О прирожденном таланте Толегене Айбергенове

Очищение казахской литературы, искусства и науки от захватившей их болезни – откровенной фальсификации – проблема познания, требующая отдельного исследования. Способное к конкуренции с цивилизацией казахское слово – музыкальное искусство сначала должно быть «по вкусу» казахскому обществу. Также сегодня мир должен нас познать в грамотном-рассудительном виде с сохранившимися древними традициями-правилами науки и художественного искусства.

То, что такой прирожденный уникальный талант как Толеген Айбергенов по каким-то субъективным причинам лишь изредка резко вспыхивает, а потом затухает, дает пищу беспокойным мыслям, является для казахов как груз самого тяжелого камня общественной проблемой. Когда в свое время Сталин на евразийском пространстве под корень рубил судьбу поэтов, казахскую литературу погубило клеймо «пантюркизма».       
Эта «программа», нацеленная развеять пепел признанного Западом «очага поэзии Востока», за счет тоталитаризма была осуществлена как было задумано: Магжан Жумабаев был принесен в жертву.
Когда 18 марта 1937 года утомленный своим изгнанием в Кызылжаре (Петропавловск) Магжан приехал навстречу своей смерти в Алма-Ату, прошло только 10 дней, как мать Айбергенова родила будущего «маленького скакуна» – последователя Магжана. Да, в том году, в том месяце произошло немыслимое событие – из «черного горя» Магжана в мир пришел Айбергенов с золотистым чубом. Он проявил как раз характер Магжана: всего до 30 лет прогремел как гроза в казахской поэзии, пролил стихи как жемчужины. Айбергенов вдоволь исходил русла рек-стихов породившего Магжана всемогущего искусства слова: повторив его судьбу, попал в кровавые когти века. Именно этим выделяется место поэта. Поражаешься таинству природы: посланный специально свыше, после выполнения своей миссии в том же образе ангела вновь улетел в бескрайние небеса. Не оставил после себя грязи – сохранил чистой поэзию...
В срочном порядке Торекулов, Ходжанов перевели Магжана из ограниченного возможностями Казахстана в Туркестан. Нашедший поддержку творчеству очень быстро поэт влил кровь в вены ученых Средней Азии, вновь возродил в своих стихах-искусстве Аль-Фараби, о котором мало кто слышал, подобно первому теоретику всемирной музыки Аль-Фараби Магжан стал «вождем» в тюркской музыке, питал слух народа мелодией. Дочь Ходжанова – маленькая Зиба эту «мелодию» не забыла до 80 лет: этому причина –
познание отца – «... Доченька, послушай мелодичное восточное исполнение» –  она пишет про то, как с воспитателем-отцом слушала по радиорепродуктору песню Магжана («Простор», №2 2016). Свободно освоивший восточную поэзию Магжан не делил слово и музыку. Лестница к разуму – музыкальная сущность делает Аль-Фараби и Магжана соучастниками в древней философии, мудрости. Известно, что Фараби, живя в землях арабских стран, был назван вторым учителем. Когда Магжан разжег этот погасший «очаг», казахская литература обрела богатую полноценность. В годы опустившейся на землю «черной тьмы» революции Магжан писал: «Кто не знает тюркскую музыку, девятиструнную домбру Фараби». На Султанмахмута Торайгырова повлияли строчки Магжана: «С восхода солнца утро идет, я иду, не землю я даю свет, солнце даю». Султанмахмут написал: «На черное казахское небо я вышел и стал солнцем».   
Потому что стихи Магжана «Землю укутала темнота, Небо волнуется, я тоже как небо волнуюсь» не простой всплеск: поэзия определила свое пророка: это была глубина единого смысла с закваской мысли философов ХХ века. Поэт уже в 4 года близко познакомился с восточным – тюркским миром, лежащим в глубине казахской духовности, начал читать Библию. Сегодня стоящий на один шаг ближе к нам Толеген Айбергенов был напрямую связан с этой «тайной» литературой. Историческое место поэта – он не был поглощен гигантом Магжаном, а сформировал свой уникальный стиль, проявил себя в казахской поэзии «героем-одиночкой» против советской правды. Познавать, исследовать его – сегодня наш долг. Служившего только музе, каждое его слово безмерно дорого. 
Потому что поэт стоит на столбовой дороге, ведущей к истине.
