Зелёная фея. Глава 4

В пятницу – место действия: белолицый от штукатурки кабинет физики – Вика вплыла в класс за 3 минуты до звонка, прехорошенькая и сонная без косметики, и тут же встретила на парте: первая в третьем ряду – чью-то «под крокодиловую кожу» сумку. Кто-то уже извлёк оттуда ашановскую тетрадку и голубой, колбаской скатанный пенал.
– Доброе утро, – поздоровался Игоресик. – Алёна выздоровела. Так что… Так что…
– Я поняла.
– Можешь со мной сесть!- предложили с галерки.
Как будто были ещё варианты.
– Вик, – бросил Игоресик ей вслед. – А химию списать дашь?
Звонок отправил Вику на четвёртую парту среднего ряда, прямиком в царство хорошенькой очкастой отличницы по имени Лиза. Та тут же свернула свои владения: розовый дневничок, невзрачные, в обложках тетрадки – до края стола.
А за секунду до Надежды Викторовны ворвалась она. Сегодня походила на какую-то зашедшую в школу мамочку или, может, учительницу начальных классов: белесый конский хвост, хлопковый бежевый «карандаш» на тяжелых женственных бёдрах – ляжки, впрочем, толстоваты. Цок. Как будто оповестил лифт, и вот, на последнем этаже, они встретились снова.
– Алёна, ну наконец-то! – обрадовалась Надежда Викторовна. – Садись-садись! Ты как выздоровела? Не заразишь нас тут всех? А то я всё звоню твоей маме, а она мне завтра да завтра.
Цок. Где-то она ее встречала, но где? Худая, большеглазая, с тугой темно-русой косой – мама что ли заплетала? – и хорошо поставленной осанкой. Без загара, косметики, розовых лунок подростковых прыщей – белоснежная кожа. Если бы не рост, ее легко можно было бы принять за восьмиклассницу. Та встретила аленин придирчивый взор с какой-то молчаливой робостью, и влажно карие глаза испуганно скрылись за опущенными ресницами, забегали, бессмысленно и неестественно, по страницам учебника – мышь, ни дать, ни взять мышь. Вполне подходит в соседки Лизе Артамоновой, что уж там.
Переменчивое равновесие раздавил Игоресик, вставший и молитвенно попросивший:
– Надежда Викторовна, не забирайте у меня, пожалуйста, Полянскую! Я хочу, очень хочу хорошо окончить школу!
Грянул смех.
На перемене, проходя мимо, Алена беззастенчиво толкнула Вику плечом и несколько секунд смотрела, как торопливо мелькают тонкие руки в белой льняной блузке, собирая разлетевшийся град разноцветных школьных тетрадей.
– На, держи!
Когда Вика разогнулась, Лиза уже протягивала ей стопку.

К Надежде Викторовне её отвез, да и забрал отец, неожиданно рано освободившийся со службы.
Из сводки памяти уже взрослой Вики: вечер привередливо, детально скопирован с прошлого. Тот же встретивший ее мерцающий розовый закат над низкими шиферными крышами негласного, невидимого российского «гетто», тот же щекочущий холод, тот же единственный тоскливый фонарь и вдали еще один, жалостливо жужжащий подбитым мигающим оком. Только на лавке у пятиэтажки никого не было.
Когда она взялась за ручку мордастого отцовского «Каршкая», реконструкция вдруг ожила – мимо мазнул ее недавний защитник: тучный, старчески согнутый – словно поцелованный Дементором. На невзрачной физиономии – ни мысли, может быть, не узнал. И узнал, может, но глаз так и не поднял.
А ведь он старше нее всего на пару-тройку лет. Но этот бесцветный мальчишка, этот взгляд, такой, что в нем лежало, по крайней мере, еще одно десятилетие. Её словно выбросило к самой границе ее густо украшенного мирка, куда-то за занавесь заботливо развешанных родителями гирлянд: «Не смотри, не смотри, что там на дороге, вот – иди сюда!» –  в то безызвестное закулисье, оттуда взирали вот такие болезненные лица, не по годам измученные и уставшие от жизни... Выдернутые из мутного зловонного омута.
В гимназии он был, тоже был, таился где-то на окраине школьной жизни: подвыпивший паренёк с параллели избил какого-то старика; знакомая девятиклассница залетела от мужика на десять лет старше; совсем пьяные ребята годом младше сиганули в карьер – трое выжило, а один нет – такие новости потом поучительно резюмировала классная. И они доходили как будто из соседней вселенной – слишком далеко, чтобы случиться с ней. Практически невозможно. Что угодно, но не реальность.
Хлоп. Поерзать на переднем, пристегнуть ремень. В салоне приятно игрались, перебивая друг друга, запахи ванильной «вонючки», будоражащего мужского парфюма, кофе в старбаксовских стаканчиках и еды из Мака.
– Пап, вот мама увидит, из дома нас выгонит, – заворчала Вика.
– Не хочешь – я всё сам съем.
Вика закатила глаза: в детстве он всегда так говорил. Покупая ей в парке желейно дрожащую розовую башню сладкой ваты или огромное ведерко попкорна в цирке. «Весь желудок ребенку испортишь», – бурчала мама, но как-то совсем беззлобно.
– А ты картошку маленькую или среднюю взял?
Машина медленно покатила вон, к выезду.
– Большую.
– Этот мой?
Вика моментально цапнула с заднего сиденья пакет. Город бежал за стеклом теплыми огнями, мерным шорохом летящих машин, хорошо поставленным отцовским голосом и мелькающей улыбкой, когда в секундной заминке удавалось глотнуть кофе.
Где-то уже близко к дому они намертво застряли в пробке, и отец, кусая бургер и то и дело поворачивая к Вике чистое, все еще мальчишеское лицо, рассказывал забавные военные байки. Он рассказывал про первый учебный самолет, про мальчишку, дверцу которому забыл закрыть, и только ремни стали его границей с бесконечной синью, про маленький военный городок, где родилась Вика, и мамину «моднячую» высокую прическу их вороха легких кудрей. Держа в руках остывающей кофе, она ловила каждое продвижение по сантиметру скользящих машин – безумно хотелось, чтобы они ехали как можно медленнее.

В субботу отец повел их с мамой в кино, где уговорил забраться в явно для этого маловатую, насупившуюся от их веса кабинку. Они наделали целую ленту нелепых фоток (поймали  смешно контрастирующие с ещё детскими щечками викины стрелки, смущенный родительский поцелуй и штук пять отцовских дурашливо выпученных глаз). После пошли в  KFC. Посмотрели на Ульяновск с колеса обозрения: отец очумело фотографировал, Вика с мамой отщипывали друг у друга липкие шмотки сладкой ваты).
В воскресенье – шашлыки. С какими-то там отцовскими товарищами, безбожно пьющими и безбожно же семейными. Вика, нелепая среди дачно-огородных одеяний в своем «городском» полосатом комбинезоне и первой пробой яркой помады на губах, укрощала, вылавливала, усмиряла громко верещавшую малышню; рыжий мальчишка дразнил ее по первости глупыми, наивно заигрывающими выкриками. Смешной. Он же, негодный конопатый, подставил ей подножку, и она легла чумазыми, наевшимися грязи белыми кедами вверх, совершенно вымотанная и счастливая.
Вечером жгли костер, играли в бадминтон хрупкими, с крохотными лампочками воланчиками, безголосо, но дружно под сбивчивую, пьяную гитару подпевали всем знакомой:
Белый снег, серый лед
На растрескавшейся земле
Мама, в стеганой армейской куртке, совсем молодая в переменчивых откликах пламени, устроила коротко стриженную голову у отца на плече. Он ласково, восхищенно ловил пляшущие тени у нее на скулах и то и дело наклонялся, чтобы ее поцеловать. Вика даже стыдливо перевела взгляд куда-то в огонь. И со мной так будет, когда-нибудь непременно.
«И упасть раскаленной звездой по имени Солнце».

Понедельник, быстрый и безрадостный, развеял малейшее послевкусие выходных. В смурном утреннем классе раздавали мизерные, с одной стороны исписанные листочки для самостоятельной по химии. На русском – то розовой щекой к парте, то на востром, всё равно неудобном лизином плече – ручка соседа сзади колко и настойчиво уминала пиджак. «Леш, ты что-то хочешь?» «Да я… Может, ты эта… тетрадь мне дашь… Как Олька проверять будет?». Отодвинуться вперед – не достанет. “Да, Вик, она у меня точно проверит. А у тебя не будет. Вика! Полянская!”. А на «нежно любимой» физ-ре Алёна – замедленно: безотказная, эстетичная работа хорошо развитых мышц – мощной подачей впечатала ей в челюсть волейбольный мяч.
Дальше безотчётно плачущий нос, мелкие черные мазки туши, словно нарисованные нижние ресницы фарфоровых кукол. “Медсестры нет, – оповещают на вахте. – Больная если, к классной иди”. Душная женская раздевалка со скопищем друг на друга брошенных сумок.
– Быстрее надо реагировать, – вместо извинений бросает Алёна, первая в раздевалке ещё до звонка, и обнажает крепкий белый живот. – Сиди, раз играть не умеешь. Бревно бревном.
Тут врывается кем-то запущенный механизм Надежды Викторовны, расточающий какие-то улюлюкающие причитания и – надвигающаяся неизбежность широкой, оляписто-шифоновой блузки — собственные объятия. То единственное необходимое средство, что сдвигает с места все скопившееся, туго закрученные пузырьки: горящая челюсть, колкий от недосыпа песок в глазах (да-да, с самого утра), невыносимая серость пресловутых кабинетов, лизин зализанный, всегда жирный хвост в противовес легкому светиному каре – вот-вот обернешься, а она, нагнувшись от из-под-очков учительского расстрела, что-то строчит в беседу класса – показалось, ее нет, Лиза всё так же, не успевая, с тяжёлом вздохом водит по бумаге вслед за математичкой. И город, уже выпитый осенью до монотонного и неизбывного сизового. Как будто во всей вселенной нет другого цвета!  Пузырьки разом соскочили вниз, и Вика громко, навзрыд намочила сперто пахнущую грудь Надежды Викторовны.