Мемуары Арамиса, Книга 1 Полностью

Мемуары Арамиса
Предисловие переводчика

В предисловии к роману «Три мушкетёра» Александра Дюма говорится, что данный роман – не художественная литература, а публикация подлинных мемуаров Атоса, известного также под именем графа де Ла Фер. Вы можете сами легко убедиться в этом, открыв книгу.
Указанные мемуары Атоса якобы озаглавлены следующим образом: «Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции к концу царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV».
Из этого следует, что сам Дюма решил сообщить читателям, что эта книга – лишь начало уже имеющихся воспоминаний, остальные части которой будут опубликованы позднее. Поскольку роман «Двадцать лет спустя» не относится к «началу царствования короля Людовика XIV», а это можно сказать лишь о романе «Виконт де Бражелон, или ещё десять лет спустя» (в русском переводе слово «ещё» опускается), то, следовательно, сам Дюма намеревался выдать все три романа за подлинные мемуары Атоса.
По-видимому, он забыл эту тонкость своего предисловия почти тотчас после того, как его написал, ведь уже в первом романе, в книге «Три мушкетёра» мы встречаем такие неточности, каких не мог бы допустить Атос (как например, указание на то, что Атос почти вдвое старше д’Артаньяна), и такие детальные подробности, которых не мог бы Атос попросту знать. Кроме того, там встречаются оценки поведения Атоса другими людьми, например, пишется, что д’Артаньян считал Атоса пьяницей, а в романе «Двадцать лет спустя» он ехал на встречу с ним с замиранием сердца, ожидая увидеть окончательно спившегося алкоголика. Но д’Артаньян не признался бы в этом Атосу никогда, поэтому Атос не мог бы такое описать в своих мемуарах. Кроме того, в последнем романе трилогии описана смерть Атоса, а также многие события, последовавшие после этого.
Либо мы должны были списать это на забывчивость Александра Дюма, либо этим неувязкам следует отыскать иное объяснение.
«Воспоминания Арамиса» имеют своим источником те же сведения, что и роман «Д’Артаньян и железная маска». История эта описана в предисловии к роману «Д’Артаньян и железная маска», который вы можете найти здесь же на сайте Проза.Ру.
Мы, разумеется, понимаем, что автором всех трёх книг является Александр Дюма. Он творчески использовал, по меньшей мере, две книги Гасьена де Куртиля де Сандра, одна из которых упоминается в предисловии – это якобы «Подлинные мемуары д’Артаньяна», другая – «Мемуары графа де Рошфора». Мы находим тому множество доказательств. Также Дюма использовал, как минимум, мемуары Франсуа Ларошфуко, Таллемана де Рео, кардинала де Реца, и, вероятно, какие-то иные источники.  Это не делает указанную трилогию хуже. Но Дюма не мог использовать мемуары графа де Ла Фер, поскольку таковых не существовало.
Вот что пишет Дюма в предисловии к «Трём мушкетёрам» в отношении этих воспоминаний: «Можно представить себе, как велика была наша радость, когда, перелистывая эту рукопись, нашу последнюю надежду, мы обнаружили на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой — имя Портоса, а на тридцать первой — имя Арамиса». Далее он утверждает: «Мы предлагаем сейчас вниманию наших читателей первую часть этой драгоценной рукописи, восстановив подобающее ей заглавие, и обязуемся, если эта первая часть будет иметь тот успех, которого она заслуживает и в котором мы не сомневаемся, немедленно опубликовать и вторую». Следовательно, если верить утверждению, что эта рукопись как раз и предоставлена нашему вниманию, мы можем ожидать, что встретим «на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой — имя Портоса, а на тридцать первой — имя Арамиса». Однако, это не так.  В действительности на двадцать четвёртой странице мы сначала встречаем имя Портоса и почти сразу же, через несколько строк – имя Арамиса. Имя Атоса встречается позже, примерно через полторы страницы. Мы лишь можем сделать вывод: «Точность – это не про Дюма».
Писать от имени другого автора было нормально в те времена, как и задолго до них, и после них также. Роман о Робинзоне Крузо в заглавии имел указание, что эта история рассказана им самим, и, между прочим, весь роман написан от первого лица. Это же можно сказать и про романы Куртиля, которые утверждают своим авторством графа де Рошфора и д’Артаньяна, и написаны также от первого лица. У Дюма этим и не пахнет, что не делает их хуже. Просто ни сам автор, ни редакторы не заметили этого несоответствия. Но оно распространяется и на роман «Десять лет спустя», в котором описана смерть Атоса со стороны, а также описаны события после его смерти. 
Разумеется, согласимся с утверждением Дюма, что его книги – это воспоминания Атоса, мы не можем не увидеть все эти нестыковки. Большинство читателей попросту забывает это утверждение предисловия, или вовсе не читает его, а воспринимает роман «Три мушкетёра» и два последующих романа как исключительно результат творческой фантазии автора, то есть Александра Дюма. И правильно делают!
Нам объявили, что мы прочитаем мемуары, а читать дали приключенческий роман. Нас обманули. Как если бы пригласили играть в шашки, а играли вместо этого в поддавки, или в шахматы. Мы получили не то, что нам обещано, но мы забываем о том, что нам обещано. И какая разница? Ведь чтение этого романа доставляет удовольствие!
В те времена вполне допускалось приписывать авторство книги кому угодно, лицу вымышленному, или лицу историческому.  Не Дюма это выдумал, и не Дюма это прекратил. Но он, как видите, проговорился. Во всяком случае, не мог Атос описать свою гибель. Либо он не погиб, и написал вымысел, либо это описывал не Атос. Дюма не удосужился дать ответа на эту странность. Однако он указал, что за всё, опубликованное в романе, ответственен лишь лично он, Александр Дюма, утвердив тем самым своё авторство этого романа и двух последующих.
Действительно, в конце предисловия мы читаем: «А пока что, так как восприемник является вторым отцом, мы приглашаем читателя видеть в нас, а не в графе де Ла Фер источник своего удовольствия или скуки». Тем самым Дюма утверждает себя как автора всего, что предлагается им для нашего внимания. Обратимся к книге «Княгиня Монако» и увидим, что и там Дюма утверждает, что лишь публикует воспоминания княгини, что не помешало ему поставить себя автором этого романа на титульном листе. Как видим, все читатели понимали, что это – лишь такая игра, утверждение, что книга повествует о подлинных событиях, является первым этапом действия сказочника, который предлагает нам принять это за чистую монету лишь в том смысле, что наше внимание должно быть привлечено к этому произведению, как к подлинным воспоминаниям, и поэтому до конца верным, исторически точным и честным. Но вопрос принятия этой игры стоит лишь для читателя, а с юридической точки зрения именно Александр Дюма является, разумеется, автором этих книг, лишь он один обладал авторскими правами, и никакие наследники несуществующего графа де Ла Фер не могли бы предъявить к нему претензии в сфере нарушения авторских прав. Текст, который написан в литературном произведении, не следует понимать как указание на фактическое происхождение рукописи, и из этого текста не следует искать указаний на нарушение авторских прав других лиц. Это – игра, которую читателю предлагается принять. В этом смысле я, являясь автором произведений в жанре фанфик, продолжаю ту игру, которую начал со своими читателями Александр Дюма.
Итак, предлагаемая вашему вниманию книга – перевод листков, озаглавленных как «Мемуары Анри-Рене д‘Эрбле (Арамиса), в прошлом мушкетёра Короля Людовика Тринадцатого, а также в прошлом епископа Ванского, ставшего затем генералом Ордена Иезуитов, кардиналом и понтификом, написанные им собственноручно». Эти листки составляли вторую часть папки, которая была озаглавлена «Deux ans plus tard par Alex Dumas».  Первые две книги я уже перевёл с грехом пополам и опубликовал со многими сокращениями, выпуская на своё собственное усмотрение сцены описания городов, природы, битв, сражений, дуэлей и путешествий верхом и в каретах. Всё это показалось мне утомительным, и я даже не стал переводить эти фрагменты. На основании сделанного приобретения, а также на основании проделанной гигантской работы по переводу, и в полном соответствии с осуществлённой сделкой по приобретению рукописи я вправе считать себя автором всего того, что опубликовано в форме двух книг, с общим названием «Д’Артаньян и Железная Маска или ещё два года спустя».
Последние листы оказались самыми трудными для меня. Во-первых, разные главы были написаны на разных языках – при общем преобладании французского языка, встречались всё же главы, написанные на итальянском и на испанском языках. Кое-где встречалась также и латынь, а в некоторых местах я наталкивался на вовсе неведомый мне язык, который не смог перевести даже с использованием самых современных автоматических переводчиков, которые помогли мне справиться с испанским, итальянским и латынью. Вероятно, это был какой-то шифр, и те места, которые автор не желал предавать огласке ни при каких обстоятельствах, он зашифровал этим шифром. Я не стал отмечать эти места, а попытался связать полученные фрагменты в более-менее последовательное повествование.
Что в результате получилось – об этом судите сами.
Первая книга переведена, что даёт мне возможность передохнуть.
Она опубликована здесь для удобства читателей в двух вариантах – как единая книга одним файлом в папке с названием «Мемуары Арамиса Книга 1» и частями, то есть отдельными главами в папке с названием «Мемуары Арамиса частями Фанфик».
Как я уже писал ранее, мне настойчиво предлагают приобрести на тех же условиях или даже чуть лучших аналогичную папку с названием «Три Анри», рассказывающую о похождениях Генриха Третьего, Генриха Четвёртого и Генриха де Гиза, а также о великом шуте Шико. Я не думаю, что мне следует это делать, поскольку я уже и без того забросил многие дела с этим крайне сложным переводом.
Впрочем, окончательное решение я ещё не принял.

Глава 1

Я родился в 1602 году…
К чёрту! Я пишу эти записки для себя, а не для каких-то там потомков, которые бы читали их и осуждали меня. Поэтому должен ли я излагать свою биографию, начиная с самого рождения? Разумеется, не должен. Если я захочу об этом написать, то только себе для памяти.  Быть может, я припомню какой-то эпизод из юности или даже из детства. Кто же запретит мне нарушать хронологию и упускать то, что я считаю желательным упустить, если я пишу это исключительно для себя. Вот потому я и позволил себе выругаться. Не пристало мне, священнослужителю, подобное. Я ведь не Портос какой-нибудь!
Прав, прав был Ришельё, который говорил, что любая бумага, которая может послужить для изобличения, должна быть немедленно уничтожена. Но ведь и он много чего оставил! В моей тайной комнате много чего хранится, изобличающего и его, и его друзей, и его врагов, и слуг его и господствующих над ним, хотя таких, впрочем, было на земле не так много.
Быть может, и я сам также когда-нибудь сожгу эти мемуары, если решу, что так будет лучше. Пока же я располагаю чрезвычайно надёжными тайниками, и у меня время от времени выпадает десяток свободных минут для того, чтобы записать то, что, быть может, не следует уже хранить в своей памяти. Записать для того, чтобы забыть, чтобы освободить память для более важных сведений, вот для чего я предпринял этот труд.
Я буду беседовать сам с собой. Где же ещё мне взять равного мне по уму собеседника, с которым я мог бы вольно говорить обо всём?
Жизнь сложилась так, что всё, что я знаю, мне, как правило, приходилось держать в секрете ото всех, с кем мне доводилось общаться, все решения я должен был принимать сам, ни с кем не советуясь.
Правда, у меня были друзья. Но и с ними я мало что мог обсудить.
Портос был тем человеком, которому трудно было бы понять ход моих мыслей и разделить мои устремления. Д’Артаньян слишком хорошо мог бы понять меня, даже прежде, чем я бы успел осознать, что дал ему достаточно информации, чтобы он восстановил в своём цепком мозгу всё связи между отдельными событиями и фактами. Не то, чтобы я боялся, что он узнает правду во всех её подробностях, но иногда мне казалось, что ему не следует её знать, во всяком случае тогда, когда он уже мог бы до неё дознаться. Он понимал меня настолько быстро, что это порой меня просто пугало. Поэтому я предпочитал ничего ему не рассказывать, ибо даже в моём взгляде он умудрялся прочитать мои мысли и понять меня даже раньше, чем я сам успевал понять самого себя. Я могу лишь надеяться, что иногда д’Артаньяну не удавалось полностью раскусить меня, впрочем, быть может, он просто не подавал виду. Теперь это уже не имеет никакого значения.
Что касается Атоса, он, скорее, старался не понимать меня до конца, едва лишь понимал, что дело может касаться слишком деликатных вопросов. Он всегда старался видеть во мне лучшее и не видеть худшего, хотя, быть может, ему не всегда это удавалось, но могу засвидетельствовать, что он очень старался.
Дед мой по материнской линии был тем самым Шико, который служил шутом сначала у Короля Генриха III, а затем и у Генриха IV. Его должность была вполне достойна дворянина, каковым он являлся, поэтому тут нечего стыдиться. От матери мне достались его дневники. Кто бы мог подумать, что Шико вёл дневники! Я выучил их наизусть. Следовало бы их уничтожить, поскольку из моей памяти они уже не изгладятся никогда, а другим это читать не следует. Именно Шико своим дневником научил меня главным основам моего мировоззрения, именно от него я унаследовал свой характер. Я понял главное. Вся страна вращается вокруг королевской семьи. Не обязательно вокруг Короля. Иногда, и даже чаще, чем все полагают, всё решает отнюдь не Король, а кто-то другой, постоянно пребывающий рядом с ним. И этот человек влияет на политику страны, на её финансы, на армию, на флот, на возведение городов и на сокрушение крепостей, на объявление войн и на заключение мира.
Если ты хочешь чего-нибудь добиться, знай, что вблизи Короля это сделать проще. Иногда по-другому просто не получится. Но надо также помнить и о том, что чем ты ближе к Королю, тем ближе ты к смерти, поскольку как милости королевские, так и гнев монарший могут возникать не только вследствие видимых тебе причин, но и беспричинно, или же вследствие таких причин, узнать которые не представляется возможным.
Но бывает и так, что все причины могут быть выяснены и управляться одним лицом. И тогда этот человек может управлять монархом, а, следовательно, и всей монархией.
Таковым был Ришельё. С этим человеком мы сражались, не понимая его, но теперь я преклоняюсь перед его умом и прозорливостью, перед его работоспособностью, перед его памятью, способной удерживать и вещи самые важные, и вещи кажущиеся малозначительными, и даже такие, которые, быть может, малозначительными являются в действительности, но могут в единый миг стать наиважнейшими. Всё он держал в своём уме, и составлял сложнейшие цепочки воздействия на государственную машину не только в пределах Франции, но и во всей Европе, а то и за её пределами. Влияние его распространялось и на Новый свет, и на страны азиатские, а также даже и на такую непонятную страну, каковой является Россия, которая находится ни в Европе, ни в Азии, а застряла где-то посередине и влияет на обе эти части света так, что предсказать будущего её влияния никак нельзя.
Вероятно, я припомню многие наши дела с Марией де Шеврёз. Буду называть её Козочкой, то есть Шевреттой, как называла её Анна Австрийская. Она не позволяла мне называть её так, но здесь я могу позволить себе эту вольность, ибо она уже не прочтёт моих мемуаров, и слава богу.

Глава 2

Что же в записках деда побудило меня заняться интригами? Да, да, поскольку эти записки я пишу исключительно для себя, нет никакой необходимости притворяться перед самим собой. Одним людям я говорил, что я наполовину мушкетёр, наполовину – аббат, другим – что скорее аббат, чем мушкетёр, но для чего мне лгать самому себе? Главная моя профессия такая же, как у Шевретты – интриги. Если интриги направлены против одного человека, они так и называются, если против целого государства – это политика, или, если хотите, дипломатия. Если же они направлены на смену власти, это – заговор. Заговор, который удался, следует называть переворот, но его называют падением прогнившего режима, или ещё лучше, если он прошёл так тихо, что его никак не называют, поскольку для всех непосвящённых всё остаётся так, как будто бы ничего и не произошло. Один монарх тихо отошёл в мир иной, или хотя бы отошёл от дел, на его место пришёл другой, вот и всё. Какой же это заговор? Где заговор, кто заговорщики, господа?
И только тот заговор, который провалился, называют заговор, мятеж, бунт.
Идеальный заговор происходит так, как будто бы его и не было.
Когда после смерти Генриха Третьего Генрих Наваррский объявил себя новым Королём Франции под именем Генриха Четвёртого, католики Парижа не признали его, и назвали своим королём Карла Бурбона под именем Карла Десятого. Этот родственник Генриха Четвертого сообщил, что он не согласен на такое избрание, он, дескать, этого не просил, не собирался, отказывается, он протестует. Таким образом, он не состоялся в качестве Короля Карла Десятого. И не было никакого заговора. Никто вроде бы и не воздействовал на него. Всё произошло тихо и мирно. Никаких событий, никаких возмущений. Королём как был, так и остался Генрих Четвёртый Бурбон. И только мой дед знал, по какой причине Карл Десятый не состоялся, и в историю никогда он не войдёт под этим именем. Не было такого Короля во Франции, вот и весь сказ.
Даже Генрих Четвёртый не знал, по какой причине Карл Бурбон отказался от французской короны.