Его строчки «... Моя судьба похожа на судьбу кораблей» – ключ истины, как код великой поэзии. Абай переводил Лермонтова не потому что стал профессиональным переводчиком, а потому что был очарован строчками «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Айбергенов тоже появился как одинокий парус в пространстве советской литературы, был найден в очаровании казахской духовности: во времена, когда верно утверждение «если верблюда качает ветер, козу увидишь в небе», он сказал «Моя судьба похожа на судьбу кораблей». Это было его мастерство перевода тяжелой «судьбы» на легкий язык искусства. В этом была его новизна, не повторившая учителей.
В этом и проявляется искусство. Не «в виде» родства, а в крови. Толегена мы познаем не по его языку искусства, а по его познанию и родовитости.
Капает пот одаренного, рожденного со лбом как луна,
Шевелятся уши Кулагера моих мечтаний. 
Отделившись в этих двух строчках от советской литературы, он восхищается своей «судьбой кораблей». Сможет ли скакун без пролитого пота бежать на дальные дистанции?! Здесь «одаренный, рожденный со лбом как луна» – это Магжан, это ясно из второй строчки «Кулагер моих мечтаний».
Маловероятно, что Толеген, живя в Ташкенте, не прочел объемистый очерк Магжана «На белом пути» об Акан Серы. Позже эта тема станет стержнем для всей советской литературы: поднявший казахскую литературу на союзный уровень своими поэмами «Кулагер», «Кюй», «Кюйши», «Степь» Ильяс Жансугуров опирался на темы и мерило искусства стихов Магжана Жумабаева. Поэтому советские бдительные редакторы конфисковали выражение Айбергенова «Кулагер мечта» и заменили его на абстрактное «многочисленные быстрые мечты». Айбергенов безупречно выбрал свое место в искусстве: «Кулагер мечта» не повторение Магжана, а поэтический целинный образ – поэт по завету Магжана встряхнул поэзию. Если бы он достиг возраста Магжана, кто знает, может бы поднялся на один личностный уровень с ним?! Этого никогда не простил Сталин и «сталинизм»: помог увянуть зеленым, не дав поспеть плодам. Не случайно, что это «явление» Абай увидел в молодом Лермонтове. В таком случае выражение «судьба кораблей» – поэтическая система с широким дыханием, охватывающая Евразию. Лермонтов тоже в возрасте Айбергенова ясно видел свою смерть: сверкая царским мундиром в царском торжественном дворце среди элиты, танцуя вальс с прославленными красавицами, он сказал «они меня убьют», сделав предсказание вечером накануне своего утреннего отъезда на Кавказ. Откуда он знал, что Мартынов уже ждет его в Бештау с пистолетом?! Поэтическое чутье не ввело в заблуждение Айбергенова: его гениальное предвидение «Моя смерть настигнет меня от пуль предателей» было чувством, точно определившим психологический образ общества. Он видит ясно свой образ в этом общественном зеркале, говоря «От другого не настанет моя смерть, потому что я не был связан со злодейством». А Магжан был связан, говоря «Небо волнуется, я тоже как небо волнуюсь», яростно сопротивлялся, был вовлечен в историю, в политику. Известно, что его современник первый поэт России Блок, написав поэму «12», получил порицание от своих поклонников наряду с Мережковским и Гиппиус. Как из уст провидца Айбергенова вышло слово «предатель»? Какое отношение между вчерашним «общественным» и сегодняшним «государственным»? «Выбор народа» не смог защитить Магжана, потерпел поражение. В противном случае первый знаток русской поэзии В.Брюсов поставил Магжана выше тогдашнего «серебряного века», назвал его «казахским Пушкиным».
В стихах «Скрыли дорогу от моего врага зеленые цветы» «враг» любителя цветов соловья Айбергенова был сталинизм? Вот поэтому Айбергенов был прямой лестницей к Магжану. Нет слов, казахскому краю после Магжана «нужна красивая река подобная тебе», для этого «нужна энергия моего величавого порыва», Айбергенов ясно определился со своим местом. Не будет лишним сказать, что Айбергенов получил «поэтический» завет из древних времен. Особенно, если подумаем сегодня о ценности языка, такие поэты являются нашим достоянием. Горевавшее по Пушкину русское общество спаслось от духовной катастрофы. Мы же, отдалившись от «казахского Пушкина» Магжана, стали неопытными в языке и литературе. Забыли, что такое искусство поэзии. Охладело взаимоотношение между русской классикой и Абаем...
