Шма Исраэл

      Израэль Лурье был 30-летним высоким полноватым мужчиной, который внешне ничем не отличался от своих французcких сверстников. Только, может, был более щеголевато одет, что объяснялось его иудейским происхождением. Каждый день он проводил шесть часов за толстыми бухгалтерскими книгами в Торговом доме, который основали его отец и старший брат. Отец был сутулым желчным прагматиком, чьи саркастические высказывания не раз доводили до слёз его детей и вечно суетившуюся больную жену. Он редко выходил из дома, но внимательно следил за событиями в мире, каждый день прочитывая большую стопку газет.
        Старый Лурье экспортировал вино и шёлк, импортировал из России хлеб и из Англии сукно. Раз в год он вывозил свои чада в Баден-Баден, - ровно на одну неделю, ни днём больше, - погружался в полное безделье и пил зловонную целебную воду.
       В синагоге его не любили за резкие высказывания, о чем бы ни судачили прихожане, а для своей семьи он был неоспоримым авторитетом. Израэль часто представлял себя полноправным партнёром торгового дома Лурье, и с детства старался запоминать, какими словами отец обменивался с покупателями и поставщиками. 
        В тот осенний день молодой Лурье вышел из своего офиса раньше обычного и медленно пошел домой. Не хотелось появиться раньше времени за обеденным столом, чтобы выслушать обычную в таких случаях шутку отца о малой зарплате и большом аппетите. Он с удовольствием смотрел на встречных молодых женщин, покачивающих бедрами, перехватывая их недвусмысленные взгляды.
      У многих его товарищей были жены, но, несмотря на это, они то и дело говорили о преимуществах свободной любви. Израэль не спешил проверить эти слова, но, бывая в их семьях, часто вглядывался в лица детей, пытаясь понять, похожи ли они на родителей…
       За столом сидел Ицхак Фримонт, друг детства отца, - пожалуй единственный, к чьему мнению тот прислушивался. Фримонт несколько лет работал во французском посольстве в России, и поэтому эта страна занимала главное место в их разговорах.
      Израэль ел, не вслушиваясь в беседу. До его уха долетали только отдельные фразы, сказанные тонким голоском Фримонта и хрипловатые саркастические замечания отца.
       - ... В России легко разбогатеть, но легко потерять голову. - Грош цена голове, которая плохо сидит на плечах ... - В конце концов, это благодаря России победили Наполеона. – Да, в России Наполеон обложился.  -…В России всё дёшево… - Какие там цены, такой там и товар. - .. Русские женщины с виду холодны как лёд, но дадут фору любой француженке! – Сомневаюсь, что ты ещё помнишь русских или французских женщин... - …От одного города до другого там нужно ехать неделю, если только тебя не съедят волки на дороге.  - …Или клопы в гостиницах - ...При таких расстояниях русский хлеб надо закупать в России. – Да, глупо кормить этих перевозчиков ...
      В конце обеда отец многозначительно посмотрел на Израэля и сказал, что хочет с ним говорить завтра утром.
     Этот разговор  прозвучал как монолог,  как приговор судьи.
       Во первых, русский хлеб надо покупать в России, а не за её пределами у перекупщиков. Во-вторых, тебе пора стать партнёром фирмы, я не хочу до гробовой доски вести наше дело. В третьих, пора иметь свой дом и семью, иначе с годами женщины будут тебя любить только за деньги. И в четвёртых, успешный бизнес не может быть ограничен одной страной – посмотри на Ротшильдов, хотя нам до них очень далеко. Я хочу чтобы ты стал главой отделения Торгового дома Лурье в России.
       Это варварская страна, но там есть умные, успешные и благочестивые евреи. Вот стопка писем, которые я им отправляю. Вот чек на твоё имя, который я посылаю в надёжный русский банк.  Русские – люди, которые всегда мечутся между возвышенными идеями и низменными страстями, но нас они ненавидят не больше, чем французы. Будь с ними честен и твёрд, но не старайся выделяться в их толпе. Будь как все вне дома, и накажи это своим детям. А дома никогда не забывай, что вы - мои дети и внуки.
      В глазах отца стояли слёзы.
       Это был приговор, который Израэль воспринял с равными долями радости, гордости и страха. Его захватил водоворот доверенностей, писем, векселей, чертежей, билетов, пропусков, географических карт и прощаний с друзьями. Перед глазами замелькали  вокзалы с покрытыми навозом площадями, конные экипажи крикливых извозчиков, гостиницы с их потертым уютом. Группы цыган, полицейские, уличные проститутки, нищие, жулики всех мастей, толпы дрянно одетых, бесцеремонных, дурно пахнущих и очень чужих людей.