Де Тревиль был моим кузеном. Об этом не принято говорить, поскольку каждый гасконец желает сам добиться всего, что ему положено. Самым главным гасконцем, завоевавшим Париж, был наш славный Король Генрих IV. Париж покорил его, а он покорил Париж. Когда его войска окружили мятежную столицу Франции, победа давалась слишком сложно. Хотя в Париже уже закончилась еда, тысяча граждан умерла от голода, жители додумались до того, чтобы делать еду из трупов сограждан, что удвоило смертность. Соратники Короля сказали ему, что победа близка, поскольку хотя Париж и решил не сдаваться, пока в городе останется хотя бы один живой парижанин, скоро наступит такое время, когда в нём не останется ни одного живого человека. Генрих возмутился, заявив, что такой ценой ему Париж не нужен. Он распорядился пропустить обозы с продовольствием в осаждённый город. Ни один военачальник не поступил бы так, как поступил Генрих IV, но он поступил так именно потому, что он не был обычным военачальником. Он вошёл в Париж без сопротивления, глашатаи кричали «Прощение всем! Прощение всем!» и Париж покорился своему Королю.
Вместе с Генрихом в Париж пришло столько гасконцев, сколько мог вместить Париж.
Разумеется, Генрих не мог не назначить капитаном своих телохранителей кого-то, кто не был бы его земляком. Он назначил земляка де Праслена, а на должность суперинтенданта финансов – де Сюлли, также гасконца. Для гасконцев наступило лучшее время, чтобы переехать в Париж.
Законный наследник Генриха IV, Людовик XIII, также привечал гасконцев, поэтому и при нём капитаном королевских мушкетёров был назначен де Тревиль, также гасконец. Я назвал Людовика XIII законным наследником Генриха IV, но я не назвал его сыном этого короля. Увы, хотя он и считался таковым, достоверным остаётся лишь тот факт, что он рождён от Королевы Марии Медичи в то время, когда она была законной супругой Короля Генриха IV. Наш славный Генрих посетил множество дам в их постелях, но не он был причиной рождения Короля Людовика, и это объясняет тот факт, что Генрих, который чрезвычайно любил всех своих детей, рождённых ему его любовницами, не любил Людовика, а велел его сечь как можно больше, для его же блага, и для блага Франции, по-видимому.
Что ж, в этом случае мы уже не будем удивляться, почему Генрих, который столь любил женщин и даже очень молоденьких девушек, не передал своего темперамента Людовику, который женщин ненавидел. Если бы Король не обязан был оставить наследника, вероятно, Людовик никогда не женился бы.
Всё, что творится в супружеской спальне, должно там и оставаться, в особенности, если эта спальня – королевская. Поэтому я умолкаю. Во всяком случае здесь и сейчас.
Я рассказал об этом только для того, чтобы привести самому себе объяснение того факта, что я по прибытию к королевскому двору поступил именно к де Тревилю, и того факта, что большая часть моих интересов была связана с дамами, несмотря на то что сам я более всего хотел сделать карьеру как можно скорее. Просто я понял, что лучшая карьера может быть сделана лишь тем, кто понимает влияние женщин практически на все события в этом мире, или, во всяком случае, в Париже.
В это время у Короля были свои мушкетёры, которые носили голубые плащи, украшенные вышитыми серебряными лилиями, символом Бурбонов, а у Ришельё были свои мушкетёры, которые носили красные плащи, украшенные вышитыми на них золотыми крестами. Кое-кто называл их гвардейцами. Это ошибка, они были такими же мушкетёрами, как и мы. Просто мы были мушкетёрами Короля, а они – мушкетёрами Ришельё, разница лишь в этом, да ещё в цвете плащей и в масти коней, на которых мы ездили.
Хитрый Безмо устроился в ремонтный взвод. Эти люди имели одну обязанность – закупку амуниции взамен износившейся и приобретение новых коней, но при этом получали все привилегии настоящих мушкетёров. Из-за таких вот ремонтников о мушкетёрах шла слава как о баловнях судьбы, дамских любезниках, бретёров, картёжников, дуэлянтах, пьяницах и прочее, и прочее. Получив от начальства деньги на соответствующие закупки, они подчас старались сделать эти закупки подешевле, чтобы прикарманить себе разницу. Дешевле, значит хуже. Это правило при закупках для армии действует всегда. Покупая оптом у какого-нибудь мошенника иногда краденное имущество, иногда имущество, полученное в результате мародерства, а чаще просто плохое вместо того, чтобы быть озабоченным поиском наилучшего имущества, эти негодяи обзаводились и лишними денежками, и лишним временем, что позволяло им тратить и то, и другое в кабаках, создавая наихудшую славу о мушкетёрах.  Хорошо ещё если они не проигрывали деньги, предназначенные для закупок, в карты!
И всё же мушкетёров любили. Стоило лишь произойти стычке между нами и мушкетёрами Ришельё, как народ приходил на помощь к нам, а не к ним. Так они мстили Ришельё, считая его виновником всё возрастающих налогов и вообще всех бед, которые они встречали в своей жизни. Скажу, что правы они были лишь на половину, а то и всего лишь на четверть, но это не мешало нам пользоваться народной любовью, а мушкетёрам Ришельё встречать народную ненависть, хотя они получали жалованье вдвое выше нашего, да и кони у них были лучше, как и сёдла, и шпоры, и одежда. На это, впрочем, никто не жаловался, поскольку де Тревиль говорил нам: «Дети мои! Быть мушкетёром Короля – высшее счастье. Когда я получил патент, всю необходимую амуницию, включая коня, я купил на свои деньги, и никогда не пожалел об этом. Поступайте же и вы так же». Наедине же каждому из нас он говорил следующее: «Если вам не достаёт денег, я могу вам занять, но только не говорите никому об этом, поскольку я не могу занять всем моим мушкетёрам. Вы легко отдадите долг, поскольку служба Королю приносит награды храброму, а в случае вашей геройской гибели я прощу этот долг вашим наследникам».
Я не знаю ни одного мушкетёра, который бы не приобрёл всю необходимую амуницию после такой речи.
Стычки с мушкетёрами Ришельё… Я вспомнил о них потому, что действовал эдикт Короля, строжайшим образом запрещающий дуэли. За них полагалась смертная казнь, причем одинаковое наказание ждало обе стороны, включая секундантов. Ришельё изначально призывал Короля подписать подобный указ, полагая, что нельзя допускать гибели дворян по таким ничтожным поводам, как ссоры между ними, а когда в одной из дуэлей погиб его старший брат, сделавший так много для карьеры самого Ришельё, то он стал относиться к этому эдикту как к одному из важнейших дел своей жизни.
Надобно сказать, что за стычки наказывали мягче. Разница между дуэлью и стычкой ясна из их названия. Если противники поссорились и тут же в пылу ссоры выхватили шпаги, это – стычка. Её можно объяснить простой горячностью. Стычки даже Ришельё мог простить, хотя не имел склонности к великодушию в отношении нарушителей этого эдикта. С дуэлью же всё обстоит иначе. Оскорблённый и обидчик договаривались о встрече в другом месте и в иное время, при этом каждый приводил с собой не менее двух секундантов. Секунданты с обеих сторон не просто следили за тем, чтобы дуэль происходила по всем правилам, но к тому же и принимали в ней самое деятельное участие. Вообразите, если дерутся четверо на четверо, то достаточно одному из них поразить своего противника так, чтобы он вышел из боя, погибшим или серьёзно раненым, тогда этот четвертый мог присоединиться к сражению оставшихся трёх пар и помочь любому из своих сторонников. В этом случае они могли вдвоём одолеть следующего, а затем уже вчетвером одолеть оставшихся двоих. Так что относительно честной дуэль была лишь до первого серьёзно раненного участника.
Между прочим, граф Рошфор в юности так лишился двух своих братьев. Хотя его противник на этой дуэли бы им убит, после чего они расправились и с двумя секундантами, один из младших братьев Рошфора также был убит, а другой получил смертельное ранение. Воистину, Пиррова победа! Самому Рошфору едва удалось спастись от наказания, поскольку за него вступился сам Ришельё, зная его как храброго и исполнительного офицера по особым поручениям, зато он окончательно рассорился со своей семьёй – с отцом, который лишил его наследства, и с мачехой, поскольку стал причиной гибели двух сводных братьев.
Так что в дуэли, где участвуют секунданты, стоит победить одному, оборона противников рушится, словно карточный домик.
Примерно так и произошло с д’Артаньяном. Стоило ему поразить своего противника, перевес оказался на нашей стороне. Поначалу я не мог понять, было ли это случайной удачей, или же он, действительно, чрезвычайно ловко владел шпагой. Но все дальнейшие дуэли с его участием доказали, что его победа была далеко не случайной. Он был ловок, его шпага мелькала в воздухе так, что её порой невозможно было рассмотреть. Хотя я и сам владел этим оружием довольно недурно, я думаю, что доведись нам с ним сражаться не на жизнь, а на смерть, он одолел бы меня. По счастью, ни мне, ни ему никогда не пришло в голову проверить это предположение, и мы всегда выступали с ним на одной стороне.
Или почти всегда…
Ну да, почти всегда. Я припомнил тот случай. Расскажу о нём позже.
Когда д’Артаньян появился в Париже в 1626 году, я уже семь лет был мушкетёром, и уже десять лет, как жил в Париже. И пять с половиной лет был знаком с Шевреттой.
У неё был характер почти такой же, как у меня. Точнее, это она сделала меня тем, чем я стал, она привила мне страсть к интригам, к политическим играм.
Не могу сказать, что я не хотел этого. Читая дневники деда, я уже готов был идти этим путём, но одной готовности мало. Надобно было войти в Лувр. А вход туда открыт далеко не каждому. Вне Лувра интриги ничего не стоят. Точнее, они ничего не стоят, если не направлены на Лувр или не исходят из Лувра, или не связаны с Лувром тем или иным путём.
Можно находиться за тысячу лье от Лувра, но быть с ним связанным, а можно прогуливаться непосредственно вблизи, но не иметь к нему никакого отношения, и, следовательно, быть столь же далёким от Короля, от двора и от карьеры, как от Луны, или даже ещё дальше. Шевретта не просто принадлежала к Лувру, она была его частью, одной из тех пружин, которые управляют Королевой и, следовательно, Королём, хотя Король и не любил Королеву, но был зависим от её мнения, и, главное, ревновал её. А ревность – это одна из форм слабости. Скажите мне, в чём состоит слабость того или иного человека, и я научу вас управлять этим человеком.
Шевретта управляла Королём и Анной, она управляла и Ришельё, но заигралась в этих играх настолько, что все трое от неё отвернулись. Точнее, они, не сговариваясь, решили избавиться от неё. Пусть не физически, но, во всяком случае, избавиться от зависимости от неё.
Я пишу этот дневник и понимаю, сколь непоследователен я в изложении своих мыслей и событий. Впрочем, я ведь и не собирался излагать события в некоей последовательности, а мысли приходят в той последовательности, в которой хотят, не спрашивая того, чью голову они посещают.

Глава 3

Шевретта была старше меня на два года, но ей можно было дать на пять лет меньше. Во всяком случае я долгое время ошибочно считал, что она намного моложе меня, столь хрупка, стройна и миловидна она была. Надо сказать, что Мари Эмме была очень горда своим происхождением из рода де Роган-Монбазон. Действительно, имей я такое же блестящее происхождение, я не стал бы тем, кем я стал, а, по-видимому, вполне удовольствовался бы тем, что мне было бы дано от рождения. Но я был простым гасконцем, семья которого имела лишь аббатство Эрбле, второе название которого было Арамиц. Мои друзья так редко называли меня по имени, что я склонен думать, что некоторые из них его просто и не знали, или же забыли. Это у нас было заведено. Граф де Ла Фер придумал себе имя Атос, дю Валон придумал себе имя, слегка переиначив одну из родовых фамилий де Порто, так что стал называться Портосом, а я лишь исправил последнюю букву названия аббатства, что позволило мне вписать полученное прозвище в этот ряд выдуманных имен так, что все кругом воспринимали и его как некоторую тайную кличку, пригодную только для употребления среди мушкетёров.
Действительно, если бы пришлось кричать во время сражения «Шевалье дю Валон, внимание, враг слева!», это было бы слишком долго, тогда как «Портос! Слева!» было бы проще и понятней. Моя кличка и без того получилась на целый слог длинней, чем у Атоса и Портоса. Наверное, лучше было бы взять что-то наподобие «Орест», но тогда все искали бы рядом со мной «Пилада». Впрочем, имена из двух слогов слишком уж напоминают собачьи клички, так что мой невольный выбор имени вполне меня устраивает, и даже сейчас, когда я это пишу, имя Арамис мне намного милей, чем монсеньор епископ ваннский, или монсеньор герцог д’Аламеда, или ваша светлость кардинал Сан-Панкрацио-фуори-ле-Мура.  Думал ли бедный Анри д’Эрбле, что станет когда-нибудь епископом, генералом Ордена Иезуитов, кардиналом? Остановится ли моё тщеславие на этом, или, быть может, мне предстоит занять священный престол? Каким именем тогда я назовусь? Пустые мечты!  Думаю, в этом случае я стану называться Иннокентием. А что – Иннокентий Двенадцатый – звучит? Звучит. Впрочем… Пустые мечты!
В 1616 году я прибыл в Париж, в 1620-м я познакомился с ней. Она ещё не была Шевреттой, она была супругой Шарля д’Альбера де Люиня, герцогиней де Люинь, женой коннетабля Франции. Этот титул, который ранее принадлежал таким великим военачальникам, как Анн де Монморанси, был упразднён, но Людовик XIII специально восстановил этот чин для своего любимца. Так что Мария была супругой коннетабля, этакой коннетабльшей.
Но когда я познакомился с Шевреттой, я полагал, что она юна, наивна, чиста, прекрасна. Я не ошибался лишь в отношении её внешности.
Она уже входила в число представительниц высшей французской знати того периода, после Королевы, честно сказать, она была второй по значению.
Это была одна, если можно так выразиться, «четырёхспальная кровать», в которой умещались попарно (во всех сочетаниях) или совместно Король, Королева, герцог Шарль де Люинь и герцогиня Мария де Люинь. Герцогу тогда оставалось жить чуть более года. Он был на двадцать два года старше своей очаровательной супруги, которая была лишь на год старше Короля и Королевы. В этой «постели на четверых» всё тесней сближались те, кто правил Францией. Шарль де Люинь был наставником в разврате всех троих своих сотоварищей, используя Марию для влияния на Королеву, и используя свою импозантную внешность для влияния на всех троих, включая Короля, чьи странноватые вкусы порой напоминали нетрадиционные увлечения Генриха III, Якова I Английского и Генриха I Английского. Впрочем, эти пристрастия проявились и позже в отношении его привязанности к епископу Люсонскому, который вошёл в историю под именем кардинала Ришельё, а также по отношению к де Сен-Мару, который был сделан главным конюшим, после чего его должность постепенно стала звучать просто как «Главный», и не только по звучанию, но и по его степени важности на все принимаемые Королём решения.
Ровно такого же Главного в своё время имел при себе и Генрих IV, отец Людовика XIII, и это про него было сказано, что его быстрое продвижение по карьерной лестнице не удивительно, если учесть тот напор, который на него оказывается сзади Королём.
С этим другим Главным произошёл как-то забавный случай. Его прибытия ожидали в Париже и по этому случаю городская стража получила приказ открыть ему ворота даже если он прибудет в ночное время. В эту самую ночь случилось так, что прибыл некий малозначительный дворянин, чьё имя было Ле Гран. Задержавшись в пути, этот самый Ле Гран должен был понимать, что среди ночи его не пустят в Париж, но он, однако же, решил попытать счастья и постучал в ворота. На вопрос начальника стражи, кто прибыл, он ответил просто, назвав своё имя: «Ле Гран». Начальник стражи подумал, что прибыл ожидаемый им Главный («Ле Гран» по-французски означает «Главный» - прим. переводчика), поэтому открыл ворота и доложил коменданту о прибытии Главного. Комендант же выбежал навстречу гостю, но увидев вместо Главного какого-то неизвестного дворянина, спросил его: «В чём дело? Кто вы такой?». Прибывший на это ответил: «Меня зовут Ле Гран!». Комендант на это возразил: «Вас следовало бы называть Ле Гран Болван!» («Le Grand Imbecile»), после чего развернулся и вернулся к себе.
Впрочем, эпоха Генриха IV известна мне лишь из дневников современников, в том числе из воспоминаний моего деда Шико. Я постоянно отвлекаюсь на эти детали, поскольку они хранятся у меня в памяти, а я ведь своей целью поставил излить на бумаге всё то, что мне помнить не обязательно для того, чтобы забыть об этом и дать своему уму больше простора для того, чтобы хранить в памяти вещи более важные для моей дальнейшей деятельности на посту кардинала.

Глава 4

Ришельё… Корнель написал о нём:

                «Он был столь добр ко мне, что даже слова
                О нём я написать не в силах злого.
                Он был ко мне при этом столь жесток,
               Что и добром его я помянуть не смог».