Будучи наследником Магжана, Айбергенов шел по его следам – сохранил чистым искусство поэзии. Поклонявшийся образу, как традиционалист он был не символистом, а реалистом: «На языке гор разговаривают каменные пещеры» – это слышится как эхо личностей в образе гор. С тех пор как трижды стреляли в Шакарима и на рассвете разграбили его жилище, нарушился этот стройный ряд казахской литературы: перешел в вооруженные руки. Последний поэт – последняя свобода, которая не должна прерваться с Айбергеновым.
Смотревшие на 100 лет вперед поэты были из породы исторических вождей народа.
Искры особенных музыкальных, алхимических способностей уроженца Фараба Фараби можно найти у Толегена, понимавшего «язык гор». Достаточно сказать, что он читал на память свои стихи наоборот – наука не отрицает сверхвозможности человека.
Это качество было присуще и Магжану. Толеген безупречно себя понимал, говоря: «Моя грудь особенный сад музыки, где заливается горлом соловей». Когда Н.Торекулов и С.Ходжанов перевели Магжана из глубин Сибири на родину искусства-образования в Среднюю Азию мы видели, как его «горло» стало заливаться песней в древнем «саду соловьев»! Когда же в Алма-Ате Толеген Айбергенов нашел свою смерть, ему было всего 29 лет: подумать о его наследии-наследниках в то время не сказало бы ничего, кроме образа Есенина. В Казахстане не случилось «оттепели». Когда совершенно здоровый Толеген внезапно умер, поехав на Дни  писателей Казахстана в Узбекистан, узнавшая об этом его жена Урниса упала без сознания. Потом она по пути аменгерства вышла замуж за Шамши Калдаякова. Конечно, скоро она развелась: они не поделили музу – Толеген не уходил из ее снов. Умершего последователя Магжана, своего современника оплакивал только Мукагали Макатаев. Эти личности были «героями-одиночками», защищавшими народ с белым копьем в руках.
К счастью нашей литературы в начале ХХ века, во время Ренессанса был безупречно познан Магжан. Интеллигенты во главе с Ауэзовым, Аймаутовым, Кеменгеровым, Ходжановым, Х.Досмухаметовым стали магжановедами: стали духовной опорой нового облика казахского народа. Они защитили казахскую духовность, единогласно выступили против «хулиганства», разрушавшего драгоценное наследие, оживившее концептуальное казахское искусство и язык. Прозаик Аймаутов стал литературным критиком: «... Кто пишет стихи, что-нибудь возьмет у Магжана.    
Узорное ритмичное готовое слово, готовая форма сразу приходят на ум. Кроме легковесных стихотворцев в одно время сильные наши поэты, поэты, бывшие учителями Магжану, подражают своему бывшему ученику, когда пишут сегодня стихи». По профессии врач Кошке писал: «Я тоже на своем уровне знаком с русской литературой. Знаю метод написания стихов. Однако сколько бы ни старался, я не стану таким, как Магжан. Как говорится «Кто не хочет быть бием, однако не может». Многие хотят быть таким как Магжан, однако в их таланте есть недостаток». («Енбекши Казах», 1.12.1926). Это интеллигентное, вежливое слово по своему познанию стоит наравне с Брюсовским «Магжан – казахский Пушкин». Интеллигентность учителя Пушкина Жуковского, который признал, что ученик превзошел учителя, была принята казахским обществом, стала природным культурным желанием, родившимся из мечты создания литературной среды. А «мы» стали на путь сбрасывания с «трона» не царя, а Магжана, наслаждались таким «счастьем». Оценка Ауэзова «Слово Магжана вышло за границы этого времени» была «резюме» творчеству поэта, полностью принятому, признанному искусством и наукой ХХ века.
Магжан прирожденный поэт тюрского мира, родившийся из глубин веков:
Ты видишь лежащую перед тобой степь,
Покрывшие ее зеленые травы как шелк,
Величественная гора, слаще меда ее воды,
Вот мать, которая меня родила. 
Не случайно классик татарской литературы Галымжан Ибрагимов поместил эти строки 14-летнего Магжана на первую страницу своего романа «Казахская дочь». В качестве эпиграфа он взял стихотворение Магжана «К луне». Это было до революции. А степь после революции:
Желтая степь лежит как мертвец,
Белая трава как саван покрывает ее,
Гор нет, леса нет, реки нет,
Не сияние, кровь льется на закате солнца.
Вместе с этой степью поэт угас, получил дыхание только из глубины истории:
  В Туране тюрки играли как огонь,
Родился ли кто-нибудь как тюрки огнем?!
