Трубач

...Не помню, как его звали на самом деле. Там, на Колыме, у многих не было имен. «Трубач» и «Трубач»... Был он бичом: по-колымски — «бывший интеллигентный человек»...
Меня тогда (года через три после института) поставили начальником бурового отряда. Людей не хватало, и наверх быстро выбивались те, кто хоть мало-мальски показал себя. Попал и я.
Честно говоря, не очень-то и хотелось: там, в России, попроще — в подчинении ИТР... А здесь за твоей спиной — работяги. Кто тюрьму прошел, кому осталось до нее... Там, в Колыме, тюрьма воспринимается как стихийное бедствие, как цунами. Налетит, когда не ждешь, закрутит-завертит... И ты-то сам ни в чем не виноват — стихия.
Такого брата я повидал на своем недолгом веку немало. И за три года работы молодым спецом, и в институте — на полевых практиках. Разговаривал с ними уже как следовало. Рос я тихим, и мне даже в голову не могло прийти пятидесятилетнего мужика назвать на «ты». Но здесь я быстро понял — своим «вы» ты отдаляешься от него, ставишь себя выше. А работяги этого ох как не любят! Скажешь «ты» — и вы, вроде, на равных.
Ну, к ним как-то попривык, кой-какой подход знал.
...В тот поселок я приехал к началу сезона. Весенняя хмарь, еще не стаявший до конца снег, небо, затянутое тучами... Все это создавало далеко не веселое настроение.
Вещей у меня не было — что может быть у молодого холостого парня? Пара книг, одежка — далеко не изысканная: так, чтобы выглядеть чуть прилично в этом богом забытом поселке.
Барак — обиталище моих будущих подчиненных — стоял на краю поселка, и мне пришлось добрых шестьсот метров (по геологической привычке я считал шаги парами) месить грязь. С неба падал то ли дождь, то ли снег, то ли все вместе.
На ступенях барака сидел мужик лет тридцати пяти. На земле перед ним стоял чуть прикрытый крышкой флакон одеколона. Не говоря ни слова, он протянул мне руку. Я пожал ее, ничего не ответив. Мужик показал на флакон. Я помотал головой. Наш молчаливый диалог нарушил он: «Бери — тройной. У Люськи выпросил...» Не спросил я, кто такая эта Люська. Только сказал: «Не пью я...»
С минуту он молчал. Потом достал пачку «Астры», неторопливо вскрыл, протянул мне. Мы закурили. «Я ведь тоже не пил. Было время...» Глухо закашлялся. «Была жена. Не то чтобы красавица... Но любил я ее, и никого другого больше не надо было.» Потом — коротко — «Умерла». И затянулся — глубоко, до хрипа. «Схоронил, сына у матери оставил. И рванул оттуда.» Он не ждал сочувствия. А я предпочитал молчать, чтобы не спугнуть его слов, не разорвать тонкую нить, протянувшуюся от него ко мне.
«Бежал я, парень, как последний трус. Трудовой даже не забрал. Как был... Сгреб деньги — за свои тридцать даже на сберкнижку не накопил... И — сюда. Сибирь да Восток вечно вольными считались.» Я возразил: «Какая уж тут вольница — сплошной «101-й километр»...» Он огрызнулся: «Да что ты знаешь, парень!..» Но тут же остыл: «Не обижайся... Здесь люди-то вольнее живут, чем там, на Большой...» Он говорил, пропуская слова, не заботясь о том, поймет ли его собеседник. Да и нужно ли ему было, чтобы я его понял?
«А письма наши я сжег — к чему вспоминать?..» Он говорил спокойно, обыденно. Было когда-то, будто и не с ним. Кажется, боль его немного утихла, рана зарубцевалась. Но этот рубец в любую минуту мог снова закровоточить.
«Подался я сначала в докеры... Слышь, анекдот был такой: два докера таскают ящики. Один — такой крепкий, здоровый, таскает по два, а второй — доходяга... Вон, вроде Мишки...» Вылезший на свет белый — язык не поворачивался назвать его работягой — то ли горняк, то ли буровик, покачиваясь, смотрел на моего собеседника, потом сплюнул, подтянул штаны и пошел за барак.