Этот загадочный человек станет более понятен, если принять к сведению, что он имел одно устремление: направлять и возглавлять самую сильную державу в Европе. Поэтому он прилагал все усилия и к тому, чтобы Франция была сильнейшей державой, и к тому, чтобы оставаться у руля этой державы. Справедливость по отношению к частному лицу в его понимании была в том, что при сомнении в виновности, подозреваемого следует оправдать. Справедливость в отношении государственных интересов в его понимании состояла в том, что оградить Францию от любой опасности следует любой ценой, и если для этого требуется, чтобы пострадали невинные, эта цена приемлема. Следовательно, для того, чтобы приговорить любого, на кого упало хотя бы лишь только подозрение, достаточно было самого этого подозрения. Интересы же Франции он не отрывал от интересов религии, монархии и, как бы это ни казалось заносчивым, интересов собственных, которые в том лишь и состояли, чтобы прочнее держать бразды правления этой страной. Тем самым любой, злоумышлявший на него, являлся в его глазах врагом не только его, Ришельё, но и врагом Франции, врагом католичества, и врагом Короля, наконец. И лишь тогда, когда его не стало, все согласились с тем, что он был прав в этом своём мнении.
Но в ту пору, когда Шевретта в качестве жены де Люиня приблизилась к трону, Ришельё был ещё очень далеко от той власти, которую он потом получил от Людовика XIII.
Ему не повезло. Его отец был близким помощником Генриха IV, что приблизило бы в будущем к трону и самого Армана и его братьев, однако, Генриха IV не стало вследствие рокового удара ножом Равальяка, власть перешла в руки его вдовы Марии Медичи, а также в руки её любовника, маршала д’Анкра. Мария Медичи поначалу испытывала неприязнь к отцу Ришельё за то, что он был приверженцем её мужа, которого она имела все основания не любить, поскольку он любил гораздо сильнее многих других дам, нежели ту, которую велел ему любить его долг супруга.
Отец Жозеф познакомил маршала д’Анкра с Ришельё, после чего юный Арман получил возможность прочитать проповедь, которую услышала и Королева-мать. Считается, что Марии Медичи понравился текст этой проповеди. Возможно. Но мало кто знает, что ей понравился сам Ришельё. Да-да! Он был на двенадцать лет младше её, скажите вы? И что из того? Не смущает же вас, что де Люинь был на двадцать два года старше своей очаровательной супруги, как я уже написал выше? А Екатерина Медичи, которая родилась в 1519 году не могла видеть в Генрихе Наваррском, родившемся в 1553 году мужчину, скажите вы? Тридцать четыре года разницы были для самого Генриха достаточным аргументом, чтобы игнорировать неоднозначные намёки и призывы пожилой Королевы-матери, но эти тридцать четыре года не принимались ей в расчёт, как не принимались в расчёт разница в годах Елизаветой английской, когда она подбирала себе любовников. Если бы не любовь Екатерины Медичи, Генрих не вышел бы живым из резни Варфоломеевской ночи. Екатерина Медичи даже собственную дочь Маргариту ревновала к своему любимчику, отчего проявляла явную враждебность к ней, католичке, как и сама Екатерина, и проявляла порой непостижимую терпимость по отношению к Генриху, который в глубине души всегда оставался гугенотом, что не мешало ему неоднократно переходить из протестантской веры в католическую и обратно, вплоть до той самой поры, когда он сказал свою знаменитую фразу «Париж стоит мессы», что означало, что так уж и быть, он согласен стать католиком и регулярно выслушивать католические богослужения, при условии, что ему покорится Париж, а, следовательно, он станет Королём Франции не номинально, а реально. Итак, Екатерина Медичи любила молодого Генриха Наваррского, а её родственница Мария Медичи, любила многих, но менее всего своего мужа, того же самого Генриха Наваррского, который стал уже Королём Франции, Генрихом Четвёртым, однако, любила приехавших с ней Кончино Кончини и других тосканцев, коих сосчитать не представляется возможным. Ришельё использовал эти её чувства к нему, что позволило ему приблизиться к трону. Далее он действовал именно так, как и следовало для усиления своей власти. Пока Мария Медичи была во власти, он был близок к ней и поддерживал её во всём, включая её персональную маленькую войну с собственным сыном, Людовиком XIII. Когда Людовик распорядился устранить маршала д’Анкра, объявив, что отныне он будет сам править страной, власть разделилась на две примерно равные партии. В этой ситуации Ришельё осуществлял функции примирения, был гонцом мира между матерью и сыном. Когда же власть полностью сосредоточилась в руках Людовика XIII, Ришельё полностью перешёл на сторону Короля и даже поддерживал его в его решениях об изгнании Королевы-матери. Он одобрял Короля и давал советы относительно того, как надёжнее лишить её не только власти, но и малейшей надежды на возвращение во власть.
Что вас удивляет, господа? Ведь таков же точно был и философ Сенека, которого даже католическая церковь считает мудрейшим несмотря на то, что он был язычником? Многие его философские учения восприняты католичеством и стали каноническими. Тогда припомните, что Сенека воспитал Нерона, получив должность наставника этого будущего принцепса именно вследствие его связи с Ливией, матерью будущего императора. Но когда юный львёнок отрастил когти и зубы, он почувствовал, что мать мешает ему править Римом, поскольку вмешивается туда, куда её никто не просит вмешиваться, то есть во все абсолютно дела. Сенека научил Нерона построить корабль, который разбирается на части, если в нём выбить несколько запирающих деталей. На этом-то корабле по наущению Сенеки Нерон и отправил в плавание свою мать, повелев сопровождающему её доверенному человеку выбить запоры, чтобы корабль разобрался на части и затонул посредине залива. Ничего не напоминает? Да, друзья мои, Ришельё, который был достаточно любезен с Королевой-матерью Марией Медичи, что позволило ему стать духовником юного Короля Людовика, впоследствии нравственно оправдал отправку Королевы в изгнание и всячески содействовало тому, чтобы это действие было необратимым. Итак, наш Ришельё – это новый Сенека, причем, во всех отношениях, поскольку он также испытывал тягу к писательству и рассуждениям на тему философии, религии и нравственности. Впрочем, в отношении религии у него был простой взгляд: то, что одобрено Папой, то и верно. Если какая-нибудь булла от Папы будет утверждать, что такой-то стих в священном писании следует понимать так-то и так-то, следовательно, это и есть истина. Если то, что в Евангелии называется белым, согласно папской буллы следует называть чёрным, следовательно, оно чёрное. Так понимал религию великий Ришельё, а всех, кто понимал её иначе, он считал еретиками. Что не мешало ему заключать любые союзы с любыми еретиками, даже с целыми еретическими странами, такими как Англия или даже Турция, против совершенно католических государств, таких как Испания, Италия, Священная римская империя.
 И вот этот самый Ришельё поссорился с Шевреттой, поскольку они не поделили влияние на Королеву. Шевретта хотела единолично влиять на Королеву, тогда как того же самого хотел и Ришельё.
Шевретта хотела влияния ради собственного блага – веселья, разврата, обогащения. Ришельё хотел влияния на Королеву ради блага Франции – силы, единства, крепости государства. Он хотел, чтобы Франция заключала выгодные ей союзы и избегала невыгодных союзов. Он хотел, чтобы монархия была крепка. А для крепкой монархии требовался дофин, то есть сын Королевы, наследник трона, мальчик, рождённый в браке. При этом зачатье такого мальчика совершенно не обязательно должно было состояться от Короля. Было время, когда вся Франция сомневалась в возможности Людовика XIII иметь детей. Покойный Король Генрих IV не давал поводов к таким сомнениям, поскольку его любовницы регулярно рожали ему и мальчиков, и девочек. Людовик XIII сторонних связей избегал, казалось, что он и вовсе ненавидел женщин. Поэтому длительное бесплодие Анны Австрийской всеми подданными было отнесено на его счёт, что подогревало надежды многочисленных близко стоящих к трону принцев и герцогов, и, разумеется, в особенности – брата Короля, Гастона Орлеанского, считавшегося официальным наследником престола в том случае, если Король умрёт бездетным. Очевидно, что Анна Австрийская должна была как можно скорей родить мальчика. Если Король ей в этом не помогал, тогда должен был бы помочь кто-то другой. Де Люиня уже не было, поэтому ближе всех к трону стоял тот мужчина, который и счёл себя наиболее ответственным за то, чтобы рождение дофина состоялось, этим мужчиной был Ришельё, духовник Королевы. Его предложение Королеве, таким образом, было спасением для неё и для Франции. Однако, оно пришло слишком рано. Анна Австрийская ещё считала себя принадлежащей только Королю, и никому более, для себя же она допускала возможным только платоническую любовь к кому бы то ни было, не считая Короля. От платонической любви дофина не родить. Это пытался объяснить ей Ришельё, вследствие чего окончательно с ней поссорился. Шевретта пошла другим путём – сначала она объяснила ей, сколь прекрасен Бекингем в постели, что она знала по собственному опыту. Далее она объяснила ей, сколь сильно он в неё влюблён. Наконец, она предъявила ей самого Бекингема, так сказать, собственной персоной. Королева поколебалась. Ришельё имел всюду шпионов, поэтому он не мог не знать всей этой интриги, и не мог не понимать, к чему это может привести. Англия иногда была союзницей Франции, но в целом она была скорее конкурентом, нежели надёжным союзником. Ришельё не мог допустить, чтобы Королева подпала под очарование первого министра Англии, фактического её правителя. Он не мог допустить, чтобы Франция стала придатком Англии. Эту платоническую или не платоническую любовь следовало пресечь. Тот путь, который выбрал Ришельё, предполагал, что он пойдёт до конца, вплоть до изгнания Королевы, развода, и, разумеется, изгнания Шевретты. На это Шевретта пойти не могла.

Глава 5

Итак, Шевретта…
Когда я познакомился с ней, я не знал, что она замужем.
Дело было так.
Я шёл по улице, возвращаясь с дежурства, вдруг услышал прелестный женский голосок.
— Господин мушкетёр! — сказала дама. —Не одолжите ли вы мне ваш плащ?
Я оглянулся и увидел стройную девушку хрупкого телосложения. Одета она была одета скромно, но я почувствовал, что она – дворянка, причём довольно значительная особа. Это чувствовалось и по нежности её рук, и по изящности движений, и по говору, и по манере носить одежду. Впрочем, и её одежда была простой только с виду, но намётанный глаз, каковой был у меня, разглядел, разумеется, что эта одежда была отнюдь не одеждой мещанки, а одеждой, сшитой из самых лучших тканей по таким лекалам, чтобы придать ей вид мещанки. Я бы сказал, что в таком платье и Королеве не зазорно было бы выйти на сцену, чтобы изобразить пастушку. 
— Для чего вам мой плащ мушкетёра, сударыня? —спросил я. —Этот вид одежды не присущ дамам, а мне не пристало нарушать форму одежды, так что я лишусь необходимого, а вам дам излишнее, если соглашусь отдать вам свой плащ.
— Мне ваш плащ необходим, чтобы отделаться от надоедливого преследователя, а вам он сейчас уже не нужен, поскольку вы ведь уже возвращаетесь с дежурства, — ответила эта резвушка. — Зато если вы поможете мне скрыться от него, я вам не только верну ваш плащ, но и отблагодарю.
При этом она состроила такую милую мордашку, что я чуть было не скинул с себя не только плащ, но и кое-что другое, однако, я взял себя в руки.
— Сударыня! — возразил я. — Не к лицу мушкетёру раздеваться посреди улицы, а знатной дамой вроде вас надевать на себя мужской плащ у всех на виду. К тому же человек, от которого вы собираетесь скрыться, по-видимому, уже заметил, что мы с вами так мило беседуем, поэтому подобное переодевание вам уже не поможет. Давайте-ка лучше я попросту проткну вашего преследователя, так будет надёжнее, а мне не придётся расставаться со своим плащом.
— Вы готовы убить человека вот так посреди улицы? — спросила она, и в её лице я заметил восхищение.
— Исключительно ради вас, сударыня, — ответил я. — Кроме того, это будет не банальное убийство, а дуэль.
— Но ведь дуэли запрещены! —воскликнула она. —Вы не боитесь, что вас казнят за нарушение королевского эдикта?
— Я готов отдать жизнь и за цену, гораздо меньшую, чем ваша милая улыбка, сударыня, — ответил я. — Порой мы ввязываемся в дуэль только за то, что кто-то, нам безразличный, сказал о нас то, на что нам совершенно наплевать!
— Но ведь вас могут казнить всего лишь за то, что вы заступились за незнакомую вам девушку! —воскликнула она.
— Однако если я не заступлюсь за такую милую девушку, как вы, то я сам себя буду казнить всю оставшуюся жизнь, а после смерти меня будут черти жарить в аду! — ответил я.
Видимо, мой ответ пришёлся ей по душе. Она указала мне на человека, который, как она сказала, преследует её.
— Следует ли мне его убить? —с просил я. — Или же по случаю праздника мы подарим ему жизнь, и с него будет достаточно того, что я лишу его возможности следить за вами?
— Какой же нынче праздник? — спросила она.
— Тот праздник, что я встретил вас, — ответил я и, не дожидаясь её ответа, направился к дворянину, на которого она указала.
— Пусть живёт! —воскликнула она мне вдогонку.
Я, не оборачиваясь, сделал жест рукой, изобразив кистью правой руки полёт бабочки.
— Сударь, не находите ли вы сегодняшний день особенно солнечным? — обратился я к этому человеку.
— Ступайте, сударь, по своим делам, и не мешайте мне делать свои, —ответил он.
— Всё в сегодняшнем дне гармонично, кроме одного, — продолжал я.
— Мне нет дел до ваших взглядов на то, что гармонично, а что не гармонично, — ответил он, вознамерившись идти далее.
— Но проблема в том, что гармонию сегодняшнего дня нарушает ваша кислая физиономия, —ответил я ему. — Если бы не она, сегодняшний день можно было бы назвать наилучшим не только в этом году, но и в двух предыдущих!
— Сударь, если вам не терпится отправиться на тот свет, извольте, завтра мы скрестим с вами шпаги, а сейчас убирайтесь к чёрту! —воскликнул он.
— Мне, сударь, не терпится внести некоторые исправления в день сегодняшний, и поэтому я намерен сделать так, чтобы к чёрту убрались вы и прихватили с собой вашу кислую физиономию, — ответил я.
В этот самый момент этот незнакомец выхватил свою шпагу, после чего выхватил свою и встал в приветственную позу, принятую у фехтовальщиков перед началом дуэли.
Ярость этого шпиона была такова, что он готов был убить меня первым же ударом, но я ловко отбил его и ответным ударом порвал рукав и слегка ранил его левую руку чуть выше локтя.
— Простите, сударь! — воскликнул я. — Я совершенно не имел намерений ранить вас в руку! Я намеревался ранить вас в ногу для того, чтобы вы и ваша физиономия оставались как можно дольше там, где я вас обоих встретил!
— Я убью тебя, щенок! — воскликнул незнакомец. — Я покажу тебе, как затевать дуэли с мушкетёром Его Преосвященства!
— Я оказал вам честь сразиться с мушкетёром Его Величества, что вы могли бы узнать по моему плащу, —ответил я, не прекращая сражаться. — Где же вы оставили свой красный плащ гвардейца?
— Тебя не касается, щенок! —воскликнул с остервенением незнакомец, вновь пытаясь нанести мне смертельный удар.
На этот раз я не только ловко отразил его удар, но и нанёс удар в левую ногу, ровно такой, какой хотел. Удар был точный и сильный, после такого удара он, вероятно, лишился возможности бегать на срок не менее двух недель.
— Проклятье! — воскликнул он. — Я не сдаюсь, я буду продолжать дуэль!
— Не суетитесь, —ответил я. — Я уже простил вам вашу кислую мину и считаю инцидент исчерпанным, однако, если вы настаиваете на том, чтобы я вас убил, приходите, когда залечите ногу, в полк господина де Тревиля и спросите Арамиса. Это я. Я готов продолжить сражение, но не с калекой.
После этих слов я картинно поклонился и покинул незнакомца. Эта стычка положила начало моей глубокой неприязни к гвардейцам. Человек, которого я ранил, прозывался де Бедо.
Вечером мой слуга, Базен, сказал мне, что для меня передала записку одна дама, скрывшая своё лицо под плотной чёрной вуалью.
В записке было сказано:
«Господин Арамис, вы мне оказали очень важную услугу, я хочу отблагодарить вас. Будьте завтра в восемь часов вечера у входа в вашу казарму, за вами придёт мой паж, следуйте за ним. Дама, которой вы не отдали своего плаща».
Я до сих пор не знаю, как она узнала моё имя, но полагаю, что она знала его ещё до того, как обратиться ко мне с просьбой о том, чтобы я одолжил ей свой плащ.

Глава 6

Должен сказать, что отношения в Лувре были самыми фривольными, что было унаследовано от Екатерины Медичи. Королева, ведущая своё происхождение из знатного тосканского рода, вовсю пользовалась всеми теми методами достижения целей, которыми пользовалась традиционно тосканская знать. Это, разумеется, яды, и разврат. Если нужного человека не удаётся совратить с пути истинного и направить туда, куда требуется, его можно устранить с помощью отравы, подмешанной в еду, питьё, или даже просто проникающими в организм с вдыхаемым воздухом. Но Екатерина не часто пользовалась отравой, зато очень часто прибегала к своему летучему эскадрону. Суровый и эгоистичный Генрих II продемонстрировал ей на её собственном печальном опыте, насколько мужчина может забыть не только о собственном долге, но и о собственных интересах, соблазнившись женщиной и попавший в зависимость от оказываемых ею знаков внимания, демонстрирующих её сладострастность и покладистость.
Брошенная Королева озадачилась тем, как управлять своим мужем, и, понимая, что её тело уже не столь соблазнительно для царственного супруга, догадалась использовать собственных фрейлин для того, чтобы оказывать влияние на тех мужчин, которые без этого средства казались твёрдыми и неуправляемыми, однако, с применением этого средства они все подпадали под её прямое или косвенное влияние. Начав с нескольких покладистых во всех отношениях девиц, соответствующих вкусу Короля, она расширила свой эскадрон сначала до тридцати девиц, затем до шестидесяти, а впоследствии и до нескольких сотен. Знающие люди утверждали, что эскадрон её штатных соблазнительниц насчитывало до шестисот покладистых дам, причем, одно лишь семейство Ла-Бурдэзьер поставило в её штат двадцать шесть амазонок. Одна из них, госпожа д'Эстре, сумела-таки уловить в свои сети самого Генриха IV. Не даром в гербе этого семейства имелась вика – ягода, издревле символизирующая продажную любовь. Оттого-то про герб семейства Ла-Бурдэзьер и стали говорить «виково семя», ибо в гербе этом, по забавному совпадению, есть рука, сеющая вику. Насчет их герба было написано такое четверостишие:

«Благословенна будь рука,
Что вику сеять не устала,
Даруя нам, щедра, легка,
В посеве сем и шлюх немало».