      И вот после широкой ничейной полосы показалось последнее препятствие на пути в Россию – пограничный пункт. В те годы страна, завоевавшая огромные территории, не очень беспокоилась об охране своих границ. Пограничный пункт состоял из нескольких изб и амбаров, конюшни,  полуразвалившейся казармы и конторы, в которой дремал одолеваемый мухами капрал. В зловонной луже, окружающей отхожее место, копошились несколько свиней.
     Из казармы доносилась брань двух что-то не поделивших между собой нетрезвых солдат. Один из них, высокий и худой, в грязных сапогах и выбившейся из-под ремня гимнастёрке, патлатый, с голыми как у бабы щеками и маленькими глазками вышел из казармы и заорал: -  Дяденька капрал, тут какие-то приехали, наверное опять французы!
       В ответ послышался сонный голос: – Петька, посмотри на паспорта, спроси у возницы откуда они и пропусти их, а меня в другой раз зря не буди.
        Петька подошел к экипажу и о чём-то заговорил с возницей.
        Израэль вышел, слегка поклонился несмотря на исходящее от солдата зловоние немытого тела, и протянул паспорт, в который, как ему советовали, было вложено пять рублей. Ассигнацию Петька быстро сунул себе в сапог. Его разговор с возницей затягивался и, казалось, ходил кругами. Израэль достал часы и ткнул в них пальцем, намекая что время идёт и им пора ехать.
      Петька никогда не видел таких часов. Он замолчал и, как завороженный, уставился на руку француза. Молча, по-воровски быстро протянул руку и выхватил часы. Почти автоматически Израэль отвесил Петьке затрещину, и тот повалился на землю, выронив часы. Он лежал, размазывая по лицу кровь и сопли, и вдруг дико закричал: – Дяденька Соловьёв, француз на меня нападает!
      Увидев лежащего на земле Петьку с разбитым носом и застывшего в страхе француза, зажавшего в руке золотые часы с раскачивающейся цепью, Соловьёв негромко сказал солдатику: - Встань, сука. Потом, повернувшись к путешественнику, молча показал кривым черным пальцем, напоминающим коготь медведя, на часы.
      Неторопливость и уверенность этого жеста словно парализовали француза, и он дрожащей рукой безропотно протянул часы. Соловьев неторопливо расстёгнул кобуру револьвера, и Израэль понял, что это конец. Вся прожитая жизнь, все неисполненные надежды, мечты, ожидание страшной физической боли, после которой уже не будет НИЧЕГО вырвались из его горла в одном крике: Шма Исраел! («Слушай, Израиль» – эти первые слова молитвы евреи произносят в момент смертельной опасности).
       Ничто не изменилось на лице дяденьки Соловьёва. Но Шма Исраел он слышал в своём полузабытом детстве, которого, похоже, никогда и не было. Так много горечи, боли, страха и тоски наложилось и на нежный голос матери, и на запах отцовского пота, и на неспокойное пламя субботней свечи в их бедной лачуге, и на нестройные голоса мальчиков, певших  – Ойфн припечик брэнт а файерл ... ун ин штуб из hейс ... (Жарко в комнате, печка топится, огонек горит…)
     А потом пришли русские солдаты забирать жиденят служить своему царю ... а у отца не было пяти рублей, чтобы сунуть в карман капралу, как это сделал отец Соломончика, ... а мать кричала тонким голосом на ломаном языке русских, что мальчик ещё слишком маленький, и хватала солдата за рукав ... а солдат рявкнул “пошла сука” и ударил её по лицу... а она упала и забилась на полу … а его всегда незаметный отец бросился к солдату, сжав кулаки и остановился перед наведёнными на него штыками ... а капрал что-то скомандовал солдатам .... И тут-то он и услышал как отец крикнул Шма Исраел и упал на пол.
      А его ударили по голове и поволокли к стоящей возле дома подводе. Больше он никогда не видел ни своего дома, ни родителей, да и имя своё забыл.
        Это было время, когда русский царь в великой мудрости своей решил призвать в армию 60 тысяч нечестивых евреев, приобщить их к добру и свету православия, выкрестив из их поганой веры, и заодно и укрепить своё войско. Эти несчастные еврейские дети вошли в историю России как кантонисты. Их кормили отбросами, чтобы отбить вкус кошерной пищи. Их избивали и выставляли на мороз, чтобы отомстить за муки Христа. Их всячески унижали, чтобы они забыли, что принадлежат к богоизбранному народу.