«Так вот, этот доходяга все норовит по одному таскать. Тот смотрел-смотрел, потом не выдержал. Говорит: «Что это ты — по одному таскаешь, а я по два?» Непорядок, дескать. А тот — ему...»
Появился Мишка. Посмотрев сначала на него, потом на меня, он спросил басовито, что совсем не вязалось с его тщедушным телом: «Опять байки травит?.. Ты его слушай, паря, он наговорит... Одно слово — трубач...»
Трубач нащупал камень: «Мишка, цыть!» Тот мгновенно исчез, только стукнула дверь. «А тот — ему...» Он ушел в себя и больше не произносил ни слова. Потом словно очнулся: «Что? Да... А тот — ему: «Тебе что, лень лишний раз сходить?..» Мой новый знакомец не улыбнулся — ни краешком губ. Для него это была только память. Не больше.
Он снова замолк. На этот раз надолго. Курил сигарету за сигаретой, затягиваясь одной от другой. Молчал и я. Видно было — он переживал все заново, один. Меня для него уже, кажется, не существовало.
Внезапно заговорил, без всякой связи со словами, произнесенными им несколько минут назад: «Каким трубачом я был!.. Во флотском ансамбле — первой трубой... А что осталось?.. Погоди, мил человек...» Он встал. От Трубача (теперь я понял его кличку) разило как от девяти парикмахерских, и я невольно поморщился. Он это заметил: «А ты не кривись. Не дай бог сам окажешься...» И повторил ту фразу: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». И ушел в барак, притворив за собой дверь.
Скоро он вышел, бережно держа в узловатых руках сяющую золотом трубу. Облизнул пересохшие губы, вздохнул... Трубач не врал — он действительно был первой трубой. И, насколько я могу судить, не только во флотском ансамбле.
Я не заметил, как в дверях появилась крупная фигура. «Слушай, не нуди!.. Народ кейфует...» Трубач, бережно отведя трубу ото рта, отозвался: «Да нет, мил человек, ты только послушай...» Труба — снова у рта, музыка завораживает, и ты уже где-то не здесь...
Но из этого блаженного состояния меня вывел грубый окрик: «Ну ты, интеллигент, брось, а то сломаю!..» «Да, мил человек, ты только...» Труба снова —  возле губ. «Я тебя предупреждал...» Не успеваю вскрикнуть — рука в наколках тянется к трубе, рвет на себя. Поднимается колено, и... Красивейший инструмент, из которого Трубач только что извлекал такие звуки, становится измятым куском латуни.
Ни слова не говоря, Трубач встает с крыльца. Месит грязь, уходя в сторону поселка. Фигура провожает его взглядом. Ничто не выдает истинного настроения Трубача. Он идет прямо, спокойно. Ничего не случилось.
— К Люське пошел. Сегодня не жди... Пойдем, паря. Никак, начальник новый?.. Сколько уж сменилось... Да ты не бойся, паря, народ у нас смирный.
Он открывает дверь и вталкивает меня в барак. По коридору шатаются пьяные тени. В воздухе витают одеколонные пары.
— Вишь, Трубач-то эгоист, паря. Тройной-то затихарил, а мы тут чи «Цитрус», чи лосьон... С Люськой снюхался — она его и снабжает... Пойдем, паря, ко мне. Нумер отдельный, люкс. А этих гавриков...
Он сплюнул:
— Шваль...
Долго я не думал — дорога дала себя знать. В комнату заглянул Мишка-доходяга.
— Давай постель, ну и пожрать.
Мишка вскоре появился так же, как исчез — внезапно.
Тушенка, пара буханок хлеба, откуда-то взявшийся лук. Два стакана и флакон «Цитрусового». Наполняются оба. Я отказываюсь.
— Мишка! Начальник отказывается в твою пользу. Скажи «спасибо» гражданину начальнику.
Мишка кланяется, хватает разом и снова исчезает — до утра.