Екатерина отбирала в штат своих амазонок дам по признакам личной преданности, которая могла быть гарантирована только тем, что за каждой из таких девиц водились грешки, которые могли бы разрушить её жизнь, если бы вышли наружу. Имея соответствующий перечень грешков за каждой из своих амазонок, Екатерина заставляла каждую действовать исключительно в её интересах. Добившись послушания, она подкладывала этих девиц и под своего супруга, и под собственных детей, и под зятя, Генриха IV.
Разврат в королевских кругах достиг такой степени, что соитие перестало быть чем-то особенным, этими радостями придворные ублажали себя столь же легко, как прочими расхожими удовольствиями. Для того, чтобы перекинуться в ломбер, требовалось иметь хотя бы деньги, которые игрок готов был проиграть, для того же, чтобы соединиться телесно с какой-нибудь очаровательницей, достаточно было того, чтобы она не была занята в этот вечер, поскольку добиться согласия было проще простого. Даже горбатый карлик принц Конде вкусил радостей от этого всеобщего пира любви. Супружество, таким образом, перестало быть обязательным условием для того, чтобы мужчина «распаковывал подарки», предназначенные исключительно законному мужу. Возникла даже особая терминология. Так, например, термин «читать с листа», использующийся исключительно у музыкантов, стал означать лёгкую готовность мужчины доказать свою мужественность без излишних прелюдий. Слово «прелюдия», означающее вступительную часть в музыкальном произведении, стало означать предварительные ласки, направленные на то, чтобы подогреть желание любовников, само любовное действие стало называться «партитурой», отсюда «чтение с листа» означало готовность исполнить мужскую партию без какой-либо подготовки практически с любой девицей, раскрывшей «свои страницы с нотами» перед данным «музыкантом». Поэтому, когда престарелый коннетабль осведомился у одного из придворных «мотыльков», читает ли он с листа, получив ответ «разумеется!», вздохнул и с грустью сказал: «Вы счастливец! Я давно уже не обладаю этими талантами, поэтому дом моей супруги открыт для мотыльков всех расцветок и размеров». Надо сказать, «цветок» его супруги не оставался без внимания сих насекомых, так, что даже сам коннетабль, выдавая деньги своей супруге, говорил, бывало: «Это вам на наряды, это вам на украшения, а это вам на ваших дружков», причём, вместо слова «дружков» он употреблял такое крепкое словцо, произведённое от глагола, коим обозначается известное действие, производимое мужчиной в пору наивысшей близости, которое мы не решаемся воспроизвести в этой книге.
Итак, подобная свобода нравов присутствовала в придворных кругах ровно до той поры, когда Людовик XIII повзрослел и стал неимоверным ханжой. Немало способствовала этому Анна Австрийская, поскольку его постепенно развившаяся неприязнь к собственной супруге переросла в неприязнь к женщинам как таковым, поэтому Людовик был верным супругом в той степени, в какой это вообще было возможно при французском дворе, и требовал подобного ото всех остальных.
А до тех пор Шарль де Люинь взял шефство над супружеской четой, которая не пылала страстью к друг другу, поскольку их брак был заключён без учёта их личных предпочтений и вкусов в ту пору, когда у них ещё не было и не могло быть эротических устремлений.
Мария Медичи желала добиться «вечного мира» с Испанией, для чего заключила этот двойной брак, которого Генрих IV никогда бы не допустил, если бы он был ещё жив к тому времени. За юного дофина взяли дочь испанского Короля Анну Австрийскую, которая прозывалась так по той причине, что по материнской линии имела право на наследование австрийской короны. За сына испанского Короля отдали сестру Людовика XIII, свадьбу сыграли в один день, юных принцесс обменяли на границе двух королевств. Так при испанском дворе появилась французская принцесса, а при дворе французском – испанская принцесса Анна. Её красота никого не волновала, значение имело лишь её происхождение. Согласитесь, происхождение – это слабый довод в постели Короля.
Королева, между тем, не видела в ласках Короля ничего для себя привлекательного. «Мужчины так грубы!» — говорила она, и эта фраза была её оценкой не только Бекингема, который попытался овладеть ей во всех смыслах во время прогулки прямо в беседке, но и в отношении Людовика XIII, который вовсе не был склонен к ласкам, и мог лишь исполнить самую главную биологическую мужскую функцию, не уделяя никакого внимания предварительным ласкам.
— У меня есть и другие места на теле, Ваше Величество! — говорила она Королю, который был устремлён лишь к одному из этих мест.
— Через другие места вы не принесёте мне наследника, — отвечал Людовик, из чего Королева с ужасом заключала, что он понимал её намёки совсем не в том смысле, какой она старалась вложить в них.
Если Анна желала обычной нежности, желала, чтобы Людовик восхищался всей её фигурой, ласкал не только то, что составляет окончательный интерес супруга, то Король полагал, что речь шла о тех способах изъявлении любви, которыми пользовались порой пресыщенные любовники, а также миньоны Генриха III, кои, не имея объекта притяжения мужчин, которыми Господь наградил женщин, использовали для этого те входы и выходы, которыми обладает каждый человек, вне зависимости от пола. Дам, которые применяли всю полноту этого арсенала, называли дамами с двумя полюсами, хотя один острослов сказал про них: «Беда лишь в том, что подобные создания думают, как правило, посредством нижнего полюса».
Шевретта обладала тем преимуществом перед Людовиком, что она не была столь грубой, как все мужчины. Если бы Королева не имела опыта общения с Марией, разве сказала бы она, что мужчины столь грубы? Ведь для того, чтобы сказать подобное, надобно знать, что женщины не таковы, то есть знать, насколько не грубы женщины, иными словами, надобно знать, насколько они нежны и ласковы. Разумеется, Шевретта предоставляла Анне все доказательства того, что она лучше мужчин знает, как следует обращаться с женщиной. Этому её научил опытный Шарль де Люинь. Это умение у неё было одним из основных средств управления и женщинами, и мужчинами, так что ни один из тех мужчин, который попал когда-либо под обаяние Шевретты, впоследствии не только не сделал ей ничего плохого, но и никогда не отказывался сделать для неё всё то, что она просила. Таков был герцог де Шеврез, таков был Бекингем, таков же был и Франсуа Ларошфуко, и многие другие. Таким же долгое время был и я, но в конце концов я сумел освободиться от её растлевающего влияния, впрочем, когда это произошло, нам обоим было уже далеко за пятьдесят лет.
Всего этого я не знал, и первое свидание моё с Шевреттой виделось мне каким-то романтическим полётом на небеса. Причиной этого было то, что Шевретта была первой знатной дамой, которую я познал. Свидания с простушками нас не так заводят, и они, надо сказать, ничему нас не учат, поскольку они бывают настолько покорны и покладисты, что нам не удаётся узнать, чего же, собственно, хотят они сами. Они выполняют наши прихоти, мы полагаем, что иного и быть не может, поскольку наше положение господина над ними исключает что-либо иное. Наши сердца не трепещут, когда мы получаем от них свидетельства высшей склонности, поскольку нам не приходилось их добиваться, они достаются нам сами собой без каких-либо усилий.
И хотя я не могу сказать, что затратил слишком уж непомерные усилия для завоевания Шевретты, всё же она дала мне почувствовать и сопротивление, и сомнения, и трепет непредсказуемости и радость победы. Это она умела.