       Известен случай, когда тысячу таких мальчиков загнали в холодную воду Двины и объявили,  что это было крещение и теперь они христиане. Тогда сотня из них утопилась, чтобы не навлечь позора на своих родителей.
     Россия заплатила цену за кантонистов, как и за все свои злодеяния. Сын кантониста, Яков Юровский, лично расстреливал царскую семью, а потом хвастался в кабаках, что вволю пошарил руками в царицыных трусах.
       Большинство кантонистов не доживали до двадцати лет. Но были среди них и такие, словно высеченные из гранита, что прошли через все муки ада, проявили геройство в Японской войне, отслужили 25 лет в армии, получили военную пенсию и наделы земли.
       Куприн пишет, что они были очень охочи до русских баб и впрыснули в водянистую кровь русского народа бунтарские гены царя Давида. Почти никто из них не сохранил своих еврейских имён и их потомки ходят под именами Соловьёв, Лавочкин, Котов, выделяясь среди своих сограждан умом и несгибаемой волей. А среди тех, кто не смотря ни на что, носил имя своего отца, был Иосиф Трумпельдор, потерявший руку на войне и вернувшийся в строй, полный Георгиевский кавалер,  один из прародителей непобедимой армии Израиля.
       У Соловьёва было мало шансов выжить. Ночью со всех углов казармы слышались кашель, молитвы и приглушенный плач избитых и голодных еврейских детей. Они не могли есть из котлов, где варились куски свиной шкуры и плохо промытые кишки и копыта свиней, а иногда в мутном вареве плавали полуразварившиеся крысы. Они не могли есть из тарелок, в которые харкал проходящий мимо капрал. У многих гноились десны выбитых зубов.
       Дети постепенно угасали, как горящая лучина, и, до синевы исхудав, навсегда замолкали. Но не все.
      Его прозвали Соловьём, потому что он научился громко свистеть через дырку от выбитого зуба. Он не задумывался над тем, что ест. Молодой организм усваивал каждую питательную молекулу, а переданная предками иммунная система справлялась со всей нечистью.  Он рос, и его тело наливалось какой-то особой взрывной энергией, в его мышцы вплетались стальные волокна.
     Во время войны в штыковой атаке он убил пятерых японских солдат и захватил окоп, за что получил Георгиевский крест и был произведён в капралы. Тех, кто помнил его жидёнком, уже давно не было в живых.
     В густых волосах на его груди скрывался полуистлевший от пота медный крестик. Все его мысли были о пенсии, земле, лошади, корове и толстой бабе, которую можно будет иметь утром и вечером. 
      Услышав Шма Исраел, капрал Соловьёв медленно застёгнул кобуру. Взвесил на руке часы и молча протянул их французу. А потом случилось что-то необыкновенное. Его память извлекла на свет Божий два забытых слова, так идеально подходящих и по смыслу и по языку – Гей авэк! («Уходи», идиш). Француз заплетающимися ногами, как пьяный, побрел к своему экипажу, а Соловьёв долго смотрел ему вслед.
      Заглянувший в глаза смерти Израэль Лурье сгорбившись, сидел в своём тряском экипаже и лишь иногда оглядывал серую равнину. Проплывали одинокие деревья, покосившиеся избы, высокие журавли колодцев - и бесконечные поля, засеянные чем-то зелёным. Его ямщик что-то подвывал и громко портил воздух на каждом ухабе.
     Постепенно Израэль снова погрузился в мысли о доме, отце, братьях. Он знал, что в банке каких-то Зыковых для него лежат деньги, отправленные отцом. Нужно было  встретиться с ребе Дворкиным, который уже нашел для него скромную девушку Голю из хорошей семьи, с хорошим приданным. Он знал, что Дворкин поможет ему договориться с подрядчиком о постройке дома и конторы по лежащему в портфеле немецкому проекту, который с лёгкой завистью одобрили его  братья.
        Не знал он, что у него с Голей будут шесть сыновей и одна дочь, Тайба, которая станет бабушкой одного старого американского профессора, который напишет эту историю для своих внуков. Израэль ещё не знал, что его  до смерти запытают русские люди, которым очень хотелось узнать, где он спрятал свои деньги. Знал лишь, какими будут его последние слова.
V. Skormin, Professor