Жесткий деревянный лежак кажется периной. Засыпаю моментально.
Утром долго лежу, не в силах понять, куда забросила меня судьба. Недобеленный, в полосах, потолок, отваливающаяся кусками штукатурка... И с ужасом понимаю, что сейчас я в ответе за этих людей. И что самое страшное — они в запое, и сколько это продлится — одному черту известно. А у меня ведь и план, и...
Над электроплиткой уже хлопочет мой новый сосед.
— Что, паря, проснулся? Ну, давай, садись к столу.
Он делает широкий приглашающий жест.
— Давай, умывайся, и — вперед.
...В заключение хватаю кружку горького чифира.
— Саня, — говорю соседу, чувствуя, что здесь он после начальника (а, может, и при начальнике) — первый, и достается мне «по наследству», — хочу с народом познакомиться.
— Ты что, паря? — удивился он. — Народ праздник отмечает…
Увидев мой удивленный взгляд, пояснил:
— День космонавтики... — И добавил, смеясь, — мы ведь тоже летчики. Помнишь, в кине: «Летчик-налетчик»?..
Намек. Кто он, этот «летчик»? Сидел, и не раз? Я понимал, что мое любопытство ни к чему хорошему не приведет, и поэтому сдерживался. Придет время — сам расскажет.
Но если я сейчас не покажу характер, на мне как начальнике можно ставить крест. Большой, дубовый. Я колебался: надо выбрать средний путь — не мягкий и не слишком жесткий. И, скорее по наитию, сказал довольно решительно:
— Пошли к народу.
«Летчик» слегка обалдел от такого нахальства двадцатипятилетнего парня:
— Н-ну что ж... Пошли.
Мой отряд предстал передо мной в довольно плачевном (если не сказать жестче) состоянии. Два слова могли связать, пожалуй, всего трое — чуть меньше половины. Разговаривать с ними было явно бесполезно.
— Слушай, Летчик! — строго сказал я, повернувшись к нему. — Давай договоримся. Сегодняшний день я вам даю. Завтрашний — мой. Пойми: план не дам — будут «бить». Да и вам...
Он усмехнулся:
— Круто взял! Молодец. Считай, договорились. Мое слово — закон.
Скоро вернулся Трубач. Тяжело ступая, он прошел в свою комнату.
— Ин-дивиду-алист, — еле произнес «ученое» слово Летчик. Произнес презрительно, скривившись.
«Чем он им досадил?» — думал я. Своей игрой на трубе? Своим презрением (хотя это он зря) к ним? Как все непросто в жизни... Помню ведь слова Летчика — про своих «друзей»-буровиков: «Шваль» — сквозь зубы. Но они-то к Летчику так не относятся, как к Трубачу. Может, потому, что у того — сила? А у этого — лишь труба да обрывки воспоминаний?.. Этого я не понимал. Вдруг поймал себя на мысли: а чего, собственно, я добиваюсь? Почему на правах начальника лезу в чужую жизнь, в чужие отношения?
День прошел. Провел я его один, в комнате «зама по полетам». Вернее, нашей с ним. Перебирал бумаги — погонные метры, градусы искривления... Сидел и пытался «врубиться» — заканчивал съемку, в институте предмет «бурение» терпеть не мог и считал, что оно мне не понадобится. И в предыдущие три года действительно ни бурения, ни горных работ не было: маршруты, маршруты, маршруты — до одурения. А тут — на тебе...
Ничего, прорвемся! Мне казалось: Летчик — ас, если что — поможет. Надеялся, что все пойдет без меня, что механизм здесь отлажен до мелочей.
Летчик свое слово сдержал — утром все были как огурчики. Машина уже стояла у барака.
— Ну что, начальник, мы готовы! — с насмешкой сказал кто-то.
Дескать, сам орал вчера: «Завтра — как штык!..» Мы-то, бывшие под мухой, огромной такой, с вертолет, сегодня свеженькие, а ты, не хлебнувший ни капли, еще только штаны натягиваешь... Я одевался, стиснув зубы.