Глава 7

Король Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года. Его рождение далеко не случайно произошло в самый краткий срок после прибытия в 1600 году Королевы Матери, Марии Медичи, к своему отныне законному супругу, Генриху IV.
Генрих не слишком любил толстух, этот брак был заключён по политическим соображениям, как большинство монарших браков. Но ещё более важным мотивом было необычайное богатство семейства Медичи и чрезвычайная бедность французского Короля. Не случайно Генрих называл её толстой банкиршей.
Прибытие самой банкирши было для Генриха не столь важным, как прибытие её казны, поэтому не будем удивляться, что он прежде, чем приступить к исполнению супружеского долга, приступил к исполнению долга государственного по части подсчётов результатов пополнения казны.
Поскольку Генрих развёлся со своей первой супругой, королевой Марго по причине её якобы бесплодия, каковое было чрезвычайно избирательным, Мария Медичи была вынуждена принять к сведению опасность повторения досадного прецедента. Марго отнюдь не была бесплодной, известно о рождении, по меньшей мере, двоих детей, но все они были не от Генриха, поэтому их рождение тщательно скрывалось. Однако она не родила Королю наследника, и именно это было бесплодием с точки зрения государственной необходимости. Таким образом, формально Генрих нуждался не столько в деньгах Марии Медичи, сколько в её чреве, которое обязано было обеспечить Францию наследником престола.
По этой причине дядя Марии, экс-кардинал Фердинандо, который для того, чтобы взойти на тосканский трон, отравил своего брата Франческо и свою невестку Бьянку Капелло, дал своей племяннице чрезвычайно полезный совет:
— Милая племянница, — сказал он. — Вы собираетесь выйти замуж за Короля Франции, который накануне расторг брак с первой женой из-за того, что у нее не было детей. Король Генрих IV гораздо более нуждается в деньгах, нежели в женщинах, которых у него предостаточно, тогда как сама Франция в большей степени нуждается именно в наследнике. Король падок на стройных молодух, и чуть было не женился на одной из них, пренебрегая её недостаточно высокой знатностью. Ради этой женитьбы, а не ради женитьбы на вас, он развёлся со своей женой Королевой Марго, дочерью Короля Франции и сестрой трёх правящих поочерёдно Королей. Если вы не родите Королю сына, вас может ожидать такая же участь. Помните, что у вас есть месяц пути на прекрасном и удобном корабле, а также три молодых, красивых и статных кавалера в вашей свите: Вирджинио Орсини, Паоло Орсини и, Кончино Кончини. Сделайте же так, чтобы, исключить возможность развода ещё до вашего прибытия во Францию, после чего вам останется лишь убедить Короля, что он причастен к этому достижению, или, по меньшей мере, уложить его с собой в постель, предоставив ему перед этим выпить такого зелья, после которого он не сможет со всей достоверностью утверждать, что не причастен к рождению этого ребёнка.
После этих слов достойный дядюшка вручил племяннице напиток, который позволил бы ей заставить Короля провести ночь там, где ей будет угодно, и не иметь никакой возможности вспомнить подробностей этой ночи.
В самом деле, корабль с новобрачной плыл чрезвычайно долго, что позволило Марии выполнить предначертания дядюшки не один раз, а столько, сколько потребовалось бы для гарантии результата. Правда, придворный поэт Малерб в отвратительных стихах оправдал длительность путешествия Королевы тем, что влюблённый в неё Нептун долго не отпускал корабль, не желая расставаться со столь обворожительной красавицей, каковой была Мария, что делает плохой комплимент вкусу Нептуна. Итак, через девять месяцев после свадьбы великий герцог Фердинандо мог быть спокоен, поскольку повод для развода, которого он опасался, уже был исключён. Мир узнал о рождении дофина Людовика, тут же нареченного Справедливым, поскольку он родился под знаком Весов.
С самого детства Людовик XIII обнаруживал все черты семейства Орсини, такие как меланхоличность и задумчивость, склонность к музыке, живописи, мелким ремёслам, равнодушие к власти, отсутствие интереса к государственным делам. При этом он не обнаруживал никаких наследственных черт Бурбонов, прежде всего, сосредоточившихся в Генрихе IV, таких, как чрезвычайное жизнелюбие, любовь и неодолимую тягу к женщинам, страсть к веселью, шуткам и розыгрышам, отсутствие ревнивости, злопамятности. С юности Людовик не отличался сердечностью, был черствым и грубым, ревнивым и обидчивым, иногда даже жестоким. Генрих IV дважды высек его своей королевской рукой. В первый раз за то, что неприязнь, испытываемую Людовиком к одному дворянину, удалось успокоить только выстрелив в этого дворянина из незаряженного оружия и доложив дофину, что тот убит на месте. А во второй раз за то, что Людовик деревянным молотком размозжил голову бойкому воробью. Королева упрекала его за то, что своих бастардов Король никогда не сёк, а всегда очень любил и ласкал при каждом удобном случае, на что Генрих IV, внимательно отнёсшийся к слову «своих», отвечал, что при необходимости их будет сечь Людовик, тогда как самого Людовика уже никто не сможет высечь, кроме него, Генриха IV.
Впрочем, Генрих был настолько покладистым мужем, что даже если не только подозревал, но и достоверно знал, что Людовик – не его сын, никогда не проявлял этого, по меньшей мере, на людях.
После смерти Генриха, любовник Королевы, Кончино Кончини, маршал д’Анкр, обращался с Людовиком так, как будто и вправду стоял выше него по знатности, хотя вся его власть держалась лишь на связи с Королевой. Возможно, Кончини считал Людовика своим сыном, но, как бы то ни было, Людовик, достигнув совершеннолетия, повелел расправиться с ненавистным любовником матери.
Как все меланхолические натуры, Людовик XIII великолепно умел скрывать свои чувства. Тем, кого он хотел погубить, он улыбался самой пленительной улыбкой.
В 1613 году к Людовику был приставлен самим маршалом д’Анкром де Люинь. Де Люинь был произведен в главные сокольничьи. Затем принадлежащие Людовику соколы, ястребы, коршуны, сорокопуты и попугаи были объявлены птицами королевского кабинета, с тем чтобы де Люинь мог не покидать короля ни на минуту; с той поры Людовик XIII стал испытывать к нему такую дружбу, что не расставался со своим главным сокольничьим даже на ночь, более того, бредил де Люинем во сне и громко звал его, опасаясь, что тот ушел.
И в самом деле, де Люиню удавалось, если не развеселить, то, по крайней мере, развлечь его, прививая вкус к охоте, насколько это было возможно при той ограниченной свободе, какой пользовались королевские дети. Людовик в своих апартаментах натравливал попугая и сорокопутов на мелких птичек. Люинь обучил его охоте с борзыми щенками на кроликов во рвах Лувра и соколиной охоте на равнине Гренель. Затем де Люинь научил Людовика науке любви, а под конец научил его охоте на людей. Первой и самой важной охотничьей добычей юного Людовика стал любовник его матери, маршал д’Анкр, Кончино Кончини. Доверенный человек, а именно, капитан Витри, застрелили Кончини на глазах у Людовика по его приказу.
На следующий день после смерти маршала д'Анкра тот же самый придворный поэт Малерб спросил г-жу де Бельгард, которую застал собирающейся к мессе: «Как, сударыня, неужто еще осталось о чем-нибудь просить у Господа бога после того, как он избавил Францию от маршала д'Анкра?».
Итак, Людовик XIII стал Королём Франции, чем формально продолжил династию Бурбонов, однако, тосканские князья, лучше прочих знающие Марию Медичи, сохранили уверенность, что на трон взошёл тосканец не только по материнской линии, но и по линии отца. В ночь после этого события Людовик спал крепким и счастливым сном. Он объявил, что отныне будет править страной самостоятельно, после чего Королева-мать была выслана в Блуа.
Ей было запрещено видеть своих маленьких дочерей и Гастона Орлеанского, любимого сына; ее министры были уволены, и только епископу Люсонскому, будущему кардиналу Ришельё, дозволено было сопровождать ее в изгнание, где он завоевал её сердце, не признающее пустоты, чтобы заменить в нём Кончини.
Но если Людовик XIII и стал Королём, он не спешил становиться мужчиной, пренебрегая посещением Анны Австрийской, которую получил в жёны в слишком юном возрасте, чтобы воспылать к ней мужским желанием. Кроме того, Анна была навязана ему матерью, с которой он теперь был в ссоре, наслаждаясь свободой, которая для него была, прежде всего, в отсутствии гнёта со стороны матери, он отдалялся и от Анны, которая олицетворяла в себе желание Королевы-матери. Долгое время он был Анне мужем ее только по имени.
Король если и посещает спальню супругов, то лишь для того, чтобы вздремнуть или побеседовать на отвлеченные темы, после чего спокойно возвращается в свою холостяцкую спальню. Королева Анна рискует, таким образом, разделить судьбу Королевы Марго, поскольку для того, чтобы родить наследника, ей не хватает самого главного – внимания к её персоне Его Величества.
Подстрекаемый испанским послом и папским нунцием, за важное дело закладывания основ будущего монархии берется де Люинь, не скрывающий от своих вдохновителей, что он рискует потерять доверие Короля.
Двадцать пятого января 1619 года Король, как всегда, лёг и собирался заснуть, в спальню вошел де Люинь и предложил ему встать и посетить Королеву. Король возражал. Но де Люинь настаивал. Видя, что все его доводы напрасны, де Люинь попросту взял Короля на руки и отнёс в спальню Королевы.
В результате этой настойчивости Король, наконец-то, более внимательно познакомился с Королевой, найдя в ней те прелести, которые предназначались ему одному. Опыт, надо полагать, был удачным в плане времяпрепровождения, поскольку де Люинь не утратил доверия, а, наоборот, приобрел титул коннетабля. Но государственные интересы не получили должной поддержки, поскольку более тесное знакомство Короля и Королевы не увенчалось зачатьем. Подвиг де Люиня был вознагражден слишком поздно, плодов его самому коннетаблю дождаться не довелось. Дофин родился не через девять месяцев после этого свидания, а лишь через девятнадцать лет, в 1638 году. А де Люиню не посчастливилось увидеть плоды посаженного им дерева: в 1621 году он умер от крапивной лихорадки. Эта смерть позволила вернуться ко двору Королеве-матери Марии Медичи. Она привезла с собой Ришелье и добилась включения его в состав государственного Совета. Он уже год как был претендовал на звание кардинала, хотя Папа ещё не удовлетворил это ходатайство, написанное Людовиком по просьбе Королевы-матери, так как Король к письму прикладывал записку с просьбой отказать в этом ходатайстве. И всё же весьма скоро Ришельё предстояло стать кардиналом и первым министром.
С этого времени началось резкое восхождение Ришелье. Будучи противником австрийской и испанской политики, он поссорился сразу с Анной Австрийской и Марией Медичи. У Марии Медичи, как у Короля, впоследствии появилось свое министерство и тоже во главе с кардиналом: его звали Берюль. Разница в том, что де Ришелье был человеком гениальным, а де Берюль круглым дураком. Вдобавок Месье, брат Короля, которого Ришелье женил и которому, рассчитывая найти в нем поддержку, отдал огромное состояние мадемуазель де Монпансье, другом Ришельё отнюдь не стал, напротив, он постоянно плел против него заговоры, надеясь стать Королём. Эти заговоры продолжались до тех пор, пока не родился сын Анны, будущий Людовик XIV.
Из сказанного ясно, насколько необходимо было рождение Людовика. В этом был заинтересован Король, но он, кажется, не проявлял к этому никакого интереса. Кажется, что ему было безразлично, что будет с Францией после его смерти, и он, похоже, отказывался понимать, что наличие дофина не только обеспечивает будущее монархии, но и способствует спокойствию граждан в настоящем, поскольку уверенность в будущем (даже ошибочная) весьма способствует спокойствию. В рождении дофина также был заинтересована и Анна, однако, поскольку заговоры были направлены не против неё, а против тех, кто её ущемлял, она не ощущала насущной потребности скорейшего выполнения своего супружеского предназначения. Более всех был на деле обеспокоен появлением наследника Ришельё, поскольку только лишив Месье каких-либо надежд на занятие трона можно было заставить его угомониться. Пока Король оставался бездетным, с учётом его слабого здоровья, надежды на то, что трон вскоре станет вакантным, заставляли Гастона жить ожиданием. Королева-мать любила Гастона намного больше, чем Людовика. Впрочем, Людовика она вовсе не любила с тех пор, как он отправил её в Блуа. Поэтому она надеялась передать трон Гастону и стать при нём регентшей, или, по крайней мере, занять более весомое положение в королевстве. Гастоном было легко помыкать, что она и делала, а после неё это с лёгкостью делала любая женщина, оказавшаяся возле него, будь то жена, будь то невестка.
Первым заговором против Короля и Ришельё который к тому времени уже стал кардиналом, а стал он им в 1624 году, был заговор Шале. Тайный совет во главе с врачом Буваром, беззаветно преданным Марии Медичи и Анне Австрийской, провалился, как и все последующие, и стоил головы всем участникам, кроме царственных особ. Началось с того, что врач сообщил Королевам о слабом здоровье Короля, которому каждую неделю приходится делать кровопускания. Мать и жена Короля начали всерьёз надеяться на скорую смерть Короля, запланировали уничтожение Ришельё, чтобы прекрасно устроиться при правлении Гастона Первого. Принцесса де Конти также в деле, она даже покупает кинжалы для убийства Ришельё, но в последний момент добрейшая королева Анна Австрийская слабо возражает против убийства кардинала: «Он священник». Если бы он не был священником, надо полагать, Анна не возражала бы против такого способа устранения разногласий. Напомню, что он также был ещё и духовник Анны и первый министр.
Размышляя теперь, когда я пишу эти воспоминания, я полагаю, что связь между Анной и Арманом была гораздо глубже, чем нам всем тогда это представлялось. Никогда Анна не сделала последнего решительного шага для сокрушения кардинала, и только это спасало его. Никогда и кардинал не сделал того самого решительного шага, который отправил бы Анну в вечное изгнание, и только это его милосердие подчас спасало её. Что же получается? Выходит, что вражда между Анной и Арманом была лишь одной видимостью? Недаром, когда кардинала не стало, Королева, которая уже не нуждалась в том, чтобы скрывать свои мысли, глядя на портрет Ришельё, сказала: «Великий человек! Останься ты живым сейчас, ты получил бы больше того, что имел, намного больше!»
Имела ли она в виду власть первого министра, или расположение мужчины к ней, которого он, по-видимому, тщетно добивался всю свою жизнь?
Как бы то ни было, Ришельё был первым человеком, который сказал Анне наедине и без свидетелей то, что сказал в своё время дядя Марии Медичи, а именно: он раскрыл ей глаза на тот факт, что первейшей заботой Королевы должно быть рождение сына, что пока этого не произошло, будущее её туманно и не определено, а коль скоро это произойдёт, её будущее будет обеспечено. Он же, надо полагать, разъяснил ей, что ежели Король не уделяет ей достаточного для рождения дофина внимания, то ей следует самой позаботиться о том, чтобы зачатье произошло, а также и о том, чтобы Король не воспротивился к тому, чтобы признать дитя своим.
Вспомните о том, что Ришельё был духовником Анны, что давало ему множество случаев поговорить с ней наедине, тогда как она должна была с почтительностью выслушивать его, как выслушивала бы самого Папу Римского, чьим представителем в данном случае и был Ришельё. От Шевретты я достоверно знаю, что Ришельё рассказал Королеве о том, как Юлий Цезарь, впервые увидев сына Клеопатры, несколько помедлил, прежде чем взять дитя на руки, однако, поскольку умная Клеопатра догадалась называть сына Цезарионом, что означает «Сын Цезаря», Цезарь всё же взял на руки её сына. По законам Рима это означало, что отец признаёт сына своим. Ришельё также разъяснил Королеве, что Королю не обязательно брать сына на руки, чтобы народ признал его дофином, поскольку, состоя в браке с Королём, Королева родит не какого-нибудь бастарда, а именно наследника трона, тогда как любые другие девицы, сколько бы мальчиков они не рожали, не могут надеяться на то, что кто-нибудь из них займёт когда-нибудь французский трон.
— Вы должны родить мальчика и назвать его Людовиком, этого будет достаточно для того, чтобы он стал Королём, а вы, таким образом, станете Королевой-Матерью, что, поверьте, в сотни раз надёжнее, чем быть просто Королевой, не имеющей детей, — говорил ей Ришельё на правах духовника.
— Ваше преосвященство, — возражала Анна. — Что я могу поделать, если Король не уделяет мне должного внимания?
— Святой престол заранее отпускает вам грех прелюбодеяния, если он будет направлен во спасение Франции, — отвечал Ришельё.
Следует ли верить в то, что при этом Ришельё надеялся, что Анна увидит в нём мужчину и воспользуется этой возможностью? О, да, но лишь по той простой причине, что Шевретта уверила его в этом. Не забывайте, что своим приближением к Королю Ришельё обязан де Люиню, мужу Шевретты. Поначалу Ришельё не только благоволил к ней, но и считал себя ей обязанным. Безрассудная Мария решила разыграть Ришельё. Она сообщила ему якобы от имени Королевы, что та благоволит к нему, и готова предоставить ему самые высшие доказательства своего нежнейшего отношения, но просила бы перед этим ублажить её танцем тарантеллы. Ришельё поверил, поскольку в молодости он был замечательным танцором. Он лишь спросил, как же можно будет обеспечить музыку? Шевретта сказала, что пригласит музыкантов, которые будут находиться за ширмой, так что не увидят, кто будет танцевать. Шевретта сказала, что и Королева будет наблюдать за танцем из-за ширмы, сквозь узкую прорезь для глаз.
Ришельё раздобыл костюм танцора и, нарядившись в него, прибыл в указанную ему комнату, где заметил ширму. По его знаку заиграла музыка, Ришельё приступил к танцу, но каково же было его удивление, когда под конец представления он услышал весёлый смех, и понял, что смеётся не одна только Королева. Заглянув за ширму, он обнаружил за ней не только Анну, но ещё и Шевретту и Гастона. Оскорбившись в лучших своих чувствах, Ришельё в гневе покинул комнату. Разумеется, после этого мира между Королевой и Рише быть уже не могло, во всяком случае, мира явного. Как я уже отметил, думается мне, что они нашли всё же общий язык, что подтверждается неизменным заступничеством друг за друга. Отмечу также, что Ришельё не утратил своего положения духовника Королевы, из чего надо сделать вывод, что досадный эпизод был забыт обеими сторонами.
И всё же, Шевретта не успокоилась на этом. Поссорив Анну с Ришельё, она оказала ей плохую услугу, поэтому она решила её загладить, оказав ей такую услугу, какие не забывают. Она решила помочь Анне выполнить то самое предназначение, о котором настойчиво ей напоминал её духовник. Для этих целей она предлагала разные варианты. Наиболее известный вариант – неудачная затея с Бекингемом. Но никто не знает, что была ещё одна затея, для участия в которой был выбран истинный сын Короля Генриха IV, Цезарь, герцог де Вандом, сын Габриэль д’Эстре. Неудачная ли? Судите сами!
Хитрая Шевретта внушила Анне, что её долг перед Францией – исправить зло, совершённое Марией Медичи, то есть вернуть на престол потомка законного Короля Генриха IV. Герцог де Бофор, предложенный Марией, был отметён, поскольку он был не сыном, а внуком Короля, поэтому он не был в достаточной степени носителем королевской крови, как истинный сын Короля, можно было сказать, что королевской крови в нём лишь на четверть, тогда как в сыновьях Короля их было на половину, как и требуется для истинного Короля.
Шевретта разложила перед Анной как пасьянс портреты внебрачных но узаконенных детей Генриха. Среди них были Цезарь, герцог де Вандом, который был старше Королевы Анны на пять лет, Александр де Вандом, который был старше Анны лишь на два года, Анри де Бурбон, герцог де Верней, епископ Меца, ровесник Анны, сын от Генриетты д’Антраг, и, наконец, Антуан де Бурбон, граф де Море, на шесть лет младше Анны, сын от Жаклин де Бейль де Море.
— Скажи мне, дорогая Шевретта, почему ты думаешь, что рождение дофина от внебрачного сына Короля Генриха каким-то образом извиняло бы меня? — спросила Анна.
— Как же может быть иначе? — спросила хитрая Шевретта. — Ведь вы, Ваше Величество, не станете отрицать, что каждое дитя послано Господом?
— Этого я отрицать не стану, —согласилась Анна.
— Сын, посланный Богом, и признанное официально и узаконенный Королём, является одновременно и законным сыном, и сыном Короля, разве не так? —продолжала Шевретта.
— По-видимому, так, — согласилась Анна.
— Ну что ж, если у Короля был законный сын, и если бы он вступил в брак с матерью этого сына, он мог бы добиться даже признания его наследником престола, получив на это согласие Рима, разве не так? — спросила Шевретта.
— Если бы Король успел это сделать, то так бы оно и было, вероятно, —сказала Анна с сомнением.
— Ну так Король Генрих и собирался это сделать, да только не успел, поскольку его убили! — воскликнула Мария с такой уверенностью, как будто бы сам Генрих поделился с ней этим откровением.
— Получается, что для того, чтобы незаконный сын Короля сам стал Королём не хватило лишь самой малости – нескольких актов? — удивилась Королева.
— Именно так, Ваше Величество! Вы сами видите, как обстоят дела, —ответила Мария.
— В таком случае, право на трон принадлежало бы лишь старшему из этих истинных сыновей Короля, о которых ты говорила, — ответила Анна. — Поэтому убери все эти портреты, кроме одного.
После этих слов Анна взяла в руки портрет Цезаря, герцога де Вандома, который, единственный среди всех, мог бы, по-видимому, стать Королём, если бы Генрих не только узаконил рождение всех своих внебрачных детей, но и добился бы для всех них прав на наследование престола. Первой рукой в этом праве был бы именно он, все остальные были младшими, следовательно, этим правом бы не обладали.
— Если Людовик, мой муж, действительно, не должен был бы получить корону Франции, поскольку и если он не является сыном Генриха IV, и если бы сам Генрих IV навёл порядок в престолонаследии, исключив из него Людовика, тогда этим правом мог бы обладать только он, Цезарь.
Анна подумала о том, что имя «Цезарь» не случайно. Она вспомнила пример, о котором говорил ей Ришельё. Цезарь – это имя означает первый среди прочих, принцепс, глава. Родовая фамилия Цезарей после Гая Юлия Цезаря превратилась в слово, означающее император. Герцога де Вандома звали Цезарем. Это был знак.
Если кто-нибудь когда-нибудь исполнит то, что не хочет или не может исполнить по отношению к ней Людовик XIII, то это будет человек, достойный во всех отношениях оказать влияние на дальнейшую судьбу династии Бурбонов во Франции, человек, имеющий самое прямое отношение к этой династии.
— Боже, какие глупости ты мне наговорила! — воскликнула Анна. — Убери всё это! Убери от меня прочь. Я принадлежу только моему мужу, Королю Людовику XIII, и никому другому никогда принадлежать не буду!
Шевретта не поверила её восклицанию.
Сама Анна тоже не поверила себе.
Но видимость чистоты намерений была соблюдена.
Шевретта сделала свои выводы.
Анна – тоже.

Глава 8

Дерзость Марии состояла в том, что она решила без согласования с Королевой предпринять первые шаги по решению поставленной ей самой перед собой сложной задачи. Идея её состояла в том, чтобы произвести свидание вслепую. Следовало очаровать одобренного Королевой герцога вслепую. Такой способ встреч практиковался в Италии и стал, по-видимому, применяться и во Франции также. Суть его состояла в том, что знатная дама посылала своему избраннику надушенное письмо на бумаге высшего качества, написанное каллиграфическим почерком и имеющее другие признаки того, что письмо написано знатной дамой. Воображение получателя этого письма должно было дополнить портрет прекрасной корреспондентки. Как правило, получатель подобного письма всегда полагал, что оно написано молодой, знатной, красивой и страстной дамой, и, между прочим, он редко ошибался в этом предположении, хотя, разумеется, рисковал и попасть в ловушку. К этому хитроумному методу завлечения молодых знатных мужчин могли прибегать и не столь уж красивые дамы, или не столь знатные, или и то и другое, или, наконец, просто разбойники или наёмные убийцы. Но в те времена не принято было сомневаться. Сомнения подобного рода были близки к трусости, и ни один дворянин не рискнул бы поступать так, чтобы его могли счесть трусом. Можно было также допустить, что такое письмо написано друзьями в шутку, чтобы испытать отвагу получателя такового письма, и в случае, если бы из опасения мужчина не явился на таинственное свидание, назначенное незнакомкой, анекдот об этом стал бы на следующий день известен всем и каждому, и в этом случае даже дуэль с тем, кто затеял такой розыгрыш, едва ли вернул бы былое уважение в счете злосчастному мужчине, дерзнувшему быть осторожным. Поэтому на подобную дерзость возможен был лишь один ответ – согласие.
Итак, Шевретта решила написать страстное письмо, сообщающее  получателю, что прекрасная незнакомка воспылала к нему любовью и приглашает его на свидание при условии, что он согласится надеть на его глаза повязку, отвезти его ночью в карете в то место, о котором он не должен разузнавать, он же, со своей стороны, должен дать слово дворянина не пытаться снять маску и узнать место его пребывания или, тем паче, дознаться до имени дамы, пригласившей его на подобное свидание. При соблюдении этих условий смельчаку обещалась незабываемая ночь любви, которая впоследствии имела шанс повторяться столько раз, сколько обе стороны пожелают.
Разумеется, Шевретта не могла на первое же свидание предъявить Королеву, она могла лишь на свой страх и риск испытать страстность и напористость, как и покладистость и нежность предполагаемого любовника, после чего рекомендовать Королеве этого смельчака для следующего свидания, каковое могло содействовать достижению поставленной цели.
Шевретта, к своему разочарованию, не имела возможности с первого же раза втянуть в эту опасную игру намеченного принца, но она решила потренироваться на более доступных знатных господах, которые казались ей достойными предполагаемой милости ничуть не меньше, чем избранник, против которого Анна протестовала в наименьшей степени.
Надо сказать, что её уже в открытую атаковал господин Бельгард, который занимал весьма высокий пост и при Генрихе III, и при Генрихе IV, который был весьма привлекательным мужчиной во всех отношениях, однако по меркам Королевы, он был уже довольно стар. И не удивительно, ведь он в своё время был любовником самой мадемуазель д'Эстре, любовницы Генриха IV. Король Генрих IV даже намеревался расправиться с ним за такую дерзость, однако, решил, что убийство любовника слишком расстроит его обожаемую Габриэль, поэтому не только отказался от ревности, но и сохранил за Бельгардом все его высокие должности, включая ту, за которую его называли господином Главным.
Этот самый господин Главный (в прошлом) ныне предполагал, что и у Анны, которая годилась ему в дочери, он сможет добиться тех же доказательств любви, которые он с лёгкостью получал у дам из летучего эскадрона Екатерины Медичи. Он сделал недвусмысленный намёк Королеве, задав ей вопрос о том, как бы она поступила, если бы он вздумал напроситься ей в сотоварищи. «Я бы вас убила, — ответила Королева, — как, впрочем, и любого другого мужчину, кроме Короля, дерзнувшего сделать мне подобное предложение!» Бельгард, который весьма часто для выражения высшего удивления поговаривал «Умереть мне на этом самом месте!», услышав такой ответ, произнёс свою любимую фразу, которая в данном случае оказалась весьма к месту. К счастью или к сожалению, Бельгард не умер, но навсегда оставил свои намерения в отношении Королевы.
Эта демонстрация неприступности так успешно создала впечатление истинной неприступности и невинности Королевы, что репутация её долгое время оставалась безупречной вопреки даже почти очевидным уликам против её невинности. Впрочем, Король легко прощал ей интриги, если они были направлены только лишь против Ришельё, не понимая, что абсолютно все интриги, направленные против него, всегда были также направлены и против самого Короля, а переписка Королевы с родственниками из Испании или из Австрии, содержала не только семейные беседы о погоде или здоровье, но и всегда затрагивала политические аспекты, во всяком случае, как минимум, в сослагательном наклонении сообщали, как поступила бы Королева и преданные ей люди в том случае, если бы с Королём и Ришельё, не приведи Бог, случилось какое-нибудь несчастье, что, разумеется, предполагало их физическое устранение.
Шевретта выбрала Антуана де Бурбона, графа де Море, молодого красавца, сына Генриха IV. Связь с таким знатным человеком ни коим образом не могла быть поставлена в вину ни одной придворной дамы, подобная связь лишь возвышала бы любую женщину в глазах всего двора. Герцог был холост, поэтому мог располагать собой вполне свободно, а для любой дамы подобное давало если и не блестящую перспективу, то, по меньшей мере, оправдание в возможности, пусть даже самой призрачной, того, что такая перспектива может возникнуть. Разумеется, сама Шевретта была в эту пору замужем за де Люинем, партия эта была весьма выгодная, но коннетабль был не ревнив, напротив, он подталкивал Марию к приключениям подобного рода, поэтому она, наконец, решилась сделать что-нибудь этакое, от чего бы сердце трепетало в страхе и кровь стыла в жилах, но о чём впоследствии можно было бы рассказать со смехом лучшей подруге, каковой была Королева. Шевретта рассудила так, что если её идея будет успешной, она сможет воздействовать на Королеву, чтобы и она испытала подобное приключение, если же идея провалится, то она, по крайней мере, приобретёт опыт в подобных приключениях, сделает необходимые выводы на будущее.
Подготовив надушенное письмо, Мария подбросила его герцогу через доверенных людей. В письме говорилось, что если прекрасный принц (так именовался де Море в этом письме!) даёт согласие, ему следует проехаться по такой-то улице в такое-то время, имея на руке ленту голубого цвета. Шевретта направлялась взглянуть на то, проявит ли герцог согласие на дальнейшие приключения.
Ришельё через своих осведомителей узнал о том, что герцогиня де Шеврез передала письмо герцогу де Море, он даже узнал и о том, что содержится в этом письме. Поэтому он подстроил так, что герцог де Море не имел никакой возможности появиться в оговоренном месте в оговоренное время, при этом он направил своего человека следить за герцогиней. К сожалению для Ришельё, он в то время ещё не имел достаточно опытных соглядатаев, какими обзавёлся очень скоро после этого досадного для него провала. Недалёкий де Бедо не удосужился даже переодеться в штатское, так что он осуществлял слежку за герцогиней, одетый в плащ гвардейца. Разумеется, Шевретта заметила его и попыталась скрыться, для чего решилась прибегнуть к моей помощи. Так и завязалось наше с ней знакомство. Забегая вперёд, скажу, что Шевретта решила, что Море проигнорировал её приглашение, поэтому в будущем она отказалась от идеи соблазнить этого сына Генриха IV.
Что ж, пытаясь поймать герцога де Море, она поймала мушкетёра д’Эрбле. Быть может, в то время она ещё не могла оценить того приобретения, которое ей подарила судьба, но без ложной скромности скажу, она получила на многие годы преданного друга, до тех самых пор, пока она не решила его предать, отчего слово «преданный друг» в моих глазах приобрело совершенно новую окраску.

