да пришлось… Глупо иметь самолет и не уметь управлять им. Даже Танюшка умеет, между прочим. Впрочем, самолёт новый.
Лётчик между тем уже надел куртку.
— Ты готов? — спросил он.
— Далеко вам?
— Очень. В «Асторию» — сказал Лётчик.
— Вы вместе живёте, что ли? — усмехнулась Таня, оставаясь сидеть, не встала, чтобы нас проводить, только повернулась и помахала.
— Само собой, вот думаем, пожениться? Платон в люксе, а я охраняю коврик у его двери, — сказал Лётчик.
— Я думала, он позволяет тебе греть свои пятки, — искривилась Таня.
Глава 8. Сила и слабость, или Свет и Тьма
— Как легко всё решается у твоего зятя, а? — сказал Лётчик, когда мы вышли.
— Спецслужбы, что ты хочешь.
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю, я догадываюсь. Если у людей такие деньги, они всегда запускают свои щупальца во все властные и силовые структуры.
На улице было морозно, хорошо дышалось, падал медленный снег, словно снежинкам было лень спускаться с неба.
— Щупальца… Ты так говоришь, будто он какое-то чудовище.
— А он и есть чудовище. Прекрасное, правда. Но чудовище. Опасное и невероятно притягательное. Он… очень сложный человек. Знаешь, то, что он не погиб, это… будто в его характере, быть таким вот Фениксом, неуязвимым и… ранимым.
— Ерунда. Умирают все, «Умирают гады и хорошие люди»…
— Да-да, «умирают больные и доктора»…
— Да… Таня действительно очень больна. И теперь она и правда может умереть. Видишь… если бы сразу после кесарева этого кто-нибудь догадался сделать ей анализы, эхо… полечили бы тогда антибиотиками, то… Всё не так пошло, не должны были в роды пускать вообще. Ты понимаешь?
Я усмехнулся, хотя мне было невесело:
— Не понимаю ни-че-го. Кроме того, что как-то всё плохо.
— Генка посмотрит… ну и остальные. Я, кстати, к ним работать собирался, пока не решил в Чечню поехать.
— Контракт закончился?
Лётчик вздохнул:
— Комиссуют меня. Вот из-за Марка твоего. Всё, что он о сердечном приступе сказал, всё правда, дал я кровь ему для переливания, и… в общем, как дурак завалился…
— А я хоть и работаю, но, Лётчик… по-моему, мне в санаторий надо на полгода. А тут Таня вздумала заболеть.
— Прооперируем Таню, и поедете вы в санаторий с ней, — улыбнулся Лётчик. — Отдохнуть ото всех.
А я думал о том, что Катя даже трубку не берёт последние дни, так обижается на меня. Никогда, наверное, не оправдаюсь, что молчал о Тане…
Я подошёл к креслу, в котором сидела Таня.
— Ты много куришь, — сказала она, накрывая пальцами мою ладонь, которой я сжал её плечо.
— Я решил было бросить, а тут… Ты… умираешь. Если, правда, что-то с тобо-ой… я застрелюсь.
— Я не умру.
— Обещаешь? — я наклонился к её волосам, мягким и шёлковым, блестящим в свете вечерних ламп.
— Не сомневайся, — улыбнулась она, лаская моё лицо тёплыми пальцами.
Я выпрямился, я должен спросить кое-что, а у меня уже кружится голова.
— Послушай… этот ваш… Лётчик… Ты… вы с ним… ты спала с ним, да?
— Конечно. Я вообще со всеми сплю, ты забыл?
— Ну просто вы с ним так… меня это озадачивает, честно говоря.
— Я знаю его лет с восьми. Мы когда-то в кружок Екатерины Сергеевны ходили, и вообще… Не обращай внимания.
Ну, допустим, хотя и не верится. Но я решил задать гораздо более важный вопрос:
— И… ещё… Танюшка, где ребёнок? Где Володя?
Она повернулась ко мне.
— Я не скажу.
Я выпрямился, мне показалось, она ударила меня.
— Ты что? Думаешь, я… хочу причинить ему зло? Ты… думаешь…
— Да нет… Господи, как ты мог подумать, что я так… Нет, просто ты и любой другой человек может случайно выдать, и тогда… Вот не будет от Вито угрозы, мы и заберём его. Ты… ты не будешь возражать? – она подняла глаза на меня.
— Возражать?! Ты шутишь? У нас ребёнок появился, а я, по-твоему, должен быть против?! — удивился я.
Таня встала, положила мне руки на плечи.
— Правда?
— Ты моя жена? — я притянул её, Господи, от прикосновения к её талии у меня зазвенело всё внутри.
— Конечно.
— Значит, он — мой.
Она улыбнулась, как маленькая девочка, которой разрешили щенка, и обняла меня за шею. Трогательно и даже смешно, но мило и…
— Хочешь, поговорим? Ну… об этом и… вообще?
— Ты шутишь? — сказал я. — Я не могу больше. И разговоры сегодняшние, признаться почти угробили меня. Я трахаться хочу. Я думаю об этом весь день. Из-за этого, по-моему, наговорил твоему брату лишнего…
— Лишнего?..
Но я притянул её за затылок и когда почти коснулся губами её губ, прошептал:
— Поцелуй меня… Поцелуй меня, Таня!..
Она улыбнулась, медленно приближая лицо и прошептала:
— Я люблю тебя…
Эти слова обдали меня жаром, прокатившимся от губ, которых она коснулась сначала легко и вроде неощутимо, будто это только дыхание, а потом влажно, тёплым шёлковым языком по губам и немного между ними… Я никогда не выдерживал дольше, я захватил её рот своим, желая, чтобы она скользнула внутрь меня, целуя, словно душа душу. И в это же время нетерпение не дало мне даже платья снять с неё. Столик опрокинулся и я подхватил её под бёдра, чтобы не разъединиться, но куда-там, оба мокрые и скользкие, конечно, мы соскользнули, но зато появился момент добраться до постели и раздеться. И не успели мы снова в непрерывном наслаждении соединить свои чресла, как щёлкнул замок, кто-то вошёл в номер.
Ну и чёрт с ним, путь даже пристрелят, я не отпущу её…
Но нас никто не пристрелил, кто-то подошёл к опрокинутому столику, негромко ругаясь, но, потом, очевидно, увидел нас и… замер. Вернее, замерла, потому что мы с Таней, приподнялись как раз в этот момент, и замерли, обнимая друг друга, и, почувствовав, что на нас смотрят, повернули головы к дверям, открытым в столовую, где официантка убирала столик. Она быстрее вышла из оцепенения и, катя столик перед собой как тачку, сбежала, почти выбив входную дверь.
— Ну… скажем, пьяные были.
— Кому скажем? Думаешь, к директору школы вызовут?
Мы тихо засмеялись. Перспектива больницы и расставания из-за этого страшно подогревала нас. Именно страшно, потому что страх был одним из компонентов огня. Правда, я заметил сегодня, что на слишком длинных дистанциях Таня начинала задыхаться, и я смягчался, переходя к ласкам, позволяя отдохнуть. Но я эгоистичен, всегда был и остаюсь, всегда останусь, поэтому я не дал больной отдыха в эту ночь. Она устала, но с радостью принимала мои желания, а я думал, как далеко мы были от этого год назад, когда она оцепенела, оплакивая Книжника, и я не смел коснуться её.
А если бы он был жив?.. Что ж… Тогда я бы уже умер, потому что она оставила бы меня ради него…
Но и я выдохся в какой-то момент, потому что меня разбудил телефон.
— Марк Борисыч, вылет в десять, — сказал Борис.
— А сейчас сколько?
— Половина девятого.
— Что ж ты… раньше не позвонил? — с досадой поговорил я, садясь в постели, которая окончательно утратила нормальный вид. Что-то мы даже порвали, оказывается.
— Да я уже полчаса звоню.
Таня повернулась ко мне, протирая глаза. На белой коже тут и там выступили некрупные сине-багровые пятнышки.
Я тронул её кожу.
— У тебя сыпь…
Таня посмотрела и улыбнулась, морозное солнце слепилось ей глаза, и они стали ярко голубыми, сверкая между ресниц.
— Да… Лётчик сказал, это… капилляры лопаются. Как писять кровью начну, значит пипец…
Я вздохнул.
— Не надо… так не шути.
Она села, обнимая меня.
— Не буду. Знаешь… некоторым очень глупым девочкам, наверное, чтобы полюбить, надо потерять, — вдыхая, прошептала она.
— Ты соскучилась просто… или болеешь, — засмеялся я, думая, что стоило расстаться, чтобы услышать от неё такие слова. Она говорила всегда, что любит меня, ведь я был её другом с первого дня, я тянулся к ней, потому что меня очаровывала её красота и прелесть, её необъяснимая тогда сумрачность, и немного едкая весёлость, а ещё то, что она чувствовала меня. Красота, я считал, привлекает, потому что я художник и в принципе эстет, мне приятно было даже просто видеть её, она собрала в себя всё, что так нравилось мне в живописи прошлых веков: рубенсовскую нежность оттенков кожи и волос, суриковскую большеглазую проникновенность, серовскую утончённую ломкость и лунное свечение Куинджи. А сумрачность получила теперь не только объяснение, но и имя и даже лицо. Да, она говорила мне о том, что было до института, но только для того, чтобы объяснить, почему отказывает мне в сексе, почему ей моя дружба важнее моей любви. Но теперь я словно увидел иллюстрации того рассказа, к тому же выпуклые и смердящие потом, кровью, слюной и спермой.
Я сам пережил омерзительное насилие в юности, и могу вообразить, хоть и отдалённо, конечно, потому что меня не держали взаперти при этом, и системой это не было, но у меня сильно пошатнулось мировосприятие и восприятие себя самого, весь мой гомосексуальный опыт и жёсткая наркомания выросли из этого, а Таня не свалилась в грязь, как я, напротив, вышла из того испытания сильнее, чем вошла, вышла без кожи, но оттого, наверное, её привлекательность стала непреодолима. Чего это стоило ей, я не берусь даже предположить, я могу только восхищаться и равняться, учиться у неё стойкости и страсти к жизни.
И то, что она сорвалась теперь и сказала мне: «убей!», значило только, что она не убила сама только потому, что не умела этого делать. И знала, что я могу. Уже знала. Я не признался ей в том, что сделал с Никитским, мы не успели прежде обсудить это, но она знала, потому что чувствовала меня. Я боялся признаться, боялся, что она отшатнётся от меня, как от чудовища. Но… не сделал ли я её чудовищем тоже? Не затянул ли её в свою геенну? Я тянулся к её свету, не утопил ли я моё светило?
Я развернулся, чтобы посмотреть на неё, солнце на небе успела заволочь неспешная зимняя мгла, но её лицо, бледнее, чем всегда, ещё прозрачнее, светило от этого только ярче, и глаза сегодня грели меня.
— Что так смотришь? — улыбнулась она. — Некрасивая?
Я чуть отстранился, продолжая обнимать её, следы прикосновений смерти на её кожи вкупе с худобой и слабостью пугали меня и… обостряли вожделение. Я же говорю, я никогда нормальным не был…
— Да совсем… — прошептал я, притягивая её к своим губам.
Ну да, мы проспали, но ещё несколько минут не сделают погоды, нагоним по дороге не аэродром…
Уже спешно приняв душ, я позвонил Борису, который, конечно, давно готов, Филипп позвонил сам, тоже, оказывается, на сотый раз дозвона. Ну, извините, парни, я не тот теперь, не одинокий волк, со мной моя волчица, и я могу временами оказаться недоступен для вас.
— Этого… Господи, как его…
— Фому? — с усмешкой в голосе спросил Борис.
— Ну да, за руль сажай его, пусть отвезёт на аэродром нас, заодно и посмотрим, как водит этот водитель, а там решим, куда его.
— Мы надолго в Москву?
— Мы навсегда в Москву, Борис. Возвращаться пора.
— Понято. Открыто, или…
— Пока «или», — сказал я. — Пришли кого-нибудь вещи забрать. Чемоданы какие-то пусть захватят.
Тем временем Таня вышла из ванной в спальню.
— Не надо чемоданов, Марк, я оденусь, конечно, не голой же лететь, но всё это тряпьё… я брать не буду, мне его Паласёлов покупал и… имел во всём этом, у меня кожа сгорит от этих тряпок.
Я обернулся на неё.
— Не надо чемоданов, Борис, зайди внизу в бутик и купи… костюм размер… — когда-то был 42, я это отлично помню, во времена моего тесного общения с миром моды, Господи, кажется, это было не просто в прошлом веке, но и на другой планете… но теперь 38, это точно… — ботинки размер 37, на каблуке?
Я вопросительно посмотрел на Таню, она лишь пожала плечами.
— На высоком каблуке, Борис. На самом высоком, — улыбнулся я. — И бельё, Борис, ххs. Самое тонкое кружево, самое дорогое, и ткани тоже — кашемир, обрати внимание. Короче на один выход всё, у нас тут нечего надеть.
— Ох, маньяк ты, Марковкин! — засмеялась она. Господи, только она называла меня так с первого курса.
Борис спросил о цвете, я подумал секунду:
— Белый… хотя нет, учитывая наши реалии, чёрный, — и отключился.
— Ну могу я, наконец, любоваться красотой, — радостно ответил я, глядя, как она снимает полотенце с волос.
— Ты же сказал: некрасивая стала.
— Очень. Очень некрасивая, — сказал я, подходя и обнимая её.
Таня погладила мою отменно выбритую щёку, я вернулся в мой мир, и теперь я не могу быть неухоженный и некрасивым, с щетиной или заусенцами.
— Прекрасная моя красавица! — сказал я, притягивая её.
— Так не говорят.
— Я так говорю, — улыбнулся я. — Потому что ты прекрасна, ты — красавица и ты — моя, — я склонился к горячей из душа коже, целуя её шею и скользя губами по подбородку к губам…
Тихо смеясь, Таня отклонилась, не давая мне полностью завладеть своим ртом.
— Опоздаем, будем ждать коридора, — прошептала она, имея в виду, что если мы не успеем вовремя на аэродром, наше лётное расписание пропадёт, придётся заказывать новое, и ждать, возможно, пару часов. А это плохо, можем опоздать к врачу.
И всё же я пошутил:
— Ну вот, опять нельзя, а говорила, любишь меня.
И Таня, глядя в мои глаза своими, сегодня изумительно голубыми, поцеловала меня, как может целовать только она… и забыл я всё на свете…
В дверь постучали, не давая мне стянуть с Тани халат, пришлось отпустить и позволить войти, кто б там не явился. Оказалось, это завтрак, и едва мы сели за стол, как явились посыльные из магазина, Борис скор. Внесли большие бумажные пакеты и коробки. Таня, радостно взвизгнув, хлопнула меня по руке и вскочила, рассматривать обновы.
Через десять минут она была одета. Вышла из спальни в костюме и на каблуках, снова стала высокой, почти с меня ростом, каблуки, как я хотел, тонкие и очень высокие, брючный костюм сидел идеально, волосы она оставила свободно струиться, уже почти до плеч, макияжа никакого, и притом она выглядит удивительно ухоженно, как обычно. Во всю нашу совместную жизнь она, кажется, минимум времени уделяла этому, и всегда была изумительно ухожена, наверное, это просто счастливая природа. Лёгкость — это то, что всегда могло описать её стиль. Но звенящая стройность, в этом костюме была подчёркнута прекрасно, хотя и строго, что, впрочем, смягчалось струящейся нежностью мягкой ткани.
Я улыбнулся, и только открыл рот высказаться, как вошёл сам Борис, рука на перевязи. Его лицо осветила довольная улыбка.
— Всё подошло?
— Да, Борис, спасибо, — улыбнулась Таня. — Как плечо?
— Нормально, навылет прошла, через пару дней перевязь сниму, — продолжая улыбаться, сказал Борис. — С возвращением, Татьяна Андреевна!
— Спасибо. Я тоже рада видеть тебя снова.
— Как ты так быстро смог купить всё это?
— У меня везде свои люди, позвонил в магазин закупщику, и сказал всё, что вы сказали мне, добавил только, что нам нужен YSL. Вот и… Эти размеры всегда есть, они только на манекены их надевают… Они рады стараться, сразу столько позиций — удача, премию получат.
Он посмотрел по сторонам и вытащил из очередного пакета шубку, встряхнул и взял за плечи, используя и больную руку, предлагая надеть. Таня кивнула, тогда он подошёл сам и помог ей надеть шубку тоже чёрную, короткую с капюшоном.
— Я просил с капюшоном для тепла, шапочку ведь не наденете.
И в довершение достал ещё и сумочку, пока я отрывал этикетку с шубы.
— Дама не может без сумочки. Хотя бы телефон положить надо.
— Ты и телефон купил?
— Само собой и все номера забил, — расшиперился Борис. — Да, ещё тёмные очки. Мы ведь не светимся…
Он вытащил большие тёмные очки и дал Тане, она надела, они закрыли ей пол лица, то, что надо, я надел пальто и взял шарф.
— Так, Борис, ещё слово, и я уже подумаю, что ты решил очаровать мою жену, — сказал я.
Борис посмотрел на меня, и шутливо поднял руки, но в лице мелькнул мгновенный страх. Н-да, навёл я шороху и на своих…
— Ладно, не ссы, я пока на предохранителе держу, — усмехнулся я, подмигнув ему. — Бери сумки. Этот приехал? Как его, Господи…
— Фома, — подсказал Борис. — Конечно. Рад стараться.
Я кивнул.
— Хорошо, звони Вьюгину, скажи, пусть выходит, заедем за ним.
— Может, ему к нашему подъезду подойти? Тут идти-то полминуты.
— Не надо утруждать доктора. И, кроме того, незачем тусу устраивать у здешнего подъезда, не те времена. После погуляем большой компанией, как раньше. Да, Танюша?
Таня как раз рассматривала новый телефон. Борис взял мои сумки и вышел из номера.
— А… да. Да-да…
— Идём?
Борис ждал у лифта.
— Надень очки, детка, в этом виде только слепой не узнает в тебе модель, Таню Олейник, погибшую год назад.
Таня только улыбнулась и надела очки, а я натянул капюшон ей на головку.
– В детстве в куклы не играл? – засмеялась Таня.
– Не-ет, – засмеялся я. – В детстве я играл в корабли и самолёты, у меня крутые игрушки были, как ты понимаешь… Да, в пистолетики ещё.
– Ну, оно и видно, – кивнула Таня. – И книжки читал, небось, запоем?
– Не то слово… чтение и завело меня…. – я не стал договаривать, зачем? Не то время и место, да и зачем это Тане?.. зачем ей мои демоны?.. да ещё сейчас, когда она только что выбралась из очередного ада своей жизни, когда она больна. Вообще не нужны, своих полно у неё демонов, чтобы нагружать её ещё и моими.
Мы вышли из подъезда, Борис ставил сумки в багажник, впрочем, вещей у нас немного, у Тани ничего нет. До вылета час три минуты, ехать не слишком долго, сколько… минут сорок, если этот… как его… Фома, нормально водит, то и быстрее. И вдруг…
— Таня! — чей-то незнакомый голос, Таня обернулась, капюшон соскользнул, открывая волосы…
Какой-то незнакомый парень, в чёрной куртке, снял шапку, будто, чтобы она узнала, смотрел на неё с надеждой и обожанием.
— РОман? — изумлённо проговорила она.
— Ты его знаешь? — тихо спросил я, думая, немедля усадить её в машину, или же… позволить говорить с ним.
— Да… я… Марк, одну секунду погодите, ладно? — сказала Таня, тронув меня за руку.
— Капюшон надень, Тань, — сказал я, позволяя ей отойти с этим… неизвестным, а сам достал сигареты, не сводя глаз с Тани и её собеседника. Он довольно высокий и стройный, темноволосый и большеглазый, молодой, моложе меня, думаю, даже моложе Тани. Странное знакомство.
Ко мне подошёл Фома, достал зажигалку и намеревался зажечь мне сигарету.
— Так, как ты зовёшься? — спросил я, отодвигаясь от него.
— Фомка, – снова бледнея, сказал он.
— Не пойдёт. А фамилия? — я закурил сам, чиркнув зажигалкой. Между прочим, всё это вьюгинское, так и осталось со вчерашнего дня.
— Кургин, — с готовностью произнес Фома Кургин.
— Уже лучше. Запомни, станешь лебезить, льстить, угождать, вышвырну. Твоё дело — машину водить, будут другие поручения, скажу отдельно. Сигареты я сам прикуривать умею, холуи мне ни к чему. Запомнил, Кургин?
Он кивнул, ещё бледнея. Я закурил, продолжая смотреть на Таню и этого… РОмана, если бы не необычное имя, я ни за что не запомнил бы. Говорил он. В чём-то пытаясь убедить Таню, она молчала, но её нетерпение я чувствовал даже на расстоянии.
— Маршрут знаешь? — спросил я Кургина, выдыхая дым. — У нас времени почти нет.
— Да, с вечера по картам выучил, — кивнул он.
— Ну, и маладца, — кивнул я. — Запомни ещё, перед Таней всегда открывать дверь. Передо мной не надо. Ей открывать, следить, как уселась, и боковым зрением следить за окружающим пространством.
— Как телохранитель, — с готовностью спросил Кургин.
— Так, — кивнул я. — Спиной всё видеть должен. И чуять, как волк. Если с ней рядом комар пролетит, я убью тебя. Ты понял?
Он побелел. И кивнул медленно.
— Отлично. Всё, вали за руль, не забудь дверь открыть Татьяне Андреевне.
Таня, между тем отошла от РОмана на шаг, в ответ на его попытку, кажется, коснутся её и, наконец, отнекалась и подошла ко мне.
— Кто это? Любовник твой?
— Ты думаешь, у меня между ног точилка для всех досужих членов? — раздражённо проговорила она.
— И всё-таки? — настаивал я.
Она посмотрела на меня.
— Никто… предатель.
— Расскажешь?
Таня пожала плечами:
— Если хочешь…хотя это неинтересно.
Когда мы сели, я приготовился слушать. История, как и все, что связаны с Таней, занимательная, и вполне ожидаемая. И как отлично она разобралась в этом парне, что не позволила ему стать любовником, думается, горько, когда тебя предают близкие, ещё больнее, когда это делают те, с кем ты делишь постель…
Впрочем, Таня рассказал кратко, будто смущаясь присутствия Вьюгина, которого мы подобрали у «Астории». Он выглядел как самый обычный горожанин его, то есть, и моего возраста, небольшую сумку, что была при нём, Борис сунул в багажник.
— Добрый день, — поздоровался я, пожимая ему руку. — Простите, что тесно.
Получилось, что мы сидели втроём на заднем сидении.
— Снимайте куртку, здесь натоплено, — сказал я, своё пальто я снял ещё перед тем, как сел и даже положил в багажник. Вьюгин не стал спорить, потому что, действительно, был натоплено, да и легче сидеть плечом плечу без верхней одежды.
Таня пошевелилась, отодвигаясь слегка.
— Ох, насели плечистые мужики, — прокряхтела она, поправляя шубку, прижатую моей спиной.
— Если бы ты села между нами, было бы просторнее, — ответил Вьюгин.
— Помечтайте, Валерий Палыч. Мои духи вы учуете и через Марка.
— Нет на тебе никаких духов, врёшь как всегда.
— Ну, я только и делаю, что вру, — хмыкнула Таня, чуть наклонившись вперёд, и тоже сняла шубку, положив на колени себе и мне.
— Передали Филиппу документы? — спросил я, мне уже надоели их перепалки.
— Ещё вчера, большое спасибо.
— Ну и отлично, скоро ваш друг будет на свободе.
— Да он мне, в общем-то, не друг, — сказал Вьюгин. — Просто не хотелось, чтобы он отвечал за то, чего не делал.
— Какое благородство, офигеть, — фыркнула Таня.
Я положил ладонь ей на колено и сжал тихонько, умиротворяя, н-да сомнительная какая-то неприязнь у них. Надо присмотреться к этому Вьюгину.
— Бог с ним, с этим вашим Бадмаевым, признаться, мне он надоел за эти два дня хуже горькой редьки.
— Вы едали горькую редьку? — усмехнулся Вьюгин.
Я прыснул.
— Не-ет! – смеясь, проговорил я, хотя не было особенно смешно, просто висящая в воздухе напряжённость мне была неприятна. – Признаться, меня с ясель кормили икрой и сливками с малиной, потому я такой красивый и вырос.
Все засмеялись.
— Что есть, то есть, — улыбаясь, сказала Таня.
Я повернулся к ней и, склонившись, поцеловал её в губы легонько.
— Ну так дорасскажи об этом, РОмане, ты только начала.
— Да не слишком и интересный рассказ и, к сожалению, банальный…
Глава 9. Снежные барсы
…Я не знал, и подумать не мог, что этот самый неописуемый красавец, которого я застал с Таней возле «Англетера» вообще может заинтересоваться мной. Во-первых: таких красивых людей я вообще видел немного и то, по телевизору или там, в кино, стройный и очень высокий, длинноногий, с таким лицом, о котором мечтал, думаю, резец Микеланджело, он и одет был так, что я бы дал убить себя, только разок надеть такое изумительное пальто, впрочем, на нем и мешок из-под картошки выглядел бы элегантно. Собственно говоря, вначале я обратил на них внимание только поэтому, очень уж они выделялись на городской улице, такие люди не ходят пешком. Во-вторых: я и подумать не мог, что это Таня, я никогда не видел её такой, так одетой, и её спутник, кем бы он ни был, был ей очень подходящей парой, надо признать. И только продолжая восторженно глазеть, я понял, что это Таня, которую я караулил тут уже двое суток, с тех пор как меня выпустил Фомка.
Да-да, меня держали в одной из облезлых хрущёвок где-то на окраине города. Дверь была металлической, раз в день ко мне приезжал тот же Фомка, привозил еды, и снова запирал, всякий раз извиняясь.
— Ты прости, брат, не могу я тебя отпустить.
— Я понимаю, — говорил я, жалея, что дом был старый и даже с балкона не покричать, потому что балкона не было, а рамы были забиты, выбивать стёкла, так можно было остаться в мороз с дырой и околеть раньше, чем приедет милиция.
— Нет, правда, не могу. Макс пристрелит меня.
— А… меня? Как думаешь? Он меня не убьёт? — спрашивал я.
Фомка пожимал плечами:
— Ну… ты ему живой полезней. Что тебе привезти завтра?
— Сарделек привези, — со вздохом сказал я, выбор был невелик: сосиски, сардельки, пельмени, какой-нибудь роллтон, готовить я не умею, так что приходилось довольствоваться этим кормом. По-моему, я уж растолстел в своей «тюрьме». Конечно, можно было бы огреть Фомку и бежать, но в парадном был ещё один мордоворот, и ещё один внизу в машине, так то далеко не убежишь.
Что там происходит с Таней, я не знал, спрашивать мне было стыдно, ведь мало того, что я сбежал, оставив её одну, так ещё и выдал всё тайное о ней, в надежде, что меня отпустят за эти ценнейшие сведения. Но я не чувствовал себя таким уж виноватым, в конце концов, чем я обязан Тане? Я молчал и прикрывал её столько времени, выполнял всевозможные поручения, фактически был на побегушках, работал за неё за эту смешную зарплату, и что я имел взамен? Она даже спать не соблаговолила со мной, выбрала себе этого дикого егеря, со своей любовью к ней похожего на влюблённого медведя, смех и грех. А я должен был ловить сочувственные взгляды этих вепсов. Так какого же чёрта я должен был рисковать, когда нарисовался этот бандит?
Но, как говорится, у мафии длинные руки, и они нашли меня на гауптвахте, где я ожидал трибунала, должного отправить меня в штрафбат. И что думаете? Сняли с меня и обвинение в дезертирстве, и даже необходимость продолжать службу, так что не было бы счастья, так несчастье помогло.
Я не сразу понял, кто это, опасался, что это Оленькин папаша всё же отыскал меня, но всё оказалось не лучше. Когда я предстал перед Паласёловым, признаться, у меня душа ушла в пятки.
Мы были в какой-то квартире, я даже не знаю, в Петрозаводске, или где-то ещё, я не знаю этого до сих пор, сам Паласов вблизи оказался ещё страшнее, чем издали, здоровенная гора мускулов и абсолютно бесстрастное лицо, по которому, думаю, даже, если ударить кувалдой, он не поморщится.
— Ну что, пацанчик, где Татьяна? — усмехнулся он, с ненавистью глядя на меня.
— Я не знаю, — правдиво ответил я.
Ну и получил сразу по почкам. После этого я готов был всё рассказать, едва отдышался от боли, валяясь на облезлом линолеуме у его ног.
— Подумал?
— Я… правда не знаю…
И боясь, что последует следующий удар, а может, и не один, изуродуют не за что, я вижу, он зол не на шутку, я поспешил поднять руку:
— Погодите!.. — воскликнул я. — Погодите, я… вам скажу… я скажу, что я знаю о ней. Она… она Таня Лиргамир, или, Олейник, очень известная модель, любовница рокера Ленина. Который погиб в том году, помните?
— Какого ещё рокера? — кто-то пнул меня легонько сзади. — Что ты нам чешешь?
— Ну… правда… вы… мне компьютер дайте с выходом в интернет, я покажу. Я докажу… вы просто не следите за модой и…
Меня снова пнули.
— Слышь, Макс, мы не модные по его мнению.
— Ну ты, Шлемофон, точно отстал со своими спортивными штанами, — усмехнулся Паласёлов.
Вокруг заржали, я сел, надеясь, что колотить больше не станут.
— Найдите комп ему, — сказал Паласёлов, когда все успокоились.
Через пару часов я показал им множество фотографий, съёмок с подиумов и красных дорожек Канн, и клипов «МэМи», с участием Тани. Смотрели бандюки с изумлением.
— Ни хрена ж себе… а, Макс? — выдохнул кто-то за моей спиной.
— Н-да… это как же эта звёздочка упала-то к нам в Шьотярв?
— Она скрывается от кого-то. Её хотят убить. И мужа её, Лиргамира, взорвали. А перед этим вот этого рокера убили… — сказал я, довольный произведённым впечатлением. – Долги, наверное, как обычно…
— Так он же разбился на мотоцикле.
— Там темная история, — сказал я, думая, что в череде убийств один несчастный случай выглядит странно.
— А мужа фотки есть? — спросил Макс.
— Нет. Только похороны ихние, — сказал я, открывая снимки с кладбища с гробами.
— Не надо, на хрена нам похороны… И кто был муж?
— Ну он какой-то бизнесмен мелкий, а так-то сынок богатых родителей, как я понял.
— Мелких бизнесменов не взрывают, — сказал кто-то.
— Если ты муж такой чики, могут и взорвать.
Словом, они галдели ещё долго, обсуждая всё это. Пока Паласёлов не развернул крутящийся стул, на котором я сидел перед их компьютером, и не спросил:
— Это всё очень даже интересно, но как нам это помогает найти её? Где она, по-твоему?
— Я думаю, она в большой город поедет, в Москву вряд ли, скорее в Питер. У неё там есть квартира. Да и близко здесь… Вы… она же художник, по галереям, да вернисажам прошвырнитесь. Я думаю, там и след…
И тут мне в лицо влетел Паласёловский кулак огромный и тяжёлый как кувалда, я свалился со стула, хватаясь руками за лицо, в ужасе думая, что если он ударит ещё раз, то лица у меня вообще не будет. Все окружающие притихли.
— С-сука какая, б… — прошипел Паласёлов, нависнув надо мной. — Предал. Со всеми кишками свою бабу сдал, как же ты…
Он склонился ко мне, и сгрёб за грудки, поднимая с пола.
— Будешь жить только, если она велит, — едва слышно прорычал он, обдавая меня сильным запахом «дирола», и отшвырнул.
Разогнувшись, скомандовал:
— Держать нормально и не бить, но охранять, как зеницу, он нам пока нужен, — уже полным голосом сказал он. — В Питер и в Москву, отправиться и машину искать. Художников, конечно, прошерстить можно, но… они своих вряд ли сдадут, не то, что эта шкура… Но поспрошать, случайно может проговорятся… Таня Олейник… вот чёрт…
Однако, времени на поиски у них ушло изрядно, Таня успела даже родить уже, но всё же нашли, и когда я увидел её, она была и без живота, и подросшими волосами, в джинсах и гриндерсах, растянутом свитере и небрежной причёской. Когда она увидела меня, в её лице дрогнуло что-то, она будто просила простить её, я понимаю, почему, конечно, если бы не была такой дурой и сразу бы дала этому Паласёлову, ничего бы со мной, случайным, по сути, человеком, не случилось бы. Он попросила Паласёлова отпустить меня, мной, конечно, он её шантажировал, я не знаю, насколько полно она удовлетворила его желания, наверное, не вполне, чёртова фригидна, потому что меня больше не были, но и не отпускали.
И вот в один день Фомка ко мне пришёл дважды. То есть утром, как всегда, и неожиданно поздно вечером. По его виду я понял, что случилось что-то, тем более, когда заметил на его шее мелкие, не больше двух миллиметров, капельки крови, точнее, брызги… На одежде, а с некоторых пор все они стали носить идеально скроенные чёрные костюмы и пальто, превратившись из провинциальных братков в респектабельную mob, на чёрной ткани никакой крови, конечно, не было видно.
— С-случилось чего? — спросил я.
Он посмотрел на меня, ошарашенный и вообще, будто не в себе.
— Чаю дашь?
— Чего? — растерянно проговорил я.
— Чаю дай, говорю, — шершавым голосом повторил Фомка, снимая пальто.
Налил я ему чаю, и сам сел напротив в убогой кухне, с одинокой подслеповатой лампочкой под потолком.
— Ты хоть подметаешь тут? — спросил меня Фомка. — Пылища вон.
— Баба я, что ли? — фыркнул я, впрочем, я убирался время от времени, сам не люблю грязи. — Так что случилось-то? Где… где все?
— Ну… кто где, — произнёс Фомка и взял сушку из пакета. — Хорошие сушки.
— Чиво?
— Сушки, говорю, хорошие.
— А… Таня где? — решил спросить я, может, ответит, тогда яснее со всем станет.
Он перевёл на меня ошеломлённый взгляд.
— Таня… Таня, она… в этом… она в «Англетере», — ответил он, закуривая.
— А Макс?
Фомка поднял на меня мрачный и даже какой-то чёрный взгляд, хотя глаза у него светло-голубые.
— Кончили Макса. Шлемофона и Гоги тоже. Остальные в ментовке. Всех смели… — он говорил по-прежнему, будто под влиянием гипноза.
— Почему? А ты… почему тут?
Тогда он, наконец, посмотрел мне в глаза:
— Почему? Потому что Таня не дала пристрелить меня.
— Почему? — удивился я.
Он повернулся боком к столу, провёл по лицу.
— Да заткнись ты уже, и так в ушах звенит… Водки бы… но не буду. Спать давай, у тебя останусь, некуда идти сегодня... Да, ты свободен теперь.
И пошёл в душ, а после лёг спать в кресле, подставив пуфик под ноги. А утром предложил отвезти, куда скажу. Я попросил высадить меня недалеко от Исакия, намереваясь пойти к «Англетеру», спросить на ресепшене о Тане, вряд ли ответят, но тогда можно просто подежурить в вестибюле, пройдёт же мимо… Каково же было моё изумление, когда и Фомка вышел из машины возле входа и направился внутрь. Он так и не вышел, по крайней мере, я не дождался.
А потом, сидя тут, в вестибюле, с притворным журнальчиком, я увидел, как пришёл брат Тани, его я знал по телерепортажам, как и все в стране, тем более что в последние недели, что я сидел взаперти, я почти беспрерывно смотрел телевизор за неимением других занятий, и с изумлением увидел, что он выступает в защиту страшного убийцы Марата Бадмаева, которым оказался наш прекрасный егерь. Зрелище Ивана Преображенского в виде пленённого душегуба наполнило моё сердце мстительной радостью.
И вот тот самый знаменитый репортёр, оказавшийся в жизни очень видным мужчиной, что неудивительно, он на экране смотрелся эффектно, а среди обычных людей выглядел особенно великолепно. С ним оказался ещё один незнакомый, на первый взгляд, а потом я вдруг с изумлением узнал в нём «Чингисхана», которого так часто и с такой любовью рисовала Таня. По всему дому в Шьотярве висели его рожи. Так вот он, каков… средний человек при первом взгляде, ничего особенного, даже одет обычно, как любой в его возрасте. Что Таня нашла в нём…
Вот этих-то двоих я и дождался, и пошёл за ними, подслушал, что завтра они все улетают в Москву. Вот это то, что надо. Я отправился, наконец, к себе домой, к маме и папе, с намерением с утра прийти сюда караулить Таню, чтобы поговорить с ней. Она добрая, она простит меня. Я хотел напроситься к ней на работу. Если уж смогла каким-то изумительным образом прикончить Паласёлова, стало быть, возвращает себе все свои прежние активы, как говорится. Пусть возьмут пилотом, я знаю, у неё был самолёт, я подучусь и… это возможность. Она добрая, она простит меня… В конце концов, что я мог против целой банды? Что мне было сдохнуть, чтобы сохранять её тайны, в которые она даже не посвятила меня?
А пока, окрылённый этой идеей, я отправился домой. И тут я, наконец-то, испытал бурю самых приятных, самых радостных эмоций, на которые только был способен, потому что мама со слезами повисла у меня на шее:
— Сыно-ок! Сыночек! Ромаша!
И отец появился в прихожей, обнимая нас обоих. Часа три они восхищались моим возвращением, угощали, рассказывали, как к ним приходили из военной комендатуры, вызывали и в милицию, и настаивали, что обязаны позвонить, если я появлюсь.
— Так как же, Ромаша?
— Я уеду на днях, не звоните пару дней в вашу прокуратуру…
— Ещё не хватало… — весомо сказал отец, наливая спитого к вечеру чаю. — Никто никуда звонить не будет, не волнуйся, год прошёл, ты же без оружия из части вышел, никто уже давно не ищет…
С тем все мы отошли ко сну. Ну, а наутро я был у «Англетера». Я приехал нарочно пораньше, чтобы не пропустить её и всматривался во всех выходивших из дверей гостиницы. Я долго всматривался. Так долго, что у меня заболели глаза и заныли виски. И вот появились эти невероятно красивые люди. Они шли рядом, высокие, очень стройные, притом сильные, как снежные барсы, светлокожие и светловолосые, восхитительно и небрежно грациозные, в черном, и… я залюбовался, размышляя, что, интересно, кто это такие, наши или иностранцы? Как вдруг, неожиданно я узнал в девушке Таню. Я узнал бы сразу, несмотря даже на громадные чёрные очки и капюшон, скрывающий волосы, хотя в такой восхитительной одежде я не видел её в нашу бытность, но узнал бы, просто я не ожидал увидеть её не одну, да ещё с таким экземпляром. Кто же это такой? Новый воздыхатель?.. Но я узнаю это после…
Она обернулась на мой возглас, и подошла, оставив своего спутника.
— Ты… ты в порядке? — спросила Таня, с некоторым беспокойством оглядывая меня. — Отпустили тебя? Давно?
— Этим утром.
— Дома-то был? Как родители?
Странно, не забыла, что я местный.
— Счастливы. Ты… похудела.
— Да… оказалось, я умираю.
— Что?!
— Фигня, проехали… — она обернулась на своего «барса», не сводившего с нас взгляда.
— А… ребёнок? — я кивнул на её живот.
— Всё в порядке, — неопределённо сказала она. — Ром, мне пора, мы спешим. Ты чего хотел?
— Кто это такой с тобой? Новый защитник?
— Нет, старый. Ты… РОм, будь здоров. И… прости, что я… на пути попалась тебе, — она шагнула уходить на своих каблуках наравне со мной ростом.
Я шагнул к ней, хотел взять её за руку, точнее, за локоть, но она не позволила красноречивым жестом и сказала:
— Ты знаешь, Ром, ты…
— Прости меня! — поспешил сказать я.
У неё окончательно потемнели глаза.
— Я давно простила, – сказала Таня, голосом спускаясь в грудь. – Ты мне ничего не должен, но и я уже не должна тебе. Долг, как говорится, платежом красен. Ты отплатил.
— Ты хочешь сказать, что я неблагодарная тварь, шакал? — вспыхнул я.
Она долго смотрела мне в глаза и, хотя её глаз сквозь непроницаемые стёкла я видеть не мог, но я чувствовал, что её взгляд пронизывает мой.
— Я ничего не хочу тебе говорить больше, – совсем тихо проговорила она, мне кажется, чтобы не зарычать. – Никогда. И никогда не хочу тебя видеть. Прощай, РОман.
— Таня… — я опять хотел коснуться её.
Но она только очень тихо уже просто прошипела:
— Если ты коснёшься меня, он тебя убьёт.
— Почему?
Она молчала, то ли выдерживая паузу, то ли, сдерживаясь, чтобы не вылетели слова, о которых она не хотела пожалеть.
— Потому что, я скажу ему сделать это, — сказала она очень тихо, но мне показалось, что барс дёрнул вибриссами, утробно рыча, ещё миг и ударит лапой, костей не соберёшь…
— Так вот, это кто, — усмехнулся я, когда Таня закончила рассказывать о РОмане. — Я и… не знал ничего.
— Нельзя же знать всё, — негромко сказал Вьюгин.
— Холодно, — поёжилась Таня, снова натягивая капюшон, который она не стала надевать, когда мы выбрались из машины.
Мы уже выгружались в ангаре, Борис ушёл с сумками к самолёту, Фома стоял возле машины, ожидая указаний, а мы курили в ожидании разрешения на взлёт. Приехали вовремя, надо отметить, даже с запасом.
— Урод, конечно, парень, — сказал Вьюгин, курил он на удивление элегантно.
— Да нет. Он просто обычный человек, а человек слаб, — сказал я.
Таня посмотрела на нас, поправляя капюшон, очки она давно сняла, среди своих в них не было необходимости.
— Не то и не другое. Помните как у Конан Дойля: «Некоторые деревья растут нормально до поры, а потом в них обнаруживается неожиданный изъян»… Так вот тут напротив: в мальчика с детства вкладывали, что он лучше других, особенный, ведь у него особенные родители, не такие как «эти все», что он должен управлять, быть над ними, он жил с этим, с этим рос и в это верил. А потом из подросткового бунта воспротивился линии, которую ему наметили, вот и попал в экстремальные условия. Тут-то и проявилось в нём…
— Полезло всё заложенное дерьмо, — с улыбкой покивал Вьюгин, красиво выпуская дым. — Куда тут у вас окурки бросают?
— Да бросайте, где хотите, выметут, здесь урн, как видите, не предусмотрено, — сказал я.
— Ребят, бросали бы вы оба курить, — сказала Таня.
Мы с ним переглянулись, щелчками отбросили окурки одновременно, усмехаясь, будто репетировали, вышло.
— С-спади, фигляры чёртовы, — смеясь, отмахнулась Таня.
И мы засмеялись тоже. Красивый маленький самолетик чёрного цвета светился огнями изнутри и уже ждал нас, Борис выглянул из открытого люка и я понял, что мне пора за штурвал.
— Хочешь в кресло второго пилота? — спросил я Таню, обнимая за плечи.
Она широко улыбнулась, кивая.
— Что, и порулить дашь?
— Тебе всё, что хочешь дам, — я наклонился поцеловать её, капюшон соскользнул с её головки
Это было здорово — вместе вести самолёт. В салоне был только Вьюгин, а второй пилот и стюард сидели поблизости от кабины. Борис остался в Питере, как и Фома Кургин. У нас с Борисом была договорённость, что он съездит на Кавказ к Радюгину, который сейчас оставался там, поскольку Кургин замешался в наши дела, я попросил Бориса взять его с собой на Кавказ.
— Зачем он там?
— «Парня в горы тяни, рискни», — сказал я, улыбнувшись. — На пару недель возьми его туда, и посмотри, что за человек. Я тебе доверяю, ты поймёшь, если стоящий человек, возьмём к себе, а нет — отправим домой.
— Может, сразу отправить? На черта он нам сдался?
— Таня просила за него, — сказал я, морщась, мне самому всё это не слишком нравилось.
Борис только покачал головой:
— Татьяна Андреевна слишком добрая, прощает… отморозков всяких, — кстати, этот, что у гостиницы подходил, он ведь её предал. Паласёлову и его банде всё о ней рассказал. Даже имя настоящее. Во многом благодаря ему её и нашли, да ещё и шантажировали им. Угрожали его убить, если… ну вы поняли.
— Это Кургин тебе сказал?
Борис кивнул.
— Источник не совсем надёжный, не находишь? Сам-то он, кто? Из той самой банды. Чтобы выглядеть на общем фоне лучше, может, что угодно рассказать.
— Так-то так, но ведь сами сказали, Татьяна Андревна просила за него, и… там пристрелить его не дала.
— Да он даже ствол не достал, если ты помнишь. Остальные вскинулись, а этот — нет.
— Самое смешное, что у него не было ствола, — забулькал в беззвучном смехе Борис. — Его же… потому и менты отпустили, что даже взять было не за что.
Я тоже посмеялся, это, действительно, выглядело комично, почти в любой трагедии найдётся место смешному…
Глава 10. Они всё время целуются
Мне не было весело, мне не было легко, я смотрел на Таню, меня сводила с ума эта супружеская идиллия. И почему ещё в первую встречу с Лиргамиром, я не сказал ему, кто я, кто мы с Таней друг другу? Почему? Почему мне казалось, что это неуместно в тот момент? А после говорить вовсе не было смысла. Как глупо…
А теперь… Хоть Платон и предупредил, что не стоит сцепляться с Таней при нём, и вообще как можно меньше говорить с ней, но это было невозможно, невыносимо видеть её и знать, что она… не просто недоступна, такое как будто бывало, но она за этой стеной по имени Лиргамир. Хуже всего то, что ей хорошо…
Через несколько дней приехал Платон и хохотал надо мной до слёз. Буквально.
— Это невыносимо, они всё время целуются, – сказал я.
Платон захохотал, запрокидывая голову, прекращал и начинал снова. А потом выпил воды, чтобы прекратить, наконец, смеяться, и сказал:
— Хуже, Лётчик, они всё время трахаются. И раньше я заставал их за этим, а теперь… — он опять прыснул. — Явление приняло всеобъемлющий масштаб. Несмотря на… несмотря ни на что.
Он просмеялся ещё пару минут, буквально захлёбываясь, и, наконец, угомонился, сел в кресло.
— Понимаешь… Раньше Таня, может быть, всё время чувствовала вину перед ним, что он любит, а она лишь принимает, а теперь… А теперь она… теперь она сама его любит, — он долго смотрел мне в глаза, уже не смеясь и даже не улыбаясь. — Ты меня прости, конечно, но это очень смешно, Лётчик. Марк никогда не был тебе соперником. Вот даже тенью соперника. Собственно говоря, у тебя вообще не было соперников, потому что… ну, потому что. Уж не знаю, почему Таня так втрескалась в тебя, но… факт. А теперь ты сделал всё, чтобы… Ты так обосрался, уж прости, что… и представить нельзя.
— «Я оплошал, он стал хорош», ну конечно…
Платон покачал головой.
— Он не стал. Он и был хорош. Более, чем хорош. Идеален. Просто какая-то мечта, а не муж. В этом, действительно, есть какая-то ненормальность, до чего он всегда был хорош для неё. Самое странное, что он осознаёт эту ненормальность, но… он не считает, что надо бороться с этим. Ты понимаешь?
— Это потому, что он смог убить ради неё?
— Не ради. За неё, есть разница, — уточнил Платон. — Но дело не в этом. Ставки повысились, и он готов платить. И платит. И заплатит, сколько понадобится, и даже сверх. А ты с прежних сошёл. У тебя были все козыри при раздаче, только у тебя одного, и все ты сбросил под шестёрки. По глупости. Или… А хрен тебя знает, почему ты такой придурок.
Я закатил глаза.
— Господи, да мне просто не повезло. Вот просто так совпало…
Но Платон снова покачал головой.
— Нет, Лётчик. Ты всё время будто дразнил Бога, будто спрашивая: «Ну, и что Ты мне сделаешь?». Это Его ответ.
Мы были в моей «однушке», которую я снял, потому что из Дома Аспирантов меня выселили, ведь я уже не был кафедральным сотрудником, теперь я, между медкомиссией и возможным новым местом работы, был безработным и бездомным. Но это всё сейчас как-то отодвинулось, я знал, что это всё решится, так или иначе, а вот, что касается Тани…
Ну, во-первых: обследование ещё не было закончено, ясно только одно: всё очень серьёзно. Степень поражения клапанов ещё следовало уточнить, хуже всего было то, что Таню отпускали домой, с ним, с Лиргамиром. Потому что он вообще не отходил. Он всё время был где-то поблизости, будто у него не было своих дел. Он постоянно звонил куда-то, если он не был рядом с Таней, он висел на телефоне, а если она лежала под капельницей, он торчал рядом с ноутбуком, причём нередко и её привлекал смотреть в экран, что-то горячо обсуждая, понять бы, что они могли там обсуждать. Экран отражался в панелях, и я видел: там строчки, таблицы, колонки, графики. Странно… ладно, сам он, но что Таня понимала во всех этих документах?
Притом он почти постоянно трогал её то тут, то там, не подумайте, то руки, то лицо, то волосы, то плечи, то колени, словно желая удостовериться, что она не мираж, что она рядом. И постоянно целовал её. Ну буквально, скажет пару слов и целует, и тоже, всё подряд, всё что попадалось ему, пальцы, плечи, волосы, лицо, губы… А в остальное время, когда уезжали из больницы, они, значит, беспрерывно трахались?.. Просто прекрасно… И зачем я должен был это узнать?
На меня она почти не обращала внимания, Лиргамир проявлял значительно больше дружелюбия и даже дружбы, учитывая, что у нас теперь была одна кровь, мы с ним были почти братья, и к тому же мы два мужа одной женщины, что тоже делало нас… кем?.. Это сводило меня с ума, я бы пил беспробудно и ежедневно, если бы не боялся, что меня не пустят в клинику, куда я намеревался прийти на работу, а пока я был в подвешенном состоянии, я был что-то вроде внештатного сотрудника. Что позволяло мне присутствовать во время манипуляций и обследований и быть в курсе всех Таниных дел.
Поэтому я знал, что, во-вторых: что после длительного массированного курса антибиотиков Тане понадобится операция по протезированию клапанов или… пересадка сердца. Наверное, только осознание этого и позволяло мне терпеть происходящее у меня на глазах. Потому что я один осознавал настоящую опасность, что нависла над Таней.
Мой приятель и коллега Генка Фёдоров, хмурясь, принял Таню в отделение, как говорится, по старому знакомству. И в первый же день после первого эха, сказал:
— Хорошего мало, Валерий Палыч, процесс…
Я посмотрел ему в глаза.
— Ген, я видел всё, я только… Ты скажи какой процент… ну положительный прогноз?
Он не стал юлить, понимая, что это бесполезно.
— Ты сам знаешь. Тридцать процентов.
Да, я знал. И честно признаться, поверить в это не мог. Особенно, глядя на Лиргамира, который точно не осознавал опасности, пребывая, очевидно на седьмом небе оттого, что вернулся к жизни с Таней. И на Таню, которая, конечно, чувствовала и слабость и неполадки в работе сердца, но тяжёлой недостаточности ещё не развилось, как и осложнений, потому настоящей угрозы она не чувствовала. Так что я был добрее всех именно потому, что только я понимал, что для Тани вероятность умереть семь к трём.
Поэтому сейчас в этом разговоре с Платоном я был значительно мягче, чем в случае, если бы Тане не угрожала смерть. И слушал Платона со всем мыслимым терпением, тем более что он прав. Только я не согласен с ним в том, что я так уж виноват во всём.
— То, что было у меня с Галиной это почти то, что у Тани происходило с Паласёловым, как я понимаю.
— Ты дурак, что ли? Я щас тебе в морду дам, — рассердился Платон. — Сравнил тоже, сволочь.
— Ну, почти… Галина же всё время повторяла, как спасла мне жизнь. Как топориком по темени: «я спасла тебя, я спасла тебя»… и забирается… ну что мне, ей в морду кулаком? А потом, бац! Она беременная. Ясно, дело-то двух минут, долго не надо, — сказал я.
— Ты жертву не строй, сука, — Платон со злостью поднялся с простого кресла, обстановка здесь, конечно, убогая и жалкая, как и я сейчас.
— Да не строю я, — выдохнул я, поднимаясь. — Но она солгала. Понимаешь, я ещё весной напрямую спросил её об этом. А она… Господи, я никогда не пойму их логики… она отказалась. Она сказала: ничего нет, прощай, ты свободен.
— И ты, с чувством полной свободы ринулся в объятия фронтовых настенек, — взмахнув руками, вскрикнул Платон.
— Я…
— Всё, ладно, Лётчик, — поморщился Платон. — Насрать мне, если честно. На тебя самого, на твои сраные похождения, твоих баб, которым ты врёшь. На всё это мне плевать. Я скажу тебе то, что просила сказать Таня: не подходи к ней больше никогда. А от себя добавлю: не подходи больше к ней.
— Что?!
Вообще-то это наглость: сидеть тут, в моём доме, пусть это всего лишь жалкая съёмная квартира, зато на Пресне, но сидеть тут и говорить, чтобы я не подходил к той, кто… а кто? Могу я сказать, кто для меня Таня? Очень глупо, но я не могу выразить это словами, так давно и так прочно она вошла в мою жизнь, в меня самого, что как-то объяснять это я просто не способен.
Поэтому, когда приехала мама, чтобы снова прояснить мою жизнь, мои мысли «я, мой способ жить, хотя его не существовало, потому что жил я, как Бог на душу положит, я был даже рад. А мама снова начала рассказывать, как я должен сделать, чтобы всё было хорошо. Чтобы всё было правильно, чтобы всем было хорошо. Но так, чтобы всё и всем было хорошо, устроить было невозможно. Мама этого не понимала. Хуже, не могла, точнее, не хотела понять. И поэтому совершала ошибки. Она встретилась с Галей, уговаривая её «простить дурака» и снова попытаться «восстановить наши отношения», потому что:
— Я уверена, Галечка, что Лерка жалеет. Тем более что с Таней у него ничего не сложилось и уже не сложится. Вам надо сойтись, у вас дочка…
И Галя позвонила мне. Голос её был нарочито холоден, а скорее притворно холоден, потому что вот теперь взгляд посверкивал, искал встречи с моим. Я глаз не прятал, я виноват, но не перед ней, один вид её меня бесил, одно её существование на земле испоганило мне жизнь. Господи, почему ты сделал меня таким слабым и не позволил мне тогда, прошлой зимой послать её? Не позволить ей залезть в мою постель? Ну почему? И чем это лучше, чем это чище насилия, которое совершают мужчины над женщинами? Почему мы принимаем сторону жертв женщин безоговорочно и даже не рассматриваем в таком же ключе мужчин? Потому, что в одном случае насилие физическое, в во втором всеми остальными способами? Впрочем, физическое тоже, разве она не трахнула меня сама? Она использовала меня, не я. И неоднократно? Я этого с ней не сделал ни разу… И вот, я мерзавец, я подлый предатель, я бросил её и ребёнка, я не хочу видеть их обеих, хотя ребёнок, несчастный, конечно, не виноват, но почему я должен отвечать за него, если я не просил, не ждал, если его, вернее её, мать просто использовала меня? Использовала просто как гениталии. И всё. Потому что ничего иного Галину во мне не интересует. И ложь, что она любит меня, потому что она не только не знает, что я такое, но не слышит и не видит очевидных вещей, о которых я говорю, кричу с первого дня. Даже больше — не хочет видеть и слышать. Я никогда не смогу найти ответов на эти вопросы.
Мы с Галей встретились в кафе на Якиманке недалеко от «Октябрьской», мне это было удобно, потому что я проводил большую часть своего времени в Бакулева неподалёку. Когда я вошёл внутрь, Галя уже была здесь, подняла руку, чтобы привлечь моё внимание, и, пока я подходил, пробормотала: «Мог хотя бы не опаздывать», притом, что я не опоздал ни на минуту. Я не стал сходу ввязываться в перепалку по этому ничтожному поводу.
— Здравствуй, Лер Палыч, давно не виделись, — сказала Галя, пытаясь смотреть свысока, для чего задирала брови и опускала веки, то ли подражая средневековым портретам, то ли предполагая, что эта маска идёт ей.
К нам подошла хорошенькая официантка с аппетитными щёчками и упругой попкой, обтянутой слишком узкими и слишком низко сидящими джинсами.
— Кофе, — сказал я.
— Тебе кофе вреден, — отрезала Галя. — Чаю нам зелёного: чайник и миндальных пирожных.
Официантка всё же посмотрела на меня вопросительно, желая удостовериться, что я согласен, я просто поднял руку, показывая, что спорить не стану, чай так чай.
— Здравствуй, Галя. Как дочь? То есть, как Даша? А то снова станешь говорить, что я не помню имени своей дочери.
Галя фыркнула и ответила:
— Прекрасно, можешь сам удостовериться, если соизволишь посетить её.
— Вряд ли, Галя, я соизволю. Я не хочу присутствовать в нашей жизни никак, только материально. И этого не хочу, но буду, если уж… если уж я позволил… всему этому произойти, — мне хотелось сказать грубее, я едва сдержался. — Зачем ты позвонила?
Галя сопела несколько мгновений, всё больше задирая брови. Тут принесли чайник с плавающей в нём странной травой, под названием зелёный чай, чашки и две засохшие дрисни, которые полагалось считать миндальными пирожными. Галя взяла пирожное, крошки посыпались на толстый ворот её беловатого свитера.
— Ну, я думала… В общем, я прощаю тебя, Валерчик. Я больше не считаю, что ты… предатель и мерзавец.
— Что ж, большое облегчение, — сказал я, и достал сигареты.
Но Галина замахала руками и забрала пачку, пряча себе в карман.
— Не смей курить! Кофе, сигареты, для тебя это смертельный яд, — сказала она.
Я выдохнул, отворачиваясь, чтобы не разразиться злобной тирадой.
— Послушай, Галя… я прошу тебя: больше никогда так не делай. Не говори со мной покровительственно, не пытайся управлять мной и…
Тут Галя покраснела, надуваясь, и проговорила:
— Ну, вообще-то, я сделала одолжение Катерине Михалне.
— Не понимаю.
Галя схрустила остатки пирожного, и снова посмотрела на меня.
— Не понимаешь, — хмыкнула она. — Ну, конечно. Зачем сейчас придуриваться? Господи… зачем притворяться, Валерчик? Я понимаю, Таня конечно, девушка… привлекательная, но она же не для тебя, это ясно любому идиоту. А тебе самому тем более. Но вернуться туда, где тебя любят, после того, чтобы наговорил мне, сложно. Я всё понимаю. Но, Валерун, передо мной-то зачем прикидываться? Я же всё понимаю. И тебя я отлично понимаю.
И она наклонилась на стол, погладить мою руку с самым доверительным радушным видом.
— Ладно, Валерун, сделаем вид, что ничего не было… Ну… начнём сначала, да? — как с маленьким олигофреном проговорила она.
Она «всё понимает»… Извращенное изнасилование продолжалось, причём сразу группой, состоящей теперь уже из Гали и моей мамы. Я понял, что мы не договоримся ни до чего, надо просто попрощаться и уйти.
— Хорошо-хорошо, я даю тебе время осознать всё. Счастливо, Валерун, жду звонка, обещаю быть понимающей и терпеливой и впредь. Да, маму не расстраивай больше, ей не нравится, что ты неустроен. Я обещала ей заботиться о тебе.
— Спасибо большое, — сказал я, поднимаясь.
— Катерине Михалне привет! — сказала Галя на прощание.
Глава 11. Дайте ножик вострый, дайте медный таз…
Но ещё хуже, что мама встретилась и с Таней…
…Да, признаться, это было неожиданно и ужасно. Мы с Марком вышли из больничного корпуса, на улице был приятный морозец, медленно падали снежинки, кружились, слипаясь друг с другом, мне казалось, они вальсируют, обнимаясь.
— Может, прогуляемся? — спросила я.
Марк обернулся, долго смотрел на меня, подошёл и надвинул шапочку поглубже на мою голову и улыбнулся:
— Не замерзнешь? Как я понимаю, воспаление лёгких — это последнее, что нам надо, парок, вылетающий у него изо рта на морозе, путался в его светлых ресницах.
— Не замёрзну. Нам тут идти-то… сколько? Минут сорок?
Мы жили в «Балчуге», как было уже в прошлом году, теперь казалось, тот год был так далеко, так давно, что невозможно было теперь поверить в то, что прошёл только год…
— Я замёрзну, — засмеялся Марк. — Я не рассчитывал на прогулки и не одет.
— Я дам тебе свою шапку, а сама надену капюшон. А хочешь, по дороге тебе шапку купим? Тут магазинов полно, — я обняла его. — Пойдём, а? По дороге кофе выпьем в каком-нибудь кафе. Мы сто лет так не гуляли.
— Вернёмся в те времена, когда я звал тебя замуж, а ты отказывалась и обзывала меня дураком? — засмеялся Марк, легонько встряхнув меня.
— Ну ладно, отказывалась… сказал бы: «люблю-не могу», я бы и согласилась, а то придумал «наследство, дедушки внука-пидора проклянут».
Марк захохотал, запрокинув голову и выпуская облачка пара в небо, белое от белого снега.
— Если бы я сказал: «люблю-не могу», ты бы ни за что не согласилась пойти за меня. Ты хотела сбежать от своих возлюбленных Боги и Вальдауфа, а тут я, такой удобный вариант отделаться от обоих.
— Кстати, я так и не понимаю, на черта тебе понадобилось то наследство? Ладно бы ты просто об их душевном покое волновался, а то… До сих пор те квартиры стоят нетронутые со всем своим антиквариатом и бриллиантами.
Марк отпустил меня, подняв воротник и запахивая пальто поглубже.
— Правда не понимаешь? Или придуриваешься?
Я только улыбнулась, пожав плечами, Марк явно слишком хорошо думает о моих умственных способностях.
— Благодаря наследству, все «знают», что я проживаю его, занимаясь мельчайшим бизнесом по изготовлению экслибрисов. Повзрослевший мажор, сынок бывшей советской номенклатуры. Понимаешь?
Он смотрел на меня, прищурив немного веки. Я поняла, хотя, признаться, я не задумывалась об этом прежде, меня не волновали его деньги, его доходы, я привыкла жить на свои средства, которые всегда зарабатывала, и в то время, когда мы только поженились, я считала, что денег у меня намного больше, он был сыном высокопоставленных родителей для меня в то время, и не более того. Квартиру нам подарили на свадьбу, притом, что я купила свою тогда же и родителям тоже. Я и не подозревала, что он тогда уже строил свою империю, ничто не говорило об этом, весёлый и талантливый бездельник просто был тем, с кем мне было легко, как ни с кем другим.
Вообще масштабы деятельности Марка я стала осознавать вскоре после нашей свадьбы, потому что он начал посвящать меня в свои дела, испытывая странную потребность делиться со мной, хотя, чем я могла быть ему полезна, спрашивается, что я могла посоветовать ему? Поначалу мне его дело казалось опасной игрой, просто, чтобы пощекотать себе нервы. Потом поняла, что ничего общего с этим его деятельность не имеет. В ней не было ничего эмоционального, напротив, идеальный ледяной расчёт.
Он прокололся, вернее, едва не прокололся только раз, как раз, когда невольно проявил эмоции, в те самые дни, когда я в Питере встретила Володю, а Марк решил прояснить ситуацию с контрабандой наркотиков через границу. Тогда он сам встретился с людьми, которые занимались этим. Ни до ни после того случая, он сам никогда не фигурировал. Всегда были какие-то подставные люди, одноразовые фигуры: отыграли и уходили, не владея информацией далее позволенного. Но зато благодаря тому проколу, он близко познакомился с Радюгиным, сросся со спецслужбами и теперь то, что они делали вместе для страны там, в Чечне, стоило, как мне кажется, для Марка дороже всей остальной его идеальной математически просчитанной империи и уж точно было важнее.
Однако по-настоящему оценивать масштабы его деятельности я начала только сейчас, вот в эти недели, когда из-за вынужденного безделья, и того, чтобы были вместе целыми днями, не расставаясь даже в больнице, где Марк сумел всех расположить к себе обаянием и коробочками конфет, к которым непостижимым образом оказывались приклеены долларовые бумажки различного достоинства. Заметив это, я смеялась над ним:
— Придумщик! А что внутрь не засунул?
Марк самодовольно повёл бровями, играя улыбкой:
— Так не все конфеты едят. Талии, зубы, ещё там что-то, кто-то передарить захочет и не узнает, что там была хорошая начиночка. А так…
— Напрямую бы дал.
— О нет, это пошло, — поморщился Марк. — На чай официанту, что ли? А так — конфеты, безобиднейший подарок.
Я засмеялась:
— Я всегда говорила, что ты аристократ.
— А я всегда отвечал: мажор я, — закончился разговор поцелуями и любовной вознёй.
Так вот в эти недели Марк и посвятил меня в свои тайны. Раньше я знала только то, что он считал нужным рассказывать, чтобы узнать моё мнение, посоветоваться и обсудить, из наших совместных рассуждений вынося что-то полезное для себя. Теперь это был курс, и не краткий, по верхам, а полный и подробный, ознакомления, даже погружения в структуру его деятельности. Масштабы меня поразили. Ошеломили даже. Я не ожидала. То есть я догадывалась, по тому, чем он делился, что он не мелкий делец, но не представляла, что всё настолько всеобъемлюще. И настолько хитро и тонко устроено. Просто гениальная система, где все нити тянулись в его руки, но ни одно звено, ни один узелок, даже представления не имел, куда тянется нить и где следующий узелок.
— Ты… подожди, получается, ты весь мир опутал? — сказала я, глядя на него и думая, как он помещает в голову все тысячи, даже сотни тысяч связей, которые создал и сохраняет?
Марк только улыбнулся.
— Не восхищайся так уж, я не один такой умный. Но настолько развитая сеть только у меня, это правда. Я лечился от наркомании, когда мне пришло это в голову. Не было семнадцать. Лежал на койке в клинике…
— В клинике? — удивилась я, он говорил, что лечился от зависимости, но никогда не рассказывал подробностей. Очевидно, пришло время.
— Да, Танюша. Мой отец был психиатр, если помнишь, он и поместил меня к себе, оформили под чужим именем, чтобы не портить мне жизнь в будущем, помнишь, должно быть, какое отношение к тем, кто на учёте у психиатров.
— Борис Казимирович… положил тебя в психбольницу? — в ужасе проговорила я.
Марк кивнул.
— Да, а наркологи консультировали. И положил только, когда я сам взмолился сделать это. До этого меня откачивали от передозировок и отпускали, отец не настаивал ни на чём. После первого передоза пришёл ко мне в комнату, когда я выписался и лежал без сил и мыслей в отупении на своей софе под «Nirvana», он сел рядом и говорит: «Сынок, ты почти взрослый. Если ты настроился на то, чтобы покончить с собой таким образом, я ничего с этим поделать не смогу. Ни я и никто. Взывать подумать о маме, я не стану, я знаю, это бессмысленно. Только ты сам можешь помочь себе. Хотеть смерти или хотеть жизни, выбор за тобой», а я его спросил дерзко: «А зачем мне жить? Чтобы, что? Даже коммунизм уже никто не строит, что я буду делать, когда, как ты говоришь, стану уже совсем взрослым?» Знаешь, что он сказал: «Я не знаю, Марк. Потому что ответ на этот вопрос, каждый находит сам. Каждый человек. Я знаю только, что смерть это просто конец».
Ну… вот начал со скуки и потому что хотелось попробовать что-то запретное и в то же время не контролируемое никем. Тогда ещё фарцовщиков ловили. Они ещё не были бизнесменами в те времена… И я, составил на бумаге схему их отношений. Ну как графическую задачу, понимаешь?
Я кивнула, потому что уже понимала, за эти недели изучения схем и цепочек, что он демонстрировал мне на экране своего ноутбука, я многое поняла из того, каким именно образом он мыслит и действует. Не всё, конечно, потому что всё понимал только он, а он, похоже, чистый гений. Вот почему его гравюры абсолютно совершенны, он привык с изумительной тщательностью продумывать и прорабатывать детали.
— Так вот, я вначале от нечего делать, изобразил схему отношений этих самых фарцовщиков, включая все действующие звенья от оптового перекупщика и крышующего его милиционера до последнего продавца, сбывающего вещи по одной. Потом подумал, глядя на неё, и понял, что схема моя с телом и хвостом, но без головы, то есть, откуда у оптового перекупщика товар, я не знаю. Заинтересовавшись этим, я встретился с одним из них под видом одного из посредников. Не помню сейчас, наврал что-то о том, что меня отец вместо себя послал, рисковал, между прочим, раскрыли бы, голову бы отвинтили и даже костей бы никто не нашёл… Но прокатило, как ни странно, времена ещё такие были, люди были проще, доверяли друг другу… Тут я и проследил уже цепочку до конца, до производителя. Между прочим, далеко не всё оказалось из-за границы, «фирменные» шмотки чаще всего оказывались сшитыми у нас в Подмосковье или в какой-нибудь Махачкале.
И вот так, проделав это несколько раз, я увидел закономерности, слабые звенья и я понял, за какую нить можно тянуть, какую перевязать, чтобы встроиться, стать одним из узелков, а потом и как стать нитью, на которой все эти узелки и станут завязываться. Мне так понравилось. Это было своего рода математическое в то же время графическое упражнение, потому что в своей голове я именно так видел всё это. С усложнением некоторых схем стало похоже на шахматную партию. Информацию я получал сначала от случайных, подкупленных людей, а потом от всех, на кого вышел по этим самым цепочкам. Мама, конечно, очень помогала, но уже позднее, когда я уже развился в настоящего мизгиря и знал, какую именно информацию брать из её неисчерпаемого источника. Так что мама была одной зачинательницей всего этого. Это потом прибегать к её помощи мне приходилось всё реже, я имел уже сотни источников информации разного уровня. Вся она по тысячам каналов стекается ко мне беспрерывно. Между прочим, благодаря этому от меня такой большой толк в борьбе с террористами, — он посмотрел на меня. — Потому что там, на юге, уже давно не чеченцы устраивают всё это… скотство. Со всего мира шваль. И наши, между прочим, финансируют не меньше, а то и больше всех заграничных вместе взятых.
— Почему? Как можно? Против своей страны, своих граждан? — недоумевая, спросила я.
Марк усмехнулся.
— А вот это то, что называется «попасть на вилы к Дьяволу». Стоит только раз из алчности преступить что-то, чего нельзя, позволить один раз пойти на сделку с теми, кто творит, что они творят, просто закрыть глаза, сказать себе: «Только бизнес, ничего более», и всё… Коготок увяз, всей птичке пропасть. Я… знаешь, полученная в юности прививка в виде наркомании, смертей близких от этого, а ещё… — тут нахмурился, смущаясь, посмотрел на меня быстро и отвёл глаза, словно ещё сомневался, говорит ли нет. — Я не рассказывал тебе… да никому не рассказывал, но…
Он вдохнул, словно набирая воздуха в грудь.
— Ну словом, мне было пятнадцать… К нам в дом были вхожи многие люди, летом, на дачу, ты помнишь, съезжалось множество друзей и сослуживцев родителей, бабушек и дедушек, и вот… Однажды совсем не прекрасным летним днём один из маминых сослуживцев, точнее её ближний начальник, всеми уважаемый человек, известный в то время, увешенный регалиями и вообще весьма обаятельный… Короче, подробности я вспоминать не в силах до сих пор, но… вёл он со мной беседы пол-лета, вёл… рассказывал о расширении сознания и о том, как мы зашорены и ограниченны тут в Союзе, книжонками всевозможными подкреплял свои лекции… умнейший, сволочь, и почти неотразимый в своих рассказах… словом, я и не понял, как это произошло… Несколько раз он угостил меня кокаином, он не то ещё мог достать, ну и… трахал меня всеми способами под сенью старинной дачи прямо над головами моих ничего не подозревающих предков…
— Господи… — ахнула я, я не ожидала, я не знала, что Марк жертва насилия, ребёнок, обманутый тем, кому доверял. — Как же ты… пережил это?
Он нахмурился, устремляя взгляд куда-то вдаль, словно смотрел назад через время, у него потемнели и даже позеленели глаза, чего я никогда не замечала прежде.
— Как… Да никак… Это пережить нельзя… Теперь вот пережил, поэтому, наверное, и могу рассказать тебе, могу и потому, что ты пережила хуже. И ты… и потому что уверен, что ты не станешь считать, что это моя вина, потому что я грязный родился, потому что со мной и должно такое быть… Он убеждал меня в этом, что в этом нет ничего особенного, что это тайно делают так много людей, что не стоит стесняться, напротив, «позволь выйти наружу своему естеству»… моё естество тогда ещё из детства-то не перешло в подростковую стадию развития, я в этом смысле отставал намного от моих сверстников, уже в шестом классе рисовавших голых женщин на партах и промокашках… И вот мне «объяснили», что то, что со мной делают, это нормально и даже, представь себе, свидетельствует о «высшей духовной организации», недоступной окружающему нас «быдлу во мгле убогой советской морали», и только изысканный и утончённый человек способен оценить все прелести этого способа удовлетворения сексуальных потребностей… Господи, наверное, мне очень хотелось поверить в это. Но, во-первых: я не был ещё разбужен в этом смысле, то есть, вообще, меньше, чем бывает семилетний ребёнок, я жил как-то вне эротики до того момента, потому что эстетика тогда не вызывала во мне ещё сексуального чувства, да ничто не вызывало, для меня не существовало ещё секса… А во-вторых: мне хотелось быть похожим на него, такого умного, который легко цитировал мне философов и поэтов всех стран, причём на их родных языках. Я увлекался языками в те времена, на этом он и подловил меня изначально. Поэтому и… короче говоря, я не сказал никому и ничего. Да и как я мог сказать?.. Я не получал от произошедшего физического наслаждения. А то омерзение, которое оно вызывало, я списывал на своё несовершенство и отсталость. Себя же и обвинял, что мне не нравится и противно. Я говорил себе: до чего же ты жалок, ты даже кончаешь, не как надо, никакого наслаждения, семяизвержение без оргазма. Ты слышала о таком?
Он вздохнул, переводя дух, я видела, что эта неожиданная исповедь стала возможна только теперь, только теперь, когда мы взошли на новый уровень доверия и близости, когда мы стали связаны больше, чем прежде. Думаю, поэтому открылись эти бескрайние внутренние кладовые его боли, и она сейчас изливалась потоками лавы из него, как из долго спавшего вулкана неспешными обширными реками, освобождая его сердце, облегчая все эти годы саднившую душу…
Марк, очень бледный и напряжённый сейчас, говорил, не гладя на меня, он смотрел туда, в своё прошлое. Губы его дёрнула нервная и презрительная усмешка.
— Знаешь, тогда же я понял, что благодаря сексу можно иметь то, что захочется, что это тоже своего рода валюта.
— Почему? Он… платил тебе за это?
— Ну… в известном смысле. Я очень успешно сдал выпускные экзамены, притом, что… ну, я очень съехал в учёбе в последних классах… То, что называется когнитивным диссонансом, разрушало меня. То есть я говорил себе: «ничего особенного, то, что с тобой было — свидетельство избранности, как и всё остальное в твоей жизни», я говорил себе это, уговаривал самого себя, убеждал… Но я чувствовал иное, что меня использовали. Грязно использовали. Но не хотел даже верить в это…
Он посмотрел на меня.
— Меня не насиловали в том смысле, как тебя, но ты хотя бы можешь быть уверенной, что ты невиновна ни в чём, ты жертва, а не соучастник. От этого… всё же легче?
— Пожалуй… — кивнула я и подумала о Марате, вот с ним я была соучастницей, не жертвой. Да и насилия никакого он не применял, обольщал и всё, а я поддалась и позволила произойти тому, чего вовсе не хотела…
Марк вздохнул. Исповедь продолжалась. Надо позволить ему сказать всё, всё, что скопилось, слежалось там, в его душе. Освободить этот глубокий гнойник, излечить его. Это возможно только пониманием и приятием. Просто любовью. Надеюсь, я ещё способна на неё…
— Вот тогда-то и произошёл этот раскол внутри, когда я стал считать, что я не жертва, а соучастник происходившего, но соучастник не потому, что я сам стремился раздвигать свои горизонты, они как раз были бескрайними до этого, а после сузились до ежесекундного сопоставления себя и мира, и полного отторжения себя самого. Тогда и…
Марк вздохнул и снова усмехнулся с отвращением.
– Если ты богатенький мальчик, очень легко найти способ забыться. Мой одноклассник и друг, я считал его другом, потому что ближе друзей у меня на тот момент не было, а с ним мы водились с детской песочницы во дворе, он и предложил как-то попробовать героин. У него была девушка, наша одноклассница, он был в неё влюблён, она в него, ни до чего серьёзного у них ещё не доходило, конечно, целовались они и не больше, и вот мы втроём и открыли… призрачный рай, который так искусно создаёт сам дьявол здесь у нас, на земле… Я быстро пошёл в гору в этом деле. Только так я переставал думать, переставал ненавидеть себя и своё всё более красивое отражение в зеркалах…
Он провёл рукой по лицу, словно желая убедиться, что это всё то же лицо, что было тогда…
— Однажды… мы чаще всего собирались втроём, но бывали и большие компании. Найти квартиру для такой тусовки не всегда просто, летом проще – родители уезжают на дачи, зимой… мы таскались во всякие вонючие коммуналки и бомжатники, по подвалам и чердакам тоже, казалось — экзотика. Дома хрусталь и бронза, наборный паркет, а тут вонь и застарелая грязь, засыпаешь на обсосанном матрасе со следами чьей-то спермы и крови… В общем, однажды девушка моего друга, будучи, понятное дело, под кайфом, решила почему-то соблазнить меня. Я не знал, были ли они в то время уже любовниками, или он так и сохранил чистоту, мы не обсуждали с ним это, он относился к ней трепетно и не стал бы делиться… И вот она, та, кого буквально боготворил мой друг, снимает футболку и начинает прижиматься ко мне своими грудями. Довольно большими, а мне показалось удушающе большими, потому что она все время совала их мне в лицо, будто я младенец, который просит молока. Это было так омерзительно, что я вдруг осознал, что я не только использованный мужчиной мальчик, но настоящий педик, которому не нравятся красивые юные девушки… Это добило мою сексуальность окончательно. И знаешь, что хуже всего? Мой друг так и не узнал, что было у нас с его девушкой. Она, возможно, и вовсе забыла, когда проснулась на другой день, а я помнил… До сих пор помню… – Марк потёр лоб сжатыми кулаками. – Вот тогда я сделал себе первую передозировку.
— Нарочно? — тихо спросила я.
Марк посмотрел она меня.
— Почти. То есть я не думал, что будет, просто мне казалось мало, забвения и отупения всё не наступало… Потом, пока откачивали, и во всех этих блевотах и поносах после капельниц и клизм, а, прости меня, от героина вообще облегчиться не удаётся, через несколько дней кажется, что задницу завалило камнями… я в полупрострации не мог без омерзения вспоминать и эту девушку, и себя, который не мог даже как-то прилично побарахтаться с ней. Мне было противно в ней всё, но намного противней был я сам, потому что я даже как-то кончил, а это в тех условиях было призом главного отвратительного говномеса… И вскоре я снова перебрал. На этот раз я пролежал в больнице чуть дольше. Когда я вышел из больницы, в этот день умерла эта самая девушка от такой же передозировки.
— Как её звали?
— Лена. А моего друга Иван. Он умер вскоре тоже… Плакал о ней и говорил мне: «а ведь мы так ни разу и не…» — он даже не договаривал, что «не», потому что любое слово, обозначающее секс, было для него слишком грубым и примитивным в отношении Лены… Представляешь? Он — «не», а я его прекрасную Лену — да, но не мог вспомнить ни ощущений, ни тем более удовольствия… Только липкую лужу своего семени где-то на её бёдрах… Меня до сих пор тошнит, когда я вспоминаю об этом. Что я не просто свинья, животное, но ещё и предатель, и осквернитель. Оправданий не было. Он умер вскоре тоже, и я остался один со своим стыдом. Я предал моего друга, я испоганил его девушку, к тому же они оба умерли… Глядя на них по очереди, лежавших в гробах, а была зима, как вот сейчас, снег падал на мёртвые синие лица, на губы, застревал в ресницах, в бровях, я думал, это несправедливо, я живой, а они мертвы. Да, они уже были наркоманами, когда я присоединился к ним, и получалось, что я будто еду на поезде, вот вышла Лена, следующая остановка — Иван, а следующая уже будет моя. И умерли ужасно, Ванька возле толчка, его рвало в него, так головой и висел на краю, сказали, сломал гортань… а Лена в каком-то притоне в собственных испражнениях, будто её раздавили… — он поёжился. — Но даже не это казалось самым страшным, а вот что: я приду на тот свет, они встретят меня уже преображёнными, трезвыми, и спросят: «Как же ты мог так поступить? Как же после этого ты будешь здесь с нами?»…
Марк тяжко вздохнул, и мне было очевидно, что всё это передумано и перечувствовано им с болью и надломом. Он был сломан, и почти погиб, осознавать и даже вспоминать об этом непросто.
— Со стыда и попросился лечиться. Надо было как-то… не умереть… Со всей страстью я взялся за борьбу с собственной зависимостью. Ну и… Даже рецидива ни одного не было. Кстати, чтобы ты ни думала, с Леной я был один раз, но были и другие парни и девушки, какие-то взрослые тоже… наркоманы грешат свальным грехом и проституцией нередко… да что нередко, грешат постоянно, — он посмотрел на меня, ожидая, возможно, отвращения.
Я не испытывала отвращения, я знала, что природной грязи в Марке не было вовсе, а то, во что ввергло его окружение когда-то, было похуже моих испытаний. Мне легче было выйти с честью, как он выразился, он прав, я не могла винить себя ни в чём, кроме истории с Маратом, Марк же считал себя виноватым на каждом шагу.
— Потом наркоты уже не было. Но привычка к грязи осталась, видимо… был Оскар этот ваш… такая редкая сволочь… ох, и сволочь… — Марк качнул головой, тяжело выдыхая. — Прямой наместник Сатаны. Что творилось в его двухуровневой квартире тут, в окрестностях Тверской… ты даже не сможешь представить. В самых отвратительных и извращённых фантазиях тебе это в голову не придёт. Да и мне не пришло бы, если бы я сам во всём этом дерьме не участвовал, утопая до ноздрей… А эта скотина Оскар ещё и фотографий наделал омерзительных, что там жесткое порно… — у него передёрнулось уже всё лицо от отвращения. — Я не кололся больше, да, но выпивка всегда действовала на меня… как на бабу, чрезмерно. А потом Оскар шантажировал меня теми снимками, чтобы я снова открыл ему каналы связей, которые я прикрыл после того, как осознал вполне, что он за… мразь, — Марк поднялся, взял сигарету, терпел всё же долго, приоткрыл окно, чтобы дым не накапливался в комнате, закурив, выдохнул с дымом, глядя на панораму Москва-реки, на которую выходили окна роскошного номера в «Балчуге», нашего временного дома.
— Я знаю, — сказала я, взяв в руки его зажигалку. Ту встречу с Оскаром я не вспоминала, но и не забыла. — Я видела те снимки.
— Что?!.. Ты видела? — вздрогнув, побледнел Марк, обернувшись.
— Я не разглядывала, но видела, да… Тогда ещё, помнишь, он вызывал тебя на встречу, а поехала я. Вот тогда он и… Он мразь, Марк, не думай о нём больше, и не казнись, потому что… все совершают ошибки, и ты не исключение, ты увидел в нём то, что он хотел показать. Он хотел завлечь тебя для своих целей, и ему удалось это… А в те годы, да и сейчас… некоторым кажется, что нормальность — это скука и провинциальность.
Марк затянулся, отворачиваясь к окну.
— Господи… — он опустил голову, держась за раму. — Больше всего я боялся именно этого, что он покажет те фотографии тебе, что ты узнаешь… хуже, увидишь, каким я могу быть мерзким… весь этот гнусный разврат, всю эту грязь… Знаешь, если бы я хотя бы испытывал похоть в те моменты, то хоть как-то можно было себя простить, ну хоть как-то, но нет. Я просто хотел казаться свободным. Вот, дескать, какой я, свободней вас из ваших Европ… у нас тут тоже свобода, я раскрепощенней всех раскрепощённых. Это как раб, который изо всех сил выбивается в господины. Но от этого рабство твоё ещё глубже и до свободы ещё дальше.
— Свобода внутри нас. Больше нигде её нет, — тихо произнесла я.
На небо наползали сумерки, затеняя серой синевой не только небо, но, кажется, сам воздух, снег, должно быть пойдёт…
Марк покачал головой, соглашаясь. А потом повернулся ко мне.
— Да… для того чтобы понять это, мне понадобилась ты. И… Если бы не ты… Я не знаю, я как-то сразу зацепился за тебя. С первого взгляда. Ещё на вступительных. Сначала чисто эстетически, я никого красивее не видел, и это притягивает. Непроизвольно, человек создан так, каждый тянется к красоте. А потом… С тобой было так… не то, что легко, ты совсем не лёгкий человек, но мне с тобой было… как с самим собой, но притом светло. Светло рядом. Понимаешь? — он смотрел на меня. — Нигде не было светло, только с тобой. Я помню, как ты сказала мне на нашем первом свидании: «ты не хочешь быть со мной, ты хочешь быть мной». И ведь верно… Я поначалу оказался так… даже не знаю, как сказать… затянут в круг твоего света, что мне казалось, надо стать таким как ты, тобой, чтобы тоже излучать. И греть. Ты всё знала обо мне, без подробностей как теперь, но знала и приняла и даже полюбила меня. И не для того, чтобы что-то иметь от меня, как-то использовать, а так просто, потому что тебе нравился именно я, такой, каким был… А никто меня ещё не любил… Только мама. Отец считал, что он никого не любит…
— Борис Казимирович ошибался на свой счёт. Он тебя очень любил и понимал, чувствовал. И Наталью Ивановну любил. Это у вас с ним общее: недооценивать себя. Какая-то природная аномалия неудовлетворённости собой, самокопаний и отторжения самих себя, которые вы прикрываете ироничным высокомерием.
— Мне трудно не быть высокомерным…
— Не переживай, это никого не задевает, — улыбнулась я, думая, что когда у человека такое лицо, да и всё остальное, он уже находится над окружающим миром, потому что создан совершеннее большинства. — Такому как ты положено быть высокомерным.
— Внешность не имеет значения, — небрежно отмахнулся Марк.
— Да. Не имеет. Это не гарантия и даже не обещание удачи и счастья, по большому счёту это радость для окружающих и геморрой для обладателя. Но человек так создан, мы встречаем по одёжке, ты сам сказал. То есть по лицу. Красота сама по себе ценность. И красота располагает, притягивает, вызывает добрые чувства.
— Или напротив, злобные. Страсть Герострата люди не изжили в себе: прекрасное испоганить, вымазать в дерьме и разрушить, так сладко. Особое наслаждение, я полагаю… — выдохнул Марк и грустно покивал головой, снова выдыхая остатки дыма, и подошёл к столу раздавить в пепельнице сигарету. А потом снова посмотрел на меня: — И ты, и я узнали это тогда, когда положено первые стихи о прекрасной и чистой любви узнавать…
Он сел со мной рядом на диван. Совсем вечерело, небо входило в комнату синевой и огнями улиц, фонарями моста, Кремля. Отсюда Москва казалась не просто сказочным, но инопланетянам городом. Словно город грёз.
— Я тоже… не читал тебе прекрасных стихов… тебе их за меня читал Книжник, да?
Я вздохнула. Почти тринадцать месяцев прошло, как нет Володи, а я всё никак не могу этого принять. Я видела его мёртвое тело, я видела, как его зарыли в землю, но я всё равно не могу поверить, что его нет.
— Хуже… Он писал их для тебя, – негромко добавил Марк и посмотрел на меня.
– Хуже? – удивилась я.
– Для меня хуже… Его нельзя было не любить… — проговорил Марк, откидывая затылок на спинку. — Даже я любил его. Несмотря на то, что ненавидел из-за тебя… Знаешь, приятно было быть причастным к его успеху. Хоть каплю… свет большой звезды согревает всех, кто вблизи.
— Во многом благодаря тебе, «МэМи» стала тем, чем стала, — сказал я.
Марк отмахнулся.
— Ерунда, нашёлся бы другой. Или сами поднялись бы. Не в тот год, позже, через пять лет… неважно, но они стали бы тем, чем стали и без денежных вливаний и связей. И потом, это не благодаря мне, благодаря тебе… — он повернул голову ко мне.
Долго смотрел, словно давно не видел или что-то ещё не досказал. Но так и оказалось, потому что он заговорил снова:
— От тебя, Танюшка, я не мог оторваться с первого дня. И знаешь, кроме всего прочего, именно ты придала смысл моей деятельности. Вот этой вот. Если до этого я занимался всем этим, построением тайной сети, а после и империи связей и взаиморасчётов, просто для развлечения, то с появлением тебя, это всё приобрело высший смыл. Я стал ощущать энергию денег и власть, постепенно, исподволь завоёвывая мир, как силу, а мне хотелось быть сильным рядом с тобой…
Я смотрела на него, моего мужа, которого я, кажется, знала так хорошо и не знала вообще, потому что просто не смотрела на него, как он на меня. Он смотрел и видел, а я всегда смотрела вовне, мимо. И я не дорожила им прежде, жалела по-женски, любила даже, правда, он был мне близок и стал дорог за столько лет, но людям становятся дороги даже какие-нибудь старые тапочки, в которых так тепло ногам. Так и было. Он делал всё, чтобы мне было хорошо рядом с ним. Он много лет старался делать это. Я принимала, потому что он сам напросился мне в мужья. И со своей стороны, я не делала ничего, чтобы ему было хорошо. Ни-че-го! Эгоистка и дрянь. Я встречалась и спала с другими и отказывала в этом ему, потому что «мы договорились»… И даже, когда снизошла, продолжила быть той же дрянью. Марк ни разу и ни в чём не только не ограничил, но даже не упрекнул меня.
Но теперь… Кровь из головы Паласёлова, брызнувшая мне на лицо, обвенчала нас, или глубокое разочарование в Валере, намного глубже, чем то, что случилось десять лет назад, глубже и больнее, потому что тогда я осталась одна, а теперь со мной Валера отказался и от нашего сына. Причём, получается, с самого начала мне не верил, а просто пользовался, как и всеми другими своими девушками. Как Галей, например. Я не знаю, что больше ранило меня, что он отказался от нашего ребёнка или то, что я для него такая же, как Галя, что он спал со мной и с ней в очередь, как говорится. Если бы кто-то другой, но Валера… Он не мог так сделать, потому что ему было отдано всё. Как никому. А он сделал… Разочарование больнее всего, когда веришь, когда отдаёшься до конца, а оказывается, что ты не в ручей с кристальной водой опускаешь лицо, а в арык, где искупались вместе с гусями и утками, ещё и отара овец, и все окрестные блохастые и паршивые кобели… Ну, в Валерином случае, суки. И вода эта никуда не течёт, сливается в канализацию.
Марк сдвинулся, плечами разворачиваясь ко мне. Я не могу ещё оценить, что сейчас так сблизило, даже сроднило, по-настоящему соединило нас, то, что пришлось видеть и пережить с юности, ведь я до сегодняшнего дня не знала подробностей о том, что было с ним до нашего знакомства, только в общих чертах. Я думала его наркомания и увлечения нетрадиционными формами секса, которыми славился хорошо известный нам в Доме Моделей Оскар, для богатенького и благополучного Марка были лишь способ развеять скуку. Рафинированные аристократы, каким был Марк, всегда склонны к различным девиациям. А всё оказалось… иначе. И значительно хуже, больнее, чем у меня. И сам Марк иной.
Глава 12. Прогулка по острым кирпичам…
— Таня… а ты… детка, ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Марк. А я задумалась от неожиданности, чего же он обо мне не знает?
Вообще весь этот разговор происходил после того, как произошёл другой, во дворе Первой Градской, через которую мы с Марком шли к машине, рассуждая, не прогуляться ли пешком.
И вдруг нас отвлёк возглас:
— Таня! Танечка, здравствуй! — этот голос я никак не рассчитывала услышать здесь.
Я обернулась.
— Добрый день, Катерина Михална, — улыбнулась я, хотя, признаться, я смущена необычайно.
Я писала к ней, разыскивая Валеру, писала о своей любви к нему, я не знаю, что говорил в связи с этим сам Валера своей маме. Но теперь оказаться застигнутой вдвоём с Марком, воркующими в объятиях друг друга… после тех слов, после всех наших с ней заочных споров и того, что она всё время доказывала сыну, что нам с ним не надо быть вместе, а я пыталась бороться с этим, как могла, это было обескураживающе, по меньшей мере.
Она подошла к нам, за прошедшие с нашей последней встречи годы, она не постарела даже особенно, или я не видела под шапочкой, но изменилась очень мало. Марк улыбнулся очень радушно, как только он умел общаться с малознакомыми людьми.
— Здравствуйте, я — Марк, муж Тани.
Екатерина Михайловна улыбнулась тоже и даже протянула ему руку. Марк с готовностью снял перчатку, чтобы поздороваться.
— Вот значит, кто твой муж, Танечка, — проговорила Екатерина Михайловна с многоцветной улыбкой. — А тут Валера говорил мне…
— Это мама Валеры Вьюгина, — поспешила сказать я, предполагая, как отреагирует Марк.
Так и вышло: его лицо осветила уже совсем иная улыбка, он подошёл к Екатерине Михайловне, обойдя меня, и продолжая при этом держать её руку в своей.
— Да, много слухов было, Екатерина Михайловна, но, как и все слухи, всё ложь, — с удовольствием улыбаясь, даже щуря веки, сказал он, глядя в лицо Катерине Михайловне, словно она была самым приятным для него человеком на свете. — Я хочу сказать вам, как я благодарен всему сыну за спасение. И вам за такого сына. Он настоящий герой и необыкновенный человек. И доктор самый самоотверженный. Только благодаря ему я вот… вернулся домой.
Екатерину Михайловну это обезоружило сразу же, Марк умел быть очаровательным, когда хотел. Он даже склонился и поцеловал руку Екатерины Михайловны, несмотря на то, что она была в перчатке. Но его понять можно, если Валерка спас его жизнь, рискуя своей, так что всё правильно и вполне искренне…
— А ты ничего не хочешь мне сказать, Танечка? — спросила Екатерина Михайловна, снова переводя взгляд на меня, и он уже не светился такой симпатией как перед этим по отношению к Марку, удивительно, как быстро у людей меняются глаза...
— Да… я… тоже… тоже очень благодарна Валере за… Марка. И вообще…
— Вообще? — Екатерина Михайловна, чуть прищурив глаза, покачала головой. — Я… впрочем, отойдём на минуту? Вы извините нас, Марк.
Он кивнул, продолжая улыбаться, и даже отошёл от нас на несколько шагов, отвернувшись.
— И… как это называется, Танечка? — спросила Екатерина Михайловна. — То есть у тебя всё хорошо, муж, полная идиллия, и вообще…
— Ну… я…
— Ну ты… как обычно. А у Лерки опять пепелище из-за тебя. Почему ты не оставишь его в покое? Что ты морочишь его? Обещаниями кормишь десять лет, он совсем с ума сошёл из-за тебя, считает, вы поженились. Что это за игра? Или твой диагноз шизофрения всё же не был ошибкой? Разве можно так играть с чувствами людей? Зачем ты всё время затягиваешь его, а после он остаётся ни с чем? С разбитым сердцем и разбитой жизнью. Таня, тебе не стыдно? Ну как же тебе не стыдно, ответь мне?! Я поражаюсь твоему бесстыдству просто! Ты всегда, конечно, девочка была, что называется, на два фронта, но когда-то это должно кончиться… — Катерина Михайловна, выдохнула, опуская глаза. — Ты, конечно, как хочешь, но учти, Галя и Лерик вместе, у них дочка, они жизнь строят, а ты, пожалуйста, имей стыд, между ними не мешайся. Одну семью ему разбила уже и снова тут как тут. Эгоистка ты, бессовестная, сука на сене!
У Марка в этот момент зазвонил телефон и он, достал трубку из кармана, обернувшись на нас с улыбкой. А Екатерина Михайловна не унималась. Немного приглушив голос, она подвинулась ко мне.
— Я не знаю, что ты там на этот раз затеваешь, но учти, я твои письма мужу твоему покажу, посмотрим, что он скажет. Бесстыжая.
Я задрожала, чувствуя, что неожиданно замёрзла.
— Вы… Екатерина Михална… неправы… — проблеяла я. — Но не в этом дело. Между нами с Валерой уже ничего нет, и больше никогда не будет, не волнуйтесь. И… Я желаю ему только счастья. Галя его очень любит.
— Без тебя знаю. Не все такие твари как ты, бесстыжая… ох, и бесстыжая.
Екатерина Михайловна пронизала меня жгучим взглядом, должным показать мне её решимость бороться со злом вроде меня и, отвернувшись, пошла от меня прочь. Марк закончил свой разговор и подошёл ко мне.
— Ушла… А он очень похож на мать. Вьюгин. Валерий Палыч. О чём вы говорили?
Я взглянула на него вскользь, всё кончено у нас с Валерой, навсегда, но рассказать о нём Марку… да хоть кому-нибудь… что можно рассказать? И зачем?..
Вот и сейчас, когда в окончании своего сегодняшнего рассказа, такого откровенного, необычайно откровенного, настоящего болезненного душевного обнажения, какого никогда не было раньше, Марк посмотрел на меня с вопросом:
— Ты ничего не хочешь сказать мне?
У меня возникло чувство, что он и рассказал мне о себе всё до конца, всю самую страшную, самую отвратительную правду, все эти чудовищные тайны, ничего не оставив в душе, чтобы задать мне сейчас этот вопрос…
…Ты права, Танюша. Именно так. Я слышал не весь, конечно, гневный монолог Екатерины Михайловны, но достаточно, чтобы понять, что все эти ваши с Вьюгиным пикировки неслучайны и это вовсе не какие-то дружеские стычки, собственно говоря, я это сразу понял, но всё же думал, это в прошлом, в конце концов, вы знакомы с детства, почему девочке и не влюбиться в приятеля своего брата, это происходит сплошь и рядом. Но почему эта девочка молчит и скрывает это? Зачем?
Всё рассказала, даже о Марате, чего я, признаться, вообще не знал, неудачная беременность в шестнадцать, я думал, она шутит, когда упоминала на первом курсе, что не может иметь детей… даже об этом сказала, и о насильнике в психбольнице, при брате и этом вот, Вьюгине, они даже не были смущены, они знали. Это я растерялся. Она и мне говорила об этом, тогда, в нашу первую свадебную ночь, мельком, едва, только, чтобы я понял, что последнее, чего она от меня хочет — это секс. Да, тогда всё было ясно, но теперь…
Когда мы вернулись домой, то есть, сюда, в этот номер, а ни на какую прогулку мы не пошли после того, как расстались с Катериной Михайловной, потому что Таня неожиданно замёрзла, и сейчас отогревалась в горячей ванне, а я отправился к коробочкам с драгоценностями, которые так и лежали, беспорядочно сваленные в большом бумажном пакете Tiffani. Я не оставил их в Питере вместе с одеждой только потому, что золото всё же не бросают так, думал передать в ломбард, но Борис был в отъезде, кстати, звонил, они возвращались с Кургиным, и до сих пор не дошли руки разобрать, но, похоже, сейчас самое время…
Я высыпал коробочки и мешочки на стол. Здесь было немного, но всё очень дорогое, Паласёлов не скупился… жемчуг, чёрные бриллианты… винтажные часы Tiffani, но вот то, что я искал… Я взял это маленькое кольцо пальцами, белое и розовое золото… такое точно до сих пор носит Вьюгин.
И всё же, может быть, ещё не всё, ещё не всё потеряно… Я набрал номер Филиппа.
— Слушай, необычная просьба, Фил, мне надо узнать Татьяна Андреевна Маркова в Петрозаводске, да дата рождения… или в Шьотярве… или в Петербурге. Словом, её следы, всё, что найдёшь. Да-да, я подожду. Нет, сведения за этот, 2000-й год. Пришли всё, что найдёшь мне на почту.
А сам я сел на диван напротив панорамного вида на реку и Кремль, на Васильевский спуск, Василия Блаженного. Я смотрел на этот город, мой город, в котором я родился и вырос, весь мой, и я весь его, миллионы человек там, едут, идут, по земле, под землёй, миллионы сердец, пар рук и ног, голов, полных ещё миллионов мыслей каждая, и сердец, кипящих миллионами чувств их оттенков, столько энергии и силы в каждом сердце, и вся эта мощь заполняет город до краёв, пульсирует в нём, бурлит, пузырится, днём и ночью, это самый сильный город на земле. Да, миллионы людей, и никто для них для меня ничто, только одна, та, что выйдет сейчас горячей и влажной из ванной, и расскажет мне то, что я уже понял. Но я хочу, чтобы сказала она. Это важно. Я хочу слышать, что она скажет и, главное, как.
Вот потому я и заговорил сам, я рассказал всё о себе, чтобы открыть её сердце тоже, чтобы она поняла, чего я жду от неё – полной открытости. А она смотрела на меня сейчас после моего вопроса и не говорила мне ничего.
— Что ты хочешь услышать, Марк? О чём? — прошелестела Таня, когда я задал ей свой вопрос. — Ты всё знаешь обо мне. Теперь уже всё. И даже в подробностях…
И подобрала ноги под себя, накрыв полами халата, потому что так и не оделась после ванны, когда я затеял свои речи.
— О том, чего я не знаю вовсе. Мы с тобой договаривались когда-то, не лгать друг другу.
— Мы не договаривались ни о чём таком, не выдумывай, — поморщилась она.
— Хорошо, пусть не договаривались словами, но мне представляется, это само собой, что муж и жена друг с другом не лгут.
— Я и не лгу.
— Вьюгин, — не выдержал я.
— Что, Вьюгин? — Таня нахмурилась, не глядя на меня. — Если ты слышал, что говорила сегодня его мама, то… всё это было сто лет назад.
Я вздохнул. Ну почему такое упорство?
— Сто лет назад было… — повторил я. — Да-да… Но… Я так не думаю. «Сто лет назад»… Я вспомнил теперь, где я видел его прежде, я так мучился эти месяцы, где и когда я видел его лицо, его глаза. Я понял теперь: тем летом, когда мы поступали, в 90-м, он был с тобой на экзамене. Я смотрел на тебя, а он заметил и так зыркнул, что я чуть не подавился жвачкой…
Таня дрогнула ноздрями.
— Ну и что?! С-спади… Когда это было? Да и неважно… данным давно. Сколько было таких мальчиков, всех помнить…
— Прекрати, твою мать! — взорвался я. Ещё ни разу не было, чтобы она пыталась обманывать да ещё так примитивно и глупо. — Не смей врать! Нет ничего противнее вранья… И не наговаривай на себя… врёт, как сука…
– Суки не врут, а брешут, – тихо сказала Таня.
– Что?! – воскликнул я.
Мне было так больно сейчас, я вынул сердце, всю душу перед ней, не оставил внутри ничего, кроме убийства Книжника, но в этом я не сознаюсь и на плахе. Но она лжёт из-за чего?..
Я достал из кармана листок из факса, полученный час назад, зажёг настольную лампу, потому что совсем стемнело и, развернув, положил его перед ней на столик, прижав кольцом. Обручальным кольцом, которое ей надел Вьюгин в апреле этого года, когда она стала Татьяной Вьюгиной… с размаха и листок и кольцо, странно, что столик не треснул.
— Это копия вашего свидетельства о браке с Вьюгиным.
Таня подняла колени, обняла их и смотрела перед собой.
— Чего ты хочешь, Марк? Ты прижал меня к стенке, чего ты хочешь? Признаний? В чём?
Я выдохнул, напиться бы вусмерть, так это с полбутылки водки, смешно… никакой мощи. А что ещё я могу? Я вдруг почувствовал бессилие. И полную апатию.
— Скажи мне… только не лги… Я всё понял в общем, и подробностей не прошу. Но одно… Мне это важно знать, очень важно… один раз я уже ошибся… — я посмотрел на неё. Я должен видеть сейчас её лицо. — Ты его любишь?
Таня болезненно поморщилась и встала с дивана. Я не стал останавливать, я не мог пошевелиться, если она захочет уйти, я должен отпустить её. Поэтому я оцепенел, мне в силах действовать и говорить, я был опустошён. Даже выпотрошен. Когда человек делает то, что сделал я, когда открыл самые отвратительные эпизоды своей жизни, он делает это в надежде, что тот, кому он это говорит, признается тоже, откроет и свои тайны. Это обесценило бы их, потому что всегда так бывает. Я высвободил свои, и моя душа была сейчас легка. Потому я и стал способен на жертву.
Через несколько минут Таня вернулась, одетая в чёрные брюки и свитер, в ботинки, и держа в руках шубу.
— Ты… Марк… я никогда не буду достойна того, что ты даёшь мне. Во всех отношениях… Мне… осталось жить, возможно, совсем… мало. А ты хочешь каких-то моих тайн… Валера это… не тайна. Люблю его? Не знаю… люблю, он когда-то вошёл в меня весь и… так и остался… Но… он… Я всё время виновата перед ним. Всегда… то в одном, то в другом… То… словом, незачем говорить о нём, я с ним уже не буду никогда. Он женат и даже дважды. На мне тоже женился, наверное, ему хотелось сделать это… Знаешь, как бывает, смотришь на сестру своего друга, который тебя превосходит в чём-то, ну хотя бы он старше, и в банде вашей дворовой он верховода, а ты только один из… ну и хочется тебе трахнуть его сестру, его-то самого ты трахнуть не можешь, ты-то как раз нормальный, ты спишь с женщинами направо-налево, не прерываясь, не запоминая имён и лиц… Ну и женился, чтобы, наконец, окончательно самоутвердиться… А я… ну, во-первых: я уже говорила, я всегда его любила… с двенадцати… даже с одиннадцати лет… А ты… Я тогда с этим бегством из Москвы в какую-то иную реальность попала, понимаешь? – она посмотрела мне в глаза. – Пока ты счета не перекрыл мне, я не смела даже надеяться, что ты жив… Нет тебя… я одна… совсем одна, ни Платона, ни родителей… Рядом юноша навязался, который так тёмной лошадкой и пробыл, пока не предал меня. А ещё Марат, для которого я как мадонна какая-то, что тоже обременяет, знаешь ли… получается, одного от штрафбата спасла, и отвечаю за него. А второму… я не знаю, то ли сломала всю жизнь, то ли… спасла от чего-то. Он мне жизнь сломал это точно… я до сих пор не понимаю, как я вообще смогла выжить после всего того… И к тому же я совсем одна и беременная. Это тоже… потрясение после всего. И вот появился Валера… мой Валера. Мой вечный герой… Я и рассказываю тебе теперь потому, что ты мой друг. Настоящий большой друг, всегда был, с самого начала… и, поймёшь, я думаю…
Она налила себе воды в большой стакан и выпила, не отрываясь, а много жидкости ей нельзя, между прочим…
— А Валера… — она устало выдохнула. — Валера… даже в течение той недели, что мы были женаты, успел закатить мне ревнивый скандал из-за… Володи. Клип по телевизору увидел и… взорвался, как ржавая граната. Я перед ним виновата, я перед его мамой виновата, перед его бесконечными женщинами, перед его детьми… И… ох… представь… — она прижала руку к груди. — Даже… в роддоме я оказалась с женщиной, которая родила от него. Представляешь, гарем… Пачками его шлюшонки рожают, и я среди прочих… конечно, почему мне и не оказаться среди всех, я такая же дура, как все… Но ты знаешь, так нельзя. Можно любить несмотря ни на что, но когда ты понимаешь, что играешь сама с собой… всё как-то прогорает, как спичка, которой ничего не зажгли. Только обжигает пальцы… И всё. Я обожжена очень сильно. Я и Володю, и Боги, и Вальдауфа, и, особенно, тебя не могла любить, потому что… Валера как пожар в степи… от горизонта до горизонта…
— Он любит тебя, — сказал я, думая при этом, вот кто тянет меня за язык?
А что, если она с верой в это и уйдёт сейчас к нему? Что я сделаю тогда? Выкинусь в окно? Нет, сначала я удостоверюсь, что она выздоровела, потому что, как я понял, могут понадобиться деньги или связи, или чёрт его знает, что… но я ещё буду полезен. И от Вито её надо защитить… А там уж… там и…
— И ты его любишь. Нельзя перестать любить, даже если… даже если всё плохо… — хрипло проговорил я.
Таня выдохнула и провела рукой по волосам, убирая от лица скатившуюся блестящую волну.
— Ну, значит, я и не любила никогда. Значит, я просто не способна на это… Я, в общем-то, так и думала всегда…
И посмотрела на меня.
— Пошли, погуляем? Ещё днём хотелось воздуха, так тётя Катя пришла опять полоскать меня… не поверишь, с шестнадцати лет она ненавидит меня за своего Лерика… и разве можно сказать, что она не права? У него катавасия в жизни из-за меня, потому что он сам не знает, чего хочет.
Я смотрел на неё. Так не зря я сегодня: «дайте ножик вострый, дайте медный таз», вот моё сердце в тазу этом со всем, что в нём есть, и вот Таня положила рядом с моим — своё…
— А ты знаешь, чего хочешь? — спросил я.
— Я на улицу хочу. А ты? — она смотрела на меня, тонкая в чёрном, волосы заколоты на затылке и пряди выбиваются, скатываются к лицу по бокам, бледная с красными пятнами на щеках от нервов, лихорадки больше нет, я знаю, уже больше недели температура нормальная, и губы… красные…
— Решишь, что я конченый…
— Да уж не решила до сих пор.
— Я трахаться хочу, Тань… — признался я, потому что, едва упало это тяжкое напряжение с сердца, я горячо захотел именно этого, только этого…
— Хорошо, — кивнула она, надевая короткую шубку. — Пошли?
— Если я простыну, меня не пустят к тебе в больницу. Тогда я буду выть под окнами, как пёс.
Она улыбнулась и принесла мне два свитера из шкафа. Вот мы и вышли на улицу вдвоём, я посмотрел на неё и взял за руку, через тонкие шерстяные перчатки наши ладони согревали друг друга.
А улицы горели в новогодней иллюминации, красивые, праздничные, как будто мы пошли прогуляться в ветвях новогодней ёлки. До праздника всего несколько дней.
— Завтра Марата отпускают, — сказала Таня. — Платон сказал.
— Ну и слава Богу, я рад, что для него всё закончилось, — отозвался я.
— Это благодаря тебе, — сказала Таня.
— Нет, благодаря тебе. Не ты, никто не смог бы победить. Никто и не боролся бы.
— И всё же десять лет жизни он потерял.
— Ничего он не потерял, — возразил я. — Неизвестно, как сложилась бы его карьера, Союз рушился… А так он пробыл несколько лет в монастыре, не худшее место на свете, а после в прекрасном посёлке жил как бог, на лоне природы, троих детей нажил… Он счастливый человек, не за что жалеть его.
Я сжал её руку.
— Тебе хорошо было с ним в постели?
Таня обернулась на меня, останавливаясь:
— Хочешь знать о дефлорации пьяных девочек? — сверкая чёрными глазами, проговорила она. — Мне было больно и страшно. Очень больно, и с каждым разом всё больнее и всё страшнее, и уйти я не могла, как оказалось, из-за наркотика, который подмешала нам моя милая подружка… «хорошо»… Ничего хорошего… к утру он угомонился, я убежала…
— А потом?
— А потома не было, Марик. Я только один раз поцеловала его в тюрьме, чтобы… вселить уверенности в себе.
— Поцеловала?.. — спросил я, загораясь, я никогда не видел этого Бадмаева воочию, только изображения, я помог в кратчайшие сроки и без проволочек пересмотреть его дело, и оправдать, полностью реабилитировать, а меня волновало только это. — Это плохо…
Таня шагнула ко мне.
— Ты… — она подняла руку к моему лицу. Я перехватил её, стянул перчатку, поцеловал её ладонь, тёплую внутри, но кончики пальцев холодные, к губам их…
— Придётся тебе за это меня целовать теперь. Много-много раз, — сказал я, прижимая её ладонь к своей щеке.
— Мы на улице, — засмеялась Таня.
Мы были на старом Арбате, я знал тут все закоулки, с детства бегали тут с одноклассниками, прогуливая уроки и репетиторов, кружки и секции. Так что я утянул её в арку, тут всегда были вонючие коммуналки, и теперь их расселяли, чтобы наделать самых дорогих в стране квартир.
— Целоваться тут будем? — засмеялась Таня.
— Будем, ты должна мне.
— Да ну тебя, тут ссут, наверное.
— Ссут, а мы спермой облагородим, — сказал я, прижимая её к стене. — Надо же, замуж она вышла… что ж я теперь? Не муж?..
— Муж. Ты — муж, — улыбнулась Таня, обнимая меня.
— Тогда поцелуй меня… — прошептал я, забираясь к ней под шубку.
Она тёплая там, а мои ладони горячи. И мои губы горят от прикосновений её губ. Я заскользил губами и руками по ней, когда желание велико настолько, что уносится в ночное небо, освещённое городом огнями всех новогодних цветов, ничто не помешает ему осуществиться…
Мы кончили вместе, царапая пальцы об облезлую кирпичную кладку старых стен, крича и стеная, так бесстыдное место, вынутые сердца, и это морозное уже ночное небо, сыплющее медленный снег, укрывали нас от всего мира. Хватая губы друг друга, распухшие и влажные, и цепляясь друг за друга, угрожая упасть, я обнимал её, мою жену, мою Таню, обмякающую сейчас в моих руках, запрокинувшую затылок на моё плечо, я держал её всю в руках, мою Таню, с которой мы когда-то болтались здесь, по Арбату, вдвоём, она не рассказывала о себе, никогда ничего не рассказывала, но я знал, что со мной она убегает ото всех, даже от самой себя. Таня, моя теперь, или всегда, Таня, которую я всё время отвоёвываю у остальных, и, похоже, сегодня, я выиграл самую важную битву из всех… Таня… Я не стеснялся, кончая, кричать, в этой подворотне, я вообще ничего здесь не стеснялся, это мой город, моя улица, и это моя жена, единственная женщина на земле, которую я вижу и чувствую. Единственная, для которой я родился…
Глава 13. Дружеский обед, или что же ты промолчал?
— Ну, вердикт такой, тут или два искусственных клапана, или пересадка. Пока серьёзная недостаточность не началась, надо решать.
— Чего решать? Что менее опасно? — спросил я.
Чернявый молодой доктор усмехнулся и кивнул Вьюгину.
— Объясни сам, Валерий Палыч.
Вьюгин посмотрел на меня, как обычно, избегая смотреть в глаза, с тех пор как мы вернулись из Чечни и между нами встала Таня, он пытался делать вид, что он всем тут друг, включая меня, а я, знающий теперь всю правду о них с Таней, чувствовал себя генералиссимусом на белом коне перед безоружным пешим противником. Впрочем, это делало меня великодушным и заставляло вспомнить, что он спас мне жизнь.
— Опасность огромная в обоих случаях. Даже, если при пересадке всё пройдёт успешно, Тане придётся пить лекарства, уменьшающие иммунный ответ, чтобы не было отторжения, но вероятность успеха всё же выше, чем при протезировании сразу двух клапанов…
— Так что… выходит, надо искать донорское сердце? — проговорил я.
Он посмотрел на меня и кивнул.
— И заказать два искусственных клапана определённого размера.
Снова вступил чернявый, Геннадий Фёдорович.
— Лучше всего делать и то и другое одновременно. А мы будем готовить Татьяну Андреевну к операции. И… время работает против нас. И очень быстро.
Мы с Вьюгиным вышли в коридор. Он был довольно мрачен, удручён выводами или ещё чем-то, я не мог понять, а спрашивать было бы странно, мы ведь не друзья, от слова совсем… Он повёл меня к галерее, оттуда ближе всего на лестницу, что вела на улицу. И там, во дворе были Таня с Платоном. Он что-то живо рассказывал, жестикулируя и смеясь, Таня же смеялась без перерыва, морозный парок вился над их головами.
— Нервничает Платон, — негромко произнёс Вьюгин.
Я вопросительно посмотрел на него, тогда он сказал:
— Я таким весёлым его и не помню.
— Может быть, ему просто хорошо, — сказал я, погода была чудесной: мороз и солнце со всеми прелестями такого дня: безветрием, снежным сверканием, яростной небесной синевой, какая бывает только зимой…
— Сейчас никому из нас не хорошо, — отозвался Вьюгин.
— И вам? — я посмотрел на него.
— Мне хуже всех. Я люблю её, — тихо и значительно сказал он, не отвечая мне взглядом. Тоже мне, признание.
— Ну и что? — я пожал плечами и снова отвернулся к окну. — Вон идёт человек, видите? По дорожке, высокий, и чем-то похож на вас, кстати, только старше. Знаете, кто это? Это наш профессор Вальдауф. Вот он тоже Таню любит. А с ним, между прочим, ваш Марат Бадмаев, я с ним не знаком, но догадываюсь, видел Танины эскизы… Это Боги Курилова ещё тут нет, для полного, как говориться, комплекта. И все любят Таню. Потому что её нельзя не любить. Нет никого, кто не любит её… — сказал я, гарцуя на белом высоконогом коне перед поверженным соперником.
Вьюгин побледнел ещё больше и смотрел уже не в окно, на собирающихся вокруг Тани друзей, а на меня. Он проговорил уже сухим каким-то треснутым голосом:
— Я люблю её, как никто… как никто не способен. И… я женат на ней. Она была моей невестой задолго до вас, Лиргамир. И я на ней женился, пока вы изображали вашу смерть. Вот так… Что вы сделаете теперь? — прищурился он, бледнея. — Умножите на ноль?
Я улыбнулся самой радушной, самой обаятельной из своих улыбок и покачал головой.
— Я не знаю таких выражений, Валерий Палыч. И тем более ничего такого я не делаю, на этот счёт вы как-то странно заблуждаетесь, — я тоже развернулся к нему. — Посмотрите на меня, я скромный художник-гравер, который догадался жениться на самой притягательной девушке на свете раньше вас всех, лохов. И мне… даже жаль вас, Вьюгин. Как и любого из них. Но никого из вас я убивать и не думаю, вы что? К тому же Таня вас любит, зачем же причинять ей боль?
Тогда Вьюгин выпрямился, намеревался ростом достать до меня? Куда тебе… Сверкнув глазами, он дёрнул ноздрями своего длинного утиного носа и проговорил сквозь зубы:
— Но вы убили Книжника, Лиргамир, — и всё больше бледнея, стал смотреть мне в глаза, не мигая. — Из ревности или её отсутствия, как вы тут утверждаете. Я знаю это, и доказательства у меня имеются, я провёл собственное расследование, и у меня есть и фотографии, и экспертизы с места аварии, сравнения краски с мотоцикла Книжника и царапин на вашем «вольво»…
Н-да, вот моему коню он ноги и перебил, я упал на землю. Но я вооружён, и латы мои при мне, эту броню не пробьёт ничто. Поэтому я сказал, продолжая его предложение:
— …благополучно погибшем при покушении… Нет ни машины, и фигуранта тоже нет, который погиб при взрыве и даже похоронен на кладбище подле праха предков.
— Плевать я хотел на суд. Я просто покажу всё это Тане, и посмотрим тогда, кого будет жаль.
Я долго смотрел на него, мне было не страшно, и его обличения стекали с меня, как жидкие комья грязи, не в впитываясь в доспехи. Я достал из кармана гардеробный номерок и сказал, кивая:
— Непременно расскажете, даже обязательно. Но только после того как мы спасём её. А пока наслаждайтесь, у вас есть смертельное и даже отравленное оружие против меня, — я двинулся по коридору.
— Надеетесь так удержать её? — уже мне в спину спросил он.
Так ты не уймёшься… Я обернулся и снова подошёл к нему.
— Нельзя удержать того, кто не хочет задержаться, — сказал я с улыбкой. — И вы, Валерий Палыч, из лучших противников, каких можно вообразить: вашего темперамента с избытком, чтобы не только уничтожить соперников, но и самого себя. Вы себе худший враг, Вьюгин, каким я никогда не смог бы стать.
— Вы так уверены в себе, Лиргамир? Но что у вас есть? Только деньги? — зло почти прошептал он, ещё ближе придвигаясь ко мне. — Или то, что вы, не моргая, убиваете ради неё?
Ну что ж… если ты просишь, расскажу, как всё было…
— Что до этого… Я-то как раз моргнул, когда Таня приказала мне убить бандита-насильника. А вот она не дёрнулась, когда её окатило кровью и мозгами из его башки.
Он вздрогнул и отодвинулся, а я очень спокойно вложил руки в карманы брюк, раздвинув полы мягкого пиджака, и сказал холодно, хотя внутри у меня кипело и хотелось что-нибудь сейчас же сделать с ним:
— Ладно, Вьюгин, чёрт со мной, у меня нет ничего, кроме денег, я высокомерный москвич, мразь и низкая скотина, намного более мерзкая, чем вы могли бы представить, да и вообще… я очень неприятный тип. По-вашему выходит, что ещё и убийца, хрен со мной, всё ясно… Но вы… — я отступил на шаг, преувеличенно оглядывая его с головы до ног, в намерении унизить ещё. — Вы такой… благородный, такой… рыцарь с белым плюмажем, мой спаситель, между прочим, почему вы тогда же, ещё в госпитале не сказали, этого? Не сказали, что вы женились на моей жене? Вы говорили о детях от многочисленных жен, это я помню очень хорошо. И не сказали ничего о Тане? Что вы её любите, в конце концов, как вы там выразились… как никто не способен?.. Почему вы промолчали? И даже больше: вы лгали, что едва знакомы, что знали её только маленькой и то, потому, что она сестра вашего друга? Вы и после, в Петербурге не сказали этого, ломали комедию с ней на пару, делая из меня какого-то осла. Ну, Таню я понять могу, всё же получилось, что она изменила мне, и, надо признать, пребольно, было чего опасаться и лгать, но почему молчали вы?
— С-сука, да лучше бы я дал тебе сдохнуть! — прошипел Вьюгин, задрав губу, как барбос. Дворняга хренова.
Я усмехнулся.
— Не разобрался вовремя? Или клятва Гиппократа помешала?
— Да па-ашёл ты!
Я снова достал свой номерок.
— А я и пошёл! — радостно улыбнулся я, покрутив номерок на пальце. — Домой. И с Таней. С мо-ей женой. Любимой и единственной. Это у вас много жён, а у меня — одна. А вам я вот, что скажу, дражайший Валерий Палыч, вы сейчас неожиданно заговорили не потому, что не боитесь меня, или из каких-то благородных побуждений, а всего лишь из элементарной зависти, мелкой как блоха, но кусачей, верно? В простой надежде разрушить наши с ней отношения. Пока Таня была одна, несчастна, гонима, вам легко было быть для неё героем, использовать её. Фарс этот с женитьбой устроить, чтобы тут же и отказаться. А теперь у Тани всё хорошо, ну, кроме здоровья, вот вы… как баба, языком и треплете. Счастливо оставаться, Валерий Палыч, до встречи.
Я не знаю, какие проклятия он послал мне в спину, я о нём уже забыл. А во дворе, я застал всю компанию за тем, что Таня, обнимала этого Бадмаева, который, наверное, обнял бы её тоже, но она прижала его локти своими объятиями, и получалось, что он мог только тянуться к ней, нагибаясь.
— Марат! Маратка! Ну, наконец-то! — она даже расцеловала его в щёки, хлопая по груди и плечам, словно он снеговик и его надо утрамбовать.
Вальдауф радостно улыбался, не преминул тоже прижать в объятиях Таню, пока Платон пожимал руку Марату. Когда они все перезнакомились? Как-то долго я отсутствовал, у меня сейчас было ощущение, что я памятник на кладбище, к которому они пришли пообщаться. Вот как бюст этого Бакулева здесь, перед зданием.
— Поздравляю! — сказал Платон, тоже приобняв Марата, похлопав по плечу.
Бадмаев в жизни оказался даже эффектнее, чем на Таниных портретах, что порадовало меня, Вьюгин вот выглядел иначе, она смотрела на него особенным образом, на её рисунках этот плюгавый докторишка прямо эпический герой…
Бадмаев смущённо улыбался, большой и лохматый, в новой куртке, и без шапки, длинные чёрные патлы на капюшоне, его нездешняя, слишком яркая внешность, орлиный нос и смуглота на фоне снежного пейзажа выглядели как-то неуместно. По мне так вовсе он выглядел неуместно, особенно если учесть, что я знаю о нём и Тане. Честно говоря, для меня он был именем и портретами, сделанным Таниной рукой, а моё участие в его судьбе было минимальным, я уже успел забыть о нём, за своими делами, а он вышел на днях их тюрьмы, Платон вёл репортаж об этом. В Москву Бадмаева перевели из Питера несколько недель назад, после того, как был начат пересмотр дела, благодаря, конечно, моему вмешательству. То есть, не моему, как обычно, своими руками я ничего не делал, кто я для судебных и прокурорских? Официально я вообще мёртв до сих пор, кстати, моя контора на Калининском пока работала, пользуясь старыми штампами моих гравюр, сделанных мною впрок лет на пять, вставляли только имена, на что вполне способны художники, что работали со мной.
Компания развернулась ко мне, Бадмаев, полагаю, вообще не в курсе, кто я такой и смотрел на меня сейчас со смесью удивления и замешательства, а ещё я почувствовал, что он готов броситься защищать Таню от приближающегося незнакомца.
— Марк! — просияла Таня, оборачиваясь ко мне, и даже сделала пару шагов, взяла меня под руку. — Познакомьтесь, это Марат Бадмаев. Марат, Марк Лиргамир, мой муж, благодаря ему, ты с нами сегодня.
Бадмаев заморгал немного растерянно, я не знаю, что он слышал обо мне, но даже Вальдауф уже был в курсе, что я вернулся к жизни, я сам позвонил ему неделю назад, он и прилетел позавчера и тут же явился сюда в больничный двор, напуганный болезнью Тани, пришлось ещё и успокаивать его. Впрочем, вначале он радостно и едва ли не со слезами обнимал меня, радуясь, что я жив.
— А мы с Очкариком Танюшку-то в роддом отвозили, твоего сына рожать! Поздравляю! — восторженно сказал он мне. — Ох, поздравляю! Я не ожидал, честно сказать.
Меня порадовало, что хоть кто-то уверен в моём отцовстве, впрочем, не оспаривал даже Платон, это я сдуру проговорился, какой-то приступ правдивости напал на меня, мог бы при себе держать свои мысли. Но дайте мне немного времени и никто не усомнится. Плевать на Вьюгина с его желаниями и фантазиями на эту тему. Он сам говорил, что у него много жён и детей, что, кстати, правда, а у меня жена одна и сын один, так что па-ашёл ты сам, Вьюгин, сына тебе, выкуси! Мысленно я послал Вьюгину самый неприличный жест и не эти хилые американские факи, а настоящий русский локтевой…
Вальдауф был, как и все, обеспокоен Таниной болезнью, хотя, так же как и все, не представлял масштабов бедствия, я и то, только сейчас, после всего, что наговорили эскулапы, понял одно: у меня есть план действий, потому что если я позволю проклюнуться хоть одной эмоции, я потеряю голову и стану валяться на полу, схватившись за волосы, и выть от страха…
Вот сейчас Вальдауф улыбался счастливо, потому что и с этим шаманским внуком он уже знаком, хотя, надо полагать не в курсе о его приключениях. Потому что моргает почти так же удивлённо, как Бадмаев, только совсем по другому поводу.
Бадмаев протянул мне руку для пожатия.
— С-спасибо, Марк… — он то ли с вопросом произнес эти слова, то ли с не проходящим изумлением.
Рука у него большая и грубая, с шершавой ладонью, ну егерь, к тому же печник, кто он там ещё? Не важно, пускай назад в свой карельский лес к семье валит…
— Ребята, а поедем к нам? Устроим вечеринку? Ну, или хотя бы пообедаем вместе? — радостно сказала Таня.
Все восприняли это предложение с энтузиазмом и мы, действительно, поехали обедать в ресторан, из тех, что были популярны в прошлом году, грузинская кухня, вино и оживлённый разговор, во время которого я выходил пару раз, чтобы позвонить Филиппу вначале.
— Ты найди, пожалуйста, всю информацию о тех, кто в мире занимается пересадками сердца, донорством. И ещё, искусственные клапаны сердца, всё, что есть в литературе, в сети, всё это пришли мне на почту. Лучше сегодня.
— Да-да… я понял, — сказал он сухо как всегда. А потом вдруг спросил: — Всё плохо?..
Когда я вернулся к моей компании, где у всех блестели глаза от алкоголя и радостного возбуждения, Таня обернулась ко мне и сказала:
— Марк, вот тут Платон говорит, не стоит ли нам триумфально вернуться, и плевать на всё? — широко улыбаясь, и так, словно мы в казаки-разбойники играем.
Я сел и выпил залпом свой бокал и посмотрел на Платона.
— Ну, когда за Платоном будут бегать люди с предложением отрезать яйца, или взорваться в собственной машине, уверен, он сможет сделать правильный выбор.
Все за столом притихли обескураженные моей отповедью.
— Дорогие друзья! Мы в Москве вообще только потому, что Таня заболела. Но… мы вернёмся. И, конечно, триумфально. Только чуть-чуть позднее, — сказал я. А потом, думая, что, пожалуй, был слишком резким, добавил: — Но Новый год мы встретим. Триумфально!
Все радостно зашевелились.
— О! Беру это на себя! — воскликнул Вальдауф.
Таня прыснула:
— В ресторан Союза Художников пойдём? Как в 90-м? Нет, Валерий Карлыч, не вкусно там! — ох, пьяная напилась, вот дурочка, чувствует, что все нехорошо, нервничает, как и Платон.
— А ты помнишь? — воодушевился Вальдауф, теперь он был знаменит на весь мир, зарабатывал большие миллионы, я много сообщений и газетных и сетевых слышал о нём за прошедший год.
— Ну ещё бы! — продолжала хохотать Таня.
— Где ты остановился, Марат? — спросил Платон.
— Я…
— Ясно, поедете к нам, а завтра я дам вам ключ от одной из вон, их квартир. Я же их наследник, разбазариваю добро направо-налево.
— Ну да, в Питере нас Танины наследники выгнали на улицу. С ребёнком, между прочим, — заметил Бадмаев, вот наглец, голос ещё поднимает.
— Ну… это Катюшка не разобралась… – смущённо проговорил Платон.
— Ерунда, мы зато следы Паласёлову запутали, — смеясь, проговорила Таня.
— Кому? — переспросил Вальдауф.
— Чепуха, Валерий Карлыч, у Танюшки всегда море поклонников, вы же знаете, — улыбнулся я.
— О, это верно, — Вальдауф, который сидел рядом с Таней, он положил руку на спинку её кресла, вот наглец, думает, правила игры остались прежними. Впрочем, эти правила задает Таня, вопрос в том, принимают ли их игроки или выходят из игры. Вьюгин вышел.
— А где теперь Паласёлов? — спросил Бадмаев.
Платон посмотрел на меня. А Таня, в глаза Бадмаеву и, приставив два пальца, как пистолетное дуло к своему лбу изобразила выстрел.
— Застрелился, — сказала она. — Я сказала ему, что так будет, он не поверил, дурень.
Бадмаев несколько секунд смотрел на неё, а потом, будто не веря ещё, улыбнулся.
— А… а остальные?
— Остальных в тюрьму посадили, — сказал я. — Так как насчёт Нового года? А?
— А я серьёзно о том, что беру на себя организацию! — сказал Вальдауф. — За городом снимем усадьбу, и там… отлично отпразднуем. Никто не узнает, абсолютная тайна.
— Тогда давайте всех наших позовём, а? — сказала Таня и посмотрела на меня. — Ну… сколько ещё…
Я понял, что она хотела сказать: «сколько ещё мне осталось?», но, к счастью, это понял только я, остальные подумали, что она не договорила: «сколько ещё скрываться», ну и хорошо. Я улыбнулся ей.
— Всех надо позвать. Всех наших и «МэМи», всю нашу группу, и всю компанию. И Серёжку из Питера. Остальные-то здесь?
— И Катю можно? — спросил, умоляющим голосом Платон.
— Всех. Предупредить, чтобы не болтали хотя бы… пару месяцев.
— У меня ещё один человек есть, кого я хочу позвать, — сказала Таня.
— Вьюгина? — спросил я, опуская глаза.
— А?.. нет, хотя да, Валеру обязательно, но, Платон, скажи ему, чтобы он пришёл с Галей.
Платон сердито посмотрел на неё:
— Тань, да ты чё? Хочешь, чтобы он морду мне набил? — пробурчал Платон.
— Ничего, не набьёт, — сказал я. — Ты скажи, Таня зовёт. Он на пузе приползёт с тремя Галями на спине. Скажешь, нет?
Платон пожал плечами.
— Кто хоть эта Галя?
— Ну вот и посмотришь, — сказала Таня. — Его жена.
— С-спади… — Платон закатил глаза.
— Не вредничай, — засмеялась Таня. — Галя моя подружка.
— Ну и… клубок у вас, — пробормотал я. — Так если не о Вьюгине ты хотела, о ком?
Тогда Таня посмотрела на Бадмаева, который весь вечер как зачарованный смотрел на неё, вот тоже морока на мою голову, надеюсь только, что после Нового года он отвалит в этот свой Шьотярв.
— Марат, сможешь привезти Марка Миреновича? — сказала Таня.
— Ещё один Марк? — спросил я, удивляясь, я никогда не слышал от неё это имя.
Таня посмотрела на меня, а потом на Платона почему-то. И сказала:
— Это мой отец.
— Что?! — Платон вытянулся. — Так… всё же?..
— Представь себе. У нас ещё не было времени поговорить об этом, — сказала Таня, глядя на него. — В Шьотярве, Платоша, оказался какой-то центр притяжения для Тани Олейник. Как говориться, искала место глуше, как Марк сказал, найди медвежий угол, ну и нашла… А там и Марата, и вот, отца.
— С чего ты… или он сам тебе сказал… — проговорил ошеломлённый Платон, н-да, ну и семейка…
— Я привезу, — сказал Бадмаев.
Я посмотрел на него.
— Возьмите нашу машину, будет быстрее, — это не потому, что я добрый, а потому что ехать в этот их Шьотярв далеко и долго, к празднику иначе не поспеть. Да и машин в моём распоряжении на сегодняшний день четыре штуки.
Вот такой обед вышел сегодня. Попрощались мы с твёрдой договоренностью созвониться утром, до Нового года было два дня, а дел у меня было непочатый край. Для начала, вернувшись в «Балчуг», я сел к компьютеру, кое-что уже переслал мне Филипп, что-то я нарыл сам. Таня, задремавшая на диване перед телевизором, проснулась и подошла ко мне, тронув за плечо.
Глава 14. Назовёте любовью, или танец обречённых
— Марик, поздно уже… спать надо, — Таня подошла, положила мне руку на плечо.
— Ложись, мне ещё надо поработать, — я прижал щёку к её руке.
— Что тут у тебя?
— Донорские сердца. И знаешь, что выяснилось, Таня? Все они в нашей стране идут через Вито. Сотни фирм, но это его, потому что… смотри, — я показал ей коды серверов, через которые стекалась информация о донорских органах. — У него монополия, буквально. Он подмял всю трансплантологию. Не удивлюсь, если грянет скандал, который похоронит государственную трансплантологию. Они его единственные конкуренты…
— Надо помешать ему, — сказала Таня. — Давно пора помешать.
— Для начала надо спасти тебя, а потом будем уничтожать Вито.
Таня вздохнула, отходя.
— Я… ты только не ори сейчас… Я… ну, в общем, я не согласна на сердце другого человека.
Я повернулся к ней, снимая компьютерные очки.
— Ты… что? Ты что… ты, что сейчас, шутишь, что ли?.. Что за…. Таня, это каприз? Или как?
Таня вздохнула, закатывая глаза с гримаской:
— Так и знала, сказала же, не ори… Не хочу я сердце мертвеца. Он жил, любил, желал, мечтал о чём-то, а… я не смогу… позволить, чтобы оно у меня в груди… — она приложила ладонь к своей груди. — Слышишь? Ты будешь прижимать меня к себе, а у меня в груди чужое сердце… Марик… механическое давай найдём.
Я помолчал, пытаясь превозмочь гнев.
— Ты… слушай, я… конечно, могу понять… ну, в каком-то смысле. Конечно, это всё ужасно… Но… Танюшка, а если не будет другого выхода? Ну, а если только так или… — договаривать, что «или» я не стал: я не хочу произносить этого, и думать не хочу. И не буду.
Я отбросил очки на стол и поднялся, заходил по комнате. А Таня заговорила, стараясь убедить меня.
— Марк, я… пожалуйста… я не могу… не могу… просто больше не говори об этом, — она поджала губы. — Я не соглашусь.
Нет, это просто невозможно! Невозможная вздорная баба!
— Тань, ты… ты сейчас… шутишь, или издеваешься?! А?!.. Ты зовёшь на помощь, больше — ты раскрываешь свои объятия мне, и после вот это — «я не соглашусь»!? Ну… что это такое?! Это изощрённая форма пытки? Что, меня не жалко?!.. — воскликнул я.
Взять её сейчас и трясти за плечи, чтобы она поняла, что я даже произнести слово «смерть» в отношении её я мне могу. Что произнести, даже подумать. Я позволил год назад ей остаться одной, потому что думал, что так будет безопаснее для неё, я надеялся увести погоню за собой, все, и Вито в числе первых, знали, я никогда не брошу Таню на произвол судьбы. И всё же я долго не был уверен, что всё удалось, и она жива. А теперь какой-то странный каприз ставит под сомнение успех её лечения, отбирая половину возможностей спасения. Сразу повеситься пойти? Пусть любит этого своего Вьюгина, если ей лучше смерть, чем со мной жить.
— Ты что говоришь-то?.. — Таня моргнула, подходя, хотела обнять меня, но я оттолкнул её руки, что меня успокаивать, я не ребёнок.
— «Говоришь»… Я уж на уши встал и всё вокруг поставил, весь мир, чтобы найти способ спасти тебя, я виноват, потому что бросил тебя одну. Сам с ребятами бежал, но думал… Господи, да теперь плевать, что я там думал, ты осталась одна, и столько всего опять… А теперь, когда ты, наконец, со мной, ты начинаешь… Таня, да если бы моё сердце подошло, я бы отдал, я без тебя жить… Этот год я… как приставка к компьютеру провёл… Кровь, пули, мины, в эфирах чужая непонятная речь, парни в плен попадают, умирают, только что за столом сидел, смеялся, о жене и детях рассказывал, о каких-то смешных любовницах, курили вместе, а вышел и… кровь, мозги, кишки… Невозможно поверить, до чего тонкая грань между жизнью и смертью… А мы с Радюгиным между ними, и воины, и не воины, я же… Боже мой, я даже пить, как настоящий мужик не умею… они спирт кружками глушат, не морщась и не пьянея… Привыкли ко мне, уроду, потом уж объяснять не приходилось… А так всё правильно, всё я вижу и слышу, работаю, как должно. Радюгин спрашивает: «Как ты ни с кем не спишь месяцами?» Как не сплю… да я просто сплю, я в анабиозе. Я без тебя не живу, Тань, ты понимаешь? А я, Таня… Таня… Таня, я живой. Как тебе это ни странно! Я живой! Я ещё живой… — я сам услышал, как у меня дрогнул голос.
Я отвернулся, я не могу сейчас смотреть на неё, она решает жить или нет?.. И не только себе, неужели не понимает?.. Ну, как ты можешь? Как? Таня?!
А Таня смотрела на меня немного растерянно, как ребёнок, застигнутый за опасной шалостью.
— Господи, Марк… ну… я… не то хотела сказать, я… — растерянно проговорила она, не решаясь подойти. — Просто, если можно без мертвых сердец? Ты представь, мы будто сердце ещё живого человека уже присвоили. Он сейчас жив… он должен будет умереть, чтобы мне… чтобы в меня, как запчасть… В этом что-то ужасное, ты не видишь?
У меня даже голова загудела от злости.
— Нет, я не вижу! — я развернулся к ней и, размахивая руками, сжал кулаки от бессилия вытрясти из неё глупости. — Какая глупость! Какая… дикая недальновидность. Мракобесие! Человек умер, в его теле остались здоровые органы, которые могут спасти других, зачем же всё это, всех, кого он мог бы спасти, вместе с ним хоронить?! Ты сама-то не видишь?
Я опять отвернулся, не могу видеть её растерянного лица, мне хотелось плакать, такая глупость… Как они задёргали меня сегодня… Эта сволочь, её Вьюгин, ишь ты, она «любила его всегда», вот как он узнал, что она жива? Как?! И воспользовался, что она прячется. Да ещё беременная оказалась… А мне жизнь спас, свою кровь дал. Выходит, мы с ним братья теперь? Как это, братьев убивать?..
Нет, я его убивать не стану, хватит мне Книжника, никогда не забыть…
— Марик… — она всё же подошла сзади, тронула мои плечи, и, чувствуя, что я не отталкиваю её, приблизилась, прильнула ко мне, обняла.
— Тебе просто нравится мучить меня, — хрипло проговорил я. — Приятно, что я за то, чтобы тебе вставить, полмира выжгу, а за твой поцелуй — и вторую половину.
Она засмеялась тихо, прижимаясь щекой к моей спине.
— Ну конечно, приятно. Кто ещё за это захочет за это, а главное, сможет хотя бы какой-нибудь тухлый сарай сжечь, а ты — полмира?
Я отвёл руки назад, чтобы удержать её рядом, в объятиях, и развернулся к ней.
— Паршивка ты, — я хотел обнять её.
Она только покивала, смеясь, подаваясь было в мои руки, и вдруг сказала:
— А ты трахнулся бы ещё с какой-нибудь? Может, и понял бы, что я как все, и ничего особенного во мне нет.
Я отступил, едва ли не отпрянул.
— Как твой Вьюгин? — сказал я, окончательно разозлившись, ну какая стерва! Я сегодня чокнусь… Где сигареты? Опять не купил, чёрт… бросать я не вовремя затеял.
— Ну, хотя бы, — легко выдохнула она. — А то ты, как Платон говорит, как трезвенник в запое.
— Сам Платон, Танюша, верный муж, так что пусть фигню не советует.
— Он верный, потому что у него полно было других женщин…
— Я не понял, ты опять избавиться от меня хочешь?
— Может, ты так избавишься от меня? — она посмотрела на меня уже без усмешек, бледная и пугающе прекрасная, такими совершенными люди и становятся перед смертью…
Нет! Нет и нет! Господи…
Вот смотрит и, что думает, имеет право говорить мне всё это? Нет, не имеет!
— А то я умру, а ты в петлю полезешь.
И ведь будто не всерьёз говорит, даже с насмешечкой, будто это смешно, потому что этого не может быть. Конечно, я так и остался для неё московским мажором с генеральской дачей и золотой ложкой во рту с рождения… ну что такое? Неужели ничего не меняется, и я для неё всё тот же придурковатый одногруппник, друг, с которым хорошо было убегать от назойливых ухажеров? Таня, ну открой же глаза… Господи…
И добавила, потому что ведь ничего серьёзного не происходит…
— Да… вот что… я сейчас подумала насчёт Вито. Ты ведь сделал подарочек питерским бандитам, когда убрал карельских выскочек с их поля? Призови их на помощь против Вито. Я говорила им о нём. То есть, скорее, упомянула между прочим, но уверена, они помнят. Арсен и Горелый. Хочешь, я с тобой съезжу, думаю, так им приятнее будет согласиться.
— Обязательно. Как только ты пургу нести перестанешь, — пробурчал я.
— А я серьёзно. Ну правда, что тебе во мне?.. Есть же очень дорогие, очень красивые… женщины… Или, как там модно говорить сейчас, эскорт. Переспи хотя бы с десятком таких, они мастерицы в сексе, я-то, Господи, не умею ничего, дикая провинциалка… А те настоящую любовную эквилибристику покажут тебе, ещё и разговором развлекут и к миру искусства приобщат… а то мы поотстали за год.
Я сел на диван в изнеможении, этот разговор меня вымотал. Мне кажется, я весь налился чугуном от тяжести её чудовищных предложений, словно она обломки на меня сбрасывает. Что там сломалось в ней? Ограды? Или пушки против вечного врага — Смерти?..
— Тань… я спишу эти слова на то, что ты сейчас больна, потому что иначе… Иначе получается, ты толкаешь меня в грязь своими руками, и всё ради чего? Чтобы доказать мне, что ты такая же как все другие женщины? — я посмотрел на неё. — Ну, я и так это знаю. Даже не такая как все, ты гораздо хуже, трахаешь мне мозги столько времени: то Боги с Вальдауфом, то Книжник, теперь вот ещё два героя, откуда ни возьмись. Ты… замучила меня. Господи, как же замучила!.. А в дерьме я купался и прежде, успокойся, отлично помню и запах и вкус, возвращаться не хочу.
— Ну почему в дерьме-то? — Таня тоже села на диван. — Ну хорошо, проститутки тебе не подходят, с простой девушкой познакомься в кафе, или ещё где, проведи с ней время… и поймёшь, что со мной тебе было плохо. Со мной всем плохо…
Она выдохнула, как-то устало обмякая плечами. И я почувствовал, в меня словно вошли её мысли и чувства.
— Ну, я понял, всё… — меня осенило, наконец. — Господи, а я-то всё думаю, что она мелет?.. Ты уже решила, что умрёшь, и таким манером хочешь сейчас мне подсластить будущую пилюлю? Мол, не так уж я была хороша, не жалей обо мне слишком. Надеюсь только, что с Вьюгиным ты рассорилась не с той же целью?
Таня опустила голову, волосы скрыли лицо.
— Нет, с Валерой… он сам всё сделал, мне и не пришлось. Слава Богу.… К тому же, его есть, кому утешить. А ты… совсем один, Марик.
Я не выдержу, меня сейчас вырвет!
— О, Боже, Таня… ты… не называй его «Вале-ерой» при мне, ради Бога… — скрипнув зубами, скривился я, в особенности сложно мне было без гримасы и кривляния произнести его противное имя.
Вообще-то я еле сдержал себя, слышать от неё это «Валера», таким ещё нежным голосом… Она не понимает. Не понимает, что мне это невыносимо. Не понимает, как не понимает, что невыносим этот разговор. Какой она бывает чёрствой, жестокой, Боже… сколько я натерпелся этого уже…
— Я не хочу знать его имени и как ты называла его… Это… я просто прошу тебя, — еле слышно проговорил я, потому что мне казалось, я задушен.
Таня посмотрела на меня.
— Прости… прости меня, Марик… — совсем выдыхаясь, проговорила она. — Я… как-то не подумала… Правда, прости меня…
Я притянул её к себе, головой на плечо, погладил по волосам, по шее как эти сегодня говорили? «Шансы очень невелики, но если повезёт…» и «счастье, что до сих пор не случилось осложнений». Поэтому она и этот Новый год так хочет, чтобы… попрощаться со всеми.
— Послушай меня сейчас. Мы много говорим друг другу в последние дни, как никогда ещё за все годы… Особенно я, конечно, наболтал. Но это я… из-за разлуки. Ну, ещё из-за ревности, к этому Вьюгину, я… я ведь видел твои рисунки, как ты изображаешь его… мне объяснять не надо, конечно, ты его любишь, ты, наверное, даже Книжника так не любила, хотя он в тысячу раз лучше этого придурка… Так что ты прости, что я выудил из тебя всё о нём, но ты до сих пор никогда не обманывала меня ни в чём. А тут вдруг врёшь… это так опасно показалось… и так… пугающе.
Я повернул её к себе, держа за затылок, убрал с лица упавшие пряди пальцами, кожа у неё на щеке как самый нежный лепесток внутри белой розы.
— Я это к чему говорю сейчас: я тебя чувствую, я даже себя не всегда так хорошо понимаю и знаю, как тебя. Поэтому эти твои… уловки, чтобы оттолкнуть от себя, не действуют. Секса в моей жизни было полно, я говорил, и я отлично знаю, как с другими женщинами, у Оскара меня трахали не только мужики, если ты не знала. А у него отборные красавицы бывали, как ты помнишь, многие наши общие знакомые, и эквилибристки они ещё какие, будто целыми днями упражняются… И к тому же женщины так любят «спасать» педиков, особенно таких смазливых, как я. Каждая считала, что своей вагиной вытянет меня из голубых пучин… Но я погружался только глубже и страшнее. Правда, не в голубизну, а просто в ад…
Я замолчал, невольно, потому что задохнулся своими словами, тем, что было за ними, моей памятью о тех временах. Надо посмотреть на неё, чтобы развеять морок.
– А с тобой… — я невольно чуть подался к ней. — Я не знаю, Таня, почему так… Я уже не знаю, давно не понимаю, почему я так хочу тебя. Просто до безумия, до изнеможения…
Я отпустил её и отодвинулся, наклонившись вперёд, сцепив руки, словно пытаясь и себя укрепить сейчас. Но я договорю…
— И, когда… когда я, как говорится в Библии, вхожу к тебе, когда мой член… это… — у меня перехватило дыхание и захотелось закусить кулаки и промолчать, но я должен сказать, я должен объяснить, если она не понимает. — Это… наслаждение, экстаз от первого прикосновения до последнего содрогания, и это полёт в небеса… Да я даже слов не найду описать это… ты… настоящий рай для меня. Без всяких там поэтических вздохов, обыкновенный такой рай… мой рай. Оргазм это только физиологическое обозначение, название, но… высота его, ты знаешь, не равна… и… с тобой это не оргазм, это как миллион оргазмов. Как ядерный взрыв в сравнении с обычной гранатой… Я читал, что на члене какие-то там тысячи рецепторов. Так вот с тобой у меня там образовались миллиарды, триллионы этих рецепторов… Во мне открываются силы, твой воздух выращивает мне крылья, сердце горячеет, и весь я, чистый и светлый, такой, каким Бог создал меня по Образу и Подобию Своему. Ты… не представляешь, как я благодарен Ему за то, что я узнал это. Наверное, мне надо было так… изговняться когда-то, чтобы научиться понимать…
Я замолчал, переводя дыхание, сердце так колотилось во мне, что я едва мог дышать.
– Когда это произошло у нас в первый раз… нет, раньше… много раньше до этого, в нашу первую ночь, я уже понял, что так будет. Я действительно никого не хотел до тебя. И ещё за час до того, как мы пришли в нашу квартиру ни о чём подобном и подумать не мог… если бы мне кто-то сказал, я бы посмеялся… И вот внезапно произошло что-то. Со мной или с миром, я не знаю, но я почувствовал это — вожделение, причём оно оказалось настолько сильным, необычайным, самым ярким чувством из всех, возможно потому, что было никогда не испытанным до того, а может быть, потому что… Потому что на меня сошла благодать. И ради того, чтобы не потерять это чудо, чтобы не потерять тебя, не спугнуть, не оттолкнуть от себя, я не смел ни касаться тебя, ни напоминать, что я всё же муж и имею право… — Я выдохнул и продолжил: — И когда уже всё случилось, там, в Петербурге… послушай, я не мог поверить, что, действительно, это происходит со мной, что я переживаю эти ощущения, настолько необычайно сильными и яркими они оказались… Ну, просто!.. — я невольно поднял растопыренные руки, не в силах подобрать слов. — Ты должна понять: конечно, я не спал ни с кем пять лет до этого, но до нашей свадьбы, ты уже знаешь, я многократно испытал всю гамму секс-развлечений и ничего, кроме омерзения, в первую очередь к себе, я не испытывал… А с тобой… это потрясающе… Какое-то физическое воплощение гармонии и счастья. И поэтому я не могу оторваться от тебя, и мне жаль, что соития так коротки, что они не могут длиться днями. И перестать хотеть этого вновь и вновь я тоже не могу… Можешь считать меня одержимым, больным маньяком, чем угодно, не думаю, что это что-то изменит… Я так много говорю о сексе, наверное, потому что долго не имел его с тобой, но, конечно, он только часть, только одна жила в многожильном электрическом проводе идущим от тебя ко мне. Хотя, наверное, самый мощный… но разве не вожделение основа любой близости? Настоящей, когда хочешь слышать мысли и чувствовать то же, что чувствуешь ты. Я… ты — мой мир, Танюша, моя вселенная. Всё пронизано тобой.
Таня долго молчала, потом произнесла, шмыгнув носом:
— Мне жаль, Марк… Мне жаль, что я… я совсем не достойна такого… я не достойна твоей любви.
— Прекрати! — разозлился я, эти самоуничижения и самоедство в самый неподходящий момент могли свести с ума.
— Я… не думала, не искала и не хотела твоей любви, ты знаешь. Я не знаю, что мне с этим… как мне, что мне делать, чтобы… Я люблю тебя, но мне кажется, этого мало, чтобы отплатить тебе, чтобы просто соответствовать… Я не знаю, почему… почему для тебя я…
— Не думаю, что для меня одного, — я встал, я не могу больше, надо хотя бы воды выпить…
— Это не говорит о моих достоинствах, — она покачала головой. — Это о тебе говорит, какой ты… необыкновенный в действительности, и необычайно светлый и чистый человек. Преданный и… честный. Во всём, не только в любви.
— Я не говорил о любви, — поморщился я, пузырьки из газированной воды защекотали нос. — Я ничего не знаю о любви!..
Я был так опустошён сейчас всем происходящим, что мог только злиться. Поэтому я ещё глотнул воды, пытаясь успокоиться и сказал:
– Я ничего не знаю о любви… Я люблю твои губы, твои глаза, твои волосы, твою шею, ноги, от вида которых можно сойти с ума, твою сумасшедшую талию, не понимаю, как это может быть и теперь, когда ты точно родила ребёнка… вот это люблю… – я кивнул ей пониже пояса. – Обожаю даже, просто до помрачения…Но разве это любить человека? Это скорее восторг художника перед совершенством природы. Я и не люблю тебя. Всё было бы, наверное, проще и понятнее даже для меня самого. Я… не знаю, как это называется. Ты словно доказательство того, что Он есть… потому что с тобой в меня входит Он. Его Свет, Его чистота и Его несгибаемость…
Я поставил стакан на столик, прижал ладонь к носу, чтобы не чихнуть.
— Это когда-то, когда мы дружили на первом курсе, и ты брала меня в Дом Моделей на репетиции и показы, и рассказывала, как тебя достают Вальдауф и Боги, вот тогда я любил тебя, потому что мне было с тобой весело и приятно, как ни с кем. И даже прикольно было дружить с тобой, такой… не похожей на других. И ты меня любила тогда, как друга. Но ты и теперь так меня любишь, а я…
Я неожиданно и некстати чихнул.
— О, Господи… — рассердился я на себя, вечно у меня… какие-то глупости в такой момент, как легко превратить высокую молитву в юмореску. И я поспешил закончить мысль. — Так что… не вздумай готовить меня к своей смерти, я тут без тебя не останусь.
— С чего ты взял, что я всё ещё как к другу отношусь к тебе? — Таня посмотрела на меня.
Я только отмахнулся.
— С друзьями не спят, — сказала Таня, глядя перед собой.
— Да спят, — у меня опять защекотало в носу, это разозлило меня ещё больше. Я нажал нос, чтобы больше не чихнуть и вроде бы отпустило, зато выступили слёзы. — С кем хочешь, спят… и с друзьями, и с профессорами… и… о, Господи…
Я оглушительно чихнул. Боже, будто шут при императрице…
А Таня покачала головой, не замечая неловкости.
— Нет, Марк… Всё не так… И со мной всё не так. Но… всё, что ты сказал, ты… Тогда ещё в нашу свадебную ночь ты… напугал меня немного тем, что тогда так неожиданно произошло, этим вдруг проявившимся мужским напором... Но после ты был… Господи, да не бывает таких мужей, таких людей. И я не знаю, почему ты думаешь, что я люблю тебя по-прежнему, как десять лет назад, это… — Она вздохнула, отъезжая вглубь дивана. — Когда я увидела тебя в «Вавельберге»… Знаешь, что я подумала после этого? Что я не умерла, и ты вовсе не с того света смотришь на меня? Я поняла, что большего счастья, чем видеть тебя, я не испытывала ещё. Это значило, что я не одна, потому что ты не предашь никогда… Не поверишь, но все мои близкие предавали меня хотя бы раз в жизни. Все до одного. Даже Платон, даже мама… они с Платоном в каком-то аффекте или нет, но сговорились против меня, когда я оказалась беременной из-за Марата… Представляешь? Мои самые близкие люди… И после… мама с отцом позволили поместить меня в психбольницу, поверили, что я могу оказаться… то есть, так и думали, что я ненормальная, и меня нужно запереть… мама до сих пор не знает, что там происходило со мной... И только ты… ты всегда и, несмотря ни на что, выполнял все свои клятвы, все обещания. Каждое твоё слово весит тонну золота.
Я смотрел на неё, она ещё не говорила мне такого никогда.
— И после этого ты говоришь мне такие вещи, чтобы я нашёл себе развлечения на стороне? Таня… — я покачал головой в изнеможении. — Сама сказала, что каждое моё слово имеет вес, вот я и сказал уже — без тебя я жить не буду. Ты поняла? Доделаю дела, а после — всё. Не потому что мне не нужна никакая другая женщина, а потому что просто жизнь закончится с тобой. Я говорил твоему брату, он тут спросил, как я могу прощать, а вернее, терпеть измены. Вот я и сказал ему… но тогда я не думал, что речь будет идти о том, чтобы не просто расстаться с тобой, а о том, что ты… Я не буду произносить этого… Платон, кстати, сказал, что ты никогда не сдавалась, даже когда была малышкой. Какого же чёрта ты сейчас?..
Таня выпрямилась, глядя на меня, она сейчас была очень бледной и напуганной, и при этом решительной, потому что Смерть и правда заглянула в нашу дверь, и Таня чувствовала её. А ещё она до самого дна сейчас чувствовала меня, поэтому и решимость овладела ею. И у неё никогда не было такого прекрасного лица, как сейчас, и никогда она не смотрела на меня так, будто ей открылось во мне то, что поразило её до самой глубины и… кажется, изменило, изменило её саму. Возможно, и отношение ко мне изменило тоже. Да, она всегда любила меня, но только сейчас она смотрела на меня, как на любимого мужчину. В первый раз. Не как на друга. Не как на близкого друга, с которым весело и легко, а как на того, кого она любит. Она никогда ещё не смотрела на меня так…
— Я… и сейчас не сдаюсь и не сдамся, Марик, — пересохшим горлом проговорила она. — Но… это… понимаешь… Смерть может не спросить, как насильник… Ты думаешь, я не сопротивлялась им? Ты думаешь, я позволила бы им делать это со мной?.. Костеньке, который… для него меня держали связанной и под лекарствами. А Никитский бил так, что я слепла и глохла, и приковывал наручниками, Паласёлов… какое-то время удавалось уболтать его, но он держал на прицеле и Марата, и РОмана, а потом… он тоже… избил и связал меня… — заплакала Таня. Боже мой, девочка… Но она не замолчала, выпрямляясь. — Вот и смерть может так: возьмёт и всё. А ты… ты… Марик, ты никогда не говори, что ты умрёшь! Я уже думала, что ты умер, и не смогла в это поверить. Я просто отключила это от себя. Будто с отъездом из Москвы я переместилась в другую реальность, а ты остался в прежней… Я прошла мимо твоей взорванной машины в ту ночь, но если бы я могла подумать, что ты там взорвался… я не смогла бы сделать и шагу оттуда. Я вообще была уверена, что просто взорвалась машина, как и моя, поначалу я так и думала, и только после… Я только сейчас поняла это… Поэтому я не писала твоих портретов в разлуке. Ни одного. Я… не могла… было невыносимо вспоминать твоё лицо… и думать, что… ох, Марик… Только, когда ты перекрыл счета, я робко подумала, что, может быть, ты жив… Но стало ещё страшнее: а что если ты ненавидишь меня теперь? За Валеру, за ребёнка… за всё, что всегда было не так из-за меня… я не боялась твоей ненависти, я… Марик, оказалось, что я испугалась потерять твою любовь…
Я прижал к себе её голову, она так плакала впервые с нашей свадебной ночи, но с тех пор прибавилось ещё горя, и я не защитил её от него. Я виноват. Но теперь я не отдам её. Чего бы мне ни стоило.
— Танюша… Они все сдохли. Двоих я убил своей рукой, ты знаешь теперь… Так и Безносая, её я уже не подпущу. Ты слышишь? Ты мне веришь? Я никогда не врал тебе.
Таня выпрямилась опять, чтобы посмотреть в моё лицо и, вытирая слёзы, сказала:
— Нет, врал, Марковкин, — и, шмыгнув носом, улыбнулась, продолжая вытирать слёзы, которые натекли ей даже на шею. — Чета я как-то забыла в пылу… А ведь врал, когда обещал никогда с членом ко мне не соваться.
И прыснула. И я захохотал, тоже пряча слёзы в ресницах, и обнял её за шею, притягивая к себе опять, и так мы смеялись, плача от страха и счастья.
— Ну да… с тем обещанием я погорячился… Обманул, получается… Ну как же я мог подумать, что… со мной такое вдруг случиться, это же было совершенно исключено. А вот… случилось… Такая, понимаешь, сексуальная революция…
И мы опять захохотали, пока не замерли, обессиленно, обнимая друг друга, усталые от слёз, страха, от своих откровений и открытий…
— Ладно, детка, ложись спать, тебе нельзя колобродить, — сказал я, когда мы, наконец, начали дышать ровно.
— Тебе тоже нельзя.
— Мне приятно, конечно, что ты зовёшь меня в постель, но… Надо поработать. Ты такие задачи ставишь, а времени у нас нет…
Таня вздрогнула, разворачиваясь ко мне.
— Ты… не говори так… О, Господи, теперь, когда… когда у нас всё может быть по-человечески, когда… я… не говори, что у нас уже нет времени, — вдруг снова заплакала она, нервы ни к чёрту… Да, оба мы на грани.
Тогда я притянул её к себе. Это было в первый и единственный раз, когда я занялся любовью, потому что Тане это было нужно больше, чем мне. Она целовала меня вдохновенно и горячо. Её кожа светилась, блестела от пота, как будто фосфоресцируя своей белизной, вздрагивали острые кончики грудей, казалось, они колются, а мышцы напрягались, натягиваясь струнами в моей милой наезднице. Чувствуя приближение её кульминации, я приподнялся, чтобы обнять её, прижавшись лицом к её шее, чтобы позволить и себе кончить с ней вместе…
— Я люблю тебя… — почему-то снова плача, прошептала Таня, склоняясь к подушкам.
Я лёг рядом, протянул руку, чтобы стереть слёзы с её лица.
— Не надо, моя птичка, не плачь, я не умру, — я улыбнулся.
А Таня засмеялась, сотрясаясь всем телом и вытирая слезы, и обняла меня, прижимаясь всем телом.
— Ох, Марик… как же хорошо…
Я тоже засмеялся.
— Ну, дожили, тебе стал нравиться секс со мной.
— Ну-у-у-у, учисся, сынок… — продолжила смеяться Таня, укрывая нас двоих одеялом. — Но только… я не о том… милый…
Я знаю, что не о том, но я так боюсь спугнуть…
Таня тут же уснула, а я всё же поднялся с постели, вернувшись к своим изысканиям. К утру, чувствуя, что почти сошёл с ума от усталости и напряжения, я распечатал несколько файлов, которые мне показались перспективными, чтобы посмотреть их уже на свежую голову, и отправился спать к моей тёплой и душистой во сне жене…
Глава 15. Ты, как никто, а ещё…
В результате я проспал до обеда, и не застал Таню. Понятно, что она поехала в больницу, но она оставила записку, что после намерена пройтись по магазинам. Я позвонил, но ответил на этот раз её Фомка, или Фома Фомич, у него и отец оказался Фомой, такая вот незадача, есть же ещё люди с такими именами. Он и ответил, что Таня в парикмахерской.
— Где?
— Ну… салон красоты тут… э-э… на Петровке… ох, нет, не Петровка, щас… — он ещё плохо ориентировался в Москве, хотя усиленно осваивал карты.
С их с Борисом приездом стало проще, мелкие поручения, и какая-никакая охрана, это уже было хорошо. Я спросил Бориса как ему Кургин, и Борис ответил, посмотрев мне в глаза честно, как и всегда:
— Достойный.
А потом качну головой и добавил:
– Как-то сказал ему, что надо будет ему в лагерь к боевикам в разведку, они в селе там стояли. А перед этим от трёх наших групп одни головы остались…
— И что он?
Борис засмеялся.
— А что? Почесал за ухом своим, лопушным, и говорит: «Ну чё же, сходим, если надо». И под пулями, да минами не ссался, перекрестится только и глядит. Нет, дельный он парень, у Татьяны Андреевны чутьё на людей есть.
Я покивал и отправил его в Питер к тем самым Арсену и Горелому, попробовать осуществить Танину мысль насчёт Вито. Сам же отправился в Курчатовский институт.
А вечером застал Таню дома ослепительно красивой, наверное, от возбуждения магазинами, с новой укладкой, маникюром, крутящейся перед зеркалом, но платье к моменту моего прихода она уже сняла, и оставалась только в украшениях и туфлях, запахивающейся в шёлковый халатик.
— Марик! Потратилась я сегодня изрядно, ты уж прости, в свет не выходила сто лет, ну и… словила вдохновение. Платье получилось, во! — она подняла большой палец. — Правда, Фомка?
Фома Фомич, сидевший тут же на пуфике, кивнул, улыбаясь до ушей, хотя вид у него был замученный, представляю, как может свести с ума шоппинг.
— Кстати, Вальдауф усадьбу снял, действительно. Его Марина осталась в Европах, там какой-то их приятель шато снимает на праздники, вот она так с католического Рождества оттягивается. А Вальдауф, как настоящий русак, домой приехал к родным снегам.
— Родным, ха! Он же немец, — я знаю, что он приехал, только потому, что Таня здесь.
— Во-первых: только наполовину, а во-вторых: он всегда считал себя русским, говорил много раз, — улыбнулась Таня.
— Ну это да… Иные немцы русским в русскости фору дадут, всегда так было. А некоторые русские своих продают без стеснения, падаль…
Таня подошла обнять меня, положила руки на плечи.
— Фома Фомич, ступай, свободный на сегодня. Спасибо, — сказал я, хватит того, что Таня показала ему новогодние наряды.
— Слушай, может, когда эти опасности в отношении нас будут позади, у нас не будет телохранителей?
— Конечно, не будет, я сам устал от них. Сделаю ребят сотрудниками моей конторы на Калининском. Надеюсь, и с Кавказом к тому времени тоже всё разрешится. Сейчас уже более или менее всё ясно… теперь я и из Москвы работать могу. Зачётку, как говориться, наработал.
— Ты так и не рассказал про свои раны, — Таня взяла мою руку, переплетая пальцы с моими, я люблю, когда она так делает. Я поднял её руку к моим губам.
— Да там… не так и интересно всё, — сказал я, вспоминать, честно говоря, не хотелось, но и не похвастать перед Таней настоящими боевыми ранами тоже было неправильно. — Просто… предали нас, подставили. Мы только расселись в доме с ужином, мы с Радюгиным, ещё человека четыре командиров из местных, приехал наш связной, то есть не наш, мы не знали его, но письма привёз, по которым… Словом, едва он зашёл со своими подарками, пока Радюгин документы просматривал, а хозяйка доставала провиант, надо сказать, отменный, тут нас минами и накрыли… Все погибли, кроме нас с Радюгиным. Правда, перед этим этот липовый связной успел нож воткнуть мне в спину пару раз. Он убил бы меня, если бы сразу не казался мне подозрительным, и я не следил бы за ним. Глаза у него какие-то… линялые были… если бы я чуть раньше подумал, что он миномётный расчёт наведёт, из дома бы все выскочить успели, на нём, наверное, маячок был, или… хрен его знает, что, они, сволота эта, доки в таких вещах. А я… ну, короче, я не военный, привык долго думать, прежде чем сделать что-то. Реакцию, конечно, тренировать надо…
— Получается, охотились именно на тебя, — сказала Таня, бледнея. — Марик… так опасность-то никто не отменил с тем, что ты уехал оттуда.
Я засмеялся, обнимая её.
— Никто не знает, что мы с Радюгиным остались живы. Это ещё разведать надо, не всё так быстро. Я там не под своим именем ходил, как ты понимаешь.
— Под каким? Как здесь сейчас живём, Марков?
— Марков я по паспорту, а там был Белый. Так и звали все, получалась как фамилия, большинство и не знали, фамилия это или кличка. На самом деле, меня так ещё в тот мой первый «прекрасный» визит в Чечню окрестили, ещё до Хасавюрта, помнишь?
— Ещё бы, — кивнула Таня.
Конечно, она помнила, я тогда три месяца не позволял себе коснуться её, боясь заразить какой-нибудь дрянью после того, как мне там подарили дамочку для утех.
— И всё же тебе надо беречься. Здешние наши дела, то, что в Питере было, а ещё кавказские… Не многовато?
— Многовато, учитывая, что я никогда не любил приключений, адреналин для удовольствия мне на хрен не нужен. Но я вот что скажу: питерские дела всем только на руку пришлись, от ментов до местных авторитетов, заодно фээсбэшники хорошие мосты навели с МВД местным, силовикам полезно совместные операции устраивать. Так что — нет, Питер для меня сейчас самый безопасный город земли. В Москве пока никто Лиргамира не видел, а господин Марков никому не интересен, подумаешь, живёт с любовницей в отеле, – я посмотрел на неё, отвёл волосы от лица за ушко. – Ты же по паспорту мне теперь не жена, моя дорогая, я Марков, а ты — Олейник, без штампа. А моя прекрасная Татьяна Маркова замуж вышла за господина Вьюгина, — я покачал головой, всё же я так и не могу спокойно к этому относиться. — Это я… не подумал, конечно, когда делали твой паспорт, штамп о браке тебе не поставили. Такая мелочь, а вот, поди ж ты…
Я снова хотел снова упомянуть Вьюгина всуе, что называется, но не стал, незачем всё время нам говорить о нём. Тем более что и в моём паспорте на имя Маркова Марка Борисовича, штампа о браке нет, но об этом я решил умолчать. И не потому, что я боялся этого, я не боялся, потому что для Тани я был её мужем, а не Вьюгин, хотя юридически это было не так, но знал об этом обстоятельстве только я. Ведь если «воскресать», то ничего и не изменилось, а эти временные юридические виньетки значения не имели.
— И всё же, Марк… Я, знаешь, что надумала: я теперь с тобой везде стану ездить. Тебе надо куда-то лететь к чёрту на рога, я с тобой. Мне эти расставания… дорого выходят. Пусть я теперь тебе не жена, зато товарищ.
— Чиво?! — захохотал я. — Я тебе сейчас дам товарища!
Я хотел было схватить её, но она взвизгнула и увернулась, убегая, я погнался за ней, изображая разъярённого орангутана, изловил быстро, подхватывая в руки, но она внезапно побледнела, голубея губами, задыхаясь и выгнулась, пришлось возню прекратить и аккуратнейшим образом положить её на диван.
— Ты что? Что ты? Ты… Танюша… — испуганно дрожа, почти в ужасе, зашептал я, сразу потерялся даже голос. — Ч-што сделать? В-врача, может, вызывать?..
Она заставила себя проговорить:
— Всё… нормально… щас… сейчас… Марик… я… глупость какая… ох… — дрожащие ресницы казались пугающе длинными, каких не бывает у людей, но я теперь постоянно был во власти страха.
Таня открыла глаза.
— Нормально… уже, — сказала она, протягивая руку ко мне, я подсел ближе. — Это… появилось в… последние дни. То ли боль, то ли… перебои. Лекарств ещё много… тоже дрянь. Не бойся. Пожалуйста… Не пугайся так.
Она улыбнулась, притягивая меня к себе, розовые и белые краски начали смывать сизый.
— Не пугайся, — прошептала она. — Не бойся, иди ко мне…
Я погладил пальцами её щёку.
— Уверена?
— Со страху ещё и не любить тебя? — улыбнулась Таня. — Уверена… Поцелуй меня?
— Разве я умею? — удивился я, весь горячея, до сих пор только я просил её об этом.
— Ты… как никто умеешь…
Ну… меня залило напалмом после таких слов, после таких глаз, светящих мне между ресницами…
— Ребята! — голос Платона как сквознячок по остывающей, ещё мокрой от пота коже.
Я приподнялся, мы с Таней, прыснув, захихикали, спешно приводя себя в порядок. И всё же от входа диван хорошо виден, хорошо, что хотя бы отвёрнут к окнам…
— Ну что я тебе говорил, Катюшка?! А ты не хотела верить. Они всё время трахаются. Как воскресли, прям кошмар… — хохоча, проговорил Платон.
Я, наконец, смог подняться, уже в застёгнутых джинсах, но рубашку пришлось надевать при Кате, изумлённой до предела…
…Ещё бы мне не изумиться. Я год считаю этих двоих погибшими лютой смертью, я утешала Ларису Валентиновну как могла, хотя, конечно, как тут утешишь? Я терпела болезненное оцепенение Платона, которое, впрочем, скоро обернулось командировками на войну, что мне совсем не нравилось. Он отказался от предложения тут, в Москве, которое сделало бы его не только самым знаменитым репортёром, но и самым высокооплачиваемым, и отправился туда, где каждый день его могли убить.
На мои упрёки он отвечал:
— Катюша, как ты не понимаешь, я удивляюсь, как ты не понимаешь, что если бы я согласился на ту серию репортажей, я стал бы просто главной пишущей проституткой страны.
— Господи, ну что? Ну, все продают, что могут!
— Кать, я не верю, что это ты говоришь.
Меня это только разозлило. Конечно, после гибели Тани и Марка на нас обрушилось наследство, о размерах которого, я, признаться, и не подозревала, и, хотя у меня не поднималась рука распродавать всё это: квартиры, особенно принадлежавшие дедушкам Марка, которые не трогал даже сам Марк, и тем более ту, на Поварской, где всё было перевёрнуто, к тому же был обыск, там только прибрались и мы заперли всё. Но у Тани были и ещё квартиры в Москве, и в Петербурге, которые я решила не продавать, оставив наследством нашим с Платоном, детям. А вот фирма Марка на Калининском работала под руководством директора, и он показал мне доверенность, написанную рукой Марка о продолжении работы на прежних условиях. Учитывая, как невелики были доходы этой затрапезной фирмы, я потеряла к ней интерес, тем более что Платону не нравилась идея продажи этого бизнеса. Но вот этот разговор с мужем, когда он отказывался от славы, чтобы отправиться на фронт, разозлил меня.
— Почему же ты не веришь, что я это говорю? Мы живём в такое время, когда глупо не продавать то, что продаётся.
— Правду нельзя продавать, — упрямо проговорил Платон.
— Откуда тебе знать, что правда здесь, а что нет? — рассердилась я, потому что ясно, что в этой возне скорпионов в банке нет правых и виноватых, они все скорпионы, эти олигархи, так что принять чью-то сторону, это просто использовать возможность, а не глупо упустить её.
— Я и не хочу заниматься сортировкой дерьма, — сказал Платон.
Мне хотелось его треснуть за это, потому что тот, кто вместо него взялся за то дело, теперь был обласкан и вхож во все дома и кабинеты, не говоря о том, что и свои дома заимел в самых престижных местах и не только Москвы, но и всей планеты. А мой в окопы полез!
Но этого мало. Едва вернувшись из госпиталя после ранения, кажется, с целью отдохнуть и восстановить силы, он внезапно срывается в Петербург без каких-либо внятных объяснений, и после снова едет на Кавказ. И всё при том, что совсем угас желанием ко мне. Когда же, едва вернувшись, он, под каким-то странным предлогом, что там Марат Бадмаев, которого сто лет назад поймал Олег за одно из самых чудовищных преступлений, о котором мне приходилось слышать, благодаря раскрытию которого, кстати, мы и переехали в Москву на новое назначение, рванул снова туда же, в Питер, да ещё с этой проклятущей Леной Свирс, которая без всяких сомнений его многолетняя любовница, я не выдержала и… изменила ему.
Нет, не в первый же день, разумеется, не на улице же я стану ловить себе мужчин, просто всё так… удивительнейшим образом совпало, что… Случилось всё, собственно говоря, всего-то неделю назад, перед этим были ухаживания молодого человека, который пришёл работать к нам в Дом детского творчества, где я служу уже не один год, и где кроме тёток и древних динозавров, которые ещё помнили живыми Сталина и Берию, с перхотью на старых засаленных пиджаках и порыжевшими от табака усами, никого не было. У меня там не было даже подруг. Приятельницы-сплетницы — да, но не подруги. Вообще получалось, что после гибели Тани, моей золовки, ни одной подруги у меня не осталось. И вот, среди этого тоскливого болота объявляется молодой красавец, которого взяли вести кружок изобразительного искусства.
Внимание мужчин всегда приятно, оно становится ещё приятнее и ценнее, если ты каждый день ходишь на работу в одно и то же место, где мужчин нет, и думаешь, что ещё несколько лет и от твоей красоты уже ничего не останется, и ты так ничего и не испытала удивительного. Пока Таня была жива, я невольно завидовала её бурной и яркой жизни. Рождение Анюты выбило меня с подиума, на фотосъёмки ещё приглашали, но всё реже, конкуренция в этом мире сумасшедшая, а когда тебе уже тридцать семь и у тебя муж не самый знаменитый журналист страны, а всеми гонимый военкор, который, к тому же, неделями не бывает дома, то тебя быстро оттесняют в сторону, пока не сбросят с поля.
Гарик Требухи так и сказал мне как-то:
— Что ты хочешь, Катерина, ты не можешь уже наравне с двадцатилетками в купальниках бегать, хотя ты и краше большинства из них, но все хотят юного или знаменитого мясца. Ты не успела стать по-настоящему звездой, и пришла поздновато и семьёй занялась, тут, как говориться, приходится выбирать, ты правильно выбрала, не переживай. Придётся о подиуме и фэшн-съёмке забыть. Поставить тебя, при твоей красоте рекламировать стиральный порошок или сковородки, невозможно, туда другие лица нужны. Так что не обессудь. Попробуй в Дом Моды пойти…
Но времена были не те. Дом Моды тоже не горел желанием работать со взрослой моделью, которая уже не захочет самоотверженно голым задом валяться в сене или лазать по заснеженным крышам, да и зад мой был не так хорош, видимо как у тех, кто годился мне в дочери. Я готова была ходить по подиуму, но подиум уже не хотел этого.
— Не успела ты себе имя сделать, Катерин, как сошла с орбиты, — сказали мне и здесь. — Иначе сейчас взяли бы, почему нет. Не на каждый показ, но…
То же я слышала и в агентстве, где работали когда-то вместе с Таней. Я возьми и спроси:
— А Таню, будь она жива, взяли бы?
— Хо! Таню! — оживилась тётенька, которая сама была манекенщицей, когда я ещё не родилась, и всю жизнь работала с модой. — Таня и была-то золотая жила, а как пошёл слух, что её хотели клонировать, потому и убили, сама понимаешь… Даже виртуальную модель тут один художник сделал. «МэМи» рокеры её использовали в своих концертах и клипах. Когда смерть играет такие шутки, люди придумывают, как заработать и на этом. Чё, не слыхала?
Я слыхала. И даже видела, мы с Ваней были на таких концертах, ребята звали нас и мы ходили.
— На волне тоски по Ленину несколько лет протянем и с такими вот шоу, а дальше… придётся переквалифицироваться в управдомы, — говорил об этом Сергей.
Ребята, Мэри и Вилор, с грустью соглашались с ним, ясно было, что надолго такого формата не хватит, и что после этого? Попытаться встроиться в какие-то другие группы? Их тоска охватывала от этой мысли, петь написанные Володей Книжником и ещё не записанные песни не решался никто из них. И тут Сергей вспомнил о Тане.
— Если бы она спела его песни…
— Таня же не поёт, — удивилась я.
— Господи, подучилась бы и спела, — хмыкнула Мэри. — Из ничего можно голос сделать. Сам Ленин не был великим вокалистом, брал темпераментом. Тут дело не в голосе даже, а, в Танином случае, в силе личности, в том, что все знают о том, что она была для Ленина, и ещё… какой она была.
И вот на фоне этого общего упадка после пережитых нами всеми потерь, я, предоставленная самой себе, переполненная ревнивых подозрений и ощущения приближения увядания, я оказалась совершенно безоружной перед этим парнем. Особенно льстило, что он значительно моложе меня, и что среди многочисленных женщин и девушек, что работали здесь с нами, он выбрал меня для своих ухаживаний. Впрочем, я, несомненно, была красивее всех, я это я знала, наверное, это осознание и погубило меня, потому что первое, что он мне сказал, и было:
— Катерина Сергеевна, как вас, знаменитую модель, занесло сюда? Или балетное прошлое не даёт вам забыть о танце? — и улыбнулся, блестя большими тёмными глазами. И губы у него были чётко очерченные и такие, будто он малину только что ел…
Платон как раз пропадал в Питере и даже трубки не брал, и сам не звонил, стали выходить его репортажи о Марате Бадмаеве и всё в пику расследованию Олега, из подводок Платона получалось, что Бадмаев жертва подлого и заранее знавшего о его невиновности, а действовавшего так только из карьерных соображений. Ну, за это я была особенно обижена на Платона. Легко же ему теперь на Олега напраслину наводить, когда тот не может ответить.
И когда он вернулся ненадолго, я напустилась на него. На что Платон спокойно ответил:
— Катюша, я всегда знал, что Никитский просто использовал Марата с его незадачливыми приятелями, и то дело, как трамплин в Московскую прокуратуру. И тогда, в 89-м я не выступил со статьёй только потому, что не хотел, чтобы имя Тани трепали. Таня была алиби Марата на ту ночь.
Вот тут я изумилась. Я ничего такого не знала.
— Погоди-ка… а… Таня ведь тогда… кажется, была беременна? Я думала от Книжника, все о нём говорили. Мама мне говорила. Так, стало быть…
Платон посмотрел на меня и сказал что-то удивившее меня:
— Давай не будем обсуждать Таню в её отсутствие.
Будто у нас будет возможность обсудить её в её присутствии.
И всё же я скучала по ней. Потому что даже теперь, когда меня вдруг захватило, не могу сказать, что чувство, но волна ярких эмоций, я хотела бы обсудить их с ней. Потому что больше было не с кем. С мамой невозможно, она вообще не признавала внебрачных связей и очень осуждала нас с Платоном, пока мы встречались за спиной Олега, и говорила, что Платон должен был жениться на мне тогда ещё, когда должен был родиться Ваня, а не позволять сделать это Олегу. Так что рассказать маме, что я позволила парню, который был в лучшем случае на десять лет старше Ванюши, поцеловать себя тёплыми и душистыми губами на входе в метро, было невозможно.
Сама я переживала это происшествие несколько дней, и вдруг Платон возвращается, и через несколько дней Марат Бадмаев не просто выходит на свободу, но в сопровождении триумфального репортажа моего дорогого Платона о его полной невиновности, реабилитации и полном утоплении в болоте презрения Олега.
— Платон, как ты мог так говорить об Олеге? Ты же… выставил его бессовестным карьеристом, — сказала я, чувствуя, что готова начать кричать и обвинять моего мужа в мести. Причём самой гнусной, потому что оправдаться Олег уже не сможет. — Он мог ошибиться, это может каждый, но чтобы он нарочно утопил кого-то, чтобы на его голове наверх забраться…
Платон побледнел от злости, ревность, видимо, так и не отпускала его до сих пор.
— Катя… ты многого не знаешь. И… я прошу тебя, больше не говори об этом.
— Об этом? Этот был мой муж.
Платон поднял на меня огромные синие глаза и сказал:
— Полагаешь, я забыл? — и, не говоря больше ни слова, просто ушёл.
Нет, он вернулся, само собой, просто вышел пройтись, надо полагать, но это было последней каплей, которая переполнила мою чашу непонимания его поступков, его поведения и всего, что он делал в последний год. Мы никогда ещё так не отдалялись друг от друга.
И я позволила Роме не только пригласить себя в ресторан, где мы съели очень вкусный ужин, я подумала ещё, откуда у скромного преподавателя рисования деньги на такое ресторан, но и… я согласилась посмотреть, как он живёт. Оказалось, живёт он в очень хорошей «сталинской» двухкомнатной квартире недалеко от Фрунзенской.
— Да ты оказывается, богатенький. Как тебя в рисовальщики занесло?
— Из армии сбежал, — засмеялся он. Ясно, что шутит.
— А деньги откуда?
— А меня бандит крупный содержит, — и хохочет.
— В смысле, содержит? — напряглась я.
Он захохотал:
— Напугалась? Не волнуйся, я у него в службе разведки, — и подмигнул.
— И что ты через меня выведываешь? — усмехнулась я.
— А ты мой косяк — я в тебя влюбился.
Вот тут, пока мы ходили по комнатам, идеально убранным, между прочим, с обстановкой в общем скромной, я развернулась на его слова и он поцеловал меня, поднимая от пола…
У него оказалось очень красивое стройное тело, и любовью он занимался вдохновенно. Но не это доставило мне наибольшее удовольствие, а просто новизна. Вот так пошло и примитивно, оказывается, я слишком привыкла к спокойному счастью с мужем, которого люблю и желаю уже много лет, без признаков охлаждения, но, наверное, именно это ровное пламя и было главной моей ценностью, но и главным, из чего я сегодня вырвалась и… тут же пожалела об этом.
Я села на край его широко расстеленной софы, вот всё здесь не так, как мне надо, и он прекрасен, и, кажется, правда влюблён, но разве влюблена я? Да влюблена, наверное, если позволила ему прикасаться ко мне, ему, чужому и слишком молодому человеку.
— Ты что? Куда ты, Катюша? — он потянулся за мной длинными пальцами художника, прикасаясь к моей спине.
— Я пойду, — сказала я. — Няне скоро уходить.
— А муж разве не дома? Или знаменитому журналисту невместно с детьми сидеть? — улыбнулся Роман, не отпуская меня из своих пальцев.
Я обернулась:
— Откуда ты знаешь, что мой муж журналист?
— Так все знают, шепчутся, завидуют, — сладко растягивая красивые губы, проговорил он, убирая с лица длинную чёлку. — Не уходи, пусть он немного поревнует. Это полезно.
Но мне это не показалось полезным, и я взялась одеваться. Рома тоже встал, и тоже надел джинсы, не застёгивая, впрочем, и остался голым по пояс.
— Какая же ты красивая, — сказал он, без стеснения разглядывая меня, пока я надевала лифчик.
И всё же он оделся и проводил меня не только до метро, но до самого дома.
— Хочешь, я завтра приду сюда и провожу тебя до работы?
Я засмеялась:
— Нет, Ром, ты… не шути так, что проводил, спасибо, но, не дай Бог, увидит кто-то. Не надо так шутить, правда…
Тогда он стал серьёзным.
— Но это же не значит, что я… что я для тебя одноразовая акция?
Я провела пальчиком по его гладкой щеке, с красиво выступающей скулой, наверное, и взрослым он будет красив…
— Посмотрим, Ромчик. До завтра!
Но он позвонил в тот же вечер, и, выяснив, что Платона нет, висел на телефоне почти два часа. Когда я, наконец, смогла отключиться, ко мне в спальню вошёл Ваня и, посмотрев на меня то ли удивлённо, то ли обиженно, я не до конца поняла, спросил:
— Ты что… какая-то красная? Влюбилась, что ли? На телефоне висишь…
— Красная? — удивилась я, и подсела к туалетному столику. Действительно, на щеках румянец, и я выглядела сейчас не только моложе, но и красивее в сто раз.
Я ведь думала, что больше не пойду на свидание с ним. А глядя на себя, такую преображённую, такую замечательно прекрасную сейчас, поняла, что даже если и не влюблена, то встречаться надо продолжить. И я продолжила. И мне было хорошо. И с каждым разом лучше. И дома я перестала придираться к Платону, стала терпимой и простила ему и даже забыла нападки на Олега. Сам Платон смотрел на меня и улыбался.
А у меня, кроме всего прочего появилось желание сменить гардероб полностью, и квартиру, потому что в этой трехкомнатной нам вчетвером становилось тесно, Ване нужна своя комната, и зал нужен, думаю, и машину нам пора купить вторую.
— Ты же не водишь, — удивился Платон.
— Ну, научусь, делов-то. Ты и научишь, а потом права купишь мне.
Он вдруг стал слишком серьёзным.
— Учить согласен, но сдавать пойдёшь, как все.
Меня это сразу разозлило:
— И с чего ты такой принципиальный? Тебе денег жалко на жену?
— Глупостей не говори. Но это серьёзные вещи, это опасность для жизни, и я рисковать тебе не позволю.
— Почему? Чтобы не стать вдовцом с двумя детьми?
— Что ж ты говоришь? — обиделся Платон.
Я устыдилась, признаться, сразу подумав, что я так надерзила ему, потому что почувствовала безнаказанность. И тут же обняла его, прося прощения. В общем, всё складывалось очень приятно, и сулит стать ещё лучше, потому что у меня был влюблённый милый друг, и любящий милый муж. Мечта, а не жизнь…
Рома дарил мне подарки, не скупился на украшения, притом, что я так и не понимала, откуда у него доходы на такие покупки.
— Я сама могу купить себе всё это, — усмехалась я, примеряя очередные бриллиантовые серёжки.
— Ну, поэтому это будет безопасно, носить их. Никто не догадается, что это подарок, это будешь знать только ты, — целуя меня, проговорил Рома. — Вот, например, скоро Новый год, на вечеринку и наденешь.
Я только вздохнула. Уже в прошлом году не было никакой у нас вечеринки по случаю Нового года, собрались в похоронном настроении из-за недавней смерти Книжника, обсуждали грядущие сороковины, а на второй день Нового года погибли Таня и Марк… Так что сомневаюсь, что и в этом году будем праздновать.
— Да ты что? Такая двойная трагедия у вас в семье? — покачал головой Рома. — Ужас какой…
— Да, ужас… говорили, что Марка собрали по кускам, а Таня сгорела… Представляешь, два гроба сразу, белый и чёрный, как жених и невеста… Впрочем, на их свадьбе я не была. Но фотографии видела. Они были очень красивой парой…
— Подожди, но ведь у твоей невестки был роман с Лениным. Она же Таня Олейник, правильно?
— Это ты тоже из сплетен на работе узнал? — усмехнулась я. — Был роман… вот они, все трое и умерли год назад. Так что теперь у нас не празднуют Новый год, похоже.
Рома погладил моё плечо.
— А ты не можешь улизнуть и приехать ко мне? В Новогоднюю ночь? Представляешь, проведём вместе новогоднюю ночь, — и стал целовать моё плечо, забираясь за ворот…
Это, конечно, была замечательная идея в своей лучезарной романтичности и такой же полнейшей неисполнимости.
Но, оказалось, Новый год по всем правилам праздника, всё же состоится. И всё потому что…
— Катюша… — сказал Платон сегодня утром. Был выходной день, и мы все были дома.
В уголках его рта играла усмешка, которую он тщетно пытался скрыть. Он притянул меня к себе, и, держа за руки, и продолжая улыбаться, словно приготовил сюрприз, проговорил:
— Катюшенька, нас пригласили на Новый год.
Я удивлённо смотрела на него.
— И мы пойдём? — удивилась я.
— Я очень хочу пойти. И думаю, когда я расскажу тебе кое-что, ты захочешь тоже. Дело в том, что Таня и Марк…
О, Господи, сейчас скажет что-нибудь о каком-нибудь неведомом пока завещании. Но почему он так улыбается? Там какой-то приятный сюрприз?..
— Они не умерли, – договорил Платон.
— Что они сделали?.. — я отступила.
— Они живы. Они не погибли год назад. Они скрывались целый год от Вито.
— От кого? – я даже не поняла, правильно ли я расслышала имя.
— Ну, это неважно. Ты всё равно не знаешь… Просто теперь они вернулись, и хотят устроить вечеринку в честь Нового года. Как ты думаешь, мы пойдём? — и улыбаюсь лучезарно, поднял глаза на меня.
Глава 16. Милый друг
— Ты представляешь, Ром, целый год они были живы и скрывались… Это… я вам доложу… И я Таню с ребёнком с квартиры в Питере выгнала, просто ужас… Только, слышишь, это секрет, понял? Никому не говори. Я тебе сказала, потому что знаю, ты не станешь болтать… — возбуждённо рассказывала я, приехав к Роме, потому что его надежды на совместную новогоднюю ночь не могут теперь осуществиться, хорошо получилось, вроде я и не виновата, и не надо придумывать, почему я не могу исполнить его желание. — Представь, мы едем к ним, Платон и рассказывает по дороге, что они после разлуки теперь занимаются сексом больше, чем в медовый месяц, он аж захлёбывался от смеха, рассказывая об этом. Входим, а там… и правда… Ну, ты вообрази!
Рома как-то приуныл, и проговорил:
— Ну что же, муж и жена, понять можно, — и почему-то отвернулся. — Только как туда Ленин вписывался, в таком случае, непонятно.
— Оно тебе надо, понимать? — засмеялась я. — Но вот только Таня, оказывается, успела заболеть за это время и теперь ей предстоит какое-то серьёзное лечение, это мне Платон под большим секретом сказал, она не хочет, чтобы кто-то знал, ну чтобы не портить праздник никому.
— Серьёзно? И как она выглядит? — почему-то спросил Рома.
— Выглядит? Почему тебя это интересует?
— Ну как… Ты говоришь, заболела, наверное, еле ходит.
— Нет. Я не понимаю, в болезнях, конечно, но… она выглядит… Ох, в нашем агентстве застрелятся, вот, как она выглядит. Если она, конечно, соизволит прийти к ним. Она может такие бабосы теперь заколотить, и раньше зарабатывала больше Марка, а уж теперь…
— А ребёнок… с ними? — спросил я, а это я, я, твою мать, РОман…
Катя, прекрасная, как царица Савская, и в которую я и правда влюблён, тут ни капли притворства, в такую женщину как она не влюбиться сложно, её знойная красота такая редкость даже для многонаселённой и многонациональной Москвы, что не любоваться её совершенством может только слепой или лжец, что мне не пришлось прилагать никаких усилий к тому, чтобы ухаживать за ней, я делал это всё вполне искренне. И мне совсем не мешало то, что она была старше меня, это даже льстило, что такая взрослая, достаточная женщина, к тому же жена записного красавца Платона Олейника всё же поддалась на мой соблазн. Но, наверное, моя искренность и сделала это.
Да, меня послал на это «задание» Вито, тот самый, от которого Таня и её муж, смотреть на которого страшно, до того он хорош собой и до того сильная у него спина, мне показалось, у него там меч под пальто, когда я видел их у крыльца «Англетера», вот поднимет руки за голову, вытащит спрятанный меч со скрежетом, и ка-ак!.. рубанёт… Я не зря так чувствовал себя, ясно, что я предатель. Я страшный преступник, хуже Иуды, тот предал учителя и друга, а я ту, что спасла меня, и всё преступление которой было, что она не захотела спать со мной. Но, я думал, всё время: что если бы меня так ударили по почкам, я что, не сказал бы всё о ней, даже если бы спал с ней все эти месяцы? Я не знаю, признаться. Это что надо иметь в причинном месте, чтобы кто-то выстоял бы и не рассказал то, что сказал я?..
И что такого я сказал? Если они сами слепые и не видят, кто перед ними? Если они даже телевизор не смотрят? Подумаешь…
А вот то, что она сказала мне, когда я просил её простить меня за обыкновенную слабость, я простить ей не мог. Ведь, в конце концов, я мог продать её секрет ещё в самом начале, когда я догадался, кто она такая. Подсобрать материал и за хороший куш сказать, что всеми похороненная беглянка на самом деле… Но я же не сделал этого. Я ездил в Петрозаводск из Шьотярва, пока она там лежала в больнице, и работал за неё. Я всё делал, но мы не договаривались, что я стану рисковать жизнью. Почему меня надо осуждать за то, что я просто хочу жить и не становиться калекой от побоев?
И я приехал в Москву. Я давно уже понял, и давно знал, кто хотел клонировать её, это казалось мне дикостью, как и тем, кто писал об этом в интернете, обсуждая смерть Тани Олейник и её мужа Лиргамира, который непонятно вообще, зачем был ей нужен, всего лишь какой-то фраер с Калининского, у него и контора там была, потому что его родители были когда-то высокопоставленными. Вот она и вышла за него, богатенького тогда одногруппника, но почему не бросила, когда появился этот рокер Ленин, неясно. Впрочем, когда я увидел этого Лиргамира у «Англетера» я понял. Но о том, кто он, я не знал в тот момент, его фото мне показал Вито, когда я приехал к нему...
А было так: я узнал, что он владеет сетью клиник и пришёл в одну из них, самую близкую от Ленинградского вокзала, где и сказал, что у меня есть сведения для Виктора Викторовича. Сначала конечно, со мной поговорили какие-то его люди, но когда я показал им несколько её рисунков, моих портретов, с указанием даты, между прочим, то встреча-таки состоялась.
Вито оказался уже немолодой, но весьма ухоженный человек с жёсткими рыжеватыми волосами, зачёсанными так, чтобы громадные залысины производили впечатление большого мудрого лба, думаю, редкие кустоватые брови были расчёсаны с тем же расчётом. Он посмотрел на меня из глубин глазниц из-под этих бровей, глазками размером с булавочный кончик и такими же острыми.
— Так, молодой человек, что вам известно об авторе этих рисунков? — неприятным низким голосом с какой-то гнусавостью в толстом носу, проговорил он.
— Это Таня Олейник, — сказал я. — И она жива. По крайней мере, два дня назад была жива. И собиралась в Москву. Так что, думаю, она уже здесь.
Вито не смотрел на меня, пока я рассказывал, что именно и как было с Таней за этот год, перебирая листки холёными руками, на пальцах позвякивали толстые золотые кольца. Когда я сказал, что она родила ребёнка, он поднял глаза на меня.
— Сама родила ребёнка? и… где ребёнок?
— Я не знаю, но, наверное, с ней… — сжавшись, проговорил я, потому что мне показалось, что он прибьёт меня кувалдой, какой казались мне его руки в кольцах. Вообще возле «Англетера» я никаких признаков младенца не увидел, но сказать об этом побоялся.
— Мальчик или девочка?
— Сын, — сказал я, это я знал от самой Тани, она мне про УЗИ рассказывала в больнице сто раз.
Вито посмотрел на своих мордоворотов, что стояли тут в стойках футболистов перед штрафным, и сказал им, нахмурив брови:
— Сын… Сын!
И сделал паузу, во время которой было слышно, как у одного из стоявших поскрипывают «казаки» на ногах.
— Все слышали?.. Кто сказал мне, что она бесплодна?.. Кто утверждал, что это абсолютно? — он разгадывал их какое-то время, пока они мялись с ноги на ногу. — Найти того, кто сказал это, и закопать в том же лесу, где лежат те, кто установил взрывчатку в её машину, и заставил меня думать, что она сгорела.
Он говорил всё это очень размеренным, каким-то сиплым голосом, почти как дон Корлеоне. Наверное, поэтому он Вито…
Между тем он посмотрел на меня.
— То есть ты видел её беременной? Своими глазами?
Я кивнул. Он ещё раз посмотрел на своих.
— Так, что знаешь ещё? Кто знает из её близких, что она жива?
— Ее брат, он был там. И ещё какой-то…
— Ещё какой?
— Не знаю… такой… снежный барс, — это всё, что я мог сказать, что я, описывать буду?
— Что?! — тут Вито выпрямился.
Долго смотрел на меня, потом отъехал на своём кресле, я думал такие троны не бывают на колёсиках, и достал конверт с фотографиями, вытащил из стопки одну, изображение сделано, видимо, мощным объективом издали, но перепутать нельзя, этот тот самый.
— Да. Только он сейчас… как сказать… какой-то худой. Здесь моложе.
— Понятное дело, прослоняешься неизвестно где год… — хмыкнул кто-то сбоку.
Вито поднял глаза и на него.
— Лиргамир жив. С чем я вас и поздравляю.
Он поднялся, оказавшись небольшим и очень коренастым, и медленно прошёл мимо своих подчинённых, заглядывая им в лица.
— Я вот только не понима-аю одного… все вы, чем и как занимаетесь? За что и сколько имеете бабла? Вам кажется, можно-а работать кое-как? Не проверяя? Докладывать пове-ерхностные сведения? Или слухи?
Каждому он заглянул в лицо, а я сто раз пожалел, что пришёл сюда. Мне хотелось денег и мести, я думал, расскажу, что интересующая их персона жива и где-то в Москве, и они с благодарностью наградят меня. Но, похоже, я не совсем правильно рассчитал…
Мне хотелось съёжиться и как-то незаметно просочиться в щель под дверью, я даже обернулся. Но щелей там не было. Однако были, похоже, глаза на затылке у Вито, потому что он заметил моё движение и медленно обернулся.
— Что ты ёрзаешь? Ты куда пришёл? В богаделенку? Сиди смирно, пока не скажу, что тебе делать.
Я ещё раз пожалел, что ступил на этот путь. И что я взялся мстить? Ну, зачем? Господи… Наверное, если бы увидел Таню, одну, заплаканную, или хотя бы просто одну с ребёнком на руках, я бы просто упал к её ногам и плача умолял простить меня, и так бы и валялся, надеясь на её милосердие. И не поднялся бы, пока она меня не простила. Она бы поняла. Ну что я мог? Ну что я должен был сделать, если они достали меня даже с армейской гауптвахты? Молчать, как герой-комсомолец? Так те времена давно прошли, люди поняли, что каждому в своей норе теплее, и каждый сам за себя. Она должна была понять… обязана понять.
Но нет, она вышла из отеля с гордой спиной и губами, красными не от помады, но от поцелуев, и шикнула на меня, как на крысу, даже мышь, высунувшую нос из-за шкафа. А ведь мы прожили под одной крышей несколько месяцев, и я считал, что мы близкие люди. Да, я проявил слабость, ошибся, преступил, и что, достоин только пренебрежения? Даже не презрения, я уж не говорю о ненависти, но всего лишь пренебрежения.
Вито меж тем своим негромким и притом страшным голосом сделал очень спокойную головомойку своим подчинённым, всем раздал задания и, посмотрел, наконец, на меня.
— Так, а ты, молодец, пойдёшь в разведку. К Платону Олейнику. К нему самому тебе не подобраться, он тебя не подпустит, тёртый, да и вспугнуть можешь нашу Танечку, но вот его жена… Скучающая молодая женщина, упустившая возможность стать звездой Москвы, добыча для умелого ловеласа несложная. Ты понял?
Я смотрел на него, ничего не понимая, честно говоря.
— Сблизишься с Катериной Сергеевной и узнаешь всё, что знает она, я, думаю, она знает всё, что знает её муж, насколько мне известно, у них прекрасные отношения.
Такого я не ожидал.
— Как же я с ней сближусь? На улице ловить, что ли, буду? — растерянно проговорил я, и тут же осёкся, похоже, привыкать надо, сдерживать свои возгласы, потому что Вито обернулся на меня в недоумении.
Посмотрев на окружающих, прячущих усмешки в мощных челюстях, Вито ухмыльнулся:
— А это мне всё равно, я стратегиями обольщения не владею, а ты, думаю, способный. Так что, сведения об объекте мы тебе дадим, и через пару часов, разработай план действий. Средства на осуществление тебе отпущу, сколько потребуется, Катерина Сергеевна дама, привыкшая к роскошным вещам, её колечком из серебра и ужином в Макдональдсе не заманишь.
Через час я получил в руки папку, полное досье на Катерину Сергеевну Олейник, и ноутбук с флэшкой.
— Здесь видео, — сказал мордоворот со сломанным носом на мой вопросительный взгляд.
Мысли во мне не работали, я был почти парализован от страха, потому что даже будь я профессиональный жиголо и то, наверное, растерялся бы. Всё это мешало мне сейчас собраться с мыслями и даже внимательно читать. Но, когда я стал смотреть видео… Катерина необыкновенно красивая. Настоящий чёрный бриллиант России. И показы, в которых она участвовала когда-то, и фестивали «Рок и мода», где на подиуме-сцене с моделями были музыканты, она выглядела как несбыточная мечта. И я подумал, просматривая эти видео, что если бы не задание Вито, мне бы такой женщины, как говориться и не понюхать. Когда же я увидел короткий ролик, в котором на сцене были вместе Катерина и Таня… моя жажда мести усилилась в несколько раз. Потому что рядом эти две девушки были ещё ослепительнее, чем по отдельности, красота одной оттеняла красоту второй.
И, кроме того, я понял, что я люблю Таню до исступления, до крайней степени, до ненависти, потому что я хочу её убить теперь…
Но в Катю я влюбился сразу, потому что вблизи она оказалась не только ещё красивее, чем на всех видео, и уж, конечно, милее, потому что у неё оказался очаровательный голос, притягательная мягкая грациозность движений и интеллигентная манера общения, в отличие от Тани, которая была или непобедимо очаровательной или резкой и отталкивающей, среднего и ровного, вот такой, прохладной отстранённой манеры, как у Катерины Сергеевны, у Тани не наблюдалось. Или мне не довелось её наблюдать.
Всё с Катериной произошло как по маслу, я быстро нащупал болезненный нерв в ней, это был страх упущенных возможностей и, конечно, одиночество, отчего все замужние женщины падают в объятия соблазнителей, кем бы они ни были. И не разбираются в том, что они проходимцы или вообще подлые шпионы, каким был я. Наверное, потому, что я отлично осознавал, кто я, я и старался быть по-настоящему искренним хотя бы в проявлении чувств, которые нельзя было не испытывать к Кате.
Когда она уходила, я оставался лежать на простынях, благоухающих её прекрасным телом, которое я, кажется, ещё сжимал в объятиях, я закрывал глаза и думал о Тане. И если к Кате я испытывал нежность, какую не испытывал больше ни к кому, то к Тане, такую жгучую страсть, что мне казалось, у меня горит головка члена, как если бы я заразился каким-нибудь герпесом. Я даже к врачу сходил. Но я был здоров. Абсолютно здоров, по уши нормальной светлой любовью влюблён в Катю, о которой всё время думал, какое счастье, должно быть её мужем, каждый день видеть её рядом, засыпать рядом и просыпаться, говорить и слышать её голос.
Но потом я, помимо воли, видел перед собой Таню, какой я видел её во все эти месяцы нашей жизни под одной крышей. Это ведь рождает большую близость, однако, с Катей, с которой мы встречались на какие-нибудь час-два, потому что больше времени она не могла уделить мне, как я ни уговаривал, у нас эта близость была намного больше, чем с Таней, с которой я жил вместе.
Я видел Таню спящей, я нарочно входил к ней в спальню по утрам, чтобы посмотреть на неё, мне хотелось видеть её наготу, удавалось увидеть плечо или ногу, как-то раскрылась рубашка и мне была видна почти вся грудь… Конечно, я мог видеть её фото с почти обнажённой грудью, или как в клипе «МэМи» в прозрачной кисее, в белье и купальниках, такие фотографии и видео в сети имелись в изобилии, но вы понимаете, что это совсем не то. И в ванную я подглядывал с улицы, она догадывалась и как-то пригрозила мне в окно кулаком, но и всё, не более, даже не прикрылась, даже не сказала ничего после, будто я пацан соседский. Я же говорю: пренебрежение.
Она была беременна, и это меняло её тело, делая странным образом ещё привлекательнее. Этот хорошенький маленький животик, бледность, превращали её в трогательную и нежную, прикасаемую, похожую на соблазнённого подростка, испорченную девочку, которой я не смел коснуться притом. Да, я мог смотреть, говорить, спать в соседней комнате, как пёсик, как наши кот и кошка, но даже им было позволено больше, она гладила их и ласкала, позволяла приходить к себе в постель, мне же не было позволено касаться даже руки или волос, постепенно отраставших от совсем коротких до вот уже теперешних, почти до плеч.
Все девчонки влюблялись в меня, школьницы, у которых я вёл занятия, городские, которых я посещал в свои приезды в Петрозаводск, причём успевая увидеться иногда даже не с двумя, а с тремя. И только Тане я был безразличен. Она даже не привязалась ко мне. Возможно, привыкла, как привыкают к мебели в чужом временном доме, которую вынужденно терпят, потому что незачем менять мебель во временном жилище. И всё. Я уверен, что я не был для неё даже человеком.
Потому, наверное, я и сдал её Паласёлову. Я даже хотел, чтобы он сделал с ней то, чего не дали мне. Ведь я мог не говорить, кто она на самом деле, но я рассказал с удовольствием, потому что даже за удары по почкам мне хотелось отплатить ей.
И вот теперь я был так близко, потому что Платон Олейник точно общался со своей сестрой, но Катя, оказывается, не знала об этом. Когда она, изумлённая произошедшим, рассказала мне о Танином «воскрешении», это тоже было свидетельство близости, ведь Таня вообще не рассказывала ничего, ничего о себе. Я так и не узнал, кто такой Иван Преображенский, пока не появились репортажи о нём по телевизору, и оказалось, что он вовсе не тот, за кого выдавал себя, и, получалось, что Таня знала и это, потому что они были знакомы давно… А я так и остался в неведении. Как домашняя утварь…
Теперь представилась возможность отомстить за это. Я так любил её, я льнул к её ногам как ласковый кот, она же даже не замечала этого, продолжая жить своей отдельной жизнью. Откуда мне было знать, что она вообще такова? Что она такая с детства, и что именно это притягивает и злит окружающих её людей.
Когда Катя, рассказавшая мне о Тане и её Марке, оказывается, этого Лиргамира, этого снежного барса, зовут Марк, буду хотя бы знать. Хорошо будет, если Вито его убьёт…
Узнав от Кати сегодня такие, по-настоящему бесценные сведения, которые, как я понимаю, отдают Таню полностью в руки Вито, я задумался. Я пока не понимал, для чего, то есть, скорее всего для того же, для чего и Паласёлову, но это уже было мне неважно, важно, что Вито убьёт снежного барса Лиргамира, который «убивает, если я скажу», как сказала Таня. Ну-ну…
И всё же я медлил. Я лежал, как привык лежать после ухода Кати, на остывающих простынях и думал, что тем, что я собираюсь сделать я могу круто изменить жизнь Тани. А, может быть, и Кати. Потерять Катю… я вдруг испугался, что это может произойти. Что, если она узнает, что я стал с ней встречаться, для того, чтобы вызнать всё о Тане…
Глава 17. Канун, или реки крови и слёз
Сегодня было воскресенье, тридцать первое декабря, удачно выпавшее на выходной, но Танино лечение продолжалось, поэтому сегодня она точно придёт на капельницы. Я мог бы не приходить, конечно, сегодня не было Генки, сегодня дежуранты, и Таню даже обход не коснётся, увидеть её наедине без её постоянно торчавшего рядом Лиргамира, с которым я теперь старался не пересекаться, сегодня мудрено вообще-то, но я сумел.
Для этого я провернул целую операцию, я позвонил Платону и попросил его зачем-нибудь позвонить Лиргамиру.
— Зачем? Что ты выдумал? — спросил Платон. — Мы с Катей уже собираемся скоро выходить, по пробкам быстро не доедем, путь не близкий. Снег к тому же… какого хрена я должен звонить? Что ты из меня идиота делаешь?!
— Ну, что, тебе трудно? Придумай что-нибудь, чтобы только он из палаты вышел, — сказал я.
Платон, который очень редко матерился, выругался самым длинным из возможных выражений со сложными построениями всех моих родственников, моей задницы и головы в том смысле, что у меня вместо головы как раз зад. Наконец, выдохнув, он произнёс:
— Лётчик, ты… чёрт с тобой, но это в последний раз, учти. Портить жизнь Марку, чтобы ты снова… в общем, против него я не работаю, даже ради тебя. Ты понял?
— Чего ты его так любишь? Он тебе брат родной? — разозлился я, надо сказать, брат Лиргамиру скорее я, с тех пор как у нас в жилах течет одна кровь.
— Иди ты! — мрачно произнёс Платон. — Всё ладно, отключаюсь, придурок… Вот же придурок…
Последние слова он произнёс уже издалека, убирая телефон от уха. Я же пристроился, издали наблюдая за палатой, чтобы говорить по телефону, Лиргамиру придётся выйти на лестницу, вообще мобильники не приветствуются в отделении.
Через минуту Лиргамир вышел со своим дребезжащим у него в руке vertu конечно, обычный сименс ему невместен. Ну, а я вошёл в палату, пока его не было. У меня буквально пара минут, учитывая путь, пока он дойдёт туда и обратно.
Таня лежала высоко на подушках, отвернувшись к окну, где обильно сыпал красивый пухлый снег со вчерашнего дня, на ней свитер белый и пушистый, при этом она ещё и спрятала свободную руку под одеяло, из белого меха, надо же, не расстаётся с ними, а ведь в отделении тепло, мёрзнет, похоже. Мне стало тревожно, не началась бы уже сердечная недостаточность… но сердечной астмы вроде нет, хотя недостаточность двух клапанов значительная, я видел последние эхо, ничего хорошего и вегетации большие, если… Теперь важно было в кратчайшее время закончить предварительное лечение и сделать операцию, если начнутся осложнения, будет поздно…
— Как думаешь, подморозит к ночи? — проговорила Таня, не поворачивая головы и совершенно точно не мне. Меня смутил мягкий тон её голоса, мне кажется, со мной она никогда не говорила таким нежным голосом.
— Обещают только усиление снега, — сказал я и заметил, что она вздрогнула, обернувшись, и даже сжала край одеяла, словно хотела прикрыться им от меня. Это взволновало меня, меня испугал бы холод, но не это волнение. Только не безразличие…
Я присел на край кровати.
— Ты мёрзнешь?
— Я всегда мёрзну, ты просто не помнишь… Ты… чего хотел? — она посмотрела мне за спину, я заметил, что волосы у неё выглядят иначе, пострижены короче, вроде каре.
— Я хотел проведать тебя…
— Уходи, Лётчик, — сказала Таня.
Я сжал её руку холодную даже сквозь покрывало, а у неё всегда были теплые руки.
— Танюша… ну что ты, честное слово? Как ребёнок.
— Уходи.
— Погоди, послушай…
— Смысла слушать нет, Валер… Мы с тобой… мы в эту игру играем который год? Результат с каждым разом всё хуже… Ты не принимаешь меня, я не могу понять твоих поступков… Да… не в этом даже дело, — выдохнула она, приподнимаясь выше и розовея. — Мы с тобой просто не созданы друг для друга, мы друг друга можем любить только на расстоянии. И чем оно больше, тем лучше. Твоя мама была права.
В моей груди закипело, надо же, маму приплела.
— Ты поэтому придумала такую издёвку: позвать меня на ваш Новый год с Галей вместе? Какого чёрта ты делаешь со мной?
— Я делаю с тобой? Я?!.. С-спади… «я делаю»… мне это нравится: ты сам выбрал Галю, ты жил с ней, а теперь, когда надо ребёнка очередного тянуть, тебе Галя уже нравится.
— Что ж ты… говоришь-то?!.. – задохнулся я. – От Галиного ребёнка я не отказываюсь, причём здесь это… но как ты не можешь понять, что моя вина в том, что он, вернее она, моя дочь, родилась ровно, как твоя была в истории с Маратом. Кто обвинял тебя тогда?
— Да все! Из школы чуть не исключили…
— Но не я. И с Галиной… считается, что только мужчины насилуют женщин, но вообрази, что всё тоже, только в роли жертвы я…
— Что? Что ты сказал?! — Таня даже села, хорошо, силиконовый катетер стоит, иначе уже разорвала бы вену. — То есть Галя связала тебе руки, а может, и ноги, и всё сделала, что хотела? Или оглушила кулаком? Как она поступила с тобой?.. Ты хоть… Валер, ты думай, когда говоришь!.. Ты всего лишь не отказался. По слабости или, скорее всего, потому что мелькнула мысль: «почему бы нет»? Ты мог бы сказать: «не хочу, не люблю тебя, Галя»? На этом всё и закончилось бы. Только сказать два слова… Меня не спрашивали…
И отвернулась, вновь опустившись на подушки, я видел, как у неё дрогнула шея.
— Меня тоже не спрашивали… — тихо проговорил я. — И рожать… тут всегда женщины решение, а виновен снова я.
— Виновен, — глухо произнесла она, не поворачиваясь ко мне. — Но это уже не вина, это дар, счастье, искупление твоего греха, когда ты кончил без любви.
— Господи… ты вечно будешь казнить меня?
— Не собираюсь. Я просто тебя больше не люблю.
Я встал.
— Это невозможно, — сказал я. Я знаю, что невозможно. Сколько раз я пытался перестать любить её… сколько раз заставлял себя… И любил и хотел всё сильнее.
Таня ничего не ответила, продолжая смотреть в окно.
— Ты всё равно меня любишь, — сказал я. — И ты моя жена. Моя жена, как и пообещала когда-то… ты моя жена. Не его. И мы будем с тобой вместе, как было, пока он не знал… он не имел никакой ценности, никакого значения прежде…
— Уходи, Валер… — ещё тише проговорила Таня, по-прежнему не глядя на меня. Но я чувствовал слёзы в её голосе.
— Ты уже говорила мне, что не любишь меня, и всё было ложью, тогда я поверил сдуру, но теперь я поумнел… Теперь он всё знает о нас, и ты можешь уйти от него, я его не боюсь. Ты слышишь? Я ничего не боюсь… Я не убиваю людей за тебя, я людей спасаю. И его спас тоже…
Таня заговорила тихо, выдыхая.
— Вот и хорошо, Лётчик… я всегда говорила, что ты… с крыльями человек, вот и лети…
— Без тебя у меня нет крыльев, — сказал я, как она не понимает…
— Есть. Ты с ними родился, и тебе никто не нужен, чтобы летать, — она говорила спокойно и негромко, уже справившись с голосом.
— Ты его не любишь, никогда не любила и не полюбишь, что бы ты сейчас не выдумывала себе или для меня! — воскликнул я, и нагнулся, чтобы встряхнуть её, но она повернулась с красными от набухших в них слёз глазами и проговорила:
— Это я тебя не люблю, — отчётливо прошептала она, дрогнув тонкими покрасневшими тоже ноздрями, и сделав акцент на слове «тебя».
— Лгунья. Не умела лгать никогда, чёртова дура…
— Уходи… — она дёрнулась от меня, ещё капельницу выдернет.
Я выпрямился, отпуская её.
— Я всё равно никуда не денусь, я друг Платона и… даже в Марке теперь моя кровь.
— Мне всё равно, Лётчик, — тихо проговорила она, и слёз уже не было в её голосе. — Просто уйди.
И опять отвернулась.
Я развернулся уходить и увидел Лиргамира, стоящего у двери. Он был здесь уже некоторое время, я это понял по его побледневшему, какому-то осунувшемуся, даже заострившемуся лицу, по его позе, он стоял, прислонившись к двери и глубоко засунув руки в карманы мягких брюк.
— Погодите, Валерий Палыч, — сказал он, и Таня вздрогнула, оборачиваясь, даже бутылка капельницы качнулась.
Лиргамир в чёрном свитере, будто в противовес Таниной белизне и даже моему халату, не спеша, подошёл к кровати, мне показалось, ему с трудом даётся каждый шаг, хотя обычно он двигается легко, даже грациозно своим стройным телом.
— Танюша, я… ну, я подслушал невольно ваш разговор, — сказал он.
У него очень блестели глаза, хотя он немного щурил их, и хмурился, опуская ресницы, словно пытаясь скрыть это.
— И… мне кажется, что один из нас лишний около тебя. Два мужа… это небольшой перебор. Я…
У него дрогнул голос, и он даже отвернулся на мгновение, чтобы будто бы прочистить горло. И снова заговорил:
— Я не думаю, что нужно откладывать этот разговор на потом, когда ты поправишься. Я… обещаю… да что там обещать, Господи, я сделаю всё, что могу, чтобы твоя операция прошла успешно, и… после ты никогда не будешь нуждаться ни в деньгах, ни в чём… Больше того, наш сын… вы сможете жить в любой точке мира и так роскошно, как захочется, вам денег хватит на всё, не… волнуйся об этом… Если ты…
Он остановился, будто захлебнувшись своими словами, как захлёбываются кровью. Опустив глаза, потер ладонью лоб, чтобы скрыть лицо от нас. И снова заговорил, справившись с голосом, но продолжая будто прикрывать большой бледной ладонью лицо, я видел, как подрагивают кончики его изящных пальцев.
— Что-то я всё не о том… всё не о том… Господи… Ну… Словом, об этом можешь не беспокоиться… и… о том, что со мной что-то будет не так без тебя, тоже беспокоиться не надо. Правда. Я… уже… ну, как это… — он остановился, будто искал слово, и убрал, наконец, руку от абсолютно белого лица, будто нужное слово вспомнил: — Да… я взрослый мальчик… И, ещё… ты о помощи можешь попросить меня в любую минуту, в любое время дня и ночи, я всегда помогу, ты знаешь, я всё сделаю… и ему помогу, если надо… — он кивнул в мою сторону.
— Марк, ты… — прошептала Таня, приподнимаясь и села, устремляясь к нам, она даже ноги спустила с постели.
А он вдохнул и даже улыбнулся дрожащими губами, бледнея при этом ещё больше.
— Я только… — он сглотнул, будто перехватило горло. — Танюша, я… Господи… просто хочу, чтобы ты… была счастлива. А для этого… надо жить с тем, кого любишь…
Он смотрел на неё. Я никогда и никого не видел прекраснее, чем он в этот момент, от его лица исходило свечение, он вообще удивительно красивый, но сейчас он был ослепителен, он сиял, как бог. Я его ненавидел, и я восхищался им… И таким строгим никогда его не видел, даже когда он умирал в Чеченском госпитале. И он продолжил тем же раздавленным голосом:
— Я… оставлю тебя с ним. Я буду, как когда-то был тебе самым большим другом, но не буду больше мужем, не стану обременять тебя… собой… Право, я и так много лет был счастлив. Просто потому, что был с тобой рядом… Я уйду… если ты… хочешь.
Мне казалось, я даже вижу, как дико и страшно колотиться его сердце сейчас.
— Ты только скажи, Танюша.
— Нет, — беззвучно прошептала Таня одними губами, подаваясь вперёд и в ужасе глядя на него, такая же бледная, как свитер, как мех одеяла и её волосы, у неё побелели даже губы, только огромные ярко-синие глаза сияли среди этой белизны, словно васильки решили расцвести в декабре, не боясь погибнуть.
У него дрогнула кожа на лице как от боли:
— Ты… не спеши, ты… не думай, что я побегу топиться… я наговорил тебе… ну, давеча… хотел напугать… — он снова улыбнулся так, что мне стало страшно… — о… сейчас ты об этом не думай. Просто… выбери между нами. Теперь.
У него подрагивали ноздри, на лбу выступили мелкие, как тонкий туман, капельки пота.
— Таня… — выдохнул я, от его боли было больно даже мне, она расходилась от него волнами, как круги по воде. Я ещё никогда не видел, чтобы кто-то был так переполнен, чтобы чувство изливалось вовне и становилось ощутимым в пространстве…
Меня охватило отчаяние, сейчас мне его было не победить, такого, каков он сейчас вообще победить невозможно…
— Нет… нет-нет… нет… — ещё раз выдохнула она, не глядя на меня, глядя в его лицо, и мне кажется, в атмосфере засквозила боль от неё.
— Таня… подожди… не делай этого… по-адумай… — дрогнув горлом, сказал он, дрожа ресницами. — Не делай того, о чём будешь сожалеть… я не хочу…
Она только покачала головой, какая-то искра сверкнула на её лице. Слёзы?
Господи… не может быть, Танюша… он сейчас заберёт тебя, этот хитрец?! Он же хитрый, какой же хитрый… я не могу даже вообразить, что он выстроил такое, этот проклятый стратег, что полностью завоевал тебя сейчас. В нашей войне, которую я так долго тайно вёл против него и, которую я выигрывал, теперь, на открытом поле он выходил победителем, безоговорочным и абсолютным…
Как говорил Радюгин, он необыкновенный человек, он был незаметным и почти никому ведомым гением войны, и будущей победы, просчитывая, обдумывая вперёд все возможные ходы, даже самые мелкие тропинки, ведущие к победе. Как сказал Радюгин, Лиргамир словно заранее рисует схемы, и по ним действуют враги, словно он заставил их, а он просто досконально просчитал всё, и они приходят в расставленные ловушки. И это не мелкие банды, это целые течения, определяющие будущее республики и всей страны…
Спорить невозможно, я повержен и даже растоптан, полностью втоптан в землю, надо ещё осознать, сколько осталось жизни в моём прахе…
Я уже почти дошел до двери, когда услышал, как за моей спиной что-то дёрнулось, кровать, похоже. Таня выдохнула протяжно с рыданием в горле:
— Ма-арик… — но о чём её слёзы? Обо мне или…
Я обернулся, не надо было, они обнимались… Ничего страшнее я никогда ещё не видел в жизни…
…Да, Вьюгин, я стоял на краю, и я готов был броситься вниз. Но не ты. Потому что она моя жизнь, но не твоя. Ты жил, прикладываясь к чуду её любви, которой ты не заслужил, она просто была дана тебе Свыше как благодать. Ты ничего не сделал, чтобы получить её, ты всё брал, будто имел право. Ты никогда не делал того, что сделал я, ты не сдирал с себя кожу, чтобы показать ей, что ты живой и насколько полон ею. Ты брал то, что само давалось тебе, но что ты мог дать, чтобы полностью взять её? Чем ты мог пожертвовать для неё? На что ты готов, кроме своих бесконечных разводов, что тоже подлость и предательство? А я готов на всё. Нет ничего, чего бы я ни сделал, только бы она была моей. Я с самого начала завоевал её тем, что она была свободна со мной, я держал мою птицу счастья на раскрытой ладони, благодарный уже за то, что она коснулась меня, а ты мял её крылья, ломал кости ревностью и изменами. Если ты хочешь кого-то взять, самому надо полностью отдаться. Ты не отдавался. А я весь её, и она знает это. Весь без остатка. И знала всегда, поэтому не ушла ни к Книжнику, ни к тебе.
А теперь она готова полюбить меня… такого от неё я ещё не чувствовал прежде. Такого потока энергии, жара и притяжения, будто магнитное поле внутри неё перестраивается на меня.
Едва он качнулся уйти, поверженный самим собой, не мной, Таня приподнялась, устремляясь ко мне, я бросился к ней, и она, задыхаясь от слёз, прошептала:
— Марик… что же ты… делаешь?!.. — она оттянула меня, за свитер, чтобы посмотреть в моё лицо и коснулась пальцами моей щеки, я не стеснялся уже слёз, что жгли мне глаза и горло и теперь намочили ресницы. — Как ты мог… думать, что я… что теперь я… ты…
Я, теряя зрение от слёз, которые застилали мне сейчас глаза, потому что отпустило страшное напряжение и боль, сковывавшая меня, как железный корсет с шипами внутрь, я поставил всё и всё выиграл сейчас, но «всё» для меня — это была жизнь, и Таня это поняла, наконец, она стала чувствовать меня так, как я хотел, для этого я препарировал себя перед ней, чтобы омыть её в своей крови, чтобы она вошла в неё и ощутила как свою. Наконец-то…
Что бы я сделал, если бы она выбрала Вьюгина? Очень просто: убедился бы, что она выздоровела, и застрелился. Остаться без неё теперь, после разлуки я уже был неспособен. Даже ради миссии, которую я взял на себя для своей страны, но это потому, конечно, что я уже почти всё сделал там, всё было проработано, налажено и даже смазано на сотни лет вперёд. Без преувеличения. Потому что моя империя — это не деньги, прежде всего, это связи и интересы. И они теперь были объединены против тех, кто близоруко и тупо работал только на свою тупую алчность и жажду власти, не понимая, что власть иллюзорна и в гробах карманов нет, и деньги это лишь кровь, которая должна питать работающий организм. Такой, как страна. Но я уже всё сделал там. Можно больше, достаточно не бывает. Но и теперешнего для полной победы уже хватит.
А потому найти для себя смысл только в этом я бы теперь не смог. Да и согласился я оторваться от Тани, расстаться с ней год назад только для того, чтобы надежней спрятать её. И мне это удалось.
Но теперь мы были вместе. Сколько ложных, картонных, грубо раскрашенных чужих божков мне пришлось опрокинуть, чтобы понять, что свобода не в разнузданности, а в выборе, что воздух не там, где дышат, смеются и курят, а там, где тебя поднимают крылья, и огонь не в зажигалках, а в крови и в сердце. И что жизнь там, где твоё сердце слышит второе и бьётся с ним одним пульсом.
Таня сказала, что не захочет расстаться больше, может быть, и, шутя, сказала, не сразу поймёшь, но сейчас она смотрела в моё лицо так, будто, наконец, видела меня или её глаза приобрели новое зрение или через глаза смотрело то, к чему я обращался к ней все эти дни, её душа. Она теперь проснулась, когда ей и правда стало больно оттого, что пришлось рваться между двух полюсов, не раскачиваться, а рваться и истекать кровью, как истекала эти годы моя душа. Вот теперь она услышала, осознала и почувствовала всё, что я говорил ей.
— Что ты… как ты мог… думать, что я…
— Я не могу больше делить тебя… — прошептал я то, что хотел сказать ещё в ночь нашей свадьбы, но кто я был тогда? Недоразумение, а не муж. Невольный обманщик, внезапно получивший от Бога счастье прозрения и преображения. Но она не могла тогда ни поверить, ни даже увидеть моего преображения. Теперь она видит меня иначе. Теперь она видит меня настоящим. — Я не могу быть тебе просто другом… если… тогда просто убей меня. Я тебя научу.
Таня положила ладонь мне на губы.
— Молчи… молчи, хватит… хватит о смерти… — прошептала она. — Она и так… слишком близко. Не могу больше думать о ней… И… не надо сомневаться больше. Я и раньше была твоя, ты только не видел. Ведь я вышла за тебя, не за кого-то другого, а браки совершаются на Небесах… милый…
Таня прижала лицо к моему, и наши слёзы сливались вместе. Вместе кровь и вместе слёзы.
Глава 18. Подарки Деда Мороза
Она отодвинулась немного, погладила меня по скуле, глядя сквозь ресницы.
— Но, вообще… — она шмыгнула носом, чуть-чуть отодвигаясь. — Займусь я твоим лицом, Марковкин, ну, что такое: загорел, обветрился… какое-то безобразие…
И засмеялась тихо, а лицо ещё мокрое от слёз.
И я засмеялся, она как никто умеет выбираться из могил, вот и сейчас, когда мы удержались вдвоем на краю пропасти, она нашла в себе силы посмеяться. Мы просыхали от слёз своего безграничного душевного сближения, и она снова распахнула окно, впуская лёгкость и свет. В восторге облегчения, я притянул её целовать, а губы горячие, солёные и мокрые, распухшие от слёз и сухие с трещинками, потому что мы и правда, всё время целуемся…
— Ох, Олейник, капельница-то кончилась давно, а вы тут всё целуетесь… — это зашла медсестра и, добродушно посмеиваясь, покачала головой. — Давно поженились-то?
— А мы ещё не поженились, наметили только, — сказала Таня, улыбаясь. И посмотрела на меня. — Вот второго января и поженимся.
— Что, и ЗАГСы работают? — усмехнулась медсестра.
— Конечно, — улыбнулась мне Таня.
Хорошо, милая, я понял. Будет тебе новая свадьба в день нашей прошлогодней смерти. И паспорта восстановим…
Мы приехали в «Балчуг» уже и времени в обрез, ехать в это имение Вальдауфа не меньше часа по хорошей дороге без пробок и заносов, а уже пятый час. Таня с Вальдауфом придумали какой-то сюрприз, она даже мне не говорила. Когда мы вошли, она обессиленно обернулась на меня.
— Марик… сил нет, и замёрзла, я в горячий душ. Опять же и волосы надо уложить…
— Смотри, времени мало, — сказал я, снимая пальто.
Таня направилась к ванной, снимая одежду по пути.
— А ты не пойдёшь со мной?
И это было впервые, никогда прежде она не звала меня принимать вместе душ, нет, я вторгался, но чтобы сама хотела этого…
Обнажённые и белокожие, худые, я будто давно не видел себя обнажённым в зеркале, а что «будто», давно и не видел, мы с ней были удивительно похожи в отражениях зеркал и стёкол. Я сказал об этом. Она тоже посмотрела на нас, беловолосых, с торчащими рёбрами и ключицами под белой опалесцирующей кожей, только её тело нежное и нежных оттенков, и к тому же прелестных текучих очертаний, изящных и удлинённых, памятных мне с того занятия на первом курсе, когда мы втроём, с ней и Боги Куриловым сидели на высоких подиумах, служа моделями, моё мосластое и жилистое, с поблекшим крестьянским загаром, веснушки уже все стёрлись к зиме, тогда было красивее, такая сумасшедшая худоба совсем мне не идёт, а её истончилось теперь слишком, ещё немного и это будет болезненная слабость…
— Н-да… похожи, модели разные. Слегка, — улыбнулась Таня, замечая как набухает мой член, это было хорошо видно в зеркале, и зрелище ещё возбудило меня… мне хотелось, чтобы она коснулась его рукой… коснись меня, Таня, я родился, чтобы быть только твоим, я всегда это знал, потому и не чувствовал ничего к другим людям, будто ждал тебя. Так бери меня, наслаждайся мной, хочешь, убей меня, используй, как угодно, только не отворачивайся, не выпускай из своих рук, из своих глаз, из своего сердца, впусти меня в него…
Удивительно, два рубца на ней, на груди и на животе, старый и свежий, странным образом украшали её, может быть, потому что были очень тонкими и ровными, или потому что мне всё на ней казалось прекрасным, даже шрамы. Скоро на месте этого, едва заметного из детства, появится новый такой же тёмно-красный как тот, что на животе…
— Смотри, какой ужас у меня с руками, — сказала Таня, показывая свои вены и сине-зелёные и радужные разводы над ними. — Как наркоманка…
Я опустился на колени, горячая вода разбрызгивалась вокруг нас, отскакивая от плеч, от голов, от её грудей.
— Нет… Танюша… — я поцеловал её упругие синие вены. — Даже не похоже, милая.
И показал ей свои руки:
— Вот, вены наркомана, их нет. А здесь уродский рубец, потому что вена стала гнить, и мне её вырезали.
Я поднял глаза на неё.
— Кто не сталкивался, не представляет, как сильно смердит эта гниющая клоака — наркоманский мир. И дверь открывается только в одну сторону. Даже тот, кто не кололся или не нюхал тридцать лет, может сорваться.
— Ты не сорвёшься, — сказала Таня, скользя пальцами по моим плечам.
— Я не сорвусь, у меня есть ты… — сказал я, и придвинулся лицом ближе к раю…
…Из-за снежных заносов и предновогодних пробок, все опаздывали, мы звонили, и выяснилось, что вовремя приехали те, кому ехать было дальше всех, а мы с Марком были последними.
— Учитывая обстоятельства, думаю, это как раз то, что нужно, — улыбнулся я.
— Надеюсь, никого Кондрат не хватит при нашем появлении, — усмехнулась Таня.
На сборы она потратила не более часа, и выглядела ослепительно, и даже теперешняя худоба сейчас украшала её, поддерживая образ, думаю, что модные журналы перестреляли бы друг друга за её сегодняшние фото.
Мы сразу были одеты, как полагается, потому что предполагалось проводить старый год, а уже после встречать новый. Вальдауф, вдохновлённый идеей встречи, и нашего возвращения ко всем, разработал целый сценарий. И сейчас мы волновались немного, чтобы не опоздать, и не испортить нашему профессору его задумки. С крыльца отеля, на который навалил снег, хотя всё время выбегали люди и чистили его, Тане было бы сложно спуститься в её обуви — тончайших босоножках на очень высоких шпильках, и, выглянув в окно, она надела меховые сапожки, которые мы брали с собой для прогулок по окрестностям поместья, которые нам обещал Вальдауф.
— Я бы перенёс тебя на руках, — сказал я, заметив, что она переобувается.
— А ничто не мешает тебе и теперь это сделать, — улыбнулась Таня, запахивая большую шубу светлого меха.
Но выходить из машины пристало именно в том, в чём она должна быть при всех, переобувание в передней не предполагалось. Так что, я с удовольствием подхватил её со ступенек «Балчуга», и донёс к машине, Фома Фомич открыл дверцу, было приятно нести её, лёгкую и пушистую в шубке, будто кошка, и приятно привлечь внимание прохожих, поднявших воротники от снега и ветра, и уж тем более приятно сделать то же, когда мы подъехали к очень красивому зданию, в глубине заброшенного, но всё ещё необыкновенно красивого парка. Вальдауф не обманул, здесь было очень хорошо, здание отреставрировано хорошими мастерами, это очевидно по тому, как сохранили все детали фасада, даже двери и рамы на окнах, сообразили не вставлять пластиковые бельма, как натворили в центре Москвы. Вид всего архитектурного ансамбля вдохновлял даже заваленный снегом. А может и более именно в снегу. Предполагая бездорожье, мы приехали на внедорожнике, в моём миниавтопарке были любые машины.
— Хорошего праздника, Татьяна Андревна, Марк Борисыч, — сказал мне в спину Фома Фомич, чей холостяцкий праздник предполагалось с другими водителями в пристройке. Я отпустил бы его домой, будь у него семья и не будь Таня так больна, но я опасался, что придётся срочно нестись в город, а рука мастера в этом деле бесценна.
— И тебя с наступающим, Фома Фомич, — сказал я, подхватывая Таню на руки перед крыльцом.
Она улыбнулась ему:
— С Наступающим. Увидимся в Новом году, Фомка.
Фома Фомич расцвёл, он обожал её, как добрую фею из сказок своего детства. Красивые двери с медными накладками нам открыли швейцары, пока Фома Фомич отгонял машину в приготовленный для всех гостей гараж…
…Да, я видел их. Я увидел их первым, случайно выглянув в окно, хотя я не знал, кого мы ждём. Собирая нас, Вальдауф сказал о том, что предполагается сюрприз, но никто и не думал ни о чём подобном, разумеется, кроме тех, кто знал.
Собралась вся наша прежняя компания, все, даже Очкарик приехал из Питера. Я подошёл к нему первым.
— Серёг, слушай… ты меня прости, правда, я не…
Он улыбнулся, и сам протянул мне руку для пожатия.
— Забыли, Курилов, и если ты не будешь напоминать, я буду благодарен. Рад, что вы счастливы.
Мы с его Табуреткой вовсе не были счастливы, но я не стал говорить ему этого, сейчас было не время и не место. А люди всё приезжали, мы почти не виделись после поминок Тани и Марка в уходящем году, по отдельности да, общались, всё же все мы занимались одним делом, каждый по-своему и в своих областях, но профессия объединяла нас, разъединило горе и страшная потеря, поэтому мы не отпраздновали за год ни оного праздника все вместе, как сейчас. Это был первый.
Когда Вальдауф позвонил пригласить нас, Табуретка вздумала отнекиваться, опасаясь, что я снова запью, а я регулярно делал это каждые две недели, уходя в алкогольный наркоз на несколько дней, но я перехватил трубку и пообещал, что мы приедем.
— Ты чего, Оля? Старика целый год не видели, — сказал я, отключившись.
Оля только фыркнула:
— Старика… да он по всему миру катался, выставки свои устраивал.
— А чего ты хотела? Он знаменитость.
— Ты тоже знаменитость, — скорчила гримасу Оля.
Это верно, но я знаменитость и в другой немного среде и не картинами, а работой в кино, музыкальной и всей остальной культуре развлечений России и даже Москвы, а не живописец, как наш профессор. Олечка пользовались всем, что давали ей мои доходы, жила со мной в моей мастерской, которая после смерти Тани принадлежала Платону, но он даже не напомнил мне ни разу об этом или об арендной плате. Сама Оля вела хозяйство, и работала в мелкой фирме, раскрашивающей футболки, посуду и прочие предметы. Она тщетно надеялась забеременеть все этот год, старательно елозя по мне, когда я был способен на это. Мне было всё равно. Мне вообще всё было безразлично, жаль только Очкарика, с которым поступили незаслуженно подло.
И вот, возможность вдохнуть воздуха, снова увидеть всех наших, поговорить о Тане, о Марке, хотя бы поговорить о них, и она не даёт мне ехать? Да речи быть не может отказаться.
Я вытащил пачку денег и отдал ей.
— Купи себе наряд.
Оля взяла, посмотрела нам меня.
— Тогда и тебе костюм надо, что ты в этих футболках пойдёшь?
Я лишь пожал плечами. Верно, я не был одет, по тусовкам я почти не болтался, с тех пор как нет Тани, когда я ещё ходил с ней и «МэМи» и за модой потому не следил, а работать удобнее всего так, как я привык — футболки, свитера, джинсы.
Ворча, про «выдумали тоже: делать Валерию Карлович нечего», Оля отправилась по магазинам. Ну и тридцать первого мы добрались до усадьбы одними из первых. Раньше нас там были только сам Вальдауф, Очкарик, какой-то незнакомец примечательной внешности и немолодой мужчина с красивой сединой и каким-то знакомым лицом. Едва мы успели поздороваться, нас представили друг другу, оказалось, пожилому было знакомо моё имя, а сам он тоже оказался известным писателем Марком Тетляшевым, я ещё в юности читал его книги.
Приехали ребята из «МэМи», Мэри с Серёгой, а Вилор с женой как всегда, за ними сразу Саксонка с Щелкуном. Пока все раздевались в передней, костеря погоду, здоровались, даже обнимались, появился и Платон с женой и сыном Ваней, который за год почти догнал в росте отца, и вот уж отборные гены, красоты необычайной вся эта семья.
Вальдауф показал нам дом, провёл по красивым, отделанным под готику как в некоторых питерских особняках, коридорам и комнатам, показал комнаты, которые были приготовлены для нас всех, и сказал в завершении, что в девять ждём всех в большом зале, где мы начнём провожать старый год, чтобы затем встретить Новый.
— Если заблудитесь, в какой комнате есть звонки, не стесняйтесь, прислуги здесь целый взвод.
Мне очень хотелось выпить, но ещё больше хотелось поговорить со всеми нашими, поболтать, просто посмотреть на них. Будто ничего плохого не было, будто с нами всё как прежде, будто Таня и Марк просто опаздывают немного и вот-вот появятся. Вот так я говорил себе, так я чувствовал, потому что поверить в то, что не появятся уже нигде и никогда, я не мог. Я всё ещё не мог…
Наверное, поэтому, когда я увидел их в окно, выглянув на шум подъехавшей машины, я не удивился. А потом, вздрогнув, снова посмотрел вниз, но ни Тани и Марка, державшего её на руках от снега, ни большой машины уже не было. Господи, несколько дней назад мне ещё кое-что померещилось в одной арбатской подворотне… Я вышел из подъезда старой коммуналки, недалеко от которой жил когда-то до училища, заходил я туда, потому что мне позвонил Игорь Иванович, или Гарри Большой, как мы звали его, старого рокера, шефа кафе, в котором я тогда долго ещё работал, он просил помочь ему перевезти вещи его матери, старушки, жившей до сих пор в одном из этих переулков.
И вот я и пришёл, но перепутал подворотни в сумерках, зашёл в уже расселённый двор, здесь и застал парочку. Вначале я не понял, вернее, понял, но подумал, пьяницы возятся, но потом в сумерках выступили силуэты, голоса… я ясно увидел, что это Марк и Таня, их трудно перепутать… Ну, есть отчего напиться, короче говоря. Покойники, слившиеся в пылу страсти, самые дорогие мне покойники, два самых дорогих моих человека, которых я потерял год назад и потерял будто самого себя…
Я снова вышел на Арбат, освещённый и оживлённый, где-то вдали дрынкали на расстроенных гитарах три доморощенных хэтфилда и хэммета, я выдохнул и пошёл за водкой. Тот мой запой закончился только два дня назад, собственно говоря, как следует я пришёл в себя только к сегодняшнему утру. И вот опять. Надо после праздников всё же завязывать с пьянкой. Или… лучше к психиатру схожу.
Но через несколько мгновений, Вальдауф, который встретил нас всех в большом зале с накрытым столом, во второй открыта дверь и там ёлка под потолок, а потолки метров шесть точно, золото на стенах и дверях, многочисленных зеркалах, мы почти как в Петергофе, здесь и мебель и сервировка в духе барокко. Странная эклектика, конечно, где-то готика, где-то барокко, будто архитекторы, которые работали над внутренним убранством, менялись несколько раз. Нас к столу ещё не приглашали, на хорах негромко играл небольшой оркестрик прелестные вальсы, а в зале с ёлкой не небольшой сцене были установлены инструменты для группы, которая, вероятно, прибудет позднее. Мэри даже пошутила на тему, не сыграть ли и им.
Пока я отвлёкся в своих странноватых видениях и мыслях, Вальдауфу что-то сказал на ухо один из официантов, и тот просиял, кивнув ему, приготовил сюрприз, Оля говорила, и гадала ещё, что именно имел в виду «старик», почему она упрямо называла Вальдауфа стариком я не могу понять, Вальдауфа я никогда не воспринимал старым, мне давно уже казалось, что он наш ровесник. И вот Вальдауф просиял и поднял руку, привлекая наше внимание.
— Ребята, дорогие мои друзья, а вы настоящие мои дорогие друзья, сегодня мы собрались проводить старый год и встретить Новый, открыть, что называется, тысячелетие, завершить паузу, которая образовалась с нулями, — он улыбался так радостно, что я подумал, что таким счастливым я не видел его ещё ни разу, и это удивило меня, потому что, по-моему, уходящий год стал самым страшным не только в моей, но и в его жизни. — Позвольте мне представить мой обещанный сюрприз, прошу чувствительных, кто не в курсе, не падать в обмороки.
На этих словах двери позади нас открылись, мы все через них пришли в эти два зала, поднявшись по лестнице. И в проёме оказались… Марк и Таня.
У меня остановилось сердце, я подумал, что меня окончательно накрыло, мне стало страшно за мой рассудок, но тут вокруг я услышал после мгновенной тишины взрыв вскриков, нас тут немного, и не все, очевидно, как я подумали, что сошли с ума, но получилось шумно и искристо.
— Вот черти, живые всё же! — воскликнул Серёга, подаваясь к ребятам.
Щелкун заулюлюкал:
— Марк, сука, я знал, что ты так помереть не можешь! — и тоже бросился к ребятам. — Я же говорил тебе, Каринка, этот чёрт себя убить не даст, а Танюшку тем паче!
И он уже мял и хлопал Марка в великолепнейшем смокинге с чёрной рубашкой, а потом подошёл к Тане в чёрном искристом платье с длинными рукавами, но коротком и, как оказалось позднее, с открытой спиной.
— Танюшка, ослепну! Ещё красивее стала, с ума сошла? Куда красоту-то девать будем, а? — и, раскинув руки, аккуратненько обнял смеющуюся Таню.
Набежали и остальные, обнимать, хлопать, я поймал себя на том, что я один остался, кто ещё не подошел пообниматься к смеющимся Тане и Марку.
— Чё стоишь-то? — сердито пробурчала Оля возле меня. — Иди, потискай свою любовь, пока лев позволяет всем её хватать.
Когда я подошёл, Марк сам шагнул ко мне и обнял, хлопая по лопатке.
— Прости, Богдан, не могли мы дать знать тебе, что живы. Прости, слышишь? — едва слышно сказал он мне.
Я обнял его тоже, мы одного роста, но он значительно стройнее меня, всегда был, а теперь похудел как никогда, у него и лицо было худое, когда я отодвинулся, чтобы посмотреть на него я не мог не коснуться его щеки ладонью, едва не порезав её о его скулу.
— Меня не обнимешь, Богишек? — услышал я за спиной нежный Танин голос.
Я обернулся, вблизи она… Господи, как я люблю её, как хочу и не могу получить столько лет. Вернулась. Вернулась и ко мне…
— Танюшка… — я легко сжал её в объятиях, её почти не было под этим чешуйчатым посверкивающим платьем, так она истончилась, я очень хорошо знаю её тело на ощупь, оно никогда таким маленьким ещё не было. И личико маленькое. Но… такое красивое, можно умом поехать по-настоящему, губы в красной помаде от ресниц тень на щёки… — Вернулась…
— Да хрен тебе! — сказал Марк, и все засмеялись.
И теперь праздник, действительно, начался. Нам разнесли искрящееся в бокалах шампанское, и Вальдауф снова взял слово.
— Друзья мои, давайте поднимем бокалы за уходящий год, который уносит с собой горе и безвременье, старый год, старое тысячелетие, а в новое мы пойдём только с радостью и счастьем! Ура, ребята!
И все подхватили. Вообще радость и меня начинала заполнять, как эти глупые пузырьки наполняют шампанское, невозможно поверить, что я чувствую столько счастья сразу после года безвременья. Граница тысячелетия, чёртов Миллениум, отхлынул и снова открылся берег, по которому я смогу идти, и вот он, мой маяк. Вот она, смеётся и искрится, оборачиваясь то на одного возле неё, то на другого, касается, приобнимается, шепчется. Да, мы все стали снова счастливы, потому что смерть этих двоих год назад не просто подкосила, а словно яд влилась промеж нами, встречаясь, мы не могли не вспоминать о них, и о том, что их нет. А теперь они были.
Чуть позже Вальдауф и Таня, одетые, как Дед Мороз и Снегурочка, зажгли ёлку к восторгу собравшихся, каждый из которых умел с яслей кричать: «Раз, два, три, ёлочка, гори!», а теперь раздавали подарки всем, причём разные, мне, к примеру, досталось портмоне, девчонкам сумочки, кроме Мэри, ей досталась кожаная мини-юбка.
— Versace, бли-ин… — протянула Мэри, Таня подмигнула ей.
Я посмотрел на Марка, который с улыбкой на своих идеально красивых губах наблюдал за всем этим, сложив руки на груди.
— А ты чего без подарка? — спросил я.
Он улыбнулся, от худобы его светлые ресницы казались длиннее, чем обычно.
— Ну что ж, я самому себе буду подарки покупать? Как тебе портмоне? Для тебя, да вон, для Платона я сам подарки выбрал, мелочи, конечно, но классные, остальным мои помощники.
— Так это ты Дед Мороз-то?
Марк сверкнул зубами:
— Ну, я не Дед, но — да, волшебник. Немножко. Вернул же я людям Таню.
— Это верно, спасибо тебе.
Я не мог не улыбаться. А Марк долго смотрел на меня, а потом, разомкнув руки, качнулся ко мне и сказал вполголоса:
— Но спать с ней я тебе больше не позволю, уж прости.
— Марк…
— Ты слышал, — он дёрнул губой, точно, чистый лев… надо же, как Оля заметила, раньше меня.
— Да ты что…
Марк развернулся, и, глядя мне в глаза тёмным немигающим взглядом, сказал:
— Мы друзья с тобой, я хочу, чтобы так и было, ты мне близок, и я люблю тебя, я не хочу больше тебя ненавидеть и думать, что мой друг вор. Дружба это доверие, я ничего не беру у тебя, не смей и ты.
Я смотрел на него сейчас и не мог поверить, что это тот же Марк, который сказал мне десять лет назад: «Я не по этой части», теперь взревел, обнажив клыки, отгоняя меня от своей львицы. И как ему это удалось? Как и когда он стал таким? Похоже, что непобедимым. Потрясение под стать их возвращению.
Осталось только ввернуть шутку, чтобы не выглядеть поджавшим хвост испуганным щенком.
— Вот чёрт, а я думал, ты Олечку соблазнишь, будем квиты, — сказал я.
Марк посмотрел на Олю, где-то в стайке девушек, чуть мягчея лицом.
— Табуретка прелестная девушка, безусловно, но я верный муж, Курилыч.
— Что, Таня лучше всех?
— Да ладно, на хрен… «лучше», ты что, смеешься щас? — расхохотался Марк.
А потом пожал плечами и добавил уже без улыбок:
— Просто она одна.
— Так она и для меня одна, Маркус, — всерьёз сказал я.
Марк покачал головой, выпрямившись и снова бледнея, и глядя мне в глаза, сказал очень тихим и пугающе твёрдым голосом:
— Я своё право оплатил такой кровью, которую тебе и не вообразить. И своей и чужой. И я пролью её ещё столько, сколько придётся, хоть океан и всю, что есть во мне, но Таню не отдам никому.
Я после много думал об этом, тысячу раз прокручивая в голове этот разговор, и понял, таким Марка сделала она сама, Таня, с нею он стал львом, и вот это самое право дала ему тоже она, что-то происходило вне поля моего зрения, что-то необычайно важное, что-то, что изменило их самих и их отношения. Между ними протянулись какие-то мощные силовые канаты, каких, похоже, не было прежде, или я их не замечал, хотя у них всегда были очень нежные отношения, даже во времена этого Марковского вранья насчёт «не по этой части», я в это никогда не верил, но вот он теперь лев, а я могу только быть другом льва и его богини. А она богиня для него, он молился на неё всегда, теперь тем более. В его взгляде появилось что-то… какой-то свет, даже не во взгляде, во всём Марке, он начинал светиться, когда смотрел на неё, становясь ослепительно красивым и юным.
Вечер продолжался, выполнив свою функцию, Дед Мороз и Снегурка скрылись, переодеваться, должно быть. И я, размышляя над своими глюками, решился спросить Марка.
— Слушай… тут на днях у меня была странная галлюцинация… в Арбатском переулке? — я вопросительно посмотрел на него.
Марк взглянул на меня.
— Серьёзно? — он хмыкнул, качнув головой. — Ну, тесен мир, а Москва тем более. Только захочешь жену поцеловать, так тебя уже кто-то из друзей видит.
— Ну… вы не целовались, — сказал я, довольный, что я не сошёл с ума.
— Ну и не целовались!.. насладился зрелищем, я надеюсь? Успокоишься теперь? — рассердился Марк.
— А должен?
— Ох, Курилыч, мог бы не уточнять, подсмотрел и молчи, тоже мне… непристойный мужик какой-то.
— Ну, это вы на улице были…
— Не на улице, а в заброшенном тупичке, там, кстати, лет двадцать не живёт никто, что ты там делал?
— Ну, наверное, на вас притащился полюбоваться, — засмеялся я.
— Ты пить-то завязывай, Островитянин, не то, тебя не туда ещё занесёт. Женился бы лучше на Олечке.
Я покачал головой:
— Нет, Марк, нельзя. Во-первых: пользуясь твоей терминологией, она для меня не одна, а во-вторых: она одного мужа предала уже, стало быть, ей это раз плюнуть.
— Ну смотри, бобылём останешься.
— Ну, что делать… на моей единственной ты женился.
Марк покачал головой:
— Нет, Богдан, единственная она моя. И всё. Вы, остальные, как шмели, пожужжали над моей розой, нектара попробовали, а я — почва, в которой она укрепилась и живёт.
— Но шмели-то никуда не делись, будут снова воровать нектар.
Марк посмотрел мне в глаза из-под ресниц:
— Не думаю, — он покачал головой. — А ты и думать не смей, я не прощу больше, понял?
— Да понял я, не кипятись.
— И не думал, — пожал плечами Марк. — Когда я кипячусь, я совсем не такой милый.
— Что-то ты серьёзный сегодня, — наконец, догадался я. — Случилось что?
Марк долго смотрел на меня, снова темнея глазами, словно размышляя, сказать или нет, потом кивнул:
— Да… Таня… всё очень плохо. Она… умирает. И… — у него дрогнул голос, и он поморщился словно от боли и отвернулся.
Я обмер.
— И… ничего нельзя сделать? — просипел я.
— Можно, — задушено кивнул Марк, не глядя на меня. — И всё уже делается… Операция скоро… но шансы семь против трёх. Наши в меньшинстве. К тому же… Господи, пойдём, покурим, что ли?
Мы спустились вниз и, надев свои, он — пальто, я — куртку, вышли на крыльцо, уже совсем занесённое снегом, и остановились на сухом участке под козырьком, даже неким портиком, на Марке лаковые туфли, которые погибли бы от снега. И здесь, глядя на проносящуюся мимо метель, Марк рассказал мне, кто такой этот красивый Марат Бадмаев, я бы знал, если бы смотрел телевизор, правда, я так и не узнал, кто он Тане.
— Ты об этом сам у неё спросишь, если захочешь, — Марк выпустил дым, тут же унесшийся с ветром.
— А второй? Вот этот, твой тёзка, Марк, отчество странное…
— Марк Миренович, — напомнил Марк и посмотрел на меня, усмехнувшись вбок и добавил, качая головой, выпустив дым, какая-то красивая новая манера появилась в нём: — Не поверишь, Марк Миренович её родной отец.
— Погоди… так Андрей Андреич…
— Только, т-с-с… — сказал Марк, подняв пальцы с сигаретой. — Это семейная тайна.
— Н-да… ну и семейка, — и мы с ним ехидно рассмеялись. — Чудесов-то у них…
— Снегурка, чё ты хочешь, — смеясь, пропыхал дымом Марк.
Но рассказ о самом главном и самом удивительном, поистине чудесном событии оказался впереди, выяснилось, что Таня родила ребёнка.
— Погоди, как это может быть? — изумился я.
— Ну как… самым обыкновенным женским способом, как ещё.
— И где он?
— Это вопрос, Курилыч, где… никто не знает. Даже я.
— Из-за Вито?
Марк кивнул, а потом добавил, поднимая воротник, это я холода не чувствовал, а он уже озяб:
— Вначале были и другие причины. Но теперь не забираем из-за Вито, да. Мы сами на нелегальном, по фальшивым паспортам живём, мёртвые до сих пор.
— Так ты… отец? — продолжил изумляться я.
Марк улыбнулся до ушей:
— Ну, а кто? Яхве?
И поднял счастливое прекрасное лицо, освещаемое раскачиваемым ветром фонарём, таким гордым я его ещё не видел. Так вот откуда эта львиная сила. Вот откуда уверенность и вообще всё. Ну и новости…
— И… слушай, я ничего не понимаю…
— Ну… и я не понимаю. Но это неважно… на всё Его воля, — Марк посмотрел в небо. — Идём, однако, скоро куранты грянут, молодой президент уже, наверное, шампанскую речь говорит, пропустим всё… К тому же замёрз я, неохота после соплями-то греметь, когда с врагами биться начну. Не скажешь, погоди, щас сморкнусь, а после мечом вас…
Я засмеялся, но пока мы раздевались уже в передней, показавшейся жарко натопленной после улицы, я спросил:
— Так… погоди, те, кто пытался убить, вас могут снова…
— Не могут, а точно сделают. Так что, — он покачал головой. — Мы в Москву вернулись, потому что Таня заболела. Ничего не готово ещё, ничего не сделано, чтобы по-настоящему вернуться. Только потому, что нас считают умершими… даже паспорта поддельные у нас, по сути.
Остаток ночи прошёл прекрасно, только запланированный фейерверк пришлось отменить из-за сильной метели.
За прошедшую ночь мы и натанцевались под популярную группу, которую пригласил Вальдауф, а потом Мэри предложила сыграть несколько песен «МэМи», посмотрев на Таню, сказала:
— Танюшка, может, споёшь за Ленина?
Таня вздрогнула, бледнея.
— Да ты что… за Володю… как я могу? И голоса у меня нет.
— Всё у тебя есть, — улыбнулся Серёга. — Спой, Олейник, не ломайся, ты все наши хиты знаешь. А потом Володька их писал, потому что на тебя смотрел со второго класса. Всегда. Даже, когда не видел. Спой, светик, не стыдись. Мы поможем.
В общем, Таня никогда не вышла бы, если бы все не стали умолять, а я разгадал тайный план ребят, ведь не зря они использовали уже голограмму Тани на своих концертах и это был пробный шар, а что, если получится?
Голоса у Тани, действительно, никакого не было, но к припеву первой песни заработало то, что называется харизмой и внутренним огнём, стирая несовершенства вокала и очаровывая присутствием. Во-первых: Таня красоты сегодня такой, что казалась ненастоящей, а всё ещё видением, в платье из чёрных искорок с закрытыми руками и открытой спиной, во-вторых: она умела двигаться как никто, и это придало музыке и словам новые смыслы и оттенки, новую красоту и непреодолимый эротизм, не мужской, наступательный, что напирал от Ленина, а иной, затягивающий, обволакивающий и в итоге погубительный. Вообразите, что песни Металлики поёт Мэрилин Монро, это только кажется невозможным… Ну и в-третьих: сегодня все здесь были счастливы и воспринимали новую певицу самым радушным образом. Всё это вместе придало ей смелости и силы, так и заряжают артистов зрители, любой концерт — это взаимодействие аудитории и артиста, это как акт любви и не иначе, для этого люди и делают это, одни выходят на сцену, другие внимают, и те и другие, выпуская в мир сумасшедший избыток сексуальной энергии, которой наградил всех нас Создатель…
В итоге аудитория загорелась и подпевала, крича и подпрыгивая, заводя саму себя. Словом, всё получилось, и, даже если сделать скидку на то, что собравшиеся были лояльны к певице, всё получилось сверх всяких ожиданий. Всё же артистизм Тани, как художника и как модели был непреодолим, поэтому и с музыкой Ленина получилось то же. Серёга знал, что предлагал.
В конце маленького и неожиданного концерта аплодировали даже приглашённые Вальдауфом музыканты, задержавшиеся из-за метели и оставшиеся в зале, чтобы посмотреть этот домашний концерт…
Когда Таня закончила, ребята из группы обнимали её с искренними улыбками, последний Серёга, выбравшийся из-за своих барабанов, сказал, не отпуская её талии, притом, что ростом, ей, стоявшей на каблуках, был до плеча:
— Танюшка, ты — чудо, всегда это говорил.
— Да ладно, — рассмеялась Таня. — Ты меня всегда терпеть не мог.
— Это не отменяет того, что ты чудо и, что я всегда это говорил! — рассмеялся Серёга. — Спасибо. Что ты есть и что вернулась.
Словом, весь Новый год был прекрасен как никогда, пожалуй, в моей жизни и я был сегодня счастлив, как, наверное, не был счастлив прежде.
После того, как к утру все разошлись по комнатам спать, Оля принялась скакать на мне, будто компенсируя нервозность, которую испытывала весь вечер и только при свете угомонилась, после чего и я радостно заснул. Что ж, она для меня не единственная, но мы друг для друга некоторое облегчение. Она думает, что любит меня, зато я не хожу со свинцовыми яйцами и не ищу облегчения, где попало, как раньше. Опять же устроен быт, мне, правда, её устройство нашего быта не нравилось, какое-то суетливое и содержащее слишком большое количество предметов, каких-то баночек, ковриков, салфеточек и прочей мухобели, которую мне хотелось собрать и выбросить в мусор, по-моему, всё это и было мусором.
Но спал я недолго, яркое солнце через не задёрнутое окно разбудило меня. Я открыл глаза, Оля спала рядом в довольно соблазнительной позе, но вспомнив её предутренние скачки, я поторопился подняться. Метель совершенно улеглась, и те самые пушкинские снежные покрывала, так похожие на меховые одеяла, которые любит Таня, расправились и укрыли двор и окрестности. И всё это великолепие синее-синее небо, золотое солнце и, переливающийся всеми оттенками белого снег, создавало картину умиротворения и счастья и поверить, что в таком мире что-то может быть не так, несовершенно или опасно, что-то может угрожать моим любимым людям, было просто невозможно. Вот вообразить себе ребёнка Тани и Марка, глядя на этот мир я способен, потому что он совершенно точно прекрасен, а вот представить, что Тане грозит смерть, я не могу.
Я быстро умылся, опасаясь разбудить Олю и, одевшись, вышел в коридор. Договорённость была пообедать всем вместе и после разъезжаться по домам. Но весь дом уже спал. Я прибрёл в тот большой зал, где стояла ёлка. По детской привычке наутро Новогодняя ёлка представлялась мне продолжением сказки, потому что утром я находил под ней подарки. А надо сказать, что до восемнадцати лет, пока не ушёл в армию я настоящих ёлок вообще не видел, да и те увидел издали, пока ехал до Владивостока. Так что мои ёлочки, не чета этой, всегда были искусственными, на нашем острове никаких деревьев вовсе нет, что может удержаться на осколке скалы посреди океана, кроме маленького русского городка?
Думая о малой родине, я вдруг соскучился, так захотелось увидеть его. Но сейчас я увидел подарок «под ёлочкой» — Таню…
Глава 18. Вы все давно встали?..
Танино выступление с песнями Книжника восхитило меня, как и других, но мне причинило боль. И не потому, что я снова взревновал, нет, сейчас этого не было, мне было больно оттого, что поёт не он, что я убил его, лёгкого, светлого, солнечного человека, автора всех этих замечательных песен, это чудо, я прервал нить его жизни. Это было так ужасно, так страшно, что, признаться, сейчас, глядя, как Таня чудесно поёт его песни, словно заняв его место, мне самому захотелось умереть вместо Книжника.
Наверное, так мне и надо было сделать тогда, с чего я взял, что могу поднять на него руку? Но ничего иного я не мог сделать. Стоял вопрос я или он, я или он, кто-то один должен был остаться жить. Остался я. Лучше это для мира, сомневаюсь. Лучше это для Тани?
Я вдруг задумался именно над этим. Смог бы Книжник, этот светлый поэт, искристый музыкант, поцелованный судьбой артист, смог бы он защитить Таню от того, что нависает над ней? Смог бы он Боги Курилова отыскать, чтобы освободить от безумных обвинений, как отыскал я, смог бы прикончить Паласёлова? И сейчас, смог бы он найти ей то, что нашёл я? А я нашёл искусственные клапаны для неё, и они «ждали» в одной хорошей фирме, когда Таня будет готова к операции, ей предстояло ещё несколько дней антибиотиков, чтобы быть уверенными в успехе, так сказали врачи. Смог бы хоть что-то сделать Книжник? Он мог только любить её. Наверное, это он умел лучше меня, даже наверняка, но защитить её от опасностей и невзгод могу только я.
Так получается, для Тани лучше, что остался я, а не он? Я никогда не найду ответа на этот вопрос. Но я никогда и не прощу себе его смерть. Вот не мог я иначе, я вошёл в штопор тогда, не было иного выхода, кроме его смерти, нельзя было оставаться нам двоим.
И всё равно я не прощу себя. И Тане надо сознаться. Только она вправе осудить или оправдать меня за это преступление.
Убить Никитского было противно даже на физическом уровне, как раздавить таракана и услышать хруст его панциря под ногой и видеть эту мерзкую жижу, вылезающую из-под него. И не более. Омерзение, но ни стыда, ни раскаяния я не испытывал. Как и с Паласёловым, впрочем, о нём я и думать забыл. И совсем другое дело Книжник. Тане надо сознаться… не надо больше тайн между нами. Ничто не должно отдалять нас друг от друга.
А если она не простит мне этого?
Конечно, не простит…
Если это убьёт ростки, которые я смог заронить в её сердце? Если из-за этого она никогда не сможет полюбить меня? Нет, я не могу рисковать. Не теперь… не теперь…
Да и не до того сейчас.
Мы пришли в нашу комнату, сделанную в духе какой-то странной смеси готики и барокко отделан весь дом, будто архитектор поменялся в середине строительства. Таня села на стул с такой вот готической спинкой, стоящий сразу у двери и наклонилась расстегнуть ремешки босоножек.
— Устала, детка? — спросил я. — Давай, я.
— Да ладно… – улыбнулась Таня.
— Позволь, мне приятно.
Я сел на пол перед ней и взял её ножку, обнимая пальцами сухую лодыжку, косточки остренькие, очень тонкая и гладкая кожа. Почему я не делал так прежде? Ремешки соскользнули, чёрная шёлковая босоножка упала сама собой, ей и держаться не на чем, я вообще не понимаю, как она может легко ходить на таких чудовищных каблуках, сантиметров одиннадцать.
— Двенадцать, — улыбнулась Таня. — Зато в них я почти с тебя ростом.
— Тебе незачем. Ты выше, — сказал я, скользя шёлковой коже. — Все женщины выше мужчин. Так создал Бог. Потому что даже Родина — это женщина. Это мать, жена, дочь. А мы защищаем и оберегаем вас. Мы для этого задуманы.
— Сам придумал?
— Зачем сам? Это задумано задолго до нас. С создания мира. А зачем ещё мужчины тогда?
Таня откинулась на спинку, я же взял в руку её узкую и маленькую ступню, удивительно всё же, какие маленькие у неё ступни, высокая и длинноногая, длиннорукая, а ступни словно и не доросли, как и кисти, кольца совсем маленьких размеров носит, продавцы меня спрашивают всё время: «вы на мизинец берёте?»… Я сжал серединку, массируя, лодыжки у неё пахнут духами.
— Ох… как хорошо, Марик… — простонала Таня, закрывая глаза. — Редко каблуки надеваю, отвыкаю. Раньше, когда каждый день полтора десятка показов было, и не замечала, порхала.
— Стареешь, наверное, — засмеялся я.
Таня шлёпнула меня ладошкой по плечу и прыснула тоже.
— Ах ты!
Как бы я хотел увидеть, как она когда-нибудь состарится, состариться с ней вместе. Господи… сейчас мне было страшно заглянуть вперёд дальше, чем на неделю…
Я склонился к её лодыжке и заскользил губами вверх, к коленке…
— Погоди, Марик… я так устала… давай, поспим?
— Конечно, поспим… — я уже добрался до колен.
— Ну Марик… правда… — Таня приподняла моё лицо, отрывая от своих бёдер, сжав их плотнее.
И поднялась, выскальзывая из моих рук, ушла в ванную. Ничего не оставалось, как раздеться, дожидаясь её и сбросить покрывало с кровати. Я включил телевизор со скуки. Наши вещи повесили в шкафы, их немного, но всё здесь, Танина шубка, как и моё пальто, внизу в передней, а здесь её трикотажный костюм на завтра, белая футболка с длинными рукавами, несессер с бельём, и всевозможными мелочами, мой костюм…
Я постучал в ванную.
— Танюшка… Можно?
— Можно…
Она была в ванне, волосы заколоты высоко на затылок, пена скрывала её тело.
— Я к тебе хочу.
— Не выдумывай.
— Ну правда, я замёрз… могу простыть.
Таня закатила глаза.
— Ох, залезай, если обещаешь, без глупостей.
— Ну, обещаю, если ты не хочешь.
Я окончательно обнажился и забрался в горячую воду, пена пахла фиалками. Таня соединила колени, и они оказались между моих, я придвинул её ножки к своему паху.
— Марковкин, обещал без глупостей… — выдохнула Таня. — Иди лучше, я голову вымою тебе… поворачивайся.
И тут пришлось подчиниться, но как нарочно, хотелось всё больше.
Таня нежно обняла меня сзади, скользнула пальцами по плечам, по ключицам, по груди.
— Это не из-за него? — спросил я, волнуясь. — Не из-за Боги?
— Господи… нет. Не ерунди.
— Поцелуй меня, тогда не буду ерундить.
Таня наклонилась к моему уху, но я повернулся, чтобы поймать её губы языком, но продолжения, увы, не последовало, Таня легонько поцеловала меня в уголок глаза и отвернула мою голову рукой, навалила мне на макушку пены.
— Ох… ну… — пришлось терпеть экзекуцию с помывкой головы, впрочем, очень приятную, Таня поглаживала меня, массировала кончиками пальцев, ласкала мои волосы, ещё очень короткие. Гладила мою шею и плечи, скользя пальцами по коже, обходя рубцы, чуть сжимала и отпускала, снимая усталость за день и ночь. Прикосновения её рук, и легкие касания грудей по спине — отдельная поэма…
— А мы можем каждый день так в ванне сидеть вместе? — спросил я.
— А что может нам помешать?
— А почему раньше не сидели?
— Ты не просился.
— Вот идиот… — выдохнул я, прислоняясь плотнее к её грудям.
Таня обняла меня, прижав лицо к моей щеке и скользя ладонями по моей груди, по животу.
— Как тебе понравился Марк Миренович? — спросила Таня, едва я надумал взять её ладонь и положить себе пониже живота… Пришлось погодить. Она сама взяла мою ладонь, накрыв своими с двух сторон, моя намного больше, они похожи только цветом кожи, на моей руке и даже на ладони с тылу полно волос и даже довольно густо. На груди у меня волос почти нет, а конечности и лицо зарастают вполне брутально.
Знакомство с моим настоящим тестем оказалось волнительным, надо сказать, что неудивительно, учитывая, что я и не подозревал, что Андрей Андреич, к которому я привык за десять лет брака, вовсе не отец моей жене.
— Ты давно узнала, что у тебя другой отец?
— Давно. Мама сказала… Платон как-то бросил мне со злости, что я такая… потому что я ему не сестра. Ну я и пошла к маме за разъяснениями. И мама рассказала… заплакала даже, просила прощения. Считала, почему-то, что виновата. Представляешь? Извинялась, получается, за то, что я вообще родилась, — Таня выдохнула. — Но мы договорились, что никому говорить больше не будем. Они с отцом, ну то есть, с отцом Платона, сошлись снова, и… ну словом, откуда я знала, что вообще когда-нибудь познакомлюсь с этим человеком. А меня видишь… занесло куда.
— Он интересный, мне показалось, но мы совсем мало пообщались. Просто всё было странно для меня. Я… у нас в семье всё было так… нормально. Обыкновенно. Ну, в общем… Я не ожидал.
— Он сам не ожидал, что познакомиться с тобой.
— Ты рассказывала ему обо мне?
— Нет… никому не рассказывала. Я не могла… я уже говорила. Я даже думать о тебе не могла. Даже имя твоё произносить, даже про себя… Но в редкие минуты я думала, а что если ты жив? Что если ты жив и не простишь мне, что я вышла замуж, что я беременная… что если… Когда оказались закрыты счета, я… вообще не знала, что думать… Но, правда, стало недосуг тогда размышлять.
— Вышла замуж… да уж, Танюшка, натворила… Признаюсь, это был удар, когда я понял, что ты вышла за Вьюгина. Мне показалось, меня мордой о колено… — я взял её руку в свои теперь, получился другой сэндвич, внутри двух моих больших белых лепёшек оказалась маленькая начинка, живая, как пойманная птичка. — Но знаешь, как ни странно, самым потрясающим в этом открытии было то, что он промолчал. Твой прекрасный муж Вьюгин. Он не сказал мне этого там, в Чечне. Кровь свою дал, фунт плоти, как говорится, а в том, что отнял мою жену, не признался. Почему? Я не стал бы молчать, окажись на его месте. Я бы заявил сразу: я забрал твоё, считай, кровь мою тебе в уплату отдал, пусть бы этот муж задумался, как ему быть. А так получилось… по меньшей мере, странно. Он отказался от тебя своим молчанием. Сам. Никто не принуждал, я тогда и помыслить не мог, что… он даже сказал, видел тебя в последний раз, когда ты была маленькой… Но правда на помощь тебе позвал меня тоже он, так что… реабилитировался в каком-то смысле.
Таня вздохнула, ничего не говоря, прижала мою голову к своей голове.
— Он хороший любовник? — спросил я.
Она отклонилась назад.
— Перестань.
— Я… не потому… я просто… он самый лучший?
— Перестань, Марк, — и руки забрала от меня и поджала ноги к животу, совсем закрываясь.
Тогда я развернулся к ней, потому что меня больше не хотели обнимать и ласкать.
— Я не потому… я не из ревности сейчас… ну правда. Я вообще обещаю тебе не ревновать больше. Ну… как раньше было. Просто я… хочу… я хочу, чтобы ты не жалела, что… Танюша, научи меня. Научи меня быть самым лучшим. Я ничего не умею, я… по-моему, деревянный.
Таня не выдержала и, прыснув, засмеялась.
— Ну что ты придумал, глупый? Ну, какой ты деревянный? Напротив, ты очень нежный… и… ну, вообще, ты милый… — смеясь, проговорила она.
Я сел на свои пятки в воде.
— Нет, я серьёзно, Танюша, я хочу стать как никто… чтобы тебе было хорошо.
— Ну, во-первых: мне хорошо. А во-вторых: как ты это представляешь себе? — продолжила смеяться Таня. — Подсказывать тебе, что ли?
— Ну и подсказывай! — взмолился я. — И даже показывай, да хоть указкой бей, только научи. Я ведь… полный профан.
Тогда и Таня выпрямилась.
— Господи, да ты всерьёз…
— Да я вообще серьёзный. Это видимость у меня полного долбо… И я готов учиться.
Она погладила мою щёку, близко глядя в моё лицо.
— Учиться? Тогда вот первый урок: вся техника, какие-то умения, всё это неважно и даже вредно. Секс и любовь — не одно и тоже. Ты это знаешь как никто. Секс — инструмент любви и всё. Ты любишь, ты занимаешься сексом. Всё здесь рождается, — она приложила мне руку к груди. — Не в голове, тем более не в члене. Разве я делаю что-то необыкновенное тебе, я вообще ничего не умею, а ты говорил, тебе со мной как ни с кем.
— Это верно, ни хрена ты не умеешь, а с тобой… Я говорил, не потому что ты лучше всех. А потому что вообще… только ты и вызываешь во мне желание. Ты одна. Когда тебя нет рядом, я о сексе и не помню.
— Ох, сказочник. Хитрый, белобрысый сказочник.
— Никакой я не белобрысый, это, во-первых, белобрысый это белобровый, а у меня вполне окрашенные брови, а во-вторых: я не вру, не надо обижать меня недоверием, я вообще… ещё ни разу не солгал тебе. Слишком много правда рассказал, тоже, болтун, наверное, зря… Поймёшь, что я ненормальный и… сдашь меня в психушку.
Таня посерьёзнела, качая головой.
— Не надо шутить на эту тему. А насчёт того, что ты ненормальный… — она приблизилась, погладила моё лицо, ладонью, пальцами по скулам к волосам, каждое её прикосновение ценность, каждый взгляд — наслаждение. Она касается так легко, и такое тепло от её рук, маленьких мягких подушечек… ох, Танюша, тебе вообще ничего не надо уметь, ты источник наслаждения сама по себе. — Я не думаю так. Я вообще думаю, ты не ненормальный, а необыкновенный. И я не знаю, какой должна быть я, чтобы соответствовать тебе, такому…
— Я же разлучил тебя со всеми твоими любовниками. И настаиваю. И… поэтому… Понимаешь, я не хочу быть твоим тюремщиком. Ты не такая как я, тебе не будет достаточно меня одного… поэтому мне… я хочу заменить тебе всех. Поэтому я хочу быть лучше всех. Ты понимаешь?
— А ты понимаешь, что это, твоё отношение, твоя любовь, твоя преданность, твоя кристальная верность и делает тебя таким желанным? Да, я люблю тебя в ответ на твою любовь, ну и что? Чем сильнее любишь ты, тем сильнее я желаю тебя. Чем больше отдаёшь ты, тем больше я хочу отдать тебе, я хочу сделать тебя счастливым. Пока получается не очень, правда, но… мне кажется… это неисчерпаемый ресурс, потому что он один на двоих и восполняется взаимно. Вкладываешься ты, я расцветаю.
— Любовь как урожай?
Таня пожала плечами.
— Не так? Солнце греет, цветы расцветают. Мне кажется, иначе не может быть. Как можно любить того, кто не любит тебя?
— Да можно… — отмахнулся я. — Это очень даже нередко бывает. Я вон, сколько времени так тебя люблю.
— Я всегда тебя любила.
— Не так как я тебя.
— Это потому что ты совершеннее меня. Ты человек идеальный, гармоничный, у тебя я вообще изъянов не вижу никаких. Ни физических, никаких иных… а я… Я не очень человек-то… Видишь, у меня и сердце с изъяном, а теперь и вовсе… проржавело, — улыбнулась Таня. — Только, знаешь что? Я тебе обещаю, я буду стараться стать как ты. Хотя ты необыкновенный, ты такой… какой-то недостижимый идеал. Ты конечно… вообще, связалась с тобой… я не рассчитывала, думала, нашла убежище от всех, а в нём новый зверь. Целое чудище. Хотя оно оказалось доброе и ласковое, как в сказке про Аленький цветочек.
— Настенька полюбила его, это чудище, — сказал я.
— И я люблю тебя.
Я прищурился, уже шутя:
— Точно?
— Да ну тебя! — засмеялась Таня, обнимая меня за шею. — Давай вылезать, а то завели такой разговор, сидя в лохани, как жабы. Воды наплескали на пол…
Мы выбрались из воды, пока чистили зубы, продолжали шутить и смеяться. А уже в постели, Таня снова не захотела моих ласк.
— Танюшка… это несправедливо, вообще не честно… говорила о любви, а сама…
— Ещё скажи: «я не играю».
— И скажу!
— Ну-ну, тогда я «в домике». Так мы, кажется, ещё и не женаты? Ты обещал жениться, вот женишься, посмотрим.
— Какая жестокая женсчина… — шутливо обиделся я. — Тогда спи, шантажистка, а то вон, уже светло.
И сам пристроился спать, хотя спать как раз не хотелось…
… А мне хотелось. Вообще я чувствовала себя плохо, такая слабость овладела, что мне не хотелось напугать его, не хотелось потерять сознание в самый неподходящий момент. И заснула я тут же, как только мы перестали болтать. А проснувшись, застала Марка спящим так глубоко, что когда выбралась из-под его руки, он даже не пошевелился, а спит всегда очень чутко. Он вообще очень чувственный, даже на редкость, цены себе не знает, вся кожа у него чувствительна и отзывчива на прикосновения, мышцы играют, теплея и вибрируя, он стонет и кричит без стеснения, теряя контроль, и это тоже добавляет наслаждения. Нет, правда, это очень приятно, когда твой милый стонет и дрожит в твоих руках, под твоими незамысловатыми ласками. Это заводит как ничто. Только его признания возбуждают сильнее. Так что беспокойства Марка беспочвенны вообще, заниматься любовью с ним сплошная радость. В каком-то смысле, как ни с кем другим… Надо понимать, как сильно это действует, когда осознаёшь, как относится к тебе тот, кто приступает с желанием. Может быть, это главное, что вообще вызывает желание. Я не говорю уже о том, что Марк, действительно, совершенство, в физическом смысле от красоты и гладкости его кожи до приятного аромата, который он неизменно источает, потому что даже пот его пахнет свежестью. Удивительно, что такие люди вообще могут быть не уверены в себе.
Да я люблю его ответной любовью, но ведь она рождается во мне, а не где-то ещё, разве она не равна той, что я испытывала к Валере? По значению. Разве ребёнок из пробирки не такой же человек, как тот, кого зачали обычным способом? Я ещё не знаю, к чему это приведёт, я не знаю, любовь это вообще или только благодарность за его чувства, я не могу понять, потому что после Валеры я снова сильно разрушена, обескровлена… И то, что Валера не признался ему о нас, обрушило ещё пару стен и перекрытий в когда-то богатом и величественном дворце обожания, которое я испытываю к нему, к Лётчику, много лет. Предательство как ядерное оружие не только разрушает, но и отравляет надолго. В прошлый раз хотя бы я сама его гнала, пусть под давлением его близких, но сама, а на этот раз… на этот раз моей вины перед ним нет ни капли.
Я посмотрела на себя в зеркало, пока умывалась. Господи, от красоты только воспоминание: одни глаза, и те ввалились, даже губы такие бледные, их будто нет, при этом кажутся больше, чем есть, щёки пропали вовсе, шея худая и жалкая, отовсюду какие-то кости торчат, по-моему, не осталось ни одного мягенького места… волосы только ещё светятся по-прежнему, ещё не поблекли. Ещё какие-то разговоры о любви, вокруг вот этого жалкого существа? Но умирать нельзя, Марку будет тяжело, правда. Надо как-то выкарабкиваться. Операцию на десятое назначили, Марк сказал, что клапаны он нашёл, что называется, как по заказу. Так что всё будет хорошо. Надо постараться.
Я оделась тихонько, стараясь не будить спящего Марка, и вышла из комнаты в коридор. Дом очень странный, конечно, но красивый, ухоженный, хорошо убирают, не терплю пыли, признаться. Я вышла во вчерашний обеденный зал. Было ещё очень рано, однако, стол был убран и приготовлен к завтраку. Чистая скатерть, а рядом приготовлен стол с кофе-машиной и титаном с кипятком для чая, посуда, приборы. И столик с булочками, тостами, бутербродами, даже фруктовый салат, на вид аппетитный и свежий, сливки, а под большим серебряным куполом грелся пока пустой поднос, наверное, я опередила всех, но ясно, что скоро сюда какие-нибудь яичницы или сырники выложат. Всё здесь задумано и исполнено на высшем уровне.
Посмотрев на всё это великолепие, я задумалась, выпить кофе или лучше чаю? Крепкого чаю с изрядным количеством сахара, наверное, это будет хорошо… Не успела я взять чашку, как появился Вальдауф.
— Доброе утро, Танюша, — он улыбнулся, обрадованно.
Я улыбнулась тоже, желая и ему доброго утра и Нового года. Он обнял меня, прижимая к себе, и поцеловал в волосы, в шею. Я отстранилась мягко, обижать его я не хочу, понимаю, он привык так обращаться со мной, и не он виноват. Поэтому я просто мягко сняла его ладони со своей талии и спины, улыбаясь, и подержала их в своих руках, чтобы он не воспринимал так, что я отталкиваю его. Постепенно он привыкнет, незачем причинять боль тому, кто ни в чём не виноват.
— Марк ещё спит? — спросил он, не отнимая своих рук, наоборот, перебирая пальцами, чтобы захватить мои.
— Да, это у меня бессонница. Весь дом спит, я смотрю…
— Только десять, спать легли в шесть, хорошо, если к полудню встанут. Как тебе понравился праздник? Мне кажется, мы в тандеме зажгли, – он счастливо улыбался, светясь.
— Мне понравилось. И дом очень хорош для таких затей, — я всё же высвободилась, чтобы налить себе чаю.
— Подожди пару минут, яичница уже готова.
— Спасибо, я не хочу есть. Вот чаю хочу.
— Надо есть, Танюша, ты очень исхудала.
— Да, некрасивая стала, верно.
Он улыбнулся, качая головой, получилось, что я напросилась на комплимент.
— Да нет… очень красивая. Может быть, краше прежнего.
Я рассмеялась, нет, надо эти потоки сознания ограничивать как-то, чёрт подери, развела целый садок…
— Вы соскучились просто, — я покачала головой.
— Соскучился, это не то слово, Танюша, — опять улыбнулся, присаживаясь на сервировочный столик, опрокинет ещё. — Я едва не умер, когда… не хочу даже вспоминать этого. И когда выяснилось, что всё это мистификация, что ты жива, больше того, даже беременна, пусть не от меня, это не имеет значения, поверь.
О, Господи… не имеет значения… Валерий Карлович, единственный человек, для кого это вообще могло иметь значение, спит сейчас в сотне шагов от нас и это только наше с ним дело. Но Вальдауф считал иначе. И почему я когда-то позволила начаться, а, главное, развиваться нашим с ним отношениям? Почему я не прекратила всё после нашей с Марком свадьбы? Ведь я и вышла замуж с этой целью, чтоб весь мир отстал от меня. А на деле ничего не поменялось, почему я позволила это? Из какой-то жалости, которой я прикрыла свою слабость.
И сейчас, пока я сидела над своей чашкой чая, он говорил так много и даже горячо о том, что я значу для него, как я дорога ему, как ему важно, чтобы я была в его жизни, что я вскоре почувствовала себя утомлённой. Я посмотрела него.
— Валерий Карлович, я и не собираюсь никуда исчезать, — сказала я.
Чай закончился, я посидела некоторое время над опустевшей чашкой, думая, что иногда просто лечь в постель с кем-то намного проще, чем объясняться, всё же взяла себя в руки, поднялась и подошла к нему.
— Вы знаете… сейчас не лучшее время в моей жизни. И в то же время, может быть, и лучшее, это время некоторого прозрения и переосмысления. Стать матерью, стать… женой, наконец… у меня это получилось как-то вместе. И теперь я должна осознать саму себя в этом, в этих новых для меня ролях. Понимаете, Валерий Карлович? Очень многое изменилось… очень многое, — я выдохнула, сейчас, когда я произнесла это, всё выступило, будто из темноты. Даже то, что я поставила рядом материнство и своё осознание женой, я неожиданно, прямо сейчас поняла, что то, что я чувствую к моему сыну, малышу Володе, с которым я разлучена сейчас и стараюсь не думать о нём, чтобы не сойти с ума и чтобы не броситься к нему как ополоумевшая мать, которая в слепоте своей любви губит и дитя, я поняла вдруг, что моё чувство к Марку перенесено отчасти с моего сына Володи, которого я не могу сейчас видеть. Наверное, женщины вообще любят именно так…
С Катей поговорить бы об этом, именно с Катей. Она когда-то осталась вот так, беременной от Платона, и вынуждена была выйти за… не буду даже вспоминать имени её первого мужа, оно не важно, важно, что их отношения с Платоном продолжались… и как это было после того как появился Ванюша? Мне нужно было женское слово об этом. Разобраться в себе и своих чувствах сложнее, чем в других.
Но Катя и все остальные спали, а Валерий Карлович был не слишком расположен вникать в мои мысли, ему, очевидно, хотелось совсем иного, и осудить его за его желания я не могу, я сама привела наши отношения к этому, разве я не продолжала быть его любовницей многие годы, несмотря на его и мой собственный брак? Господи, какое бесстыдство…
Он протянул ко мне руку, не знаю, что он сделал бы далее, к счастью, мне не пришлось отталкивать моего дорогого профессора, как-то обижать его, потому что в этот момент появился стюард.
— Валерий Карлович, ваш телефон.
Вот, даже телефон нашему профессору стали приносить, барство зашкаливает, ему всегда это нравилось, теперь, чем он богаче, тем больше проявляется, он думает, его Марина любит это, нет, они оба это любят, они одинаковые, поэтому они и муж и жена…
Вальдауф вышел, чтобы поговорить по телефону, полагаю, как раз с женой. И я двинулась в соседний зал, где стояла вчерашняя ёлка, с уже погашенными гирляндами. Я остановилась возле, в моем детстве не было детсадовских ёлок, я не знаю, что это такое, просто потому что я не ходила в детский сад, но вот в школе я, как и все остальные ждала праздников и ряженых деда Мороза и Снегурочку. Помню и питерскую ёлку в первом классе, на которую мы ходили с Платоном, шестиклассником, он мне казался таким взрослым, серьёзным, но он смущался меня, я это чувствовала и старалась следовать за ним на некотором отдалении. И вот сейчас, не успела я подумать о моём брате, как он появился, будто по волшебству.
— Платоша, — улыбнулась я, и, сделав несколько шагов к нему, обняла поперёк живота, хотя никакого живота в помине у него не было, он сильно похудел в последний год, с тех пор как мы не виделись, даже с лета. — Как я рада видеть тебя!
Платон потрепал меня по спине.
— Танюшка… чего не спишь? Рано ещё.
— И ты не спишь?
— А у меня после контузии проблемы с этим. Говорят, на курорт надо, лечиться. Знаешь, как сто лет назад, «на воды», — улыбнулся он. — Лётчик сказал, надо нам с тобой вместе лечиться.
— Лётчик много чего говорит.
— Он так и не пришёл на праздник. Вообще, я удивился бы, если бы он приехал сюда с Галей. Это как минимум было бы странно.
Я пожала плечами.
— Мне уже всё равно.
Платон с интересом посмотрел на меня:
— Как это понимать? Всё? Не любишь его больше?
— Ну… это выключателем не уберёшь. Но… я… не верю ему больше. А когда нет веры, нет и любви. Нельзя любить то, чего нет.
— Там завтрак, что ли? — Платон потянул носом, действительно, запахло яичницей.
— Да, идём, Вальдауф сказал, что с минуты на минуту, вот, стало быть, и готова.
Мы сели с ним за стол, Платон с аппетитом поглощал яичницу, я налила ему кофе, было приятно наблюдать за ним, он всегда хорошо ел, и мне нравилось смотреть, как он это делает, потому что он получал удовольствие и будто излучал его вокруг. Платон вообще был такой – чувственный, он любил жизнь, себя в ней, и жизнь в себе, поэтому, наверное, нездоровье и слабость были ему так непривычна и доставляли страданий больше, чем мне.
— Расскажи лучше, как у вас с Катей? Теперь налаживается? — спросила я.
Платон улыбнулся:
— Похоже, да. Но она в последние недели вообще стала спокойнее и мягче, может, поняла, что на мою работу сердится это совсем уж последнее дело. Да ещё к Ленке Свирс ревновать.
— А оснований нет?
— Насколько я знаю — нет, — сказал Платон.
— Что значит, «насколько я знаю»? — удивилась я.
Платон посмотрел на меня:
— Ну, а вдруг я не помню чего-то?
Я засмеялась, засмеялся и Платон.
— Платоша, вы все на фронте были, и ни один не рассказывает ничего, расскажи хоть ты.
Платон выпрямился, отодвигая уже почти пустую тарелку, становясь каким-то серьёзным и строгим даже.
— Что тут расскажешь? Мои репортажи посмотри, там я всё довольно близко к происходящему рассказываю.
Но я не унималась:
— Репортажи это понятно, всё это… формат, я понимаю… Но вот сам ты, твои ощущения?
— Ощущения? — у Платона дёрнулась губа, он посмотрел мне в глаза. — Ты мои ощущения хочешь знать? Думаю, они примерно одни и те же у всех: грязь, кровь и отвращение.
— Отвращение? — удивилась я, я думала, он скажет «смерть» или «страх», но он выбрал совсем другое слово, это странно…
Платон вздохнул, немного смущённо посмотрел на меня, будто пожалел о вылетевшем слове, но деваться было некуда, и он продолжил:
— Да, именно. Человек любит тепло и комфорт, он любит мягкую постель и тёплых женщин с добрыми глазами и щедрыми руками, никто не любит вонь других таких же грязных как ты мужиков, их усталость, тоску по дому, и страх смерти. Но из поколения в поколение мужчины начинают войны, и мне кажется, это не закончится никогда, сколько бы ни просуществовало человечество. Я ненавижу всё это всем своим существом.
— А Марк говорит, что войны — главный двигатель прогресса.
— Потому что Марк сам ведёт войну, а не выполняет приказы, как тысячи других. Он даже не фигура на доске, даже не ферзь, он тот, кто перемещает фигуры по своему усмотрению. Игрок.
— Его тоже ранили, как обычного солдата, — возразила я.
— Его хотели убить целенаправленно и не как обычного солдата, как раз. И то, что это не удалось, всего лишь везение твоего Марка. Он вообще… счастливчик.
— Он заслуживает быть счастливчиком.
— В этом я как раз не сомневаюсь, но я не об этом, я о том, что не хрен ему делать там, когда он кукловод. Подставляться — не дело тех, от кого зависит много. А от него зависит. Он ведь не на уровне полевых командиров, он… — Платон показал глазами вверх. — Он не рассказывал тебе?
— Рассказывал, но… я не думала, что…
— Я тоже долго не знал, да и сейчас я всего не знаю… Да что всего, я и десяти процентов не знаю. Просто, когда Лётчик назвал мне фамилию того, кто с Марком там, в госпитале был… этот фээсбэшник даже среди своих засекречен. А Марк вообще… — Платон покачал головой. — Как те, кто с той стороны финансирует всё это скотство, от ЦРУ до наших олигархов, с интересами на Кавказе… понимаешь? Из тех самых серых кардиналов, о которых ничего не известно ни при жизни, ни даже через сто лет после смерти. Все понимают, что есть «силы», но эти самые «силы» это всегда конкретные люди, с конкретными решениями. Марк — такая сила.
Всё это Платон произнес вполголоса и тараща глаза. Всё это мне было известно, и я была горда Марком, не только потому, что он когда-то выбрал сторону Добра, но и потому что по скромности никогда не козырял этим передо мной. Да не перед кем, даже Платон это знал о нём от сторонних людей. Это удивительно, насколько образ, который он создавал для всех, не соответствовал реальности. Между прочим, к моей чести, или моему везению, я сразу почувствовала в нём чистого и очень одинокого мальчика, каким он был на самом деле.
— Не догадался он о Лётчике? — спросил Платон.
— «Догадался», — усмехнулась я. — Марк всё знает.
— Ты… или Лётчик сам, придурок…
— Да не надо Марку говорить ничего, во всём он сам разобрался. Ты же и говорил, что он поймёт…
— И что теперь?
— Всё нормально теперь, успокойся… Знаешь, Платоша, там, где я теперь, мне устраивать эти прежние игры с многоуровневым распределением душевных ресурсов уже не приходится.
Платон побледнел.
— Что это значит, где ты теперь? Ты, что… ты хочешь сказать… ты думаешь, что…
— Нет, о смерти я не думаю, если ты об этом. Я как раз о жизни. Марк пообещал признать Володю своим сыном, так что… человеческая семья должна теперь быть, а значит… Что ж я как шлюха буду вести себя, когда у меня сын.
Платон как-то мрачно посмотрел на меня и покачал головой, отворачиваясь:
— Ну… допрыгался Лётчик.
Я вздохнула, болезненно сжалось сердце.
— Я тебя попрошу, ты никогда мне больше о Лётчике ничего не рассказывай, не устраивай каверз, чтобы свести нас, как три года назад, когда ты меня с ним отправил от Никитского прятаться. Если бы не это… мы бы ещё сто лет не увиделись с ним. И не надо нам видеться. Нам, как говориться, не судьба.
— Ты сама-то в это веришь? – усмехнулся Платон, взглянув на меня.
Мне не хотелось говорить, рассуждать, поэтому я ответила немного раздражённо:
— Я даже думать не хочу больше на эту тему. Валера всё только рушит раз за разом, созидает в моей жизни только Марк. И с самого начала так было. Только я не воспринимала Марка всерьёз долгое время. Всё из-за того же Лётчика. Ничего не могла с собой поделать, всё ждала, всё вспоминала кировские развалины и… не важно… Всё это значения не имеет уже. Всё разрушилось. Как те самые развалины…
— Оценила, наконец, Марка по достоинству? — усмехнулся Платон. — А я сразу говорил тебе…
Он поднялся, налил себе ещё кофе.
— Ну что ж, я могу только приветствовать это. Но… я вот что хочу спросить у тебя… — он поставил чашку на стол. — Ты бы поела, Тань?
— Да ела я.
— Ну да, по твоему личику видно, какой хороший у тебя аппетит, — Платон снова сел за стол. — Послушай, а если бы ты… если бы узнала о Марке какую-нибудь мрачную, даже грязную тайну? Я к тому спрашиваю, что ты сейчас вся отдашься Марку без остатка, вот как Лётчику-придурку, а потом каа-ак!.. Это не разобьёт тебе сердце?
— Ну… если да кабы… Марк рассказал мне о себе такое, что… чего нормальные люди вообще никому не говорят, тем более жёнам.
— Нормальные… я вообще не думаю, что Марк нормальный. В том смысле, как другие люди, то есть обыкновенный. Уже то, как он относится к тебе, никогда не казалось мне нормальным.
Я только пожала плечами.
— Ни с кем его нельзя сравнивать, Платон. Ну вот с тобой только в том смысле, как ты относишься к Кате. Столько лет ты неизменно её любишь… И…
— Я за Катю ещё никого не застрелил, — почти шёпотом произнёс Платон, наклоняюсь к столу.
— Да ты и подвиг на это Марка, — сердясь, сказала я. — Какого хрена вы с Лётчиком отдали ему экспертизы, доказывающие то… насилие надо мной? Использовали меня как жупел, чтобы разбудить зверя в Марке. Если бы ты узнал, что такое сделали с Катей, ты не захотел бы убить обидчика?
Платон выпрямился, бледнея:
— Мне хватило того, что всё это сделали с тобой. Или тебе кажется, за тебя мне не больно? — у него дрогнул голос.
Мне стало стыдно, я тронула его руку пальцами.
— Прости меня…
— Кстати, о том, что у тебя оказался и правда другой отец… Танюшка, для меня это не имеет значения. Хотя… завидно немного, — Платон засмеялся. — Твой-то вепс, писатель знаменитый и вообще дядька интересный, классный, мы вчера с ним пообщались, умнейший и весёлый. Мой-то Андрей Андреич против него щипаный фазан. Почему наша мамочка выбрала именно его, загадка.
— Ну почему… Любовь, что тут сделаешь… Марк вот тоже влюбился не в самую лучшую девушку на свете…
Платон засмеялся.
— Ты знаешь, что я думаю на эту тему? По-моему, не важно, кого именно мы любим. Важно, что любовь делает с нами самими.
Я выдохнула, проведя по волосам.
— Не знаю… ничего я о любви не знаю, Платошка… пока всё, что со мной делала моя любовь — это только разочарование и… отвращение. Так что… предмет, вероятно, всё же важен. Вот полюбила бы я как положено Володю в своё время, и он, может быть, и не погиб бы… я столько боли ему причинила…
Платон отмахнулся:
— Володя от этого не сломался. Может быть, только ярче стал.
— Володя не сломался, верно, а я — да… Ты знаешь, Платон… я теперь каждый день ищу в себе хоть что-то живое после… Валерки. Если бы он только меня одну… но он сына… вот этого я пережить не могу.
Платон развернулся ко мне.
— Погоди… Так малыш Володя всё-таки от Лётчика? — изумлённо проговорил Платон.
— Господи, как вы надоели… — у меня даже голова заболела, я повернулась боком к столу, думая, не пойти ли на двор подышать.
Платон потрепал меня по руке.
— Ладно, Танюшка, не сердись. Пойду я к Катюшке, разбужу, — с улыбкой сказал он.
— Уделяй ей побольше внимания, Платон, — заметила я. — Не думай, что нам достаточно просто знать, что нас любят. То есть мне-то достаточно, но вообще женщины хотят доказательств каждый день.
Платон всмотрелся в меня.
— Что ты хочешь сказать?
— Что если будешь всё время Катю одну оставлять, она может отвыкнуть от тебя, привыкнет, что тебя нет, станет считать, что ты постоянно неверен, что она для тебя всего лишь часть быта. Катя не та женщина, которую можно не замечать. Никакую, конечно, нельзя игнорировать, но не каждая может отомстить. Иначе соблазнит кто-нибудь, наплачешься.
Он нахмурился:
— Почему ты так говоришь? Что-то… что-то происходит?
— Да нет, конечно, просто… Катюша такая красавица, разве можно её надолго оставлять? А тебя последний год всё время нет. Из-за моих тайн ещё недоразумения у тебя с ней… Просто удели ей побольше внимания. И… может быть вам вдвоём и поехать куда-нибудь? Тебе загладить свои командировки, снова внушить ей, как ты её любишь. Очень легко охладеть в разлуке.
— Так у тебя?
Я поднялась тоже.
— У меня не так. Твоего прекрасного друга я готова была ждать годами и ждала, а он приехал и признал меня потаскухой. Нашел повод бросить… Но трахнул предварительно, как водится. Он, знаешь ли, всегда так делает: поимеет, как хочет, а после… пшла!.. Сразу бы послал, но нет… для начала…
— Сволочь, какая… я этого не знал, — насупился Платон.
— Наплюй, я… так, от обиды. Это удивительно, как мало мы даём тем, кто достоин нашей любви, и как много тем, кто поступает с нами… — я не стала договаривать.
Платон обнял меня.
— Танюшка…
С этим он отправился к своей ненаглядной Кате. А она и правда вчера вызвала беспокойство во мне, мало того, что она выглядела не как раньше, похорошела каким-то особенным образом, как бывает, когда женщина вдохновлена влюблённостью. Я не сомневалась, что у неё появился поклонник, поэтому она уже не оглядывалась на Платона, как прежде и вообще почти не смотрела на него, чувствуя на себе взгляды окружающих, купалась в них, потому что она, несомненно, вчера была красивее всех. И со мной на удивление холодна, я почувствовала это ещё в ту нашу встречу, когда Платон привёл её в «Балчуг». Так что Платону надо и правда нужно сейчас больше всего Катей заняться. Не думаю, что они могли бы развестись, но остыть Катя из-за чего-то такого может.
Размышляя об этом, я ещё раз подошла к ёлке, потому что путь в переднюю всё равно вёл через этот зал. Удивительно красивая ровная ёлка, как будто на заказ росла в каком-нибудь питомнике… Нет, надо идти, не то Вальдауф вернётся, размягчённый утренней тишиной и снова станет руки тянуть…
Я обернулась и увидела Боги. Вот им не спится-то, нет бы из девчонок кто-то встал, всегда есть о чём поболтать. Особенно, если бы проснулась Катя…
— Привет, — сказала я, приподнявшись, чтобы обнять его, без каблуков я сильно меньше их всех.
— Доброе утро, Танюшка! — Боги, прижал меня к себе большими лопатистыми ладонями. Две ладони вся моя спина от талии до плеч. — Мороз и солнце, а?
— А пойдём во двор? Или ты есть хочешь?
— Есть? — немного растерянно сказал Боги, с удовольствием глядя на меня. — Нет, есть не хочу. Идём…
Наверное, он пошёл бы хоть на плаху, такой у него ошалелый сейчас был вид. Н-да, вернуться, конечно, хорошо, но придётся мне теперь упорядочивать своих мужчин, все они чего-то ждут от меня теперь, а не только дать, но и обещать в перспективе ничего не могу. Впрочем, я и раньше не обещала…
Во дворе вовсю трудились над уборкой снега, ездил малюсенький трактор или как его назвать, не знаю, с широким ковшом, и сгребал снег с площадки перед домом.
— Пошли по этой тропинке? — сказала я, показав Боги на какую-то заячью тропу, ведущую за дом.
За домом, как и следовало ожидать, оказался заснеженный сад, с уже постриженными деревьями и кустами, должно быть, летом здесь очень хорошо гулять по аллеям, впереди виднелись пруды и что-то похоже на фонтан, но под фанерными щитами и горами снега определить было невозможно.
— Хорошо, а?! — улыбнулась я, обернувшись к нему с улыбкой, и упала спиной в снег, раскинув руки.
Боги засмеялся и сделал то же самой рядом со мной. Снег был мягким и сухим, не влажнел под спиной, а небо надо нами бескрайнее, бесподобной голубизны, от солнца оно становилось только синее, не выцветая как летом. Глядя в него, я не могла не думать, что вот такое бескрайнее, вечное, оно было и будет всегда, даже если я вижу его сегодня в последний раз, оно останется таким же, как сейчас и когда всех, кто сейчас его видит уже тысячу лет не будет на свете. Странно, но мне почему-то совсем не было грустно от этого. Улыбаясь, ощущая лёгкость и прозрачность всего окружающего мира, я закрыла глаза, и стало казаться, что я лечу.
Раскройте крылья, раскройте души
Впустите воздуха в сердца,
Пусть ветер в полёте унесет всю пыль до конца
Летите выше, летите быстрей,
Срываясь с крыши быстрей сизарей.
Пусть облака несутся
Уносят печали вдаль,
Тревоги теряются,
И лица меняются,
Одна только лёгкость и солнечный свет
Окрасят вам пусть глаза и губы,
А в сердце поют архангелов трубы.
И вдруг… Боги навалился на меня, прижав губы к моим, щекоча бородой. Я отклонила голову так, что она зарылась в снег, он стал сыпаться нам на лица, но Боги, недолго думая, перехватит рукой мой затылок и впился уже всерьёз, выпуская на охоту язык, какой-то огромный, похожий на удава, другой рукой ныряя между крючков шубки к грудям, Господи Иисусе, что ты там ищешь? ничего не осталось…
Во мне забилось почти отчаяние, и, понимая, что если так пойдёт, так он тут в снегу всё остальное сподобится сделать, видимо, дурной кураж напал на мужика, понять, конечно, можно, но позволить — нет. И не потому, что я разлюбила его, или отвыкла, а мы очень давно не были с ним вместе, но я не хотела его. Больше не хотела, нет. Чувствуя, что задыхаюсь, я раскинула руки и сгребла снега, сколько смогла и весь его, холоднющий и колкий, обрушила Богдану в лицо и на голову, отталкивая его. Он охнул и отвалился, задыхаясь, а я села, вдыхая, вся растрепанная, исколотая его бородой, поцарапанная его руками…
— Ну ты что… Танюшка… — Боги тоже сел, вытряхивая снег из волос и бороды, стирая с лица.
— Это ты, что? — сказала я, проведя волосам, намокшим от набившегося во время возни снега. — Прямо под окнами цирк устроил…
— Своего дорогого мужа боишься?
— Мне нечего бояться, — сказала я. — А ты… никакого уважения к Табуретке.
Боги оперся руками о поднятые колени.
— Ты издеваешься?
— Нет. Ты живешь с ней, пользуешься, и… Не можешь любить, уважай.
— Как ты — Марка? Хотя бы так, да? Почему? Почему ты с ним? Почему ты столько лет… он же… он же гомик, чёрт… и ты с ним по подворотням трахаешься, как трехрублёвая вокзальная шлюха!
Ну и ну…
Я приблизилась к нему и сказала зло ему в лицо:
— Да, Боги! Да, я трахаюсь с ним как шлюха, и буду трахаться с ним, как он захочет и где он захочет! И сколько захочет! Как шлюха, как святая, как что угодно. Что ему будет угодно! Или не буду, если он не захочет. Потому что, как тебе это ни странно, я люблю его. И ещё один нюанс: он мой муж и он имеет право на всё это, на любые капризы и желания.
— А я — нет?
— А ты — нет.
— И давно ты его так любишь?
— Да сколько знаю.
— За что?! — Боги злобно всплеснул окружающий его снег. — За то, что он шубки тебе эти все покупает? За брюлики и прочую хрень?.. Поэтому, должно быть, от своей огромной к нему любви, все эти годы продолжала спать с ещё десятком других мужиков.
Я поднялась на ноги, отряхивая снег.
— Да, Боги. И одним из них был ты. Одном из мно-о-о-гих и мно-о-огих. А Марк всегда был единственным. И будет.
— Ох, и стерва… – под нос себе проговорил Боги.
— Ну конечно, едва не по твоему нраву, сразу браниться. Я и стерва, и шлюха, а кто ты, Боги? Ты друг Марка или… что ты ответишь на этот вопрос?
— Да ничего… я не обязан тебе объяснять. Если ты… если ты такая… дура…
— Ладно, Боги, ты пока ещё ругательства придумывай, а я, похоже, нагулялась сегодня, — сказала я, поспешая к дому.
На крыльце я остановилась, отряхнуться ещё, и, думая, хорошо, что все ещё спят и не видели этой позорной возни. Но, выяснилось, что вообще уже никто не спит, и все всё видели. Все до одного, вся наша компания. Потому что собрались к столу, и, надо же было Щелкуну выглянуть в окно.
— И-и-и!.. Ничего себе, ребята, да тут у нас новый акт трагедии! Скорей!
Ну и прилипли все к стёклам…
Когда я вошла в гостиную, то сразу поняла, что произошло, все наши смотрели на меня, выстроившись чуть ли не как вчера, когда я пела Володины песни, но тогда все любили меня, подпевали, были со мной, а сейчас… Даже Катя, даже Марк Миренович смотрели сейчас в изумленном остолбенении, и полное молчание, прямо последний акт «Ревизора»…
И вдруг Табуретка с визгом и слезами в голосе бросилась вперёд, вероятно, намереваясь вцепиться мне в волосы, а может, и в глаза, но её поймал Марат в свои большие руки, буквально как в силки, так, наверное, своих куриц ловит… и успокоительно зашипел куда-то ей на спину.
А за мной уже вошёл Боги…
Вот тут и появился Марк, откуда-то материализовался из-за всех этих лиц, лицо его было жёстким и каким-то очень строго правильным, будто на нём шлем с наносником. Он смотрел не на меня, словно меня и не было здесь, он смотрел на Боги. Тот остановился в мгновенной нерешительности, а потом нагло задрал бороду, глядя на Марка, я не могла видеть его, я только чувствовала…
— Марк… — одними губами произнесла я.
— Таня… ты уйди пока отсюда, — тихо и даже мягко сказал Марк, не глядя на меня.
И я послушно двинулась к коридору, ведущему к нашим комнатам, но услышала за спиной голос Марка и невольно остановилась.
— Выйдем, Богдан? — негромко сказал он таким же ровным голосом как мне.
— Какого хрена я должен выходить с тобой, педрила?!
Среди полной тишины, в которой, кажется, никто даже не дышал, Марк ответил тихо и холодно:
— Ну, хорошо, я — педрила, но кто ты, Богдан?
— Я кто?! Я?! Да я ё… твоей жены-б…, которую ты юзаешь у каждого забора! — почти прокричал Боги так громогласно, на весь зал, что качнулись хрустальные подвески в люстрах.
А в следующее мгновение Марк всего лишь выбросил руку вперёд каким-то молниеносным движением, и вроде бы без усилий, даже не качнув корпусом, а размахнув, как большое крыло, и… Боги отлетел на несколько метров, возглас пронёсся по нашим рядам, кто-то из девчонок взвизгнул. Я не видела ещё, что там, с Боги, я шагнула назад к Марку, а он, разжав ладонь, поставил на камин одну из бронзовых статуэток кариатид, теперь согнувшуюся в небольшом поклоне…
— Извините, Валерий Карлыч, — всё так же негромко и ровно сказал Марк. — Я, тут…кажется… испортил немного…
И посмотрел на меня исподлобья немного, ещё бледный, глаза почти чёрные от широких до краёв зрачков.
— Ты… не ушла всё-таки… — он взял меня за руку и мы двинулись по коридору, а ладонь жёсткая, обжигающе горячая, а у него очень мягкие руки…
Я услышала голос Щелкуна у нас за спинами:
— Да ни хрена себе… бронзовую статуэтку помял… ребят, она горячая ещё…
— Вот те и «Марковкин»… — прошелестела Саксонка. – Никогда бы не подумала…
— Врача Курилычу, надо…
— Чё? Сотрясение?
— Не знаю… по-моему, Марк ему челюсть сломал…
И Табуретки голос:
— «Скорую»! «Скорую» вызвать надо! — она кричала почти в истерике.
Я чувствовала, они смотрят нам в спины, но ещё четыре шага и мы скрылись за поворотом, но их голоса становились всё гуще там, наверное, обступили Боги, разобрать слов было уже нельзя, а мы дошли до нашей комнаты. И вот тут, за закрытой дверью, Марк отпустил и мою руку, и себя, заходил из угла в угол небольшой комнаты, размахивая кулаками, расшвыривая подушки, сдвигая и пиная стулья и пуфики, досталось и многочисленным занавесям, рычал ругательства, но ничего не разбил, правда. И наконец, сел на край постели, сжав голову.
Я поняла, что можно подойти. И коснулась его легонько.
— Подсматривал за нами, сволочь, представляешь? Тогда, на Арбате, помнишь?.. Один раз и было-то так, пол-Москвы сбежалось посмотреть… Вот сволочь… — проговорил Марк. — Я думал, он человек… друг мне… сказал ему вчера: не смей. Да-да, говорит, я всё понял… а сам… сволочь!
Я села рядом с ним, обняла подрагивающие плечи, он весь горячий сделался, будто в нём взорвалась граната. Но он не захотел моих объятий, выпрямился, отводя мои руки.
— Не надо… Я… у меня сейчас… стоит очень жёстко, а я… я так не хочу. Нет…
Я поднялась и подошла к окну, в одном из квадратиков звездой треснуло стекло, как от пули.
— Я отсюда видел всё, — сказал Марк, спиной почувствовав, где я и на что смотрю. — Проснулся, тебя нет… стал одеваться, чувствую… вот я чувствую, что-то не то, и… подошёл к окну, а там этот… Знаешь, наверное, если бы ты обняла его, я бы так не взбесился.
Он лёг на спину, вытянув руки вверх, и продолжил говорить, становясь всё спокойнее.
— Правда… Ну чего я не знал раньше?.. Я огорчился бы, загрустил, несомненно, переживал, злился бы, наверное, ну, как и всегда… Но это можно было понять: ты любила его когда-то… и вообще, мне Боги всегда казался намного привлекательнее меня самого… да что там, я сам когда-то подталкивал его ухаживать за тобой… дурак-то, Господи! какой дурак… — он потёр лицо пальцами.
Я села с той стороны кровати, куда вытянулись его руки, он потянулся ко мне, обняв одной, она тёплая мягкая, как всегда у него, уже не обжигающе горячая как была.
— А эти… другие насильники, тоже лезли целоваться вначале? – тихо спросил он.
— Нет, слава Богу. Ну, кроме Паласёлова. Он считал, что это отношения такие…
— Боже… сколько уродов, — выдохнул Марк, прижимаясь лицом к моему бедру.
Я коснулась его волос, пальцами к коже, голова остыла тоже немного, не горит больше, тёплая, но стала немного влажной после отлива чудовищного жара. Марик… целый взрыв в тебе произошёл.
— Я… не хотел, чтобы ты… слушала, как мы с ним… станем ругаться.
— Ну…
— Прости… что ты услышала всё это, эти слова его, эту… грязь… он хотел облить тебя, теперь захлебнётся в ней, я его уничтожу…
— Не надо, Марик… Бог с ним.
— Бог не с ним, — Марк открыл глаза, глядя на меня, глаза посветлели, наконец, посинели, он протянул руку, скользнув к моей шее. — Иди сюда.
— Я здесь, — улыбнулась я, и ладонь на моей коже уже не была такой горячей.
— Ты не бросишь меня? — он приподнялся. — Никогда?
— Никогда, — я запустила пальцы в его волосы, слишком короткие пока, и всё же они уже отросли немного, целый месяц прошёл, на затылке уже можно и подровнять…
— Обещаешь? — прошептал он, глядя на меня.
— Конечно.
— Нет, ты скажи.
— Я никогда тебя не брошу, Марик. Я давно обещала тебе и… — я вдруг вспомнила, что да, я обещала ему, но разве я не думала о том, чтобы развязаться? Разве не было этих мыслей? Разве не думала я, что надо расстаться с ним, чтобы честно быть с Валерой? Бог располагает…
Вспомнив об этом, и, осознавая, насколько я, вообще-то не достойна его и его отношения ко мне, я спросила:
— А ты? Ты меня не бросишь? Марк?.. — прошептала я, когда его пальцы почти дотянулись до моей шеи.
Он поднялся, глядя мне в глаза очень близко.
— Я? Я тебя брошу? — изумляясь, спросил он.
— Я плохой человек.
— Я тоже плохой человек.
Я покачала головой, и коснулась пальцами его лица.
— Нет, Марик, ты необыкновенный.
— Ты меня любишь? — спросил он.
— Люблю. Очень люблю тебя… — выдохнула я.
— Больше, чем его?
— Кого?
Марк прыснул и рассмеялся, садясь на задницу. Мне хотелось объяснить, что… да разве объяснишь? Господи, вот глупость… будет думать совсем не то…
Я тронула его руку.
— А ты и не поранился, я смотрю.
Он посмотрел на свою руку, пожав плечами, потрогал даже костяшки пальцами, белые длинные пальцы, он мыслитель, художник, какие драки? А вот, поди ж ты… Боги весит, наверное, вдвое против Марка сейчас, и, пожалуйста… Кто прав, тот и побеждает.
— Ну что я, дурак, что ли? Я же на фронте-то видел, как нормальные мужики дерутся, сразу кариатиду эту взял, как кастет, охота была кости ломать о каменную морду Богину… И всё же, какая он сволочь, а?
— Ты раньше-то дрался когда-нибудь? — спросила я.
Марк посмотрел на меня и рассмеялся:
— Раньше? – он даже не сразу понял меня. – А… Нет, никогда.
Я засмеялась тоже.
— Новичкам везёт, — сказала я.
— Нет, просто я прав, а он — нет.
Ну вот так, и мысли у нас одинаковые. Марк приподнялся на коленях, переставая смеялся, и снова протянул руку ко мне, к волосам, коснулся их, лица пальцами.
— Не люби больше никого. Ну, пожалуйста? Сможешь?
Я только обняла его, качнувшись, будто волной, и прижалась к нему, Марк обнял мою голову пальцами, отодвигая немного моё лицо.
— Щас только штаны снимем, наши прибегут, проверить, не придушил ли я тебя… – улыбнулся он.
Я прыснула, смеясь, а он притянул меня к себе и стал целовать мой смеющийся рот.
— Ну и чёрт с ними, пусть хоть ослепнут…
Самое смешное, что именно так и случилось…
…Действительно, пока хлопотали над упавшим Куриловым, беспокоясь, что с ним, пока он приходил в себя, пока решали, вызывать врача или везти его самим, пока Курилов сидел на полу, ошарашено глядя на нас, пока клали ему холод к челюсти, не думали, о том, что там с Лиргамирами, а потом вдруг Щелкун сказал на весь зал:
— Слушайте, а он… Таньке-то голову не свернёт?
Зашумели и ринулись в коридор, и тщетно я пытался их остановить:
— Да не ходите! Ничего там не случится!.. Ребят, остановитесь…
Всё равно все объединённые своей глупой идеей, как стадо толстозадых антилоп, затопотали по паркету в коридоре. А я посмотрел на Серёгу и сказал:
— Останови ребят, эти трахаются там, я тебе точно говорю… а тут наши дураки вломятся… Слышь, Серёг… хоть Ваньку верни, побежал…
Он кивнул, соображая, что я прав, побежал вслед за остальными, крича:
— Ребят, да не…
Но они уже распахнули дверь, я отсюда услышал, донесшиеся по коридору сладострастные, смешанные со стонами и каким-то шипением или свистом, вскрики Марка… ну что я могу сказать, кончить, он, похоже, успел…
Со мной в зале осталась только Катя, которая сидела около стола, жена Вилора, вместе с Табуреткой продолжавшая хлопотать возле всё ещё сидящего на полу Кирилова, и Марат, стоявший рядом со мной, расширенными глазами глядя на меня, конечно, не привык к этой нашей богеме, все до одного с приветом. Я только пожал плечами, думая, что, слава Богу, Марк Миренович уехал ещё утром и не застал этот сегодняшний цирк, то-то стыда было бы…
— Тебе с Марком надо поговорить, Марат, — сказал я.
Марат кивнул. «Антилопы» потихонечку стали втискиваться обратно в зал.
— Я же говорил, не ходите, — сказал я, еле сдерживая смех.
Они все смущённо и пристыжено смотрели в пол, наконец, Щелкун не выдержал и захохотал:
— Ну, ладно… ну, а чё… Мы давно одна семья!
— А они ничего так…
— Так красивые люди, чё ты хочешь?
И ну, снова хохотать.
— День сюрпризов, чё… — прохохотала Мэри.
И все опять подхватили смех.
— Начался год, ничего не скажешь.
– Год… Тысячелетие новое началось!
– Ну… с победного залпа Лиргамировского!..
И опять хохотать. И я смеялся вместе с ними всеми, потому что произошедшее и правда, было до невозможности смешно.
В этот момент открылась дверь, вошёл заспанный Очкарик и, с изумлением оглядывая собрание, спросил:
— А что… у вас тут?.. Вы что, давно встали все?
Я не знаю, как я не умер от смеха в это утро 1-го января…
Глава 19. Любитель роскоши и эффектов
Если честно, я не очень-то и понял, что произошло, я не мог видеть вторжения к нам, и не только потому, что именно в этот момент меня накрыл оргазм, но и потому что я зажмурился, крича и стеная, зарывшись лицом в Танину шею, прижимая её к себе, и боясь сжать слишком сильно, слыша и чувствуя бухающий стук её сердца в моё горло, лицом к её горлу… А потом она лежала на мне, стараясь дышать всё ровнее, соскользнула боком на мою руку, я обнял её.
— Ты… по-моему, накаркал, Марик… — прошептала она.
— В каком смысле?
— Дверь открыта, всё же кто-то приходил.
— Не может быть… — выдохнул я, глядя в потолок тёмно-зелёного полога над нами. — Думаешь, они, правда, сообразили притащиться?
Таня повернулась ко мне.
— Ш-ш-ш… слышишь, ржут?.. — она прислушалась, подняв пальчики и смешно двигая большими глазами.
И точно доносился звук какого-то коллективного хохота, причём он только немного гас, как поднимался снова, сквозь приоткрытую дверь по коридору нёсся дружный и заливистый смех наших друзей.
— Вот веселятся…
— Над нами смеются, наверное… — тихо проговорила Таня, снова устраиваясь на моей руке, она как-то так умела ложиться даже не на руку, а словно вокруг неё так, что не давила, а только согревала.
— Ну и ладно… лучше пусть смеются… — я повернулся к ней, обнимая её всю, прижал пальцы к её животу, под кончики попался рубец.
— Это… было больно? — спросил я, погладив его.
— Роды? — переспросила Таня.
— Ну да… всё это?
— Честно сказать или соврать? Сказать, что кроме полёта счастья я ничего не испытывала?
— Как хочешь.
Таня вздохнула и переплела свои пальцы с моими, и заговорила:
— Вначале и, правда, было какое-то необыкновенное счастье. И больно было не сильно, что-то было в этом… не знаю, как обещание, потерпи, за этим встреча, ты увидишь своего долгожданного ребёнка, своего сына… – Таня вздохнула снова. – Но… чем больше становилось боли, чем полнее она заполняла пространство, тем меньше оставалось чего-то ещё… в какой-то момент не стало уже вообще ничего, кроме боли…
Я сильнее прижал её к себе.
— Больше не согласилась бы?
— Чтобы ещё ребёнок был?
— Ну да? — осторожно спросил я.
— Согласилась бы, — сразу ответила Таня.
— Вот так, не раздумывая? — засмеялся я, зарываясь лицом в её душистые волосы.
— Конечно.
А потом помолчал напряжённо несколько мгновений, потому что мне было страшно, что она задумается или станет искать ответы в плоскостях: «на всё воля Божья»… и решился всё же спросить:
— Для меня? Если бы я попросил ребёнка у тебя? Ты родила бы мне? Для меня? Моего ребёнка, то есть… из моего семени?
— Что ж тут раздумывать, Господи? Это сплошное невозможное счастье от осознания того, что у тебя под сердцем маленькая жизнь до того момента… да нет окончания этого момента. Оно теперь всё время со мной, это счастье, — я слышал, что она улыбается. — И если бы Бог дал нам с тобой ещё…
— Так и не скажешь мне, где он? Где малыш Володя?
— Если я умру, ты узнаешь, — тихо проговорила Таня.
— Что плетёшь?!.. плетёт… Неужели ты думаешь… Да я отдам свою жизнь за него, не раздумывая, – рассердился я. – Неужели, ты сомневаешься в этом?
— Нисколько не сомневаюсь. Свою жизнь отдашь, мою — нет.
С этим я не мог спорить, даже не пытался, это правда, Танину жизнь я не отдал бы ни за что, ни за кого…
Я приподнялся, набрасывая на нас меховой плед, Таня мёрзла и всё время таскала его с собой, даже в больницу, у нас таких всегда был целый набор. И под мягким и тёплым объятием меха мы заснули с ней и проспали до заката, хотя намеревались уехать засветло. А так получилось, что мы были последними, когда все уже убрались, а в усадьбе оставался только Вальдауф, дожидающийся, когда мы тоже соблаговолим убраться. Впрочем, он встретил меня довольно благожелательно.
— Курилов в больницу поехал с Табуреткой, — сказал он, когда я вышел сюда, в зал, пока из комнаты уносили наши с Таней вещи. — Садись, поешь, Марк, столько вкуснятины осталось, остыло, конечно.
Он поднялся к большому подносу с крышкой.
— А нет, горячее. Утка с ананасами, превосходно… И ягнёнок. Что ты будешь?
— Всё равно. Давайте утку, — сказал я, глядя на него, целый Вальдауф подаёт мне ранний ужин.
— Вина выпей, превосходное шабли.
— Я не пью, вы забыли.
— Да нет, я отлично помню. Хотелось бы споить тебя и… не знаю, в свинстве каком-нибудь уличить.
Я усмехнулся невесело.
— Поверьте, Валерий Карлыч, я на три жизни вперёд насвинячил…
Бесшумно появилась Таня.
— Добрый вечер. Все разъехались?
Вальдауф остановился с моей тарелкой, глядя на неё как зачарованный, а Таня и не была сейчас как-то особенно хороша, просто у неё был очень милый домашний вид в белом трикотажном костюме, делающем её похожей на ангорского котёнка. Я поднялся и забрал у него свою тарелку.
— Танюшка, Валерий Карлович угощает ягнёнком и курицей. Что тебе дать?
— Конечно, ягнёнка, — улыбнулась Таня.
— Кровожадная ты сегодня, — засмеялся я.
— Я вообще… страшный хищник.
Мы засмеялись, у Вальдауфа наконец-то случилось «отомри», и он сел с нами, потягивая белое вино и продолжая зачарованно смотреть на Таню. В конце концов, сказал:
— Марк, прости Бога ради, что я глазею.… Но мне скоро снова уезжать, правда, ненадолго… я соскучился, а тут опять разлука.
Таня улыбнулась лучезарно и сказала:
— Я как раз подлечусь. Перестану быть похожей на дохлую курицу из советских магазинов, — и она смешно показала тушку курицы со скрюченными лапами.
Я засмеялся, Вальдауф нет, он был в каком-то печально-мечтательном состоянии.
— Да-да… лишь бы мне не пришлось после лечиться как Боги Курилову, — грустно усмехнулся наш профессор. — Ты, Марк, всё же челюсть ему сломал.
— Лиха беда начало, — сказал я, удивляясь самому себе. Я сломал Боги челюсть? Да о его челюсти не то, что поросят, телят разбивать можно…
— Что? — переспросил Вальдауф.
— Я хочу сказать, что вообще-то я не хотел.
— Это понятно, как раз… Но знаешь, я сам бы… душу вытряс из него, но только… растерялся как-то… вечное интеллигентское ротозейство…
Я засмеялся, посмотрев на Таню:
— Слышишь, Танюшка, Валерий Карлыч меня из интеллигентов уже вычеркнул. Наконец-то, я всегда говорил, что я мажор.
— Да-да… мажор, это правда, — снова печально покачал головой Валерий Карлович. — И мажор меня уделал под чистую. Меня… Вольдемара Вальдауфа, мировую знаменитость… тётки вешаются, письма пишут, не поверите, а дома… Да, кстати, ребят, я почти ничего не видел… Ну, то есть… ну, когда… нет, видел, конечно… Видел… вообще, это ужас…
Я посмотрел на Таню, ясно, что профессор наш нализался. В-общем, пришлось нам с ней позаботиться о нём, отводить в постель, приставлять человека, чтобы последил за его состоянием.
— Может, нам остаться? — сказала Таня, с беспокойством глядя на Вальдауфа вполне мирно храпящего под пледом на своей кровати.
— Да всё с ним будет в порядке.
— Пожилой… напился…
— Какой он пожилой?! Пятьдесят два года. Танюшка, едем, не тянись, там снег опять пошёл, завалит дорогу застрянем тут… А у нас завтра свадьба.
— Что у нас завтра?
— Ты же хотела, вот и будет тебе. Как хотела. Сюрприз от меня…
Да-да, я приготовился ко второму января этого года. Отметить годовщину покушения, годовщину нашей с Таней «гибели», начала разлуки, завершить прошедший нулевой отсчёт. Да, это стало, конечно, кошмаром для Бориса и отчасти для Фомы Фомича, но к утру 2-го всё было готово. Когда я встал утром, явился Борис, привёз наши с Таней новые настоящие восстановленные паспорта.
— Филипп за голову схватился, что вам под Новый год приспичило восстановить личности. С другой стороны, это тоже правильно, поскольку занимались не обычные каналы, узнать кому-либо об аннулировании свидетельств о смерти будет проблематичнее. Словом, вот документы, — он отдал мне две пары паспортов, внутренние и заграничные, новенькие, ригидные, они не хотели даже держаться закрытыми.
— Это вообще нового образца, я смотрю.
— Верно. С прошлого года ввели новые, ну вот, вы одни из первых.
— С платьем проблем не было?
— Да какие проблемы за такие деньги? — улыбнулся Борис. — Выгружают внизу. Ах, да… кольца.
Он достал коробочку. Я открыл её, всё идеально: два гладких нормальных обручальных кольца, моё прежнее, я снял его только отполировать и сделать гравировку на внутренней стороне, две даты: 21.08.1991 и 2.01.2001, а Танино новое, потому что её прежнее кольцо… скажем так, было обесценено тем, Вьюгинским кольцом. Кстати, его я отдал Платону позавчера со словами:
— Передай своему другу.
Платон посмотрел с удивлением:
— Зачем? Выбросил бы, и дело с концом.
— Золото не выбрасывают, Платон. В особенности знаки такого рода. Пусть помнит, если хочет, или, напротив, забудет. Подарит новой жене, у него не ржавеет с этим, как я понимаю.
Платон хоть и с сомнением, но кивнул и взял кольцо. А потом посмотрел на меня с тревожным беспокойством:
— Ты…
— Не надо волноваться за Вьюгина, дорогой мой шурин, не считай меня психом, никто этого козла не тронет, – ответил я на невысказанный вопрос.
Думать о нём больше я не хочу. Пока я рассматривал наши кольца, Борис сказал:
— Марк Борисыч, там этот Марат Бадмаев хочет с вами встретиться и поговорить.
Я посмотрел на Бориса, пряча коробочку кольцами.
— О, нет, только не сегодня. Скажи, пусть позвонит мне, договоримся.
Борис кивнул.
— Тогда, как договорились?
— Да, действуем, как договорились. Ты… — я понял, что он ещё что-то хочет сказать. — Ты что?
— Мы тут… с Фомой Фомичём, цветы Татьяне Андреевне… вы позволите?
— Цветы? Господи… ты вопросы такие задаёшь, почему нет-то? — я покачал головой. — Неси цветы ваши. Мои-то привезли?
— Да-да, конечно… Машина будет к часу, — договорил Борис.
— Без четверти, опаздывать нельзя. И вы мне будете нужны оба, свидетели нужны, понимаешь? Шаферы.
— Конечно, — не в силах не улыбаться, сказал Борис.
Тут как раз в дверь и постучали, это посыльные привезли цветы и стойку с нашими с Таней свадебными нарядами. Её большое платье с обширнейшей юбкой, я проследил, чтобы они вошли в двери так, чтобы не зацепиться, хотя оно, конечно, в защитном чехле, но, как известно, порвать можно и через любую упаковку. Коробки с туфлями, бельём, отдельно с украшениями, всё это заняло едва ли не половину обширной гостиной. Всё это я заказал, когда мы с Таней поговорили о том, что надо вернуть наш статус, а привезли самолётом. И ресторан заказан на сегодняшний обед, и те самые лепестки роз на постель, как когда-то сделали нам десять лет назад, тогда мне не понравилось, казалось какой-то слащавой пошлостью…
Таня вышла из спальни, в белом шёлковом халате, и постельное бельё и утренние пеньюары она любит белые, вообще любит белый цвет, я это знаю. Уже из душа, волосы мокрые, на плечи капает вода, и замерла, оборачиваясь.
— Так… ты и, правда, всё всерьёз?
Я с удовольствием кивнул, опуская зад на край стола, немного волнуясь, угодить в таком деле сложно, особенно Тане, которая этих свадебных нарядов на подиумах и съёмках перемерила сотни, если не тысячи, рассказывала мне много раз, как любили её брать именно на свадебные съёмки, и в финалах дефиле, я понимал, почему, фотографов и модельеров не могла не привлекать нежная прозрачность Таниной красоты, так подходящая именно для свадебных фантазий.
В этот момент снова открылась дверь, и внесли большую корзину белых, розовых, желтых, красных и голубых роз, она выглядела радостно, как летний луг. Это не моя, это парней, ну что могу сказать, такой выбор цветов довольно красноречиво говорит об их отношении к ней: восторженное и правильное, потому что Таня — это лето, тепло, свет и легкий ветер, наполненный ароматами цветов, жужжанием пчёл и взмахами крыльев бабочек…
И уже только за этой корзиной прибыли мои — очень крупные красные и белые розы в двух отдельных корзинах, и корзина розовых тюльпанов.
— Голландские тюльпаны в январе… Марик, ты роскошный жених.
— Ну… роскошь — это моя слабость, ты же знаешь, — засмеялся я. — Но вот этот прелестный ситчик — это не мои, это ребята Фома Фомич и Борис.
Таня посмотрела на Бориса, покрасневшего до корней волос и подскочила поцеловать его лёгоньким поцелуем в щёчку, отчего он покраснел вообще до слёз, и не в силах поднять глаз на неё, украдкой глянул на меня, спрашивая позволения уйти, я кивнул, улыбаясь. А Таня уже как птичка щебетала вокруг стойки с платьем. Раскрыла прозрачный чехол, коснулась ткани, это белоснежный атлас и шёлковый тюль.
— Vera Wang? — безошибочно определила она.
Я улыбнулся, кивая, собственно говоря, я не переставал улыбаться.
— У меня был соблазн заказать самое дорогое в мире платье, усыпанное бриллиантами и расшитое жемчугом, но его пришлось бы ждать, да и… оно как панцирь, а это… ну ты поймёшь…
— А ничего, что жених не должен видеть платья невесты?
— Я всё же был уже женихом, теперь я — муж, и это мой подарок жене. Весь сегодняшний день. Мой тебе, а твой мне. За то, что мы не умерли год назад.
Тем временем Таня открыла и сняла чехол, увидев платье полностью, и обернулась ко мне, качая головой. Да, лиф сделан очень красиво, открыто, со спущенными на плечи бретелями, платье очень эротичное, достойное Таниной красоты, и она правильно поняла ход с лифом, да, глядя на это платье в электронном каталоге, я мог думать только о том, чтобы… впрочем, незачем забегать вперёд…
— Думаешь, я буду хороша в нём? Я стала такой худой… некрасивой.
— Так давай наденем и посмотрим.
— «Наденем»… а бельё? Чулки и…
— Ну, ты за кого принимаешь меня? Я же завсегдатай ваших модельных кулис, все ваши штучки девчоночьи помню, не беспокойся, — кончиками пальцев достал из пакета пояс для чулок. — Остальное прилагается. Так что не ломайтесь, девушка, теперь от венца не отвертитесь. Ох, да… подожди… что-то оплошал я…
Я подошёл к ней и встал на одно колено, просительно протянув руку.
— Выйдешь ли ты за меня, во второй раз, моя любимая? То есть, согласишься ли обвенчаться со мной?
Таня заметно побледнела.
— Обвенчаться? А… там ведь нужно… исповедоваться и… вообще как-то готовиться надо было.
— Нас исповедуют перед венчанием, всё будет, как положено. Ты, надеюсь, крещёная?
Таня немного ошалело посмотрела на меня.
— А… да. Конечно, крещёная, — всё ещё немного растеряно кивнула Таня. — В детстве мы с бабушкой и в церковь ходили, она после блокады не сомневалась в своей вере и меня учила тому же. Наверное, поэтому я и не унываю никогда…
— Надеюсь, нам теперь унывать не придётся. Так идёшь за меня? Всерьёз. Клянусь быть лучшим мужем из всех самых прекрасных мужей, которых ты достойна. Я сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Всё.
Я всё ещё держал протянутой руку, пока она не вложила в неё свою.
— Беру, милый… И… я клянусь тебе стать такой женой, чтобы ты никогда не жалел, что выбрал меня из всех самых прекрасных девушек земли. И ещё, я обещаю любить тебя всегда. Даже старым и некрасивым, — на последних словах она прыснула и засмеялась.
— Дурёха, — я притянула её к себе за бёдра, обнимая ягодицы, и прижимаясь лицом к тёплому животу. — Думаешь, я никогда таким не буду? Это только, если помру молодой. Но я намерен жить долго и страшно тебе надоесть годам к девяноста… семи… Какой тёплый у тебя живот… у тебя там ещё нет ребёнка для меня?
— Да ну тебя! — засмеялась Таня, ероша мои волосы и касаясь пальцами лица, за одно такое прикосновение её пальцев можно отдать десять лет жизни… — Только придётся тебе помочь мне одеться. Никаких подружек невесты у нас не предполагается.
— Ты тоже поможешь мне с запонками и бабочкой… — прошептал я, жмурясь, ох, как же не хотелось подниматься на ноги, одеваться и вообще делать что-то, а не то, куда унеслись мои мысли…
— Ну, не балуйся… такое дело затеял, а сам дурака валяешь, — засмеялась Таня, освобождаясь от моих рук.
— Да-да… мало того, что надоедливого, так ещё и озабоченного мужа получишь, — я поднялся на ноги.
— Да я поняла, что у меня есть время подумать, пока будем ехать. Куда, кстати, венчаться-то поедем?
— Куда… в Христа Спасителя, твой муж мелочиться не привык. К тому же это ближе всего.
— Значит, сегодня второго января работают?
— Так они не государственная же структура, конечно, работают, сейчас у них самая подготовка к Рождеству…
— Что и обвенчают перед таким праздником? Сейчас ведь как бы пост…
— Я уговорил, сказал, нам очень нужно… исключительный случай.
Одеться было, и правда, не так просто, как можно подумать, с платьем, у которого имелась обширная юбка из тюля, и, наверное, тысяча проклятых крючочков, я провозился, едва ли не час, пока идеально застегнул их все, но оказалось, ещё не всё, оно, самого маленького размера, оказалось велико Тане, и пришлось посылать за булавками, чтобы сколоть кое-где, какое счастье, что я, действительно, не один год таскался за Таней за кулисы модных показов и съёмок, иначе, ей-Богу, я не знаю, что бы мы делали. Справившись с платьем, я открыл перед Таней коробочки с драгоценностями. Таня ахнула.
— Сумасшедший… это же… Господи, Марк, ты же не купил всё это? — она посмотрела на меня, на её кожу падали блики от тысяч бриллиантов великолепной парюры из самых чистых камней, какие известны на сегодняшний день.
— Тань, мелочиться я буду, на прокат брать? Не на что будет хлеба купить, продадим.
— Хлеба… ненормальный…
— Конечно, ненормальный. Я всегда тебе об этом говорю. Тань, я только за вчерашнюю ночь заработал больше, чем стоят эти бранзулетки, перестань, причитать.
Она повернулась ко мне, вглядываясь в лицо, в глаза.
— А что ещё на твои деньги делается?
— Многое, Танюша, — я нахмурился, отводя глаза, ну что я сейчас начну козырять, да, гляди какие здоровые у твоего мужа яйца, на его деньги страна ведёт войну? Есть не менее состоятельные люди, кто ведёт её против нас.
— Сколько у тебя денег вообще?
— Тань, ну я не царь Кощей над сундуками-то сидеть, и не Скупой рыцарь, они у меня не лежат, сегодня больше, завтра меньше.
— Как я понимаю, по масштабам охвата… ты мультимиллиардер?
— Я не люблю терминов, — я отошёл от неё, думая, что я мульти-мульти миллиардер, но зачем говорить об этом?
Разве это добавляют достоинств мне, эти миллиарды? Они дают мне то, чего я хочу — возможность почувствовать свою значимость в своей стране, и, главное, сделать всё, что я могу, чтобы жить здесь стало лучше, только и всего. Золотые яхты и загорелые девочки меня не интересовали, я вырос в богатстве, и не искал удовлетворения ущемлённых амбиций по покупке всей этой фигни. Я покупал только то, что мне было необходимо здесь и сейчас, ну, а роскошь… Это скорее игра, а мои вкусы такие же как у Тани, а излишествами я люблю дразнить и смешить её, только и всего. Приятно, когда она вот так ахает, как обычная рачительная жена: «Ай-яй-яй, в соседнем магазине то же было, со скидкой».
— Вот вернёмся, и я покажу тебе всю калькуляцию расходов и доходов, ты поймёшь, что мы почти не тратим. Кстати, твой золотой счёт почти иссяк, и скоро нечем будет оплачивать реставрацию Шьотярвского храма, позволишь влить туда немного моих денег?
Таня побледнела, изумлённо посмотрела на меня.
— Ты… давно ты знаешь?
— Давно. С тех пор как вы открыли те счета с Вьюгиным. Я не знал, кто он, но то, что это тройной счёт, знал, думал, он приятель Книжника, и вы вот так поделили какой-то… Что это было? Откуда столько золота у вас взялось?
— Ох… это… такая длинная история, — Таня присела на пуфик и тут же, спохватившись, что она в роскошном платье, встала и посмотрела на меня. — С этого всё и началось вообще-то.
— Что началось? Вьюгин?
Таня улыбнулась.
— Да всё. Я думаю, столько ужасов на меня из-за того золота… Но я тоже расскажу тебе после, — она улыбнулась. — После твоей калькуляции прекрасной. Кстати, в Шьотярв надо поехать, доделать дела…
— Съездим, — улыбнулся я, тайны и загадки любят все, а эта щекотала меня, признаться, давно, я никак не мог понять, что за странный счёт открыла Таня с Книжником, и каким-то Вьюгиным. Теперь Вьюгин прояснился, но история золота так и остаётся туманом. Я невольно глянул на часы, её, кстати, из Питера, их героическую историю она рассказала мне, как только увидела их в номере «Англетера» и целовала меня с благодарностью. — Танюшка, заболтались мы… у нас времени-то полчаса, нас ждут в храме в час.
— Полчаса… — у Тани вытянулось лицо. — И ты ещё голый, я как лахудра… Ох, Марик, начинай одеваться, я — краситься и причёсываться.
Между прочим, чем меньше времени на макияж и причёску, тем удачнее они выходят, это я уже имел возможность удостовериться сотню раз… через двадцать минут Таня была готова и так красива, что у меня захватило дух. Я сам был готов, осталось только вдеть запонки и завязать галстук.
Таня подошла ближе, намереваясь завязать мне бабочку, как обещала, но пальцы плохо слушались.
— Длинный ты, неудобно…
— Туфли надень, что ты босая-то стоишь? Сразу станешь как я ростом, дылда.
Таня засмеялась, открыла коробку с туфлями.
— Господи, смертельный номер… Как я люблю эти туфли, обожаю тебя! — улыбнулась она, узнавая свою любимую модель, она много раз говорила, то если приходилось на красные дорожки ходить, то только в таких бланиках, потому что в них было необыкновенно удобно. Эти, из белого атласа со стразами, подходили к случаю отменно.
Наконец, мы были готовы, оглядели друг друга со всех сторон.
— Кое-что ещё, Танюша…
Я достал тиару, которую Таня ещё не видела с парюрой, а из неё она надела только серьги и браслеты, ожерелье оставила, посчитав излишним, но тонкая диадема с каплевидными бриллиантами, играющими как льдинки между верхним и нижним ярусом, была так хороша, что я был уверен, её Таня наденет.
— Ох, Марик, не можешь без эффектов, — засмеялась Таня.
— Ну что… все мальчики хотят жениться на принцессе, мне удалось, пусть все это знают, — сказал я, надевая корону ей на голову.
В этот момент вошёл Борис, увидел нас и замер на мгновение.
— Ну-ну, не столбеней, дружище, — усмехнулся я.
— Я… да-да… не ожидал я как-то…
— Ты думал, мы в джинсах поедем венчаться?
— Да нет… но вы… ох, извините, — он окончательно смешался.
— Танюшка, шубку надо.
— Не надо шубок, в красивом платье простыть невозможно.
— Что ж я зря специальную шубу покупал? Борис возьми с собой, документы ещё держи, так… кольца у меня. Всё мы взяли?
— Телефоны?
— Возьми к себе в карман, — сказал я Борису. — Да! Покров… чуть не опростоволосились в прямом смысле, в церковь едем, нельзя невесте без фаты.
Когда мы проходили через вестибюль на крыльцо, остановились все, кто был там, я думаю, зрелище было эффектным…
…О, это не то слово, господин Лиргамир, я сейчас узнал вас только потому, что уже видел вас однажды и Вито назвал мне ваше имя, хотя сегодня вы, странным образом, ещё красивее, хотя в свадебном смокинге такого класса каждый, наверное, становится красавцем. Таню я, разумеется, узнал сразу, но… Боже, я и не думал, что когда-нибудь увижу её такой, все фотографии и видео, что я столько раз посмотрел в интернете, ничто по сравнению с этим чудесным обликом. Огромная юбка, мне кажется, заполнила весь обширный вестибюль, она плыла облаком белоснежного тюля, перетекая в атласную талию такой ужины… как в детской считалке, мне казалось издали, я двумя пальцами переломил бы эту талию, обнажённые плечи, с которых спускались бретели… волосы убраны в какой-то лёгкий пучок, но зато лоб венчают своим сверканием бриллианты, я разбирался, в нашем доме водились, не такие, конечно, но отличить бижутерию и бриллианты я могу без труда.
Они, эта ослепляющая пара, поспешили через вестибюль, словно пролетела, а на крыльце Лиргамир поднял её на руки, чтобы посадить в автомобиль, кажется, с его высокой подвеской, Тане было бы сложно самой забраться в таком одеянии. Через мгновение они укатили, а все, кто это видел, всё ещё смотрели им вслед.
— Это кто ж такие?
— Да живёт тут у нас мильонщик какой-то Марков, из Сибири, наверно. Вот, привёз месяц назад эту куколку, теперь женятся.
«Марков»… ну, конечно. И чего ему жениться на своей жене? Ненормальные… подумал я. Вообще я, терзаясь тем, что сдал Таню с потрохами Вито, за что получил, между прочим, сто тысяч долларов, пришел сюда сегодня рассказать им, что Вито всё знает. К чему это может привести, мне неясно, но то, что их возьмут, его убьют, скорее всего, потому что не удалось в прошлый раз по какой-то глупой причине, что сделают с ней, я так и не понял, но ничего хорошего её не ждало, это я понимал. Но, я думал, пусть его убьют, а там, я, может быть, помогу ей сбежать, как этот Лиргамир помог ей спастись от Паласёлова. Как я это сделаю, я не думал, но я бы смог… И тогда она из благодарности… а я ещё подумаю… Я буду смотреть на неё, униженную, испуганную и благодарную, и взвешивать на весах в своей душе, мне всё же снизойти до неё, такой, растоптанной и поверженной или отказаться, прогнать со словами: «Я ничего не хочу тебе говорить, и никогда не хочу тебя видеть»…
Но главное, конечно, было в том, что если я спасу их, предупрежу, то я так я не потеряю Катю, смогу представить перед ней их спасителем, скажу ей: посмотри, я узнал, что их вот-вот погубят, и спас, предупредил, рискуя жизнью… Сейчас с этими выходными мы не виделись уже три дня и я ужасно скучал, думая, позвонить сегодня или подождать до завтра, сможет она улучить пару часов для меня?
И я увидел их… Я мог, я бросился бы, и предупредил их, но… Они были слишком прекрасны, недоступны, они слишком были одним целым, каким-то непревзойдённым совершенством, они даже шли в ногу, так быстро и совершенно вместе. Нет, пусть его убьют, пусть… Таня станет слабой, и я стану её владетелем.
Глава 20. Венчание
Как и предполагалось, нас с Марком исповедовали, я под покровом фаты, надо сказать, довольно густой, вошла в небольшое белёное помещение, пахнущее свежей штукатуркой, здесь всё так пахло, в этом совершенно новом храме. Я села на скамейку, стоявшую здесь, но долго сидеть не пришлось, вошёл пожилой седой и какой-то странно лохматый батюшка.
— Ну, здравствуй, деточка, — сказал он мне. — Как тебя звать?
— Татьяна.
— Хорошо, хорошее имя, именины скоро. Празднуешь именины-то?
Я улыбнулась.
— Бывает.
Меня сразу расслабил его тон, и то, что он был такой неидеальный, лохматый, пыхтел и не глазел на меня, а улыбался с удовольствием и называл «деточкой», так только бабушка и дедушка в детстве звали, Марк «деткой» называет иногда, и мне это тоже приятно.
— Да ты садись, и я сяду, в ногах правды нет, деточка. Меня звать отец Савва, ты исповедовалась ли когда? — он устроился на широкой и длинной скамье не так что близко от меня, но в пределах протянутой руки. От него пахло ладаном и чем-то тёплым, булками, что ли?
— Нет, батюшка.
— Нет… а в церковь ходишь?
— Редко, — призналась я.
— Плохо, детка, чаще ходи, в храме просветление на человека снисходит. А вот, что не лжёшь, это хорошо. Почему венчаться решили? Красивый обряд? Или что? Вы одни без гостей, без фотографов, хоть и нарядились, как… как я и не видел, значит, праздник для вас. Так почему?
— Не знаю… наверное, чтобы у нас правильно жизнь пошла.
— А вы давно живёте?
— Мы женаты девять лет.
Отец Савва изумлённо посмотрел на меня.
— Девять лет? А сколько же лет тебе, деточка?
— Двадцать семь.
— Ну… тогда — да. Ты не беременная?
— У нас есть сын.
— Крещеный?
— Ещё нет, ему четыре месяца, ещё…
— Не надо тянуть с таким делом, детка, а то сама-то венчаешься, хотите союз ваш осветить, а сыночка во тьме оставляешь. Нехорошо это. Как праздники пройдут, так и крестите, — сказал отец Савва и поглядел на меня уже по-другому. — Ну, расскажи, какие грехи на тебе есть?
— Есть, батюшка…
— Аборты делала? — нахмурив кустистые страшноватые седые брови, спросил отец Савва, строго вглядываясь в меня.
— Батюшки, нет! — ахнула я, вот только в этаком грехе я и не повинна, а вот во всех остальных… во всех…
— А чего же тогда? Я тебе помогу: чревоугодничала? — и посмотрел на мои плечи, кое-как, но видные сквозь фату, и отмахнулся. — Думаю, нет. Дальше пойдём: завидовала кому?
— Д-да… — сказала я, вспоминая, как много лет завидовала Альбине, которая была замужем за Валерой…
— Делала дурное из той зависти?
— Кажется, нет. Просто хотела то, что не было моим…
— Ну и получила?
— Да.
— Стала счастлива от этого?
— Нет, — призналась я. — Стало намного хуже, чем… чем пока завидовала.
Он посмотрел на меня с улыбкой:
— Поняла теперь? Что зависть чувство не только злое, но и глупое, в итоге всегда наступает горестное разочарование.
Я кивнула, удивляясь.
— Так, дальше будем двигаться. Лгала когда?
— Да… много… Но я думала, так лучше будет. А становилось только хуже, всем, кого я спасала своей ложью… и мне тоже.
Он снова покивал.
— Ложь, Танюша, дело вынужденное, нас всё время на неё толкает Отец Лжи, а мы слабые. Крепись впредь.
И посмотрел на меня снова:
— А что об алчности скажешь? На тебе бриллианты я вижу… и… любишь богатство?
— Богатство? — я посмотрела на браслет на своей руке. — Люблю, что ж… мне везло с этим всю жизнь, и работы я не боюсь. Но и бедность не испугала бы меня, меньше унижения…
— Вот как? Унижение? Так ты гордая?
— Я… гордая, пожалуй. Топтать себя не даю.
— Это что такое, топтать, по-твоему? — он даже развернулся с интересом. — Посуду мыть тебя не заставишь?
Я засмеялась.
— Да нет, я мою и посуду, и полы, а как же? Это глупости, и никакого унижения в этом, конечно, нет.
— А в чём же есть?
— Ну хоть… Если злодей приказывает… я не подчинюсь.
— А убьёт?
— Бывало. Но не подчинюсь.
Он усмехнулся.
— Так ты героиня, поди?
— Что вы, отец Савва? Какая там героиня… нет-нет, но топтать никого нельзя. Ни меня, ни вас, ни самого низкого человека, даже… злодея нельзя. Убить можно, топтать нельзя.
— Убить, значит, можно, считаешь? — с ещё большим интересом спросил он.
— Некоторые заходят так далеко в своих грехах, что не только перестают отличать уже их от добродетели, но и окружающих в своей тьме топят, распространяют как заразу. Лучше не убивать, но… бывает, что иначе не выходит…
— Стало быть, и гневалась ты?
— Да. И человека убили из-за этого, — я опустила голову. — Мой страшный грех сделал грешником другого.
— Могла ты удержать свой гнев?
— Наверное… не могла уже. До… исступления я дошла, отец Савва… — сказала я, чувствуя, что ещё немного и заплачу.
Он похлопал меня по сложенным вместе рукам.
— Ладно, Бог не то прощает, детка. А ты вот лучше мне что скажи, ты прелюбодействовала?
— Очень много, — кивнула я.
— Что же, и мужу изменяла?
— Изменяла. Он… сказал, можно. И я…
Отец Савва, покачал головой:
— Дурочка, он от любви сказал, и из смирения, по глупости, конечно, позволил, чтобы не держать, по рукам не вязать тебя, опять же, чтобы ты лгала меньше, с тебя ещё и тот грех снимал, а ты… не поняла, не оценила. Счастлива ты была, когда к другим от него уходила?
Я затряслась, плача.
— Нет… никогда…
— Вот… думай, он должен был, конечно, дурь-то выбить из головки твоей хорошенькой, но он… терпел? Или ругался?
— Терпел.
— Терпел… и не бросил? Чего же ждал? — отец Савва вглядывался в меня.
— Наверное… что я… полюблю его и сама пойму всё.
— Что ж, дождался он? Полюбила?
Я только шмыгнула носом, чувствуя, что ещё чуть-чуть и снова заплачу. Отец Савва улыбнулся снова и спросил мягко:
— Зачем же ты замуж шла за него, если не любила? Денежный?
— Да… Но я пошла, потому что любила его… но… как друга. Как брата, может быть… с отчаяния пошла. От разбитого сердца. Он позвал, ему было нужно, просил, я и согласилась…
— Значит, с отчаяния? Вот мы и до последнего смертного греха дошли, — улыбнулся отец Савва. — Унынию-то не предавалась с тех пор?
— Горю предавалась, унынию — нет. Борюсь теперь с этим…
— Что же, Татьяна, выходит, отпускать тебе нечего, сама осознаёшь всё, а значит, воздержишься впредь. И вот что, деточка, в храм ходи, и сына окрестите поскорее. И ещё рожай, женщина через детородство спасается, так-то.
Он поднялся, погладил меня по голове:
— Мужа-то люби, редкий человек.
— Он необыкновенный…
Отец Савва покивал очень довольный.
— Вот и хорошо. Ты тоже необыкновенная, деточка. Грехи твои Бог простит, я отпускаю все, освобождаю твою душу, ступай с Богом, ты чистая теперь. И будьте счастливы.
Выйдя, я сразу увидела Марка, он сидел на скамье через коридор, увидев меня, поднялся, и такое у него было лицо, что я бросилась к нему, чувствуя, что ему это нужно, нужно, чтобы я обняла его, ему нужно почувствовать меня, ощутить близко, в своих руках, прижать к сердцу…
…Ты права… права, Танюша, именно так…
Я вошёл в такое же примерно помещение, как и Таня, и ко мне тоже пришёл священник, тоже немолодой, небольшого роста с живым каким-то хитрым немного лицом, и, посмотрев на меня, спросил:
— В церковь-то ходишь когда?
— Хотел бы чаще, да…
— А ты не дакай, ты ходи. Как звать тебя?
— Марк.
— Ишь, имя какое, как евангелист святой, ученик Спасителя ближайший. А я прозываюсь отец Кирилл. Какие же есть грехи на тебе, Марк?
— Много грехов, отец Кирилл. Но главный — убийство. Убил я хорошего парня. От ревности, зависти, со злости, потому что… он во всем был лучше меня и мне никак не удавалось победить его хоть в чём-то.
— Конкурент это твой?
Я посмотрел на него.
— Нет… ну, то есть… в любви конкурент, да. Я его девушку в жены взял. Обманом женился, хотел… я тогда не думал, что обманываю, думал, что… в общем, всем лгал, хотел денег, хотел власти… Всё получил, а она его опять встретила. И хотела меня ради него оставить.
— Так это она виновата. Она падшая женщина, что же ты себя винишь? Конечно, муж в ответе за жену, и всё же она грешница. Прелюбодеяние — страшное преступление, прежде женщин смертью карали за него. Она изменила тебе. Её грех, не твой.
— Нет, батюшка, мой грех… Я сам… Я пообещал, сказал: будешь со мной свободной. Только так и заманил её замуж за себя.
— Ради денег? Она богатая?
— Я богатый.
Отец Кирилл изумлённо посмотрел на меня.
— Я своё прелюбодеяние хотел за ней скрыть, вот и…
— Ну и отпустил бы к нему, зачем такую держать?
— Не мог. И теперь не могу.
— Что, гордыня не позволила?
Я помотал головой и посмотрел на него:
— Нет, не могу без неё.
— Так любишь?
Я опустил голову.
— И детки есть?
— Теперь есть сын. Я… я не касался её пять лет… знал, что противен ей и не трогал.
Отец Кирилл покачал головой.
— А вот это ты не прав, это грех, женился, стало быть, надо жить, как положено, деток рожать. А получается, ты сам прелюбодействовал и жену к тому подтолкнул. Как же так, Марк?
— Тогда ужу не прелюбодействовал я, но… Я ждал… сам не знаю, чего. А потом он явился, и ждать стало невозможно, я понял, уйдёт от меня к нему… И… убил его. Она… любила его, и человек он был прекрасный… талантливый, весёлый. Я сам его любил. Потому и не могу простить себе.
— Что, если бы не любил, простил бы самого себя? — усмехнулся отец Кирилл, щуря хитроватый глаза, но они не пронырливые у него, не злые, живые какие-то просто, как у всех людей.
— Нет, наверное… — вздохнул я. — Но… такое дело как смола в волосах, не вымоешь…
Тогда он положил маленькую сухую руку с кривоватыми пальцами мне на плечо.
— Ну… Срежу я тебе ту смолу, не терзайся, Марк. Убил ты, потому что в отчаяние пришёл своими грехами загнанный: завистью, жадностью, гневом. А ты больше не беги от них, как от собак не бегают, поворачиваются лицом и гонят. И ты гони. Ты сильный, с таким именем человек слабым быть не может.
— Гнать?
— Да, — он улыбнулся. — Так и представь себе, как догонять снова начнут, что это псы, и что если побежишь от них, они разорвут тебя на части, так что развернись к ним и гони их своей чистотой, как палкой.
— И.. смогу? — я посмотрел на него, он стоял надо мной маленький и какой-то свой, не заносящийся надо мной, будто он мой дядюшка, к примеру.
— Сможешь, сынок, — уверенно сказал он, похлопав меня по руке. — Ты такое о себе сходу сказал, другие юлят и ломаются, думают, меня обманут, и Он не узнает, а Он всегда знает, потому и посылает человеку испытания и благодать. Ты только верь в себя, отчаяния к сердцу не пускай.
Потом он прищурился немного, пряча улыбку в бороду, и спросил:
– Любишь женку-то?
Я только посмотрел на него, уже не говоря, мне кажется, он и так читал во мне без слов, как телепат.
— Вот и люби, ты этой любовью спасаешься, она из тебя алмаз делает, каких никто не видал. Так что ступай к ней, живи, как Бог велит, не насилуй свою душу и плоть, будь отцом и будь мужем, как положено, не придумывай странных путей, ибо они ошибочны и ведут во мрак и тебя, и семью, — я поднялся, а он, ростом мне по грудь всего лишь, похлопал меня по плечам где-то у локтей с улыбкой, от которой разбегались лучики от лица. — Ступай, чистый ты теперь, Марк, все грехи я с твоей души снимаю. И приходи в храм почаще, будет легче, приводи жену, детей, ещё будут. В храме прямые врата ко Господу. Сейчас к алтарю подойдёшь с женой об руку и почувствуешь. А захочешь ещё кого убить, приходи, всегда меня здесь найдёшь, расскажешь, чего ни ей, ни самому себе иногда сказать нельзя. Ступай, Марк, ступай, венчайся, и счастлив будь.
Я вышел вон и сел на скамью немного опустошённый, или правильнее сказать, просветлённый, будто внутри меня как в старом складе забитом рухлядью, включили свет, тут же разбежались крысы, а рухляди вроде и нет, а всё нужные и правильные вещи и всё по местам стоит, как и положено… но главное, чисто здесь всё и упорядоченно.
Танюша, где ты? У тебя так же? Где ты? Обними меня скорее, хочу почувствовать, что я не один, что я, правда, не один во вселенной…
Вышла, увидела меня и… и в одно мгновение, долю секунды она оказалась в моих объятиях, мне кажется, я притянул её силой мысли, или, правильнее сказать любви. Я спасаюсь любовью… Танюша, дай, я буду дышать тобой…
А после долгий и прекрасный обряд, и не надо отпускать рук, отрываться, переставать чувствовать друг друга. Мы снова надели друг другу кольца, я всё то же, а Таня, новое, а внутри, к коже две даты, наша свадьба, и вот сегодня… венчание… Оказавшееся не просто обрядом, призванным ещё сблизить и даже привязать Таню ко мне, но и удивительным, и неожиданным образом преобразившим меня.
Глава 21. «Пожалуйста, не умирай…»
А когда мы вышли из Храма мне снова пришлось подхватить Таню на руки, ну, во-первых: невозможно в её платье забираться в машины, а во-вторых: на дорожке до Храма хоть и почищено, но скользко. А в-главных: мне просто хотелось ощущать её в своих руках.
Но теперь, когда мы были здесь на заднем сидении машины, когда Таня была так близко и теперь совсем моя, её белые плечи, тонкие ключицы, прядки волос, щекочущие кожу…
Я наклонился и поцеловал её шею, почувствовав аромат её чудесной кожи, её шелковую тёплую гладкость под моими губами… а дальше меня понесло, и остановиться я не мог, наверное, даже, если бы мне выстрелили в затылок, я бы не остановился.
— Марик… ну, ты что… — смущённо засмеялась Таня, когда я, уже не владея собой, нашёл в облаках тюля её лодыжки и попытался забраться под все эти юбки, не отрываясь губами от шеи, плеч и груди.
Она с усилием отодвинула меня от себя. Я выпрямился, глядя на неё.
— Мужики… прошу вас, выйдите на пару минут, — сказал я глухим и каким-то хриплым голосом, будто горло у меня набухло, как и член.
Фома Фомич припарковался, и они вышли, не смея даже обернуться.
— Марк… ну, что ты? — повторила Таня, уже не смеясь, и коснулась пальцами моей щеки.
— Ты… пожалуйста, Танюша…
— О Господи… Что за… нетерпение?.. — выдохнула она, всё ещё пытаясь отодвинуть меня. — Позориться перед парнями будем?
— Считай, что я позорник… чем хочешь, считай, но я… твой муж-позорник, — приподнимаясь над ней и, взяв её руку, положил себе на ширинку, с торчащей под ней горой.
Она растерялась немного, чувствуя, что я почти не владею собой. А потом потянулась ко мне и, обняв мою голову пальцами мягко, как голубка крыльями, прошептала:
— Ш-ш-ш… Ты не позорник, ты — мой милый… мой любимый, ш-ш-ш… — она говорила очень тихо и мягко, как ребёнку. — Ма-арик, тебя отпустило просто, храм, исповедь, венчание, свечи, иконы, вся эта высота и святость… а здесь я со своими голыми плечами… вот крышку и срывает. Успокойся, я твоя, я давно твоя и буду, я никуда не денусь. Ты мой муж девять лет и отныне, и… я тоже хочу тебя, очень… мне даже больно… но… давай не будем комкать этот прекрасный день, когда… когда мы умерли год назад, а сегодня снова начали жить.
Я длинно выдохнул и сел рядом с ней, обмякая, всегда могла делать со мной, что хотела, выстрел в затылок не остановил бы меня, а её голос — да…
— А потом, ну… сам подумай… корона свалится, буду лохматая, красная, ты, растрёпанный, весь в помаде… — она закусила губы, чтобы не рассмеяться. — Как дураки…
Ну и я тоже прыснул, мы расхохотались.
— И платье-то всё на булавках, ты забыл… ты же… без травм не обойдёшься… — продолжали мы задыхаться от смеха.
Увидев, или, скорее, услыхав, что мы смеёмся, Борис и Фома Фомич переглянулись, оборачиваясь, хотя стояли далеко, но мы хохотали так громко и весело, что, наверное, было слышно на улице, и пошли назад к машине.
— Садитесь, ребят, отбой воздушной тревоги, жеребца загнали в стойло, — хохоча, сказал я.
Но сразу уехать не удалось, к нам подошёл пэпээсник, мы, оказывается, остановились в неположенном месте. Пришлось давать ему взятку, объясняться было невозможно, да и глупо, мы смеялись всё безудержнее.
Мы с Таней в результате обхохотались ещё больше, вознаграждая себя за всё пережитое и ещё не прошедшее напряжение, за страхи, за разговор с Вьюгиным, за ссору с Боги, за то, что за нами невольно подглядывали все наши друзья, и потому что мы такие нескладные. Мы переглядывались и принимались снова хохотать. Даже Борис с Фомой Фомичом впереди посмеивались, переглядываясь и, качая головами.
Угомонились только, когда уже в наступающих сумерках доехали до… нашей старой дачи Лиргамиров.
— Марик… мы… на вашу дачу прикатились? — изумилась Таня, мы с ним не были здесь с тех пор, как… словом, в последний раз, когда отмечали по традиции День Победы сильно поредевшей компанией ещё с мамой.
— На нашу дачу, — поправил я, выбираясь. — Тебе когда-то понравилась эта дурацкая развалюха. Ну вот, расконсервировали и приготовили для нас, такое у нас будет свадебное путешествие до конца праздников, в прошлый-то раз не было.
— Тогда ещё не было этих традиций, — сказала Таня.
— Они всегда были, просто нам с тобой тогда нечего было делать в этом путешествии, ты же дружиться не хотела.
— Как это нечего? По горам бы лазали в каком-нибудь Домбае, — снова засмеялась Таня.
— Да мы с тобой легко могли и на Адриатику съездить или даже на Сейшелы. Хочешь?
— Ты был?
— Ну, когда я был, Тань? В мечтах? Ты не знаешь, где я был, где не был, что спрашиваешь ерунду? — даже обиделся я, можно подумать, она хоть чего-то теперь не знала обо мне. Ну, то есть, не знала одной вещи, но от неё освободил меня час назад отец Кирилл… — Нет, что мне там делать без тебя, тоже мне… спрашивает ещё…
— Ну ладно, не бубни, — Таня сжала мой локоть. — Ты же много где летаешь, мог и…
Я уже выбрался из машины, и теперь обернулся на неё и покачал головой:
— Когда я за Боги по миру нёсся, и то туда не попал, потому что наш друг там не отметился. Говорят, красиво там… и тепло, — я запахнул куртку получше, и надел капюшон, оглядывая окрестности, хорошо тут конечно, даже вот в этих сумерках, в свете фонарей. На краю двора, как и раньше, располагался домик прислуги, там горели окна, горели они и во всём доме.
Я обернулся на Таню, надевающую шубку, она свесила ножки с сиденья, на прелестных «бланиках» посверкивали стразы в свете фонарей, зажжённых вокруг дачи, как и бриллианты, но драгоценные камни переливались, горели радугами изнутри, разбрызгивая искорки, а стразы просто сверкали как попсовые звёзды. В следующий раз куплю ей туфельки с бриллиантами. Какой следующий? Заказать надо сегодня же…
Таня хотела переобуться, чтобы дойти до дома от машины метров сто.
— Не надо, я донесу тебя, — сказал я.
Она улыбнулась:
— Не надоело ещё?
— Выяснилось, что я ещё и не начал… — сказал я, подходя, она приподнялась, протягивая руки, мне захотелось отклониться немного, шутя, упадёт носом в снег, но ведь и тогда хохотать станет.
В результате, получилось ещё смешнее, потому что мы вместе упали в сугроб, всплеснув Таниной юбкой и снегом, барахтаясь и хохоча, я хотел притянуть её к себе поцеловать, смеясь, но она не далась, засыпав меня снегом, почти как Боги и, пока я поднимался, отряхивался и отплёвывался, она уже сбросила туфли и, подхватив юбку, босая побежала к дому, но, я догнал, конечно, с наскока, подхватил её, взвизгнувшую, на руки и даже подбросил, Господи, она ничего не весит, килограммов сорок пять осталось…
И понёс уже к дому, всего-то шагов десять. За спиной я услышал негромкий голос Фомы Фомича:
— Цирк…
— Ага. С конями, — ответил ему Борис, доставая наши вещи из машины.
Я обернулся, обнаруживая, что всё слышу.
— Борис, туфли захватите! — сказал я. — И не болтайте.
Борис смущённо отвернулся в поисках Таниных туфель, а Фома Фомич вообще оцепенел, моргая, я произвожу на него всё то же пугающее впечатление. Что ж, понять можно, если учесть обстоятельства нашего знакомства и то, что от моей пули его уберегла только Таня, впрочем, и меня уберегла от лишнего убийства тоже, Паласёлов — ясно, законная цель, как говориться, а вот Фомку этого я убил бы просто потому, что я убью любого, кто её обидит, или окажется в рядах обидчиков.
— Да, Фома Фомич, тиара там упала тоже где-то, она тринадцать зелёных миллионов стоит, найди?
— Фомка боится тебя, — негромко сказала Таня, когда я поднялся с ней на крыльцо и вошёл в переднюю, вот здесь уже было тепло, можно раздеться.
— Если бы кто-то наводил на меня ствол, я, наверное, тоже… подрагивал.
Таня улыбнулась широко и сказала:
— Ты бы не подрагивал. Ты никогда не подрагивал. И не дрогнешь… Может, отпустишь уже меня?
— Не-а… — я тоже улыбался. — Я не дрожу, потому что я конченый псих…
Я потянулся к ней, жадно приоткрыв рот, пытаясь поцеловать, поймать её смеющиеся губы.
— Ну, Марик! — хохоча, выгнулась Таня. — Народу полный дом…
Действительно, к нам подошёл один из приглашённых официантов.
— Добрый вечер, Марк Борисович, стол накрыт в столовой, как вы приказали.
Я склонился, чтобы опустить Таню на диванчик, в этот момент вошли Борис и Фома Фомич с туфельками и всем остальным. Фома Фомич пытался вытряхнуть снег из переплетной платины и бриллиантов.
Я протянул руку, и он, вздрогнув, отдал мне драгоценность.
— Да не обмирай ты, Фома Фомич, смотри, — сказал я и, набрав воздуха, дунул на корону, передвигаясь по кругу, весь снег и слетел. Бриллианты засверкали снова, а я подмигнул Фоме Фомичу. — Ты не бойся меня, Танино заступничество на тебе, как вечная индульгенция, она сказала, ты хороший человек, она не ошибается. Так что, расслабь булки, я добрый.
— Ну, хватит тебе, Марк… — проговорила Таня, уже без шубки и обутая в свои туфли, она выглянула из-за моего плеча, обнимая. — Фомка, а ты правда, не бойся, вон, Борис не боится.
— Боюсь! — дурачась, выкрикнул Борис.
Я повернулся и надел диадему снова на Таню, и они обе снова засверкали. Таня подошла к зеркалу поправить причёску и платье, снег легко ссыпался с юбки, не прилипая и даже не проникая в ткань.
— Ох, ладно, разыгрались, — прокряхтел я, снимая куртку. — Всё, господа, валите из дома, и не подходить, даже если вопить тут буду. Особенно, если буду вопить…
Таня толкнула меня в бок.
— В домике там стол накрыт тоже, можете напиться сегодня, до этих… синих помидоров?
Присутствующие засмеялись и заспешили к выходу. Едва за ними закрылась дверь, даже до этого, я знал, что их не будет тут через секунду, поэтому я развернулся к Тане, и хотел обнять её, мне только поймать эту талию, и я уже не выпущу, но Таня отклонилась снова, ускользая.
— Ну, обещал покормить, шампанского, музыку и вообще всевозможные романтические вещи, а сам… — и снова ускользнула от меня.
Она уморит меня сегодня…
— Живую музыку, увы, я тебе устроить не смог, — сказал я, включая CD при входе в столовую. Здесь зажжены свечи на столе и во всех подсвечниках, а бабушки их собирали, теперь они были расставлены всюду и получалась такая сказочно-бальная атмосфера.
— Почему-то мне кажется, это не из-за того, что ты не смог найти музыкантов, — улыбнулась Таня, входя в столовую.
— И твой любимый хэви-металл, уж извини, в плейлист не включили.
Играла Земфира «Я искала тебя». Таня обернулась ко мне.
— Посвящается мне?
— Может быть, ты, всё же, действительно, искала меня? И не находила даже рядом под одеялом? А я — совсем, как во сне?.. — я протянул ей руку, приглашая на танец.
Таня вложила пальцы в мою ладонь, и я легонько закружил её под мелодию, которая вскоре сменилась тоже медленной и негромкой песней МС Never be same again. Мы сходились и расходились в танце, притягивая и отступая, кружа, и не отрывая глаз друг от друга, её обширная юбка занимала всё пространство между столом и консолями, и комодами у стен.
— А ведь у нас с тобой в 91-м не было свадебного вальса.
— А я, между прочим, умею его танцевать. Вальс, — улыбнулся я.
— И я умею, — Таня улыбнулась, сверкая.
— По-моему, даже мелодия вполне подходит?
— По-моему, и слова подходят…
Тогда я отступил и поклонился, как положено, приглашая, а Таня присела в лёгком реверансе, после чего мне и было разрешено обнять за талию и кружить вокруг накрытого стола, мы кружились легко и так, словно вообще не касались пола. С Таней оказалось танцевать, как ни с кем, она как вода, куда бы я ни наклонял, ни вёл её, ни кружил или прижимал, она скользила за моими движениями, делая именно то, чего я хотел. Вот почему она идеальная любовница, вдруг понял я, она чувствует всё, чего ты хочешь и раскрывается без малейшего сопротивления, с полнейшим желанием и отдачей…
В финале я отклонил её, чтобы она выгнулась, подставив мне шею и плечи под поцелуй, и прикоснулся к ней, не переставая танцевать… Таня сладко выдохнула, перенося руку на моё лицо…
Но я не стал продолжать, нет, мне было важно почувствовать её ответное желание, важно, что она не солгала, когда сказала, что тоже хочет меня.
— Ну что… — выдохнул я, выпрямляя её. — А теперь ужин, детка? Чтобы ты не говорила, что я не кормлю тебя, а только пристаю со своей любовью.
Опять заиграла Земфира, на этот раз: «Хочешь?», и меня резануло немного «пожалуйста, не умирай», но я заглушил эти слова открытием шампанского, я не хочу даже вспоминать об этом сегодня, о том, что приготовленные детали для её умирающего сердца только ждут своего часа, что у нас семь против наших трёх…
— Что, и пить будем? — улыбнулась Таня, будто и вовсе забыла об этом, а ведь ей должно быть всё время страшно…
— Тут фазан с трюфелями, — улыбнулся я, поднимая крышки с тарелок. — Можем и не пить, но с шампанским это особенно… А потом… сегодня наш праздник, Танюшка… В прошлый раз всё за нас сделали родители, даже бабушки…
— А сегодня — ты.
— Нет, мы. Ты согласилась, и я действовал так, как хотелось тебе.
А над нашими головами: «Моей огромной любви хватит нам двоим с головою»…
— Потому что моей огромной любви хватит нам двоим с головою… — сказал я, подходя к ней с бокалом.
Таня тоже встала навстречу мне.
— А куда же мою-то любовь девать будем? — тихо спросила Таня. — Путь пока в кладовке полежит?
И вступил следующий трек Nothing else matters. Таня улыбнулась:
— А говорил, без металла будем.
— Ну… плейлист не я составлял, на это меня уже не хватило, это Борис диск позаимствовал с лирическими…
Она засмеялась:
— Хоть у кого-то есть вкус…
— Всё смеёшься, царица моя…
— А что же делать, столько всего… серьёзного, ты в Храм даже привёл меня, я… расплакалась там…
— Отчего? Так не хотела венчаться? — усмехнулся я, поставив бокал на стол.
— Не хотела бы, не пошла, — Таня тоже поставила свой бокал с бегущими от дна тоненькими струйкам пузырьков.
Я смотрел на неё.
— Почему ты плакала?
— От любви к тебе, наверное…
— Врёшь сейчас? Боишься, если что, я над собой сделаю что-нибудь?..
— Ну, если не люблю тебя, то мне и всё равно, что ты сделаешь с собой, — сказала Таня, продолжая не отводить свои тёмные сейчас глаза. — Плевать тогда. Ты не думал?
Я коснулся пальцами её лица. Американские гитары сменили наши скрипки, и заиграла нежная и очень мужская песня «Это здорово»…
— …Это здорово… — подпел я кудеснику-музыканту. — Скажи, Таня.
— Я люблю тебя, — едва слышно проговорила Таня.
— Скажи ещё… — тоже одними губами прошептал я.
— Я люблю тебя… — повторила Таня.
Я смотрел на неё, невольно склоняясь всё ближе, потому что магниты внутри неё непреодолимо тянули меня к ней. Всегда, с первого взгляда…
— Можно… можно, я уже поцелую тебя?
У Тани дрогнули ресницы, она отклонила голову, глядя на меня будто сверху.
— Тебе, Марик, всё можно, ты — мой муж.
Я придвинулся ещё, и сделал, как делает она: едва коснулся кончиком языка её губ, чуть-чуть, и почувствовал ответный выдох… Наверное, мы никогда ещё не целовались с таким вдохновением, венчание ли, свадебное ли Танино платье опять так действует на меня, я не знаю, но я весь превратился в желание, вожделение. И в нежность…
Поэтому я снова поднял её на руки и понёс в спальню. Этот дом я с детства знаю лучше собственных карманов, и могу найти любую комнату с закрытыми глазами, так что в спальню, где обычно мы останавливались, приезжая сюда, я дошёл, почти всё время продолжая целоваться.
Я положил мою драгоценную жену на постель с теми самыми лепестками роз, которые в нашу свадьбу показались нам такой пошлостью. Таня повернула голову, почувствовав их под спиной и, раскинув руки собрала эти лепестки пальцами, глядя на меня.
— Иди сюда…
Я наклонился ближе и она, улыбаясь, осыпала меня этими лепестками.
— Это здорово?.. — шёпотом спросила она.
Я чувствовал, всем своим существом, какое тепло исходило от неё ко мне, и заскользил губами по её коже от подбородка по шее к плечам, скользнув по ключицам от горла к их острым кончикам на плечах, где я остановился, потому что останавливался всегда на этих милых косточках, так украшавших её плечи, блестящие, как полированная слоновая кость. И ей нравились мои поцелуи.
Я чуть спустился, ныряя руками в тюлевое облако её юбки, заскользил поцелуями от лодыжек вверх, к окончанию чулок, и, наконец, стянул почти прозрачные трусики.
— Помнишь, как ты испугалась этого в ту нашу свадебную ночь? — спросил я, вернувшись к её лицу и очень легко касаясь её там, где теперь позволили коснуться, сам сходя с ума от этих прикосновений, мне казалось, я пьяный. — Теперь у нас настоящая свадьба, ты не боишься…
Я слышал, что мой собственный голос ползёт на брюхе, словно отяжелевший от крови зверь.
— Не боишься меня больше?
У Тани дрогнули ноздри, она смотрела на меня сквозь ресницы и глаза её были похожи на блестящие в их глубине колодцы со всё ещё неясной синей водой. Она раскраснелась щеками, губами, мне кажется, я никогда ещё не видел её такой…
— Ты… ты хочешь меня? — я мог не спрашивать, я чувствовал, но я хотел слышать. — Ты меня… хочешь?.. Танюша, скажи… скажи…
— Да…
— Нет… нет… ты… скажи, я у… умоляю тебя… ты, правда, хочешь меня?
— Я… хочу тебя… да… — почти плача от приближающейся кульминации, простонала она. — Хочу тебя… хочу… хочу тебя…
— Попроси… меня?.. Попроси, Таня…
— Прошу… я прошу тебя…
Взорвало все мои последние оковы, я рванул пуговицы на брюках, и мы кончили вместе в первые же секунды соития, крича и плача.
Однако из-за сильнейшего возбуждения, владевшего мной весь день, я не мог остановиться так скоро. Едва отдышавшись, я возобновил свои поцелуи и ласки, но уже слегка иным сценарием, и приятно было разорвать это прекрасное платье в клочья, добираясь до Таниной кожи. Почти тоже я сделал со своим смокингом…
Вот мы и пережили этот день второе января, эту годовщину нашей несостоявшейся смерти, длинные северные ночи так располагают к любви, где утро, а где глубокая ночь, не понять, мы и не стремились.
— Не спится тебе, милый, — тихо засмеялась Таня, пытаясь ненадолго остудить меня, отодвигая мои липучие руки.
— Опять не хочешь меня? Надоел? — смеясь, выдохнул я ей на волосы.
Она только склонила голову ко мне, прижимаясь лбом к моему лицу и соединила наши ладони, переплетая пальцы.
— Как мне жаль, что я не видел тебя беременной, — сказал я, проводя кончиком пальца по рубцу над её лоном. — Ты, наверное, была неотразимая.
— Конечно, лучше теперешней, — улыбнулась Таня.
— Да кошмар, одни кости, — засмеялся я.
— Ты тоже тощий, нечего обнимать, надо мясо нагуливать.
— Не нравлюсь тебе, некрасивый?
— Очень острый, одни кости.
— Ну не одни… — засмеялся я, притягивая её руку себе пониже пупка.
— Хоть отдышись…
— Не хочу я дышать, я замёрз… согрей меня…
— Я тоже замёрзла, пошли в ванну греться?
— Да что ванна… Поддувала надо прикрыть в печи, будет теплее.
— Ты разбираешься, я вижу, — она потянулась из постели.
— Конечно, разбираюсь, а как же? Я хоть и рос маленьким барчуком, но приметливым, знал, что и как работает в доме, дед Ваня всегда настаивал, чтобы я всему учился, так и говорил: «мужик должен знать, что и как устроено и как работает».
— Правильный дедушка Иван Алексеевич, — улыбнулась Таня.
— Да… дедушки правильные у меня были. Теперь мог бы с ними почти наравне общаться, а тогда чувствовал себя полнейшим отщепенцем и уродом в родной семье.
Она погладила меня по лицу:
— Пошли греться.
— Ну, какая ты противная, можно подумать, рядом с ледяной глыбой лежишь.
— С глыбой, с глыбой, не ной, Марик, я болею, ноги замёрзли, что такого? — улыбнулась Таня, надевая халатик. — Я не засну с ледяными ногами.
— А что, кто-то собирается спать?
— Да ну тебя!
Пока я проверял печи по всему дому, Таня набрала воды и даже забралась в ванну, когда я заглянул сюда, она сидела в воде, обнимая колени.
— Марик, вина принеси? — сказала она, подняв глаза на меня, она и правда выглядела больной.
— Серьёзно? — удивился я, действительно, я не пил и уже давно, потому что легко напивался, и меня пугало это скольжение назад, к моим прежним «увлечениям», поэтому я вообще завязал с выпивкой.
— Серьёзно, что такого?
Вообще-то за десять с половиной лет нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы Таня пила спиртное, она делала вид, чтобы не приставали с расспросами, сама как-то рассказала мне об этом, когда я спросил после нашей студенческой попойки, как ей удаётся оставаться совершенно трезвой. Тогда же и о причинах спросил. Она не ответила в тот раз. Может, пришло время спросить снова, если она вдруг решила выпить вина, так может расскажет, почему не пила до сих пор.
Я принёс ведёрко с бутылкой шампанского и бокалы, лёд почти растаял, но бутылка ещё оставалась холодной.
Я налил себе и ей, протянул бокал и спросил:
— Можно к тебе-то?
— Что ты спрашиваешь? Договор дороже денег, — Таня взяла бокал, кончики пальцев холодные, и правда замёрзла, странно.
Я разоблачился и забрался к ней.
— У-у… горячая вода-то, как ты сидишь? — сказал я, вмещая свои мосластые, но, в общем, ладные ноги по бокам от неё. Воды было ещё мало, сантиметров десять от дна, мои ноги торчали рядом с ней, и контрастировали с её белым и гладким телом грубостью моего красивого, кстати, костяка, шерстью, притом, что кожа у меня тоже белая, как и её, но на Тане совсем не растут волосы. Как сказал когда-то Вальдауф, «если бы Танечка была японкой, мы бы поняли»…
— Ну, сделай холоднее, — сказала Таня, чуть придвигаясь, чтобы мне было удобнее. — Ты-то будешь пить?
— Ты будешь, и я буду, — сказал я, продолжая удивляться.
Я взял и свой бокал со столика. Таня подняла свой, чокнуться.
— За нас, Марик? — сказала она, глядя мне в глаза.
— За нас, — сказал я, наблюдая, будет ли она пить на самом деле.
Таня подняла, и, не смущаясь, выпила весь бокал. Проглотив, она охнула и икнула.
— О, Господи… извини… — засмеялась Таня, зажимая рот.
— Ух-ты… — выдохнул я и опрокинул свой тоже. — Ну, ты даёшь, Танюшка, да ты пьянчужка, а я не знал. Почему ты никогда не пила прежде?
Таня погладила мои коленки всё ещё прохладными ладонями, как они могут оставаться такими холодными в горячей воде, не понимаю.
— Правда, хочешь знать?
— Хочу.
— Это не интересно, Марик, всего лишь маленькая грязная иллюстрация к уже известным страницам моей замечательной жизни.
— Что, ты в пионерском детстве напилась и ломанула ларёк?
Таня прыснула и засмеялась, ложась на спину, получилось, на мои ступни, её колени придвинулись ко мне, я обнял их с удовольствием, поглаживая атласную кожу, её кожа глаже и нежнее шёлка, из которого было сшито её платье, пышные останки которого устилают теперь нашу спальню.
— Ну почти… Моя ближайшая подружка Кира Бадмаева…
— Погоди, Бадмаева? Она что…
— Да-да, она двоюродная сестра Марата, — кивнула Таня. — Она… словом, подлила нам в фанту или лимонад, я уж и не помню, что мы пили там, но какую-то сладкую газировку, она добавила водки, и ещё каких-то препаратов… По крайней мере так мне сказал следователь, что у Марата в крови были алкоголь и наркотики, значит, и у меня…
— Поэтому вы и переспали? — догадался я.
— Поэтому мы и переспали, — выдохнула Таня.
— А зачем ей это было нужно? — удивился я.
Таня посмотрела на меня и вздохнула:
— Кира… хотела Володю.
— Получила?
— Конечно, она очень красивая девушка была. Хотя почему была, она и теперь есть где-нибудь… но… она не любила его…
— Конечно, его любила ты…
— Не надо… — Таня качнула головой. — Тем более, что…
— Что, тем более?
Таня вздохнула и села, наклоняясь вперёд, её коленки отъехали от меня.
— Тем более что и я не любила, как… как он был достоин. Я вообще… какая-то. Вы вот влюбляетесь, лбы расшибаете, а я… Я дефективная, Марк.
Мне стало тепло в груди.
— Иди сюда, дефективная, — сказал я, потянув её к себе.
Она посмотрела на меня и поднялась, она стала такой худенькой, что теперь больше похожа на подростка, чем на молодую женщину, я обнял её, не пытаясь забираться в интимные места, просто обнял и потянул к себе, лечь мне на грудь, вода набиралась между тем, гремя в старой фаянсовой ванне, помнившей ещё довоенные времена.
— Хочешь… — начал было я.
— Что? Только не «сладких апельсинов»… — засмеялась Таня. — Умирать, давай, не будем.
— Нет, и не мечтай так избавиться от меня, это тебе не удастся, детка, я прицеплюсь к твоим милым пяткам и пролезу в рай за тобой, — сказал я, прижимаясь лицом к её волосам. — И по-другому не будет. Поняла?
Она кивнула, я обнял её, ложась на спину, увлекая её с собой.
— Поняла… только в рай — это точно не я.
— Тем более, туда, в другое место, меня точно возьмут. Так хочешь, сегодня я тебе голову помою? — спросил я.
— Хочу. Мне с детства никто голову не мыл.
Таня села, а я обернулся в поисках шампуня, тут был… древний, какой-то забытый здесь сто лет назад, «Зелёное яблоко». Я собрал ладонями воду и полил Тане на голову, чтобы намочить волосы, а после шампунь, и стал намыливать, у меня самого никогда не было длинных волос, максимум длинная чёлка и моя помывка это намылил и смыл. А тут…
— Нет, ты так не три, мы после не расчешем колтуны с тобой, — засмеялась Таня, накрывая мои руки своими. — У меня очень тонкие волосы, запутаются… Ты намыль и просто погладь.
— Почему они у тебя такого цвета? — удивительно, но я впервые задался этим вопросом.
Таня помолчала несколько мгновений, потом выдохнула:
— Они седые, Марик. Я была такого цвета как ты, светло-русая. А… в психушке сделалась такая. Кира симулировала попытку самоубийства со мной в главной роли.
— Кира просто злой гений, — не поверил я.
— Да нет… не гений. И не очень злой, так… завистливый всего лишь. Но, думаю, её игра со мной окупилась стократно. Она и не рассчитывала, полагаю, на подобные результаты… Впрочем, о том, что со мной было в психушке, никто не знал, кроме моих близких.
— Сколько ты пробыла там? — спросил я, смывая пену с её волос.
Таня обернулась ко мне, мокрые волосы прилипли к голове.
— А я этого даже не знаю… — он посмотрела на меня, немного недоуменно. — Меня ведь там… на каких-то лекарствах держали, вначале вообще в коме, как бы лечили такой перезагрузкой мозга… А потом уже не глушили, потому что я начала умирать, как водится… Зато я могла ощущать, что со мной делает Костенька… Так что я не знаю, Марк… месяц точно…
И отвернулась снова. Я прильнул губами к её плечу, снова обнимая её
— Как же ты это выдержала? — я, действительно этого не понимал, мало того, что выдержала, так и не свихнулась на самом деле.
— Жить хотела… очень просто.
— Очень просто…
— Понимаешь, Марик… когда твоим первым воспоминанием становится детская больница, и не просто, а реанимация, где от твоего тела отходят трубки и тебе всё время больно и нечем дышать, учишься очень ценить жизнь и не сдаваться, цепляясь за неё во что бы то ни стало, всеми двадцатью пальцами, а ещё зубами, локтями, всем, чем только можешь. Даже глазами.
— Глазами? — удивился я.
— Да… за окном реанимации, оно закрашенным только на две трети, было дерево, дерево качалось и размахивало своими чёрными ветвями, которые казались сухими и жёсткими, а потом… они вдруг стали мокрыми. А потом на них начали набухать почки, и в день, когда меня перевели в палату, из этих толстых, похожих на шмелей, почек, стали выглядывать листочки… Так что, да, я научилась цепляться всем, чем могла…
Я поцеловал её в висок, мокрые волосы приятно щекотали мне грудь.
— Ты… знаешь что, ты, главное, теперь не бойся, всё будет хорошо, прошептал я. — Всё готово, после праздников они проведут ещё обследование и сразу сделают операцию. И всё. Будем жить.
Она впервые рассказывала о себе так подробно, так… что я живо ощущал всё, что видела и чувствовала она. Ну, почти всё.
— Я и не боюсь. Я знаю, что всё будет хорошо. Это ты перестань бояться, Марик, — сказала Таня, приложив ладонь к моему лицу. — Я физически ощущаю твой страх, не надо. Мы не расстанемся теперь… Ну, если только ты захочешь.
— Я?
— Ну конечно. Некрасивая стала, ещё шрам новый будет, будто мало… и вообще. Вспомнишь что-нибудь и…
— Нечего мне вспоминать, сегодня у нас началась новая жизнь. Мне так и отец Кирилл сказал.
— А мне отец Савва сказал любить тебя.
Я засмеялся:
— Да ладно… Обо мне говорили?
Таня взяла мою ладонь и стала гладить мои пальцы по одному своими пальчиками.
— Конечно, вы же обо мне говорили… наверное.
Я засмеялся:
— А знаешь, что он мне сказал? Чтобы я спал с тобой. Сказал, что это грех, с женой не спать.
Таня засмеялась:
— Ох и заливаешь ты, Марковкин!
— Ничего такого! Так и сказал: дурак, что не касался. Ду-рень! И олух.
Таня прыснула и расхохоталась, расплёскивая воду.
— Бо-алтун ты, а не олух! — садясь, сказала она, плеснув в меня водой.
— И ничего не болтун! Просто я весёлый, — я снова притянул её за плечи обратно. Она не стала сопротивляться, мягко привалилась ко мне снова, а я прижался головой к её голове. — И ты сможешь? Сможешь любить меня?
— Я люблю тебя, — тихо сказала она, повернув голову.
Я склонился ближе, чтобы поцеловать её, сейчас от воды и тепла губы её стали горячее и полнее, а может быть, они стали такими, потому что я желанен ей?
— Ты… сможешь… сможешь любить только меня? — выдохнул я на её губы.
— Только тебя?
— Меня одного…
— Наверное, придётся… — засмеялась Таня, и я захватил её рот своим…
Мы заснули, конечно, наконец, уже давно было утро или день, неизвестно, эти заснеженные январские дни так коротки и так мало отличимы от сумерек, что засыпая и просыпаясь не всегда можно понять, какое уже время и какие сутки. А во тьме тем более. Поэтому, когда я очнулся от холода одиночества в постели, хотя я был хорошо укрыт, Таня, вставая, позаботилась об этом — укрыла меня, всегда так делала, со мной как с ребёнком, я не осознавал, сейчас глубокая ночь или вечер, а может быть уже утро?
Да мне это было и не нужно, я полежал немного, прислушиваясь, пытаясь понять, где Таня. Я не слышал шагов, какие предполагал услышать, ожидая, что она сейчас вернётся в спальню. А потом я подумал, может быть, она проснулась и вышла на улицу, подышать, было уже светло, вполне могла, почему и нет? Тем более что здесь нет вепрей вроде Курилова… При воспоминании о моем друге, у меня снова зачесался кулак. Надо же драчуном стал…
Я встал, опустил ноги на пол, он ледяной и вообще холодно, прогорели печки, похоже, говорю же: старая развалюха, топи каждые полсуток…
Я отправился в туалет отлить, и только после этого услышал шум воды в ванной… Я не чувствовал никакой тревоги, ни одной испуганной мысли не возникло в моём мозгу, даже, когда я увидел капли крови на полу, даже, когда я взялся за ручку двери, я не подумал ничего такого… я в первый миг даже не понял, что я вижу…
Таня лежала на полу, халатик распахнулся, обнажая колени, волосы скрыли лицо, в окровавленную раковину бежала вода на полном напоре, и получались розовые брызги во все стороны…
В стране слепых я самый зрячий, или Королевство кр
© Copyright: Татьяна Иванько, 2023
Свидетельство о публикации №223030900058
Свидетельство о публикации №223030900058
Рецензии