В дороге кто травил байки, кто вспоминал недавнее веселье. Летчик только усмехался, в разговоры не встревал. Трубач молчал, как бы отгородившись от остальных. Он никак не вписывался в окружающую действительность. Будет ли Трубач работать как положено? Похоже, буровиком его он стал от безысходности — другой работы в поселке не было.
Стационарная буровая, «стационарка», стояла, закрытая на большой амбарный замок. Мои подчиненные стояли неподалеку, не шелохнувшись. Летчик с интересом наблюдал за мной. Я стоял и молчал. Ждал. Из «каротажки» вылез замешкавшийся Трубач. Рука — в карман, звякнули ключи. Отряд разделился. Я понял: где-то рядом — вторая буровая. Сторонним наблюдателем быть не хотелось, и я на правах начальника прыгнул в кабину. По дороге вспомнил: никаких указаний Трубачу я не дал. Чертыхнулся про себя (лишний раз машину гонять!), но вида не подал.
С буровой Летчика разобрались от и до. Здесь я был спокоен.
— Шура, — бросил я водителю. — К Трубачу надо бы съездить.
— О чем разговор? — весело спросил он. — Вперед!
Трубач уже работал. Один рейс он сделал и сейчас поднимал колонковую с керном. Глянул хмуро в мою сторону:
— А ты меня не паси, я свое дело знаю. Лучше у Сани сиди — намаешься с ним...
В сердце поселилась смутная тревога, но я гнал ее, говорил себе: «Все нормально, это он так... У них же с Летчиком отношения не ахти, вот он и...»
Додумать не успел: Шура, умчавшийся куда-то в самом начале нашего с Трубачом разговора, лихо остановил свой «ГАЗ» у буровой и, не вылезая из кабины и перекричав шум мотора, а, скорее, звук буровой, бросил:
— Начальник, у Сани — обрыв!..
Трубач усмехнулся:
— Я же говорил... Езжай и оставайся там. Ему ты нужнее.
Завертелось. У Летчика даже ловильного инструмента не было.
— Где?!
— В бараке, должно быть, остался...
— А-а!..
Я махнул рукой. И бросил в сторону Доходяги:
— Мишка, в кабину! И без метчика не возвращайся.
Исчезли оба — и он, и Шурка. Подошел Саня:
— Начальник, прости. Все будет в ажуре. План дадим.
Я посмотрел на него и подумал: «Какой, к черту, план! Колонку бы достать сегодня, и то...»
Достали, с грехом пополам. Плана и половины не дали. Трубач же свое дело действительно знал: две нормы как с куста. Сегодня он перекрыл аварию, план дали, даже больше. А завтра? Где гарантия, что завтра у Летчика не случится еще что-нибудь? Не сможет же Трубач, выкладываясь, давать еженедельно по две нормы?
— Гони ты его, — посоветовал Трубач. — Намаешься.
А где другого взять?
Пошла работа. Летчик заботился обо мне, как о сыне. Трубач лишь усмехался:
— Обрабатывает...
Свой отряд за это время я уже более или менее узнал. Мужики оказались, в общем, нормальные. В прошлом, конечно, водились за ними кое-какие грешки — кто иконками баловался, кто — похлеще чем... Впрочем, кто без греха, пусть первым...
Долгими вечерами я сидел то в одной, то в другой комнате, слушая рассказы «бывалых». Трубач привлек мое внимание с первого моего появления в поселке, и поэтому, естественно, я хотел узнать побольше о его судьбе. Сам Трубач о прошлом говорить не любил. Помнится, лишь флакон «Тройного» однажды развязал ему язык.
В один из вечеров, за кружкой «чифира», я как бы невзначай спросил Шурку-водителя:
— Не помнишь, как Трубач появился в поселке?
— Ой, начальник, не спрашивай! Это уже из области легенд. Сейчас тебе этого, по-моему, никто не расскажет. Давно было. Только говорят — помбуром он начинал...