Глава 9

Вечером я явился на свидание с Марией.
— Итак, мой славный мушкетёр, вы пришли за наградой? —спросила она.
— Ни в малейшей степени! —ответил я. — Я пришёл на ваш зов. Вы пригласили – я явился. Мне не за что просить награду, я поступил так, как считал нужным, и ни с кого не собираюсь за это что-либо получать.
— Ах, благородный рыцарь! — воскликнула Мария. — Я и не предполагала, что во Франции ещё можно встретить бескорыстие и доблесть такого рода!
— Быть может, мы вращаемся в разных кругах, — ответил я. — Среди мушкетёров, коим я имею честь состоять, такой взгляд на вещи – не редкость.
— А среди придворных, к которым отношусь я, такой взгляд – редкость! —ответила Мария. — Я всё-таки намерена вас отблагодарить за ваше заступничество за слабую женщину.
— Я не беру с женщин денег или подарков, сударыня, — возразил я.
— А я и не намереваюсь вам предлагать что-либо материальное! — ответила Мария.
— О, сударыня, если вы хотите предложить мне что-то нематериальное, то я чувствую себя смущённым, —сказал я.
Действительно, я сам не понимал своего состояния. Молодые дворяне, и, тем более, мушкетёры, чья жизнь может оборваться в любой день, не пренебрегают возможностями получить от дам высшие доказательства благорасположения. Таков же был и я. Если бы Мария изображала недоступность, я, по-видимому, приложил бы все усилия, чтобы добиться от неё всего того, что она не намерена была предоставить. Здесь же она довольно недвусмысленно, как мне показалось, предлагала себя. Это было, как если бы кролик поймал удава и насильно залез к нему в пасть. Это было нарушением всех правил поведения. Добыча не охотится за охотником! На интуитивном уровне я ощущал какой-то подвох, поэтому у меня пропало какое-либо желание флиртовать с ней.
— Сударь! —воскликнула Мария. — Вы, очевидно, ошибочно меня поняли. Вы полагаете, что я предлагаю вам свою любовь? Но это не так! Я предлагаю вам свою дружбу, что намного дороже, поверьте мне. Вы не знаете, кто я такая, так я вам скажу.
В этот момент я почувствовал, что снова хочу добиться её любви. Всё встало на свои места, добыча не охотилась за охотником, а вновь избегала его, что заставляло охотника вновь стремиться охотиться за этой добычей.
— Сударыня, вы меня не любите? — спросил я, стараясь изображать холодность. — В таком случае, простите меня за то, что я неправильно истолковал ваши слова. Я не отказываюсь от дружбы с вами, но дружба предполагает многие взаимные обязательства, поэтому я для начала должен узнать, кто вы такая, какого рода дружеские услуги могут вам понадобиться от меня. Должен напомнить, что я нахожусь на службе у Короля, и любые действия или бездействия, вступающие в противоречие с моими обязанностями мушкетёра, для меня неприемлемы, а просьбы о таковых ничтожны, я заранее отказываюсь принимать на себя какие-либо обязательства такого рода.
— Дружба со мной никоим образом не будет препятствовать вашей службе Королю, мой рыцарь! — ответила Мария. — Напротив, эти обязанности почти во всём совпадают.
— Это ваше «почти» меня настораживает, — ответил я как можно мягче, но настойчиво.
— Кто, по-вашему, управляет Францией? — спросила Мария.
— Разумеется, Его Величество Король, — ответил я.
— Как вы наивны! —засмеялась Мария. — Францией в настоящее время правят три мужчины и три женщины. Три мужчины – это Король Людовик XIII, коннетабль герцог де Люинь и епископ Люсонский господин де Ришельё. Три мужчины – это Королева-мать Мария Медичи, Королева Анна и её ближайшая подруга, супруга де Люиня, Мария де Люинь.
— Предположим, что так, сударыня, — сказал я. — Я далёк от двора, поэтому заранее согласен, что вам видней. Что же из того?
— А то, что вскоре один мужчина и одна женщина будут исключены из этого списка, — продолжала Мария. — Королева-мать стремительно теряет власть, а с ней её утратит и этот мерзкий Ришельё. Останутся четверо.
— Пусть так, —согласился я. — Какое до этого дело мне?
— Если вы согласны с тем, что я сказала, — продолжала Мария, — тогда вы согласитесь и с тем, что Король, которого с детства воспитывали так, что он ненавидит деятельность по управлению государством, во всём полагается на своего лучшего друга и наперсника, на своего важнейшего советника герцога де Люиня. Королева же во всём советуется со своей лучшей подругой герцогиней де Люинь. Таким образом, Францией фактически управляют не шесть человек и не четыре, а двое. Причём, герцог де Люинь ничего никогда не сделает во вред своей супруге, Марии де Люинь.
— Вероятно, всё, что вы сказали, очень занятно, но я по-прежнему не понимаю, для чего вы мне это рассказываете, — сказал я.
— В настоящий момент вы находитесь в доме герцога де Люиня и разговариваете с хозяйкой этого дома, Мари Эме де Люинь, — сказала Мария торжественно.
— Шевалье д’Арамиц, аббат д’Эрбле, сударыня, — ответил я с поклоном.
— Аббат, вот как? — удивилась Мария. —Мне сказали, что вас зовут просто Арамис. Мои сведения были не точны?
— Вполне точны, сударыня, поскольку среди мушкетёров меня именно так и зовут, Арамис, —ответил я.
— Но вы не сообщили мне ваше имя, господин Арамис, — сказала Мария. — Как мне вас называть, если вы, действительно, будете моим другом? Жан? Рене? Шарль?
— Родственники, которые обращаются ко мне по имени, называют меня так, как окрестили меня родители, то есть Анри, — ответил я. — Но я не думаю, что такое обращение уместно со стороны герцогини, которая, по её собственному утверждению, управляет Францией.
— Вы не верите мне, Арамис, — расхохоталась Мария. — Но как же вы сможете называть меня Марией, если не позволите мне называть вас Анри?
— Я не собирался называть вас Марией, сударыня, — ответил я по возможности холодно.
— Это не имеет никакого значения, —отмахнулась Мария. — То, что вы собирались делать, или чего не собирались делать, уже не столь важно. Важно, что вы будете делать. А вы будете моим другом, и потому я буду называть вас Анри, а вы будете называть меня Марией.
— Чего хочет женщина, тому не станет противиться даже Бог, — сказал я скромно.
— Всё было бы так при условии, если бы Бог знал, чего она действительно хочет, — рассмеялась Мария. — Или хотя бы если бы сама женщина знала это! В настоящий момент я хотела бы вас отхлестать по щекам за все те дерзости, которые вы мне наговорили, господин Арамис, но вместо этого я просто поцелую вас, Анри!
С этими словами она подошла и одарила меня сладчайшим в мире поцелуем.
С этой минуты я был ей покорён. Я ответил на её поцелуй, и не только. На следующий день я чуть было не опоздал на утреннее построение. Если бы Мария не дала мне свежую сорочку из бесчисленного гардероба ей супруга, мне пришлось бы явиться в казарму в несвежей сорочке, чего со мной никогда не случалось. По счастью, мы с герцогом де Люинем были примерно одного роста и объёма, а также, по счастью, герцог чаще ночевал в Лувре, нежели у себя дома. Впрочем, Мария заверила меня, что герцог не ревнив. В эту ночь я имел возможность убедиться в чрезвычайной страстности и опытности Марии. Эта связь затянулась на тридцать пять лет. Видит Бог, если бы Мария не была за мужем, и если бы я был в те годы герцогом, то после той ночи я решился бы связать с ней всю свою жизнь. По счастью эти условия не выполнялись, поэтому наша связь не была освящена Господом, она оставалась чем-то больше, чем дружба, но меньше, чем супружество. Разве же я мог знать тогда, что Мария вступала в такие отношения далеко не только лишь со мной?
— Анри! — сказала мне на прощание этим утром Мария. — Умоляю, избавьтесь от этого вашего гасконского акцента и никому не говорите, что вы – гасконец. Даже Король Генрих IV, ваш тёзка, так поступил. Берите с него пример.
Я хотел было возразить, но Мария запечатала мой рот своими губами. Возражать не было времени. Я кивнул и помчался в казарму.
Мария поставляла мне кучу книг по истории, по политике, даже по фортификационному делу, а, кроме того, книги на испанском языке с параллельным переводом на французский, дабы я обучался этому языку. Всякий раз, когда я делал вид, что молюсь, я читал эти книги. Молитва – пустое занятие. Если бы Господь прислушивался к ним, мир был бы иным. Тот факт, что святоши, посвящающие всё своё время молитвам, всегда испрашивают одно и то же, доказывает, что они этого не получают. Впрочем, молитвы и не должны быть услышаны Господом, в противном случае это были бы уже не молитвы, а беседы.

Глава 10

В отношении книг мне пришёл на память один забавный эпизод.
Как-то раз Мария со смехом показала мне редкое издание книги Николо Макиавелли «Государь. История Флоренции. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия». Это было первое издание трёх знаменитых книг великого историка и философа, очень редкое и дорогое. Беда лишь в том, что оно было безнадёжно испорчено. Собачонка Марии изгрызла её корешок, отгрызла все углы, иными словами книгу было неприятно брать в руки.
— Смотрите, во что превратила эта несносная Мими одну из любимейших моих книг! —воскликнула она.
— Я вам достану такую же, — ответил я.
— Собачку или книжку? — спросила со смехом Мария. — В отношении собачки не беспокойтесь, я её простила. В отношении же книги – не берите на себя неисполнимых обещаний. Таких книг во Франции было только три. Первая у меня, вторая – у герцога Ларошфуко, третья у какого-то неизвестного мне графа.
— Попросите эту книгу у герцога, — предложил я.
— Он столь сильно обожает книги, что не расстанется с такой библиографической редкостью ни за какие деньги, — ответила Мария. — Погодите-ка! Я придумала одну забавную шутку!
Шутка её состояла в том, что она попросила на некоторое время у герцога его книгу, якобы для того, чтобы её почитать. Герцог, разумеется, не мог ей в этом отказать, но просил обращаться с книгой как можно более осторожно. Герцогиня обещала это сделать, после чего через неделю принесла ему книгу, разгрызенную собачкой. Герцог был убит, на него было жалко смотреть.
— Вы простите моей собачке то, что она столь неуважительно обошлась с вашей книгой? — сказала Мария, изобразив жалостливую гримаску.
— О, разумеется, герцогиня! — воскликнул герцог.
При этом, если верить рассказу Марии, он был просто подавлен. Такого горя его лицо не изображало даже в час кончины Короля Генриха IV. Вдоволь насладившись страданиями своего ухажёра, Мария, наконец, призналась ему, что его книга ничуть не пострадала, а та книга, которую она ему показала, это другая, принадлежащая ей, и что всё это было простой шуткой.
— Ах ты, Боже мой! — воскликнул Ларошфуко. — Примите же от меня в дар эту книгу, принадлежащую мне, и выбросьте вон ту, которую изгрызла ваша собачка.
— Нет, Франсуа, — возразила Мария. — Столь великой жертвы я от вас не приму!
Герцог изобразил разочарование, но хитрая Мария была уверена, что он испытал огромное облегчение от того, что его собрание редких книг не понесло никакого ущерба.
Впоследствии Мария узнала, что третьим обладателем такого же редкого экземпляра был граф де Ла Фер. Она предложила мне сыграть с ним ту же самую шутку.
Я попросил у Атоса эту книгу, которую он дал мне безо всяких условий. Когда же через неделю я вернул ему изгрызенную собакой книгу, Атос равнодушно взял её и бросил в углу комнаты, которую он снимал, где лежали другие книги, чья стоимость, полагаю, была ничуть не ниже, чем стоимость этого редчайшего экземпляра.
— Граф, вы не сердитесь на то, что я возвращаю вам книгу несколько не в том виде, в котором я её у вас брал? —спросил я.
— Очевидно, у вас были причины поступить так, и забудем об этом, —ответил Атос.
— Дело в том, что одна собачка… — попытался было оправдаться я.
— Не продолжайте, друг мой, —ответил Атос. —Ведь вы не держите собак, следовательно, вы брали у меня эту книгу не для себя. Но я не хочу ничего знать о той даме, для которой вы брали эту книгу, и довольно об этом.
Тут я был вынужден признаться, что это было всего лишь шуткой, после чего вернул Атосу его собственную книгу в целости и сохранности.
— Которую из двух вы хотите забрать себе? —спросил Атос, указывая поочерёдно на его собственную книгу и на испорченную книгу Марии.
— Ни одну из них, — ответил я. — Шутка мне уже не кажется смешной, простите меня, Атос.
Атос, не говоря ни слова, бросил собственную книгу в тот же угол, куда прежде швырнул испорченный экземпляр.
— Тот, кто предложил вам таким способом испытать нашу дружбу, дал вам не самый лучший совет, — мягко сказал Атос. — Всё, чем я владею, вы можете брать, если вам это потребуется. Я не огорчился тому, что книга испорчена, по той простой причине, что когда вы у меня её попросили, я её вам подарил, лишь не стал уточнять этого. Когда же вы мне вернули её, или, вернее, то, что от неё осталось, я не испытал чувства утраты, а почувствовал гордость за вас. Я подумал, как, вероятно, неловко вам было возвращать испорченную вещь, и что гораздо проще было бы сделать вид, что вы забыли о ней, нежели признаваться в своей неаккуратности. В эту минуту я гордился вами. Эта разорванная и испорченная книга должна была бы быть отправленной в камин, но в моих глазах она стала на некоторое время символом вашей честности и если хотите жертвенности, поэтому я принял её у вас. Если же это была всего лишь шутка, её ценность вновь упала до нуля, и она отправится в камин при первом же удобном случае.
— Атос, теперь для меня эта книга стала символом нашей дружбы, символом вашей самоотверженной щедрости, — сказал я. — Прошу вас подарить её мне, этот изгрызенный собакой экземпляр, и я буду хранить её в память о том уроке, который я получил.
— В чём же этот урок? —спросил Атос.
— Урок в том, что дружбу не следует испытывать на прочность, — ответил я. — И ещё в том, что для друга ничего не жалко.
Атос обнял меня, после чего я бережно взял книгу с изгрызенным корешком и углами. Вы не поверите! Она до сих пор со мной. Я не расстаюсь с ней при всех своих переездах!
 По этой, видимо, причине, я перечитывал её сотни раз. Я знаю её наизусть. Если бы я не читал так много, я бы не стал писать мемуары. Как видите, всему есть свои причины.