Когда многочисленные тюрки разошлись,
Разве не остался отчий дом у казахов.
(«После того как утомила проклятая жизнь, я вглядываюсь в то прошлое».)
Когда казахская литература выпала из «повестки дня», башкирский народный поэт Сайфи Кудаш в 1969 году написал казахскому правительству официальное письмо и копию направил председателю Союза писателей. В 60-е годы, когда впервые реабилитировали Магжана, он услышал ответ от Сабита Муканова: «Сегодня нет человека, который занялся бы реабилитацией Магжана.» Этот диалог казахское общество услышало спустя 28 лет. («Казах адебиеты», 22.12.1988).
Сабит ошибся: импульс поэзии Магжана породил Айбергенова.
Ты ли копался в мелодии мечты,
Подобно кочевке выданной замуж невесты.
В душе твоей осталась музыка или обида
После топота копыт скакунов.
Если бы не было во время себя нашедшего могучего таланта Айбергенова, кто знает, смогли бы говорить «каменные пещеры» «на языке гор», не появилась ли бы в общественном сознании «черная дыра». 
Продолжив в его уникальности правду и образ Магжана, Айбергенов стал мастером образного языка. Ему передался провидческий дар Магжана.
Магжан:
Мой народ, мое черное дерево,
Мощный величественный герой,
Сам упадет, не раскрывай его тайну, будь терпелив,
Глупцы не знают своих сил.
История не обманула поэта – сказанное им сбылось: мы обманули. Реабилитированного по желанию тюрского мира в далеком 1960 году поэта мы не допустили до своего народа: держали вне казахского общества. «Когда кулан чешется – точно стреляет ружье»: политизированное сознание точно совпало с политикой перестройки Горбачева, этот момент некоторые наши граждане использовали для пользы поэта. В свое время был смысл в непризнании официального документа Генеральной прокуратуры о реабилитации: Если можешь, наступай на лодыжку» – мы были в апогейе ощущения себя хозяевами вечного века. Все это своей сущностью аруаны (верблюдица – символ богоматери),  через свое желающее сердце провел Айбергенов. В стихах Айбергенова ясно проявляется верблюжье чувство, вера несущего груз мечты поэта века Магжана:
Это твой верблюд, далеко несущий груз мечты,
Вышедший из своей среды неиссякаемый дар,
Ты озеро, качающее большие лодки,
Драгоценный желанный сокол с белым лбом.
Осиротевшее без лебедей – поэтов «озеро» (вот это, мать меня родила – Магжан) слов нет требовало Айбергенова с его «мощным возвышенным порывом»: объективная истина заставляет поэта говорить «именно такая, как я нужна одна красивая река».
Только со мной есть счастье у степи,
Моя рука бьет камчой твое завтра.
В этих строчках поэт возвышается над землей. Это не пафос, а гениальность, не романтика, а реализм.
Поэт – особый «дар» природы, это Айбергенов после времени лишений ясно почувствовал.  Поэтому:
Ты думаешь, мой родной, легко живется поэту,
  Быть внутри всех этих язв.
                ...
Сгорая от зла, для лучезарного солнца один пленник,
Встав напротив, подставить грудь под пули ружей.         
В этом Айбергенов един с Магжаном: ожививший жанр восточной поэзии «назира» Толеген беседует с поэтом, соединяет его с казахской поэзией.
Настоящий талант хорошо знал мудрость «... В мире литературы смерти нет. Умершие принимают участие в деятельности нас живых, находятся рядом» (Н.В.Гоголь). Цельный Магжан пишет:
Утро идет с восхода солнца – я иду,
Небо волнуется, я тоже как небо волнуюсь,
Темнота укутула землю,
Земле я даю сияние, солнце даю.
На это Айбергенов ему отвечает:
Ласкает избалованный ветер душу и тело,
Серое, наступает раннее утро,
Погружаясь в сияние солнца,
Зеленый тростник изящно танцует.
Какая точная слаженность! Как бы мы не лишали Магжана всего, природа не лишала: «вновь рожденный» духовный сын Магжана был не хуже Магжана, становится уникальным. Толеген сказал: «я был мечом, не наносившим раны», правдива его строчка «...ты бы испугался, если бы увидел чувство во мне.» Например, величавая любовь, его описание пожара чувств находит свой узор стихотворения. «Лежит бескрайняя моя обетованная степь, с такой музыкой бесконечная любовь к краю, одна красивая река нужна такая, как я». Экспрессивные слова не часто встречаются у Магжана, Толеген испускает свой неповторимый аромат: но им обоим присуща общая степь и глубокое чувство. Не просто чувство, «красивое» чувство. «Прирожденный талант» Магжана ведет к создающему музыку Фараби, к тюрской музыке. Это несравнимое «духовное богатство» – наше счастье, источник энергии, подгоняющий наше завтра, который ясно различает Айбергенов: «Моя рука камчой подгоняет твое завтра».
Поэтизм Айбергенова «Встав напротив, подставить грудь под пули ружей» ведет не к восточной газели, а к реализму Абая. Магжан так же поступил: вместе с Востоком 14-летний Магжан познал Абая, сказал: «сам он поэт, слова его как золото, муж Абай».
Мы убеждаемся, что Айбергенов соответствует требованию мужу Абая «из сложностей сочиняет герой-мудрец», если «мы фанатично идем следом за глубокой мыслью». Этому доказательством служат строчки, в которых Айбергенов вступает в соревнование с учителем Магжаном: у Магжана «Желтая степь лежит как мертвец», у Айбергенова  «Зеленый тростник изящно танцует». Если Магжан сочетает свое траурное чувство, глубоко понимающее народную трагедию, с природой, Айбергенов снова цветет в своей созидающей молодости. Тем не менее, возрождаясь в этом чувстве аруаны (верблюдица – символ богоматери), изливается в стихах:
Раскрыл широко свои глаза,
Пламя их приравнял к совести.
За счет них,
Свой стих создавал суровой зимой.
 «Пламя их приравнял к совести» альтернатива правила «литература – совесть нации». Перед глазами предстает совсем молодой Толеген, занимавшийся сознательным творчеством – «я ищу весну, глядя в сугробы белого снега». Огонь любви не дал ему замерзнуть даже в морозную зиму: во время советского красноречия он расцвел, в этом его отличие от современников. Так он из «совести» превратился в аруану.
Аруана попав в руки врага,
Убивает своего верблюжонка,
Не остановится, пока не найдет кол на своей родине,
Пускай даже солнце зайдет навечно.
Характер аруаны сделал Толегена личностью. 
Как горы, которые белые дожди грызли,
Я умру на моей высоте.
Эти строчки Айбергенова оставляют впечатление его верности кумирам казахской поэзии и единства с «судьбой Магжана». 
Когда вместе с сильными лидерами, служившими сегодняшнему дню казахского общества, в 1929 году Магжан попал в Бутырскую тюрьму, его сборник стихотворений заговорил на немецком языке, начал жить на родине Гете, Шиллера.   
Будет неправдой сказать, что этот «советский парадокс» на мировом уровне не имеет никакого отношения к Айбергенову, несущему сущность аруаны. Атрибуты восточной поэзии, изученные Магжаном, его образную систему можно найти и у Толегена. Магжан «чутьем верблюжонка» точно обнаружил родину тюркского искусства:
Эх, зачем мне мечта, если я последую за Коркытом,
Если я сумею как Коркыт душу слезами промыть.
А Толеген сказал: «Я одна нота кюя Курмангазы». Куда ушло это природное единство: наблюдается ли в сегодняшней казахской поэзии? Что такое «нить традиции», как она продолжается? Пишут ли наши значительные поэты в стиле Толегена «мой век на моих плечах». Стиль – это сам поэт. Там где нет личности, нет и стиля. Например:
Нельзя слушать, не расплавившись,
Не словами, а мелодией писал историю мой народ,
В этих красноречивых струнах нашел я особую тайну,
Перед моими глазами предстала, кружась, вся моя степь.
Попробуем взвесить в понятии познания стили двух поэтов.
Эти «красноречивые струны» какие струны? Все ли струны домбры красноречивые? Как предстает, кружась, перед глазами степь? Наш народ писал свою историю только мелодией? «Ассоциации» поэзии, архитектуры, музыки намекают на особую точность невидимых глазу линий. Поэт Кадыр Мырзалиев опирается на красноречие. Однако основанное на устной речи особо красное «слово» в устном и письменном творчестве не относится к искусству. Кадыр восхищается, Кадыром восхищается «литературоведение». Даже не вздрагивающее от строчки освоившего настоящее красноречие Айбергенова «Моя грудь особенный сад музыки» «общество писателей» падает перед красноречием Кадыра. Речь – «о безразличных ушах». 
Определение «Поэт соловей» первым сформулировал Абай, По Магжану «Блок –
Соловей», в строчках «Моя грудь особенный сад музыки, где заливается горлом соловей» Айбергенов сам себя безупречно познал. Однако мы не познали. Безупречную правдивую поэзию сегодня днем с огнем не найти.
Современник Кадыра поэт Жумекен Нажимединов как превосходный кюйши был большим теоретиком, написавшим «Книгу кюя». Наверняка он «расплавился», слушая кюи Жумекена. Однако, когда есть впечатление, есть оригинальное познание. Впечатление – доля народа, а письменное искусство познания – доля формирующего стиль поэта. «Когда книга «Облик степи» обрела успех, мне было всего 31 год», – говорит Кадыр Мырзалиев. Если Айбергенов говорит: «Я сам уже в годах», у комет с короткой жизнью есть присущая всем им закономерность. Когда Кадыр писал параллеьно с Толегеном строчку-близнецы «У меня уже пробивается седина», перед ним еще была долгая жизнь. То есть он смотрит не на себя, а на стихотворение Айбергенова. Впечатления много, но стих у Кадыра не получился: последние две строчки с первыми двумя строчками как в народном стихотворении не связаны по смыслу, превращаются в бессмысленную абстракцию. Безупречную строфу Толегена:
Год за годом много раз меняет эта степь,
Я уже в годах,
Потерянные среди белых берез,
Мои семнадцать лет у тебя, моя дорогая.
Кадыр по крупицам присваивает себе:
Серая степь, открой объятия, пришел твой ягненок,
У меня уже пробивается седина.
            Созревшая девушка приносит новость,
Серый конь ржет в степи.
Кадыр красивыми строчками посредством голых ассонанса, аллитерации уничтожает осмысленные не только для поэзии, но и для прозы понятия.
Айбергенов наоборот на языке «скромной как сами казахи» прозы создает чудесную поэзию. Есть ли разница. Таким образом, «желтая степь» Магжана, превратившись в «серую степь», не смогла стать сегодняшней поэзией. Кадыр потворствует читателям, любителям многословия, а Толеген в единственной строчке «Я одна нота кюя Курмангазы» создает стиль «кюйши-интеллектуала». Речь об этом, оригинал остается на затворках, многословная «поэзия» распространяется. Мы как будто видим, как Кадыр заново пишет, посвящая массам интеллектуальную поэзию, призванную развивать думающего читателя. 
Кадыр говорил, что прочтя «Балауса», «Тайна свирели» (первые два сборника стихов Жумекена Нажимединова), он написал свою книгу «Лес мысли». К сожалению мы питали общество не ценностью нашего родного языка, а «новыми словами», созвучными времени. Слова Жумекена Нажимединова «я пишу, чтобы нравилось мне, а Кадыр пишет, чтобы нравилось массам» – не только позиция поэта, а были проблемой методологии.
Однако «чрезмерные указания» стало бедой не только экономики, но также духовности и языка. Соответствующее течению времени, повернутое не в ту сторону, неприкосновенное правило языка дало дорогу излишним восхвалениям. Например, увеличилась ли ценность родного языка от того, что все от школы до правительства знают наизусть стих «родной язык твоя совесть, твой стыд на лице, знай все другие языки, свой язык уважай».      
Духовную ответственность в этом направлении Айбергенов умещает в одной строчке «мой век на моих плечах». К сожалению, несмотря на официальное провозглашение независимости, отношение к языку, к оригиналу не изменилось. На праздниках возвращения в тюрском мире реабилитированного Магжана, прославленного Толегена вперед вырвалось не познание, а многословие. Есть целинный, на европейском уровне образ Толегена «бурно кипят все родники», книга «Звезды в родниках» с заимствованным от этого образа названием стала передовой, по неписанному правилу не Толеген, а ее автор получил награду.
Строки Айбергенова «Искавший слово в глубине, я прозрачный глаз сазана» находятся в природном единстве с М.Кашгари, собравшим по всему Турану тюркские слова. 
  Поэт Мукагали Макатаев свидетельствует: «...Сегодня мы все преклоняемся перед вчерашними стихами Толегена Айбергенова, покойный при жизни не смог услышать о себе, сам нуждался в этом: его творческая судьба, подобная ищущему в песках воду кулану, остается в нашей памяти».    
Мы опираемся на истину гения Н.В.Гоголя «В мире литературы смерти нет. Умершие принимают участие в деятельности нас живых».