Вот и все, что мне удалось узнать о человеке, к которому я чувствовал смутную симпатию. Меньше всего из этой компании мне нравился Летчик. Однако «морда твоя мне не нравится» — не аргумент для начальника бурового отряда, коим я был сейчас. План Летчик давал, и я уже забыл про совет Трубача гнать его в шею. Ну, сказал тогда сгоряча... Вспомнил я про него лишь однажды, когда нам прислали геолога, вчерашнего выпускника, для описания керна. Теперь Летчик крутился около него.
— Слышь, Игорек! Ты напиши мне одиннадцатую категорию.. Ну что тебе стоит, а?..
— Саня, — говорю, — тут же максимум восьмая. Отстань от парня.
— Понял, начальник, — вздохнул Летчик. Но тихо спросил. — Может, все-таки одиннадцатую?..
Тот мужественно поставил восьмую. Саня не унывал: сегодня не прошло, пройдет в следующий раз. Так уже бывало. Ваше категория буримости — выше расценки за метр. А кому не охота?..
Еще с неделю жили спокойно. Пьянки не повторялись, аварий, слава богу, тоже не было. Я перебрался в комнату Трубача, а Игорька оставил на Летчика.
Вечерами Трубач грустил, порой тянулся к футляру, где когда-то лежала его труба. «Гады...»
— Возвращался бы домой, к сыну. Он ведь там без отца — без матери...
Трубач молчал. О чем он думал тогда? Мне еще с института было интересно, почему люди бегут от привычных мест в неизвестность, бросая дум, любимых и, в конце концов, спиваясь. Одним из таких убегающих от жизни, похоже, и был Трубач. Однако на его буровой никогда не случалось ЧП. «Чрезвычайки» можно было ждать только от Сани. И я дождался: Летчик не донес керн до поверхности, тот сорвался в скважину. Выход — ноль: с трех метров — ни сантиметра породы. Я сидел на буровой Летчика безвылазно. Игорек с Шуркой мотались от Трубача к Сане.
Потом Летчик бурил почти всухую и коронка сплавилась с массивом. На разбуривании потеряли полдня. Вечером я не выдержал:
— Саня, с завтрашнего дня ты уволен. Все!
— С кем работать будешь, начальник?
— Найдем.
В душе же сомневался — кого я найду сейчас, в разгар полевого сезона?.. Помог Трубач.
— Бери у меня Лешку, давай Михаила. Справимся.
Давали по полторы нормы, аварийных ситуаций больше не было. Трубач повеселел, но вечерами все так же грустил без своей трубы. Летчик пропал.
В один из вечеров у барака раздался шум машины. В дверь постучали. «Интересно, кто бы мог быть? — думал я. — Свои не стучатся, а кому чужому понадобилось?» Мелькнула даже мысль: «Не меня ли проверять приехали?»
Дверь открылась, и я услышал стук сапог. Пришлось вставать и выходить в коридор.
— Капитан милиции Ярцев. — Он приложил руку к козырьку. — Вы — начальник отряда?
— Я...
— Лесового когда в последний раз видели?
Я не сразу сообразил, что тот, чью фамилию он сейчас назвал, и есть Летчик.
— Когда уволил — ровно неделю назад.
— Появится у вас — сообщите.
И, приложив руку к козырьку, капитан ушел. Еще не хватало!..
На следующий день прошел слух — в соседнем поселке, километрах в тридцати от нашего, кто-то «взял» магазин. По визиту участкового мы «вычислили» Летчика.
В нашем поселке он больше не появлялся. Дни шли за днями и были похожи один на другой. Единственное, чего больше не было в отряде — ЧП. Мы прошли больше двух третей планшета. До затяжных дождей оставалось полтора месяца. Мы, кажется, успевали. В один из дней в нашу с Трубачом комнату явилась делегация:
— Начальник, поговорить надо.
— На отгулы бы нам...
— Валяйте, — сказал я. — Но чтобы через неделю — здесь. И, как огурчики!..
— Обижаешь, начальник...
Отпускал я их скрепя сердце, не представляя, какую «штуку» они могут выкинуть в городе. По прошлому, еще съемочному, опыту я знал: жесткий «сухой» закон во время работы оборачивается на отгулах страшными запоями. Пару лет назад шурфовщик моего бывшего отряда, уехав на отгулы, «выкушал» в одиночку две бутылки водки и «сгорел», не успев даже доехать до дома...
В поселке остаемся только мы с Трубачом — в городе нам делать нечего. Хорошо, Летчика нет. А что если он появится?.. Ну да ничего, прорвемся!
Я откровенно скучал. Лежал на нарах, смотрел в потолок и вспоминал свою однокурсницу Ленку. Я сделал ей предложение перед самым дипломом. Не знаю, что на меня тогда нашло. Наверное, виновато было одиночество. Не могу сказать, что я любил ее — просто меня к ней тянуло. Не физически — просто как к человеку. Вдруг я подумал о ней как о жене. Но Ленка спросила: «Ты что, смеешься?!» Если бы...
И вот я здесь. А Ленка... Бог знает, где моя Ленка сейчас. Вроде, замуж вышла...
Трубачу я ни о чем не рассказывал, и он тоже ничего не говорил мне о прошлом. Обычно мы перебрасывались лишь парой-тройкой фраз. Вот и сейчас он сказал только:
— Садись за стол.
Мы молча ели уже порядком надоевшую лапшу с тушенкой. Я лениво подумал: «Неплохо было бы смотаться в ближайший лесок за грибами.» Но не двинулся с места. Мысль о Ленке назойливой мухой лезла в голову. Я гнал ее, но она не улетала. Трубач тоже загрустил. За окном шелестел дождь.
— Слушай, начальник. Вижу, тебе тоже не по себе. Пошли к Люське. У нее там какая-то продавщица новая, девчонка молодая. Познакомишься...
Я махнул рукой: «Пошли». От мыслей о Ленке становилось уже невыносимо.
Грязь месить пришлось долго — Люська жила на другом конце поселка. Мы шли по деревянным половицам улиц. То здесь, то там бревенчатые избы перемежались двухэтажными домами из белого силикатного кирпича, казавшиеся на фоне грязи белыми воронами. Мы подошли к стоящей на отшибе избе. Трубач стукнул в окно.
Занавеска откинулась в сторону. В окне появилось женское лицо. Видимо, это и была Люська.
— Ты, что ли? — обратилась она к Трубачу. Всмотревшись, удивилась. — Не один? Что, Ленке кавалера привел?
Сердце сжалось от знакомого имени.
— Ну, заходите.
Ленка оглядела меня с ног до головы и весело произнесла:
— Ничего, пойдет. Вот только выжать...
Меня действительно можно было выжимать. Порывшись в шкафу, Люська вытащила видавшие виды брюки — мне и Трубачу. Усмехнулась:
— Переодевайтесь... кавалеры... Мы, так уж и быть, отвернемся...
...Когда они повернулись, раздался дружный хохот. Штаны сидели на мне, как на пугале. У Трубача вид был не лучше.
Ленка ласково потрепала меня по шевелюре:
— Ничего, парень, все нормально. Не обижайся.
...Обратно мы возвращались уже ночью, не разбирая дороги. Потом я долго ворочался на жестких нарах. Трубач тоже не спал.
— Что, приглянулась Ленка? Смотри, не обижай...
А я думал. И боролся с собой. Не мог забыть ту Ленку, и от этой уйти был уже не в силах. Вроде, не была она красивой, эта Ленка, но что-то было в ней, что манило и не давало уйти.
Отгулы пролетели. И вот, наконец, у барака затормозила машина. Мы услышали веселый голос Шурки-водителя:
— Эй, Трубач, смотри сюда!
Мы вышли на воздух. Дождь перестал, вовсю светило солнце. Перед бараком выстроились мои парни.
В руках у Мишки-доходяги сияла золотом новенькая труба...
Июнь 1988 г. — май 1993 г.

Первая публикация - в коллективном сборнике «Горный родник», Екб, 1997. Перепечатан в авторском сборнике «Бесшабашная девчонка Осень», Екб, 1998.