Глава 11

Сегодня не стало моего верного слуги Базена. Он долгое время был просто слугой, затем стал секретарём, и, наконец, другом. Любое моё распоряжение он выполнял с большей прилежностью, чем если бы ему это распоряжение отдал Король или сам Папа Римский. Он не завёл семьи, я был его семьёй, а он – моей.
Однажды он пережил нападение разбойников, пиратов, получил две пули. Я полагал, что он не оправится от этих ран, но не мог оставаться с ним. Долг позвал меня в погоню за пиратами, я должен был вызволить из их рук похищенного принца, а также одну даму, к которой мой друг д’Артаньян был неравнодушен.  Я оставил беднягу Базена на попечение достойных людей, и моё сердце было на не месте всё то время, когда я не имел возможности справиться о его состоянии. Я боялся написать, опасался узнать худшее. Но мой дорогой Базен выжил. Это было шесть лет назад. Он служил мне и далее верой и правдой все эти шесть лет, хотя силы у него были уже не те. Почти шестьдесят лет он был со мной! Скоро мы увидимся с тобой, друг мой!
Нас было четверо мушкетёров, и у каждого был свой слуга. Эти слуги тоже сдружились. Первым из них мы потеряли Мушкетона, который по неведомым мне причинам под старость просил называть его Мустоном, поскольку имя Мушкетон казалось ему недостаточно аристократичным. Да, он приобщился к аристократии, по меньшей мере, по образу жизни. Бедный Мустон погиб от рук негодяев, нанятых Кольбером для убийства д’Артаньяна. Затем ушёл Гримо, слуга Атоса. Он был с виду очень стар, поскольку был полностью сед и имел глубокие морщины на лице, но оставался крепок, насколько это было возможно для его возраста. Вот теперь и Базен. Жив ли бывший слуга д’Артаньяна Планше? Бог весть. Он первым перестал быть слугой, обзавёлся собственным делом, держал трактир и бакалейную лавку, где каждый мог купить фрукты, орехи, чай и прочие мелочи. Кажется, Планше был единственным по-настоящему семейным человеком среди всей этой четвёрки наших слуг. И то сказать, д’Артаньян не столько нуждался в слуге, сколько в друге после нашего расставания через некоторое время после осады Ла Рошели. Ведь должность капитан-лейтенанта королевских мушкетёров давала ему денщика, а то и двух, поэтому не было никакого смысла держать за свой счёт слугу. Кажется, Планше был активен во времена Фронды, чуть ли не одним из лидеров-фрондёров от простолюдинов. Разумеется, от правящей партии там были иные лидеры. Об этом я как-нибудь напишу, но не сегодня. Сегодня я предаюсь скорби по моему дорогому Базену. Он был для меня тем же, чем был отец Жозеф для кардинала Ришельё. Впрочем, нет. Ведь отец Жозеф поначалу содействовал взлёту Ришельё, представив его Королеве-матери. Я же не обязан Базену своей карьерой, он просто добросовестно и порядочно служил мне, работал на меня, был предан мне с головой. Но во всех прочих отношениях он был моим «серым кардиналом». Я даже хотел сделать его епископом! Ей-богу, это могло выгореть! Во всяком случае, аббатом он мог бы быть. Но из эгоистических соображений я долгое время не предлагал ему этого, когда же решился и предложил, он разобиделся так, что целую неделю разговаривал со мной предельно сухо. «Да, монсеньор», «нет, монсеньор», «слушаюсь, монсеньор». Так – целую неделю! За то, что я вознамерился с ним расстаться! Он решил, что я нашёл себе более расторопного слугу, что я не удовлетворён его услугами. Бедняга! Разве он мог помыслить, что такой закоренелый эгоист, как я, может что-то предпринять не для себя лично и не ради собственных выгод, а для того, чтобы просто сделать добро тому, кто ему дорог?
Как легко все мы предполагаем в других худшие черты! И как трудно даётся нам предположение о том, что кто-то рядом с нами может оказаться лучше, чем мы о нём думаем! Легче всего мы приписываем другим наши собственные недостатки. Злой видит злобу в каждом, жадный каждого считает скрягой, завистник полагает, что ему все завидуют, тот, кто падок на прелюбодеяния, подозревает всех и каждого в этом же самом. Но ведь Базен не был эгоистичным? Или мне это лишь казалось? Как бы то ни было, он хорошо меня знал, и он прав, мне действительно, было трудно решиться предложить ему то, в чём я сам не был заинтересован!
Спи с миром, мой дорогой Базен!
Ничего больше не буду сегодня писать.
Аминь!

Глава 12

Вечером на следующий день после визита к Марии я решил поразмыслить над создавшейся ситуацией и не заметил, как пришёл на южную оконечность набережной Генриха IV. Внезапно я увидел перед собой двух молодцов с обнажёнными шпагами, которые приближались ко мне с таким видом, который не оставлял сомнений в том, что они намеревались напасть на меня. Признаюсь, несмотря на сгущающиеся сумерки, меня это не слишком взволновало, поскольку я был весьма высокого мнения о собственном искусстве фехтования, которому я учился у своего отца, а также у двух весьма неплохих фехтовальщиков. Тем не менее, я положил руку на эфес своей шпаги и пошёл чуть медленнее. По этой причине шаги мои стали звучать тише и реже, и я немедленно услышал стук двух пар сапог сзади. Быстро оглянувшись, я убедился, что я не ошибся.
Четверо против одного – такое противоборство для меня могло оказаться фатальным.
Я обратил внимание на то, что в случае, если я продолжу свой путь тем же темпом, место, где я повстречаюсь с людьми, идущими мне навстречу, будет наиболее тёмным и уединённым. Предпочтя встретиться на более освещённом месте, где, к тому же имелась калитка в некий уединённый садик, я решил ещё больше замедлить шаг и остановиться тогда, когда эта калитка окажется за моей спиной. Надежда на то, что калитка окажется открытой, была слабой, но это было лучше, чем ничего.
Итак, подойдя к калитке, я опёрся на неё спиной и с интересом посмотрел на приближающихся ко мне с двух сторон четырёх вооружённых людей.
— Что за встреча! —воскликнул один из тех, кто шёл мне навстречу. — Неужели это тот самый господин королевский мушкетёр, который так любит встревать не в свои дела?!
— Это трудно назвать встречей, господин де Бедо, —ответил я, ибо это был тот самый человек, от которого я помог Шевретте скрыться, и имя которого она мне уже сообщила. —Впрочем, я буду рад встретиться с вами в любое время, которое вы соблаговолите назначить, с равным количеством секундантов с обеих сторон.
— Для чего же откладывать, господин Арамис? Так ведь вас зовут, если не ошибаюсь? — ответил де Бедо. — Моё время чрезвычайно дорого, и второго такого раза побеседовать с вами мне может не представиться. Как раз сейчас я свободен для того, чтобы побеседовать с вами и покончить со всеми разногласиями, а заодно и с вами.
Двое моих преследователей, которые шли сзади, также уже подошли и встали в позы, которые не оставляли сомнений в их намерении присоединиться к расправе надо мной.
— Что ж, господа! — ответил я. — Я вижу, что, по-видимому, все вы имеете ко мне какие-то вопросы?
— Да! — ответил де Бедо. — И мы будем беседовать на языке шпаг!
— Все четверо со мной одним? — спросил я, сохраняя безмятежное выражение лица вопреки некоторому смятению, которое, признаюсь, охватило меня. — Если вам, господин де Бедо, настоящий момент представляется наиболее подходящим для бесед такого рода, то, хотя я не имею ни одного секунданта на своей стороне, я готов приступить к разговору на языке шпаги. Надеюсь, что вы сами проведёте жеребьёвку или каким-либо иным способом решите вопрос очерёдности наших бесед.
— Очерёдности?! — воскликнул де Бедо и расхохотался. — Вы имеете в виду вопрос о том, чья именно шпага первой воткнётся в вашу грудь? Это решит случай!
— Так вы собираетесь сражаться со мной все четверо одновременно? — уточнил я. — Что ж! В таком случае я более не считаю вас дворянами и буду применять все известные мне приёмы!
По счастью у меня был при себе кинжал, которым я мог надеяться отражать удары одного нападающего, тогда как шпагой я отражал бы удары другого. Сражаться с четырьмя одновременно мне, признаюсь, не приходилось, но ведь всё когда-то случается в первый раз! Я понял, что должен по возможности как можно скорее убить или ранить хотя бы одного из нападающих, а лучше, двоих, тогда мои шансы на победу были бы вполне сносными. Самый правый среди четверых, стоящих передо мной был наиболее опасен, поскольку его шпага уже была направлена на меня, и его лицо выражало решительность убить меня как можно быстрей.
В одно мгновение я поднырнул под шпагу этого противника и вонзил свою шпагу ему в грудь в районе сердца. В тот же миг я левой рукой метнул свой кинжал в того, что стоял рядом с ним, и постарался выхватить шпагу из рук только что сражённого мной разбойника. Мне это удалось. Таким образом, ситуация моя слегка улучшилась, поскольку у меня в руках было две шпаги, а противников у меня было теперь только двое. К моему огорчению, кинжал, брошенный мной, не нанёс существенного ранения моему противнику, а лишь неглубоко пронзил его плотный кожаный ремень.
И всё же отражать удары троих нападающих с двумя шпагами было намного проще, чем отражать удары четверых, имея лишь шпагу и кинжал. Кроме того, как мне показалось, нападавшие не ожидали, что так быстро потеряют одного из своих товарищей, что заставило их действовать осторожнее.
Я надеялся поразить хотя бы де Бедо, поскольку он явно был предводителем нападающих, и в том случае, если бы он был убит, остальные двое, возможно, оставили бы меня в покое. Тем не менее, сражение завязалось нешуточным, и я уже начал ощущать, что силы оставляют меня, я стал уставать, мне уже недоставало ловкости, чтобы сдерживать напор трёх ночных убийц. Кроме того, я получил два лёгких ранения, одно в руку, другое в ногу, что существенно ослабляло меня, и я понимал, что скоро силы оставят меня окончательно.
— Чёрт подери, что здесь творится?! — воскликнул кто-то сзади меня. — Трое на одного! Вот я вас, черти!
В следующее мгновение я увидел слева от себя какого-то огромного человека с длиной шпагой в руках, который с такой яростью обрушился на моих соперников, что уже через десяток секунд один из них был повержен, и мы с моим неожиданным спасителем оказались двое на двое с моими врагами. Моим противником остался только де Бедо, тогда как противником моего гигантского напарника оказался тот, кто шёл с ним вместе навстречу мне.
Я уже порядком устал, а де Бедо был весьма неплохим фехтовальщиком, к тому же его напор усилился вследствие ярости, которая его охватила при виде потери двух своих людей. По счастью, мой рослый напарник достаточно быстро и очень легко разделался со своим оставшимся противником.
Итак, вскоре в живых оставался один только де Бедо. Даже если бы дуэль между нами велась по всем правилам, мой напарник вполне мог бы помочь мне одолеть этого оставшегося противника, но в этом особом случае я бы этого не допустил. Впрочем, и он не порывался этого делать. Вступив в схватку по причине неравенства сил двух противоборствующих сторон, он изменил бы своим правилам, если бы воспользовался образовавшимся соотношением количества фехтовальщиков в пользу другой стороны. Он спокойно вложил свою шпагу в ножны и стал ожидать окончания боя.
Убедившись, что де Бедо не собирается сдаваться, я решил, что покончить с ним необходимо.  Меня спасло то, что у меня в руках по-прежнему оставалась вторая шпага. Я собрал все свои силы и, сделав два обманных выпада правой рукой, вонзил шпагу, находящуюся в левой руке, в горло де Бедо. В ту же минуту он захрипел, рухнул на землю и вскоре испустил дух.
— Сударь, я бесконечно признателен вам за то, что вы пришли ко мне на выручку! — сказал я человеку, который встал на мою сторону. — Позвольте представиться, аббат д’Эрбле, или, Арамис, как меня называют товарищи по оружию.
— Арамис? — удивился мой спаситель. — Кажется, я уже слышал это имя. А я – Исаак де Порто. Я только вчера прибыл в Париж и собираюсь поступить в мушкетёры. Только я ещё не решил, куда именно. Я слыхал, что в Париже имеются мушкетёры Короля и мушкетёры Ришельё, которых мы называем гвардейцами. Мушкетёрам Ришельё платят больше.
— Зато мушкетёры Короля вчетверо более благородны, чем гвардейцы, в чём вы могли сегодня убедиться, —сказал я. —Ведь те люди, которые на меня напали – это и есть гвардейцы Ришельё, тогда как я – мушкетёр Короля!
— Ну, стало быть, сама судьба сделала за меня свой выбор! — воскликнул де Порто. — Если я умудрился насмерть поссориться с гвардейцам Ришельё во второй день своего пребывания в Париже, стало быть, моя дорога лежит в мушкетёры Короля.
— Завтра же я поговорю с капитаном королевских мушкетёров господином де Тревилем, — сказал я. — Знаете ли, у нас приняты короткие клички для того, чтобы в бою быстро обращаться друг к другу. Быть может, вам лучше подойдёт имя Портос?
— Скажите, как долго вы служите в мушкетёрах Короля? — спросил мой собеседник.
— Полтора года, — ответил я.
— Если мушкетёр с таким почтенным стажем говорит мне, что мне лучше прозываться Портос, то с этой минуты меня именно так и зовут!  — воскликнул он. — Вашу руку!
— Я ваш должник и ваш друг навек! — воскликнул я и подал Портосу руку.
Это было весьма опрометчивым с моей стороны. Моя рука болела три дня после этого, поскольку Портос достаточно энергично пожал её. Должен сказать, что он при этом старался соблюдать деликатность, поскольку если бы он сжал её изо всех своих сил, он сломал бы все кости в кисти моей руки. Я говорю это не предположительно, а с полным знанием дела, поскольку я имел неисчислимое количество возможностей узнать всю силу Портоса и его рукопожатия, по счастью, не на своей собственной руке.

Глава 13

В итоге Портос, с которым я только что познакомился, спас меня от бесславной гибели на набережной ночью от рук злоумышленников.
Случись это событие на день позже, когда Ришельё добился подписания эдикта о запрете дуэлей, нам обоим всерьёз бы угрожала смертная казнь – если не за убийство, то за дуэль, поскольку мы бы не смогли доказать, что это не было ни тем, ни другим, а была лишь вынужденная оборона. Ведь у нас не было свидетелей того, что на нас напали. Если бы дознались, что это мы убили этих четверых гвардейцев, Ришельё лично занялся бы тем, чтобы отправить нас на тот свет. Он давно выступал за строжайший запрет дуэлей, а после того, как на одной из дуэлей погиб его любимый старший брат, он стал ещё более яростным ненавистником дуэлей.
По счастью этот эдикт ещё не был подписан. Король подписал его на следующий день после этого события, шестого февраля 1621 года. Однако и без того было ясно, что мы в величайшей опасности. По этой причине мы уложили трупы так, чтобы можно было решить, что это была дуэль двое на двое, и в результате сражения все противники убили друг друга. Для большей убедительности я вложил в руки того нападающего, которого убил первым, его шпагу, забрал свой кинжал.
Позже от Шевретты и из иных источников я достоверно узнал, что именно этот случай заставил Короля подписать заготовленный ранее эдикт о запрете дуэлей. Ришельё был вне себя от того, что он потерял четырёх своих гвардейцев в один вечер. К счастью, он не подозревал истинной причины этой потери, иначе на нас, вероятно, распространили бы действие этого указа задним числом. В те времена Ришельё ещё не успел настолько подмять под себя судебную систему, чтобы все решения выносились только так, как хочет он, однако, едва ли бы кто-нибудь поверил в то, что на меня одного напали четверо фехтовальщиков, после чего я отделался двумя несущественными ранениями, тогда как все четверо были убиты, даже с учётом неожиданной подмоги Портоса. Мне пришлось приложить все усилия для того, чтобы скрыть свои ранения, для этого мне потребовалась помощь искуснейшего врача де Клеру, который лечил все раны мушкетёров де Тревиля. По счастью, у меня уже имелись два запасных комплекта мундира, в один из которых я и облачился на следующий день, поскольку тот мундир, в котором я подвергся нападению, был испорчен двумя отверстиями и запачкан моей кровью.
Скажу, кстати, что на дуэлях победитель мог забрать шпагу побеждённого. В данном случае мы этого не стали делать, по понятным причинам, которые я изложил выше. Между прочим, если офицера арестовывали, ему полагалось сдать свою шпагу, но он мог также переломить её и оставить при себе рукоять. Причина этого была в том, что рукоять зачастую была украшена драгоценными камнями, хранила на себе другие черты индивидуальности хозяина шпаги, зачастую подобная рукоять передавалась по наследству от отца к старшему сыну. Клинок же можно было заменить у опытного мастера на новый.
Я читал, что обычай украшать золотом и бриллиантами оружие ввёл Гай Юлий Цезарь. Узнав о том, что сражающиеся воины бросали своё оружие и отступали, он велел украсить рукоять своего меча как можно более дорогими бриллиантами и другими драгоценными камнями. Когда один из знакомых ему патрициев спросил его, не боится ли он лишиться такого драгоценного оружия в бою, он ответил: «Неужто вы полагаете, что моё оружие можно у меня отобрать, не отняв мою жизнь?» С тех пор воины стали украшать свои сабли как можно дороже, дабы доказать каждому, что они ни при каких обстоятельствах не расстанутся со своим оружием в бою. Случаев, когда сражающиеся бросали бы своё оружие, почти не стало с этих пор. Полагаю, эта традиция дошла сквозь века и до наших времён, оружие в мушкетёров было весьма дорогим, поэтому трофей в виде шпаги был весьма ценен. Если нельзя было забрать шпагу целиком, забирали эфес. И всё же мы оставили свои трофеи на поле сражения. Я был счастлив вдвойне, во-первых, тем, что спасся, во-вторых, обретением друга. Что касается Портоса, он ещё только прибыл в Париж, его шпага была самой простой, и он даже не подозревал о возможности приобретения подобного трофея. Между прочим, весьма скоро Портос обзавёлся чрезвычайно богато украшенной шпагой, причём, в соответствии со всеми правилами воинской доблести. Но это уже другая история.   
Тем же вечером, несмотря на поздний час, я предложил Портосу отметить моё чудесное спасение и наше знакомство в одном из трактиров неподалёку от казарм. Портос явил отменный аппетит, ужин обошелся мне вчетверо дороже того, на что я рассчитывал, но я не жалел о потраченных деньгах. Очень верно впоследствии сказал д’Артаньян: «Бесконечно и с удовольствием можно смотреть на три вещи: как горит огонь, как танцует молодая девушка и как ест Портос». Косточки индейки, которые обычные люди обгладывают, Портос перемалывал своими великолепными зубами так, как если бы это были хлебные сухари. Что касается вина, одним глотком он опорожнял кубок как ни в чём не бывало.
 
Глава 14

Думаю, здесь уместно будет вспомнить, как я познакомился с Атосом. Это произошло в 1619 году. Три года я безуспешно пытался совместить обязанности аббата с обязанностями гвардейца. Временами мне казалось, что я не гожусь ни для того, ни для другого призвания, временами же мне казалось, что оба призвания мне чрезвычайно подходят. Отказаться от аббатства означало потерять стабильный источник доходов, отказаться от военной службы означало бы для меня окончательно стать священником. Обе перспективы меня не удовлетворяли. Я не мог стать до конца лишь аббатом, поскольку служение Господу было для меня не столько жизненным выбором, сколько одна из многих возможных увлекательных головоломок, ведь я не столько служил Богу, сколько искал его. Чтение так называемых мудрых книг о Боге, где я находил много рассуждений о Нём, но не находил Его, было увлекательной погоней по следам, которых никто не оставлял. Солдатом я тоже долгое время был не всерьёз. Я надевал на себя мундир гвардейца и ощущал себя свободным от церковных обетов и ограничений. Лишь будучи гвардейцем, я мог смотреть на встречаемых мной красавиц так, как хотел бы смотреть на них. Стоило мне почти убедить себя в том, что я – лишь солдат, как я вспоминал о своих обязанностях исповедника, а поскольку ко мне на исповедь весьма часто приходили такие юные и нежные красотки, посмотреть на которых было радостью для глаз, отказаться от этой части своей жизни я не мог. Стоило мне всерьёз посвятить себя жизни аббата, я ощущал острую потребность не подавлять свои эмоции, а выпускать их наружу, не прятаться в утлой келье, а гарцевать на горячем жеребце со шпагой в руках, приводя в восторг юных горожанок.
Однажды я, выходя из исповедальни, столкнулся лицом к лицу с мушкетёром короля с благородными чертами лица и стройной фигурой.
— Позвольте поинтересоваться, господин аббат, какая же из двух ваших профессий является основной? — спросил он с такой благожелательной улыбкой, что его вопрос никак нельзя было счесть за оскорбление.
Кроме того, я ведь в этот момент был в одежде аббата, а аббаты, как известно, не вызывают на дуэль мушкетёров.
— Хотел бы я сам найти ответ на этот вопрос, — ответил я с усмешкой. — Простите, сударь, вы меня знаете?
— Я много раз видел вас в одежде аббата, но также встречал вас среди гвардейцев, — ответил мушкетёр. — Мне кажется, что из вас получился бы великолепный мушкетёр, судя по тем сражениям, в которых я вас видел, но когда я вижу вас в одежде аббата, мне кажется, что зрение меня обмануло, и тот лихой гвардеец был другим человеком. Быть может, у вас имеется брат-близнец?
— Нет, сударь, это был я, — ответил я спокойным голосом, которым только и надлежит говорить аббату. — Господь ещё не сподобился наставить меня на путь истинный, но я тешу себя надеждой, что вскоре он причислит меня к своим слугам, так что я навсегда оставлю вздорное увлечение армейскими делами.
— Правильно ли я вас понял, что вы предпочитаете быть полностью аббатом, нежели военным? — спросил мушкетёр, как мне показалось, с некоторым разочарованием.
— Думаю, что сутана мне больше подойдёт, нежели мундир гвардейца, — ответил я.
— В таком случае, святой отец, прошу простить меня за то, что я осмелился предположить, что вам может понадобиться мой совет, — ответил Атос, после чего ушёл так быстро, что я не успел ничего ему ответить.

На следующий день я был в фехтовальном зале, где занимался усовершенствованием своего умения, которое, как известно, требует постоянных занятий.
— Святой отец, как я погляжу, ваше намерение стать аббатом, пока ещё не выкристаллизовалось в окончательное решение? — услышал я знакомый уже мне голос этого же мушкетёра. — Не желаете ли в этом случае оказать мне честь скрестить со мной рапиры? Быть может, я смогу показать вам кое-какие приёмы, или, что было бы для меня лучше, быть может и вы сможете чему-нибудь обучить меня?
— О, с удовольствием! — ответил я. — Аббат д’Эрбле, к вашим услугам!
— Простите, сударь, я не могу скрестить шпагу с аббатом, — ответил мушкетёр.
— В таком случае, сударь, я надеюсь, что вы не откажитесь фехтовать с гвардейцем Его Величества Арамисом?
— Мушкетёр Его Величества Атос к вашим услугам, господин Арамис, — ответил мой партнер по фехтованию и учтиво поклонился, как это принято между фехтовальщиками в учебных боях на затупленных рапирах.
Атос пропустил три укола, тогда как я пропустил от него целых четыре.
— Теперь попробуем левыми руками? — предложил Атос.
— Левыми? — удивился я. — Но левой рукой я никогда не тренировался драться!
— Напрасно, господин Арамис, — ответил Атос. — В бою или на дуэли это может пригодиться.
— Вы, по-видимому, правы, но ведь левой рукой я буду в любом случае фехтовать значительно хуже, чем правой, разве не так? — спросил я.
— Во-первых, ваш противник может оказаться левшой, и в этом случае сражаться с ним правой рукой для вас будет крайне затруднительно, тогда как он всю свою жизнь тренировался сражаться именно с правшой, — возразил Атос. — Если же вы умеете фехтовать левой, тогда ваше умение будет для него в диковинку, он, вероятнее всего, к такому будет не готов, что даёт вам значительное преимущество.
— Вы меня убедили, и с сегодняшнего дня я начну тренироваться фехтовать и левой рукой также, — ответил я. — Но коль скоро вы сказали ваше «во-первых», я полагаю, что есть также и «во-вторых»?
— Разумеется, — ответил Атос. — Во-вторых, вы можете оказаться раненым в правую руку, ведь любой дуэлянт прежде всего целит именно в правую, а не в левую руку, полагая, что ваша левая рука для него не столь опасна. Тогда вам остаётся лишь продолжать сражение раненой рукой, либо перехватить шпагу левой, но здоровой рукой. Судите же сами, что для вас будет лучше.
— Ваше «во-вторых» не менее убедительно, чем «во-первых»! — восхитился я. — Почему же в фехтовальных школах не учитывают этого?
— Школы бывают разные, — ответил Атос с мягкой улыбкой. — Есть ещё и «в-третьих». Ведь против вас могут ополчиться два противника, а то и больше. В таком случае ваша левая рука вам очень понадобится.
— Этот аргумент ещё убедительней! — воскликнул я. — Как это он не приходил мне в голову?
— В-четвёртых, умение владеть левой рукой даёт умение сражаться двумя руками одновременно при необходимости, — продолжал Атос.
— Да, это я знаю, когда в левой руке кинжал, он может служить дополнительной защитой от шпаги, — сказал я. — В том случае, если его эфес, то бишь ограничитель имеет форму крестовины, дужки, щитка, полукорзины, корзины, получашки или чашки.
— Вы будете делать это намного эффективнее, если научитесь владеть левой рукой не хуже, чем правой, — сказал Атос, кивая. — Но этого недостаточно.
— Недостаточно? — спросил я.
— Разумеется! — ответил Атос. — Следующий шаг после того, как вы научитесь фехтовать левой рукой – это научиться фехтовать обеими руками одновременно и независимо друг от друга.
— Давайте же немедленно начнём урок! — воскликнул я с жаром.
— Но ведь вы, кажется, намеревались оставить военное поприще и заделаться окончательно аббатом? — спросил Атос с улыбкой.
— Да что вы! — воскликнул я. — Это на меня сутана так действует. Когда я облачён в неё, я становлюсь сам не свой.
— Так не надевайте же её больше, — посоветовал Атос.
— И лишиться дохода, доставшегося мне по наследству от отца? — спросил я.
— Я не берусь советовать вам в денежных делах, — сказал Атос чрезвычайно серьёзно.
— Я, пожалуй, буду аббатом лишь время от времени, очень редко, — сказал я.
— Что бы вы не решили, это ваша жизнь и ваш выбор, — сказал Атос, смягчившись. — Если ваше увлечение религией не будет отнимать у вас более двух дней в месяц, я, пожалуй, смог бы рекомендовать вас в наш полк королевских мушкетёров. Там – настоящее дело, не то, что у гвардейцев.
— Я буду счастлив, если это случится, но у меня одна просьба, — сказал я. — Не называйте больше меня господином аббатом и господином Арамисом. Для вас я просто – Арамис.
— В таком случае для вас я просто Атос, — ответил Атос. — Вашу руку, Арамис!
Мы пожали друг другу руки, чем было положено начало нашей дружеской паре, которая впоследствии стала троицей, а затем после прибытия в Париж д’Артаньяна – неразлучной четвёркой.
 
Глава 15

Всё же вернусь к рассказу о том, как я познакомился с Портосом, и как он стал мушкетёром.
Итак, я предложил Портосу наутро приходить в казармы мушкетёров к половине седьмого часам утра, тогда как сам отправился туда, как обычно, к шести часам.
 — Арамис, вас разыскивает де Тревиль, — сказал мне Атос после того, как мы обменялись обычными приветствиями.
— Не знаете ли, по какому поводу? — поинтересовался я.
—Полагаю, повод был не из приятных, поскольку он сказал: «Как только явится этот…», — сказал Атос и запнулся. — Позвольте мне не передавать в точности тех слов, которые он применил, они обозначают аббата, но эти слова не принято произносить в благородном обществе. Его лексика была приблизительно такой, которой пользуется обычно маршал де Брезе.
— Ого, даже так? — воскликнул я.
Маршал де Брезе был эталоном сквернословия даже среди военных. Вероятно, он так поступал для того, чтобы ещё сильней разозлить господина Демаре, известного своим ханжеством. Действительно, упомянутый Демаре как-то распорядился сжечь большое количество чрезвычайно ценных картин знаменитых художников по той причине, что они изображали обнаженных женщин. Эти картины долгое время украшали лучшие залы замка Фонтенбло, куда его, к несчастью, назначили смотрителем. Упомянутый микроцефал приложил много усилий к тому, чтобы замок выглядел «прилично» в его, Демаре, понимании этого слова, чем, разумеется, снизил ценность обстановки замка, поскольку уничтожил бесценные шедевры, украшающие его. Такого не позволяли себе даже самые заскорузлые ханжи Ватикана. Указанный Демаре требовал ото всех применения только самой изысканной лексики, и поэтому он всякий раз, получая бумаги от маршала де Брезе, выходил из себя, после чего с большими усилиями напускал на себя вид вежливой терпимости и просил маршала переписать документ, употребляя лишь приемлемую лексику. «Идите вы с вашими приказами!» отвечал де Брезе, добавляя далее такие адреса, которые я также не решаюсь здесь упоминать. Итак, если де Тревиль говорил обо мне, используя лексику де Брезе, следовало приготовиться к нешуточной взбучке.
Поблагодарив Атоса, я решительно направился «в пекло», то есть в апартаменты де Тревиля.
— Послушайте, Арамис! — воскликнул де Тревиль, увидев меня. — Что у вас там произошло на набережной Генриха IV?
— Я не вполне понимаю, о чём вы говорите, господин капитан, — сказал я.
— Не пытайтесь меня обманывать, — возразил де Тревиль. — Я был там. Вы понимаете меня? Если вы ещё могли бы надеяться ввести в заблуждение гвардейцев Ришельё, то меня-то вы не обманете. Я видел их раны. По меньшей мере двое из них были убиты вами. Во всяком случае это удар снизу шпагой в горло… Ни один из гвардейцев не нанёс бы такого удара. Согласен, трупы лежали так, будто у них была дуэль двое на двое. Но загвоздка в том, что эти четверо были четыре ворона из одного гнезда, а я придерживаюсь того взгляда, что ворон ворону глаз не выклюет. Молчите?
— Я не знаю, что говорить, господин капитан, — стушевался я.
— Уж лучше молчите, чем дальше лгать, — согласился де Тревиль. — По счастью болваны Ришельё решили, что дело обстояло именно так, как вы хотели, чтобы они думали. Но я-то вижу, как всё было. Четверо гвардейцев напали на вас. Вероятно, вы чем-то им досадили, и они, допускаю, намеревались вас убить.
— В таком случае разве я несу ответственность за то, что не одобрил их плана? — спросил я. — Он мне не понравился с самого начала.
— Допускаю, что вы не сошлись во мнениях с этими четверыми, — согласился де Тревиль. — Но как, они осмелились напасть вчетвером на четырёх мушкетёров Короля? И кто были те трое, которые помогли вам разделаться с остальными?  А, кроме того, уж если ваши силы были равны, то для чего было их убивать? Не проще ли было их попросту ранить, забрать их шпаги и прогнать с позором?
— Господин капитан, со мной не было четырёх друзей, — ответил я.
— Я вам не верю, —возразил де Тревиль. —Я бы был убеждён, что с вами был Атос, если бы не знал достоверно, что его с вами не было, поскольку вчера весь вечер он был со мной и выполнял мои поручения. Итак, кто эти трое?
— Уверяю вас, со мной не было ни одного мушкетёра, — ответил я, — поэтому за тот факт, что я ещё жив, никто из мушкетёров Короля не несёт ответственности.
— Стало быть, с вами были три гвардейца? — спросил де Тревиль, немного успокаиваясь. — Что ж, это объясняет, почему гвардейцы Решильё осмелились на вас напасть.
— Со мной не было ни одного солдата, ни мушкетёра, ни гвардейца, ни новобранца, — ответил я.
— Вы хотите сказать мне, что вы были один? — спросил с недоверием де Тревиль.
— Поначалу – да, но после того, как я нанёс одному из них тот самый удар, который меня выдал, … — ответил я.
— Вы хотите сказать, что, сражаясь против четверых, убили первым же ударом одного из них? —с недоверием спросил де Тревиль.
— Атос научил меня действовать двумя руками, что позволило мне поразить первого, напавшего на меня, и хотя бы временно нейтрализовать второго, — сказал я искренне.
— Что вы говорите? — восхитился де Тревиль. — В таком случае, действительно было бы жаль, если бы после такого славного начала они всё-таки убили бы вас.
— Я тоже так решил, господин капитан, — согласился я. — Это соображение заставило меня драться дальше.
— Вы сказали, что поначалу вы были один, — напомнил де Тревиль. — Когда же эти трое, или, быть может, двое пришли к вам на выручку?
— Почти в тот же миг, но их было не двое, а один, — ответил я.
— Один?! — удивился де Тревиль. — Вы хотите сказать, что нашёлся кто-то, не являющийся кадровым военным, который встал на вашу сторону несмотря на то, что вас даже в этом случае оставалось только двое против троих?
— Именно так и было, господин капитан, — ответил я.
— Судя по двум ударам, которые он нанёс двум из троих ваших противников, это, должно быть, очень сильный и рослый человек, — предположил де Тревиль.
— Вы чрезвычайно точно определили по ранам фактуру и силу этого моего спасителя, — согласился я.
— Что ж, двое против четверых, — пробормотал де Тревиль. — И вы оба не получили никаких ранений?
— Никаких, господин капитан! — решительно воскликнул я.
Де Тревиль внимательно посмотрел на меня, задержав взгляд на моей левой руке и на левой ноге.
— Или, быть может, совсем пустяковые ранения? — спросил де Тревиль.
— Возможно, совсем пустячные, — согласился я.
— Которые, надо надеяться, заживут недели через три? — спросил де Тревиль. — Или через пять?
— Через три, господин капитан, — ответил я.
— Что же вы от меня хотите? — неожиданно воскликнул де Тревиль с показным гневом. — С какой целью вы явились ко мне с самого утра? Чтобы похвалиться своими подвигами?
— Мне сказали, что вы меня искали, — сказал я.
— Я-то вас искал, но ведь и вы тоже меня искали, не так ли? — спросил де Тревиль. — Дайте угадаю. Вы пришли просить меня принять вашего спасителя в мушкетёры Короля?
— Я полагал, что …— замялся я.
— А знаете ли вы, что в мушкетёры Короля не принимают без достаточно весомой рекомендации? —сердито спросил де Тревиль.
— Да, господин капитан, — согласился я.
— Значит, я не могу принять этого неизвестