Улыбка нежности. Глава4. Жизнь в розоаом свете

                Жизнь в розовом свете


 


  Мои школьные годы в Сергиевском переулке были сплошным и ничем не омрачавшимся весельем. По любому самому незначительному поводу я даже не смеялась, а просто заливалась безудержным хохотом. И дело было не только в моем характере. Огромная заслуга в этом принадлежала моим родителям. Каким-то чудесным образом ни теснота нашей комнаты и даже ни густо заселенность родной коммунальной квартиры никоим образом не отражались на легкости и доброжелательности отношений между ее обитателями. Врожденная потребность членов нашей семьи посмеиваться над самими собой служила хорошей разрядкой напряженных ситуаций и давала возможность объективно рассмотреть любую проблему, отстраняясь от своих личных мотивов.  Тогда я, конечно, ничего этого не понимала и считала, что так живут все. А сама же я была наглядным живым примером, воплощающим в жизнь известное высказывание товарища Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселее!»

  Моя жизнь протекала по трем направлениям: образовательная школа, музыкальная школа и «гулянки». В обычной школе я училась не шатко не валко, ни одному предмету не отдавала предпочтения. Хорошие отношения у меня были только с математикой и анатомией. Хотя я не отличалась какой-либо усидчивостью, а совсем даже наоборот, но человеческий скелет, появлявшийся в классе перед уроком анатомии, я изучала с большим вниманием и неподдельным интересом. Теперь я понимаю, что моя необъяснимая детская склонность к познанию человеческого тела имела глубокие корни и могла в дальнейшем  привести к серьезным занятиям медициной. Но тогда на это никто не обращал должного внимания, и я, конечно, в первую очередь. Кроме математики и анатомии, выше четверки я не поднималась, а биологию, географию и историю просто откровенно не жаловала. Иногда, обычно на уроках биологии, я забиралась на заднюю парту, чтобы с мальчишками резаться в карты. Мне было очень неприятно не только слушать, но и просто смотреть на нашу маленькую, похожую на мартышку учительницу биологии с ее противным писклявым голоском и маленькими щелками вместо глаз. Она в основном «носилась» со своим кумиром академиком Лысенко и, видимо поэтому, текущий материал преподавала из рук вон плохо. Как впоследствии выяснилось, совершенно бездарный Лысенко педантично выстраивал себе карьеру, убирая с пути талантливых ученых, своих конкурентов, путем отвратительных доносов. За что и был удостоен звания академика.

  Папу очень тревожило мое безразличие к учебе и неспособность достичь более высоких оценок. Маму же, напротив, волновало только мое продвижение в музыке. Между ними часто возникали разногласия на эту тему. Каждый тянул одеяло на свою сторону. В конце концов, музыкальные успехи перевесили: к четвертому классу музыкальной школы педагоги начали поговаривать о возможности моего дальнейшего профессионального музыкального обучения сначала в училище, а затем, если Бог даст, и в консерватории. Папа понял, что проиграл и сдался. Впрочем, этому еще способствовала  достаточно банальная история, связанная с волейболом, которая окончательно расставила в этом вопросе все точки над «и».

  Волейбол все больше становился для меня основной страстью в жизни. Он занимал первое, второе, третье и так далее… места, а все остальное: школа, музыка, друзья и т.п. были где-то очень далеко после него. В старших  классах я даже была капитаном женской сборной школы. Правда, в нападении играла я довольно слабо, но защита – это был мой конек. В защите мне не было равных. Особенно я прославилась техничным и сильным ударом снизу справа, когда мяч оказывался в соприкосновении с кистью правой руки в основании большого пальца. Такой же удар был у меня и при подаче, что нередко приносило очко моей команде без последующего розыгрыша.

  Так вот в один прекрасный день после очередного удара по мячу я почувствовала сильную просто невыносимую боль в кисти правой руки. Через некоторое время на этом месте образовалась небольшая опухоль, которая с каждым днем становилась все больше и болезненнее. Я уже не могла держать в руках ни ручку, ни карандаш, а уж о занятиях на фортепьяно не было и речи, чему я втайне была очень рада. Травму врачи назвали гигромой. Это была опухоль, а вернее, киста, наполненная жидкостью. Прокалывать ее сразу не рекомендовали, а решили подождать, но запретили мне всякие нагрузки на руки. Все это случилось как раз перед годовыми зачетами и отчетным экзаменом в музыкальной школе. Вот тут Ада Моисеевна, моя маленькая добрая фея и замечательная учительница музыки, очень строго, что было ей совсем не свойственно, потребовала от меня прекращения всех моих волейбольных тренировок  раз и навсегда вплоть до исключения из музыкальной школы.  Мама, конечно, была с ней полностью согласна, а папа не смог меня защитить, понимая всю серьезность ситуации. Для меня же это оказалось тяжелым ударом. Первый раз в своей сознательной жизни я пережила душевную драму. У меня отняли мою любовь – мой замечательный волейбол, с которым я совершенно забывала мелкие неприятности и обиды! Но я и предположить тогда не могла, что такие грандиозные потери будут происходить в моей жизни еще много, много раз!

  Рука у меня заживала медленно, и директору «музыкалки» ничего не оставалось делать, как  освободить меня от годового экзамена по фортепьяно. После долгих и настойчивых усилий Ады Моисеевны меня все-таки оставили в музыкальной школе и перевели в следующий класс без экзамена, а к началу следующего учебного года все вернулось на круги своя: рука уже была в порядке, и я продолжила обычные занятия в обеих школах. Но волейбольную секцию пришлось оставить навсегда.

  Надо сказать, что домашние уроки я делала очень быстро, так как мне нужно было еще успеть позаниматься музыкой и, самое главное, погулять с жившими по соседству моими школьными приятелями. Если на улице уже темнело и для игр во дворе было слишком поздно, то обычно мы совершали вечерний променад по определенному маршруту, который простирался достаточно далеко от дома.

  Нас набиралось не меньше пяти или шести человек из всех близлежащих домов, и мы отправлялись вверх по Сергиевскому переулку, доходили до Сретенки, заворачивали налево и шли по направлению к знаменитому кинотеатру «Уран». Проходя мимо Сухаревского переулка, мы всегда обращали внимание на то, что происходило около клуба глухонемых. Он редко был открыт. Если же у его дверей мы видели небольшую толпу, то останавливались и заворожено подглядывали, как глухонемые общаются друг с другом. Иногда там были хулиганские столкновения и даже жестокие драки, поэтому зимой или в темноте мы старались  быстро пробежать мимо этого места. Как-то раз пошли слухи, что рядом с клубом в очередной потасовке кого-то убили, и вскоре клуб перестал существовать вообще.

  С кинотеатром «Уран» у меня была связана одна пренеприятная история, которая врезалась мне в память на долгие годы. С детства я очень любила мороженое. Кто же его не любит!? Когда мама давала мне деньги, я бежала бегом на Сретенку, чтобы купить себе в ларьке около кинотеатра «Уран» мое любимое мороженое –эскимо на палочке за 11 копеек. (Кстати, в Ленинграде, где я впервые оказалась летом на каникулах после 10-го класса, эскимо было почему-то еще вкуснее, к тому же двойное и стоило соответственно 22 копейки). Как-то раз мне разрешили пойти в кино с одной из моих подружек. Это была Оля Добрынина, с которой я подружилась в шестом классе.  Очень худая, симпатичная, длинноногая с раскосыми зелеными глазами, остроумная девочка привлекала меня своей скромностью и примерным поведением. Наверное, поэтому мы и сошлись, что она была моей полной противоположностью, и наша дружба продолжалась долгие годы, даже после ее замужества. Жила она со своими очень пожилыми родителями и первое время я даже сомневалась, что они ей родные. Ее папа работал в Радиокомитете лифтером, а мама была домохозяйка. Жили они очень бедно, намного хуже, чем мы.

  Так вот. Как-то раз я получила на кино аж целый рубль, так как у мамы не было мелких денег. При этом она предупредила меня, чтобы мороженое я не покупала. В этот день у меня немножко побаливало горло. В кинотеатре «Уран» шел знаменитый фильм «Чапаев». Ребята, сидевшие в зале, очень бурно реагировали на то, что происходило на экране. Были и истошные крики «ура!» в победных эпизодах дивизии Чапаева над беляками; и шумные вздохи и охи по поводу предательства в рядах его отряда; и тихие слезы или просто откровенные рыдания в конце фильма, где раненый Чапаев тонет в широких водах реки Урал. В наше время уже после открытия огромного количества архивных материалов, оказалось, что история самого Чапаева здорово приукрашена, да и вообще под сомнением. Но тогда во времена моего детства это был легендарный герой Красной Армии, на которого равнялась молодая поросль советского времени.

  Мы с Олей тоже очень разгорячились от впечатлений и, когда вышли на улицу, то вот незадача: от наплыва горячих эмоций мне очень захотелось побаловать себя мороженым, тем более что в кармане у меня оставалась большая куча денег. А у подружки Оли уже ничего не осталось: она получила деньги только на кино. Недолго думая, я купила мороженое на нас обеих. Потом я съела еще одно.  Короче, сдачи у меня практически не осталось, и дома от мамы я получила грандиозный нагоняй. Это было в первый раз, когда я не послушалась свою любимую и, как я о ней всем рассказывала, «очень умную» маму. А она, в свою очередь, совершенно не понимая, как я могла съесть столько мороженого (про Олю я ничего не сказала), решила, что сдачу я потеряла.

  Вечером все это было доложено папе, который, к моему великому изумлению, вообще никак не отреагировал на этот страшный проступок. Вечером уже лежа в кровати, я услышала между ними следующий разговор:

 –Она уже должна понимать счет деньгам!– вспыльчиво объясняла свое негодование мама.
–Но она еще маленькая для этого,– мягко возражал отец, видимо, понимая и чувствуя меня лучше, чем мама.

  Будущее показало, что он оказался прав, но и в дальнейшем, вплоть до моего замужества, к деньгам я относилась совершенно легкомысленно. Эта генетическая черта мне передалась от моего доброго папочки. Ко всему прочему меня старались оберегать не только от материальных проблем, но и от любых крупных и мелких житейских неприятностей. Вокруг меня сложился совершенно ни чем не затуманенный, заполненный только всеобщей любовью и доброжелательностью розовый ореол взаимоотношений. Так что, вступив в самостоятельную жизнь уже после окончания института, а особенно в дальнейшем после ухода из родного дома, я вдруг столкнулась с каким-то неизвестным и почему-то совсем недружелюбным, как мне казалось внешним окружением. Тогда-то под гнетом новых обстоятельств и нового окружения и началась моя внутренняя перестройка. Это было очень тяжелое для меня время, но об этом я расскажу в свое время.

  Итак, продолжу о моих вечерних прогулках со школьными приятелями по нашему обычному Сретенско-Трубному маршруту. Проходя мимо кинотеатра «Уран», задевая частых прохожих, прошмыгивая между ними и смеясь по любому поводу, мы выходили на Колхозную площадь Садового кольца. Если погода позволяла, то мы продолжали свою пешеходную прогулку с веселыми разговорами и детским заливистым смехом  вниз до Самотечной площади (попросту ее называли Самотека). Потом, поворачивая налево, шли в обратном направлении вдоль Цветного бульвара по направлению к Трубной площади. Уже порядком уставши, мы заворачивали налево на Трубную улицу, затем поднимались наверх по Сергиевскому переулку и подолгу стояли около моего дома, не желая расставаться.

  Нередко  многократные взрывы хохота во время прогулки заставляли меня оставлять нашу веселую компанию и мчаться обратно домой с невообразимой скоростью, чтобы успеть вовремя добежать до туалета. Самый прикол начинался в том случае, если туалет был занят, и чаще всего именно дядей Васей. Для меня все это оказывалось страшной мукой. После моих неоднократных и раздирающих ушные перепонки стуков в дверь он послушно покидал свое любимое место, где иногда высиживал, мягко выражаясь, неприлично долгое время.

  К одиннадцати годам я уже была практически самостоятельным подростком. Это касалось не только моих вечерних прогулок по нашему району, но даже и в музыкальную школу на Арбате я добиралась одна. Провожать меня было некому: мама уже устроилась на работу. Это стало возможным после ХХ съезда Коммунистической партии, состоявшегося в 1956 году и положившего начало кампании по разоблачению культа личности Сталина. Многих «врагов народа» реабилитировали, и в том числе моего деда Давида. Но домой он уже не вернулся. В уведомление о реабилитации было написано, что он умер в 1943 году от воспаления легких. Это впоследствии оказалось тоже неправдой. Скорее всего, его расстреляли намного раньше.

  После доклада Никиты Сергеевича Хрущева на ХХ съезде партии в стране начался период «оттепели». Как по мановению волшебной палочки, дискредитация родственников «врагов народа» моментально прекратилась. Все свободно вздохнули, и уже через полгода маму приняли в переводческий отдел института  Мосэнерго, что находился недалеко от Сретенки, около станции метро «Красные ворота», а тогда «Лермонтовской». Она, наконец, оторвалась от кухни и домашней возни, которую жутко не любила и презирала! Начался новый этап в ее жизни. Наконец, у нее появилась хорошая возможность пожить немного в свое удовольствие. Работа ее увлекла, коллектив оказался интересным, и появился стимул привести себя в порядок после вынужденного заточения дома. Обычно в хорошую погоду она возвращалась домой пешком по Садовому кольцу и, конечно, не могла пройти мимо многоэтажного универмага «Щербаковский», который возвышался как раз на пересечении Колхозной площади и нашей Сретенки. Он считался одним из лучших в Москве универмагов  того времени. У мамы был хороший вкус, и она стала выглядеть гораздо моложе и привлекательнее.

  Постепенно вся наша семья приобрела более приличный вид. Мы не только стали лучше одеваться, но кардинально изменился весь уклад нашей жизни. Все  домашнее хозяйство было переложено на бабушкины пенсионные плечи, а на меня у нее совершенно не оставалось времени. Я была предоставлена самой себе, чему была безмерно рада. Получив полную свободу, я использовала ее на всю катушку. Но была и обратная сторона медали. Теперь в музыкальную школу меня никто не провожал, и приходилось ездить одной. Зимой вечерело рано, и с Арбата я часто возвращалась уже в темноте. По причине своей невообразимой легкомысленности меня это нисколько не смущало, но вот наша Езя очень беспокоилась.

  – Не дело, что Таня идет по  Сергиевскому в полной кромешной тьме. Ведь уже на улице никого нет, и черт знает, что может случиться,– упрекала она маму.
Не найдя ни у кого сочувствия своим страхам, Ёзя предложила свою кандидатуру, чтобы встречать меня в установленный час на пересечении Трубной улицы и нашего Сергиевского переулка. Конечно, никто не возражал, все приняли это с большой радостью и благодарностью. Иногда Ёзе приходилось долгое время мерзнуть на улице, дожидаясь меня из школы. Ведь мобильников еще не было и в помине, и я не могла сообщать ей, что задерживаюсь. Она героически выдерживала эти испытания. Видимо, чувство страха за меня было для нее ее еще тяжелее.





  Вообще Ёзя была самая большой трусихой и не только в нашей семье, но и, наверное, во всей близлежащей округе. На то были свои причины. Многолетняя нелегальная работа на дому на виду у нечистых на руку соседей и горькая тяжесть переживаний за своего родного брата Давида, осужденного как шпиона иностранной разведки и находящегося в местах не столь отдаленных, – все это постепенно расшатывало ее нервную систему, подпитывало и подогревало врожденное чувство тревоги. Так, во время войны она первая бежала в бомбоубежище со своим заранее подготовленным маленьким чемоданчиком, да и вообще часто попадала в неприятные ситуации.

  Однажды, во время войны, возвращаясь с работы, с ней случился голодный обморок. Она упала прямо на улице рядом с открытым канализационным люком и просто чудом туда не провалилась. Какой-то случайный прохожий помог ей подняться и довел до дома.  Или, к примеру,  еще один, правда, менее трагический случай. Как-то уже на моей памяти, ей на голову с высоченного платяного шкафа упала огромная тяжеленная ваза. Ёзя получила небольшое сотрясение мозга и в дальнейшем страдала головными болями, похожими на мигрень. Это была очень красивая напольная фарфоровая светлая с зелеными разводами ваза производства известной фабрики Кузнецова, изделия которой считались тогда большой ценностью. Ёзя получила ее вместе со столовым сервизом из той же серии от коллектива своей пошивочной артели в подарок на день рождения. Поскольку места на полу в комнате не нашлось, эту вазу она временно поставила на самый верх стоявшего сразу за дверью высокого платяного шкафа, откуда ее вообще не было видно. Так что все скоро забыли о существовании комнатной достопримечательности.

  Знаменитый платяной шкаф дореволюционной эпохи имел тоже свою интересную историю. Он был сделан из высшего сорта красного дерева с очень красивыми нежными вензелями ручной работы и составлял единый комплект с довольно громоздким буфетом такого же «фасона». Оба эти предмета мебели создавали вид достаточно богатой для того времени обстановки, и Ёзя с большим достоинством принимала в ней своих клиентов. Со временем мебель поизносилась. Встал вопрос о ее реставрации или, как минимум, покраске. По чьей-то рекомендации Ёзя пригласила как бы профессиональных мастеров, обещавших качественную работу за немалые деньги. В результате их великого труда шкаф и буфет приобрели непонятно темный цвет с гробовым оттенком. Но этим дело не кончилось. По окончании своей работы они водрузили шкаф на его прежнее место, в правый угол комнаты за дверь, но плохо выровняли относительно пола и стенок.  В один прекрасный день он пошатнулся от резко открывшейся двери, и злополучная ваза грохнулась на несчастную Ёзину голову. А затем, упав на пол, разбилась вдребезги. В нашей семье произошел очередной переполох.  Ёзя пролежала в кровати целую неделю с головными болями и головокружением. Ее соседки по квартире, Вера Ароновна с дочерью Галочкой помогали нам ухаживать за ней до полного выздоровления.

  А жизнь продолжалась и вскоре вошла в обычное свое русло. Но переполохов у нас еще было немало. А этот случай с вазой мы иногда вспоминали и смеялись вместе с Ёзей, от чего у нас здорово поднималось настроение.