Приказ

Солнце укатилось за горизонт, и я выцарапал на стене ещё одну полоску. От запаха сырости кружилась голова, от холода сводило пальцы. На двенадцатый день у меня пропал голос. На восемнадцатый я почувствовал, что больше не испытываю голода.
 
Ночью, услышав шаги за дверью, я судорожно подполз к окну, звеня цепью - но утро ещё не настало. Рано. Отстранившись от холодной стены, я замер, глядя на распахнутую дверь.
 
Как ни странно, в этот раз гвардеец отличался от остальных - хотя бы тем, что смотрел прямо, не отводя глаз. Я понадеялся было на спасение, но получил только тонкий пергамент со словами: «Это последнее утро».
 
Я знаю это и без твоих писем.
 
Сегодня рассвет не просто алый - кровавый. Вороний крик убивает желание встретить утро в спокойном ожидании, и решётки на окнах не позволяют рассмотреть толпу. «Вы пришли посмотреть, как меня убивают?», - вопрос жжёт язык, обещая вырваться криком, но я благоразумно молчу.
 
Это последнее утро.
 
Твой пергамент я рассматриваю несколько часов: провожу пальцами по аккуратно выведенным буквам, проклинаю твой каллиграфический почерк, свойственный каждому аристократу. Я пытаюсь найти хотя бы одну неверно выведенную линию, хотя бы один признак того, что твои руки дрожали, но буквы скрывают страх так же идеально, как и ты.
 
Я уже получал от тебя письма, и каждый раз мечтал разорвать их на части, превратить в пыль и заставить тебя это увидеть. Вера в то, что ты иногда приходишь под стены и наблюдаешь за моим окном, так и не угасла.
 
Всего было четыре письма.
 
Первое я получил во второй день заключения, когда к холоду и голоду ещё не привык, а сон не приносил ничего, кроме кошмаров. Тогда твои буквы, такие же правильные, выведенные толстым пером, сложились в одно слово: «Прости».
 
Второе письмо мне принесли после бессонной ночи, когда я в страхе и гневе разодрал руки до крови, пытаясь порвать цепи. Мне могло показаться, но, кажется, одно звено всё же поддалось. На следующее утро кандалы заменили на золотые. То письмо гласило: «Не сопротивляйся».
 
Третье письмо было написано тончайшим пером, словно каждое слово было твоей насмешкой. Мол, посмотри, насколько идеальны мои буквы. Даже эти тонкие линии выведены правильно, мои руки не дрожат, мне не страшно и не больно. В письме было сказано: «Не бойся».
 
Четвёртое письмо - сегодня. Я прочитал: «Это последнее утро», и почему-то стало спокойно. Это твоя вина. Твои слова. «Прости», «не сопротивляйся», «не бойся». К чертям слёзы и кровь, я подчиняюсь только твоим приказам.
 
Сегодня день сдавался медленно. Я чувствовал, как рёбра ударяются друг о друга, вторят сердцу и обрывистому неровному дыханию. Прислоняясь к стене, я ощущал каждый позвонок, каждый сантиметр кожи, покрытой кровоподтёками и ссадинами.
 
За закатом я наблюдал внимательно, прислушиваясь к тишине и ожидая в любую секунду различить шаги трёх гвардейцев. Когда человека ведут на смерть, три гвардейца олицетворяют то последнее святое, что осталось у приговорённого.
 
За мной пришли двое. Никакого почтения к святым.
 
Глаза завязывать не стали. Они думают, что сбежать я не попытаюсь только из-за страха и слабости, но это не так. Я не стану бежать, потому что твоё письмо гласило: «Не сопротивляйся». Они могли вовсе не присылать гвардейцев. Могли распахнуть двери темницы и просто приказать идти к эшафоту. Пока я не получу твоего приказа, ничего не произойдёт.

Меня ведут длинными коридорами, которых я не знал или не помнил. Мимо огромных дверей и вниз по лестницам, мимо окон с решётками и обшарпанных стен. Когда ало-золотой свет оказывается так близко, что я чувствую уже не сырость темниц, а свежесть летнего вечера, кандалы падают с моих рук.
 
Гвардейцы останавливаются и отбрасывают цепи назад. Взглядом приказывают мне стоять на месте, словно не уверены, что смогут удержать человека, больше напоминающего мертвеца. Один из них протягивает мне свёрнутый пергамент, и я беру его с трудом, впервые ослушавшись твоего приказа: «Не бойся».
 
Краем уха слышу рёв толпы, жаждущей крови, но взгляд прикован к письму.
 
«Беги».
 
Первые три буквы - ровные, как солдаты, как гвардейцы твоей великой армии. И последняя «и» - смазанная, кривая, написанная в спешке. Это письмо настолько не похоже на те, полученные ранее, что сомнения невольно закрадываются в сознание.
 
— Это… - начинаю я, поднимая глаза на гвардейцев.
 
— Да, - обрывает меня один из них. — Это приказ.
 
Меня выводят - уже без кандалов - на свежий воздух. Хочется вдохнуть полной грудью, но лёгкие отказываются раскрываться, словно опасаясь новых ядовитых запахов: сырости, крови, железа, мертвечины.
 
Отсюда почему-то уже не слышно толпы и криков, но мне всё равно страшно. Моргнув несколько раз подряд, словно не веря глазам, я вижу привязанную к дереву лошадь. Гвардеец, отвечая на незаданный вопрос, кивает и помогает запрыгнуть в седло. Я практически падаю, обессиленный после сорокодневного заточения, но держусь из последних сил, сжимая в руке пергамент.
 
Башня провожает меня тёмными глазами. Лошадь смело проходит между деревьями и пересекает реку, пока я снова разворачиваю письмо.
 
Оно отличается от других не только неправильной красотой последней буквы. С обратной стороны есть ещё одно послание - это странно. Твоя привычка всегда писать коротко, не больше трёх слов, перестала существовать в тот момент, когда было оставлено это послание:
 
«Если мы с тобой не увидимся снова - всё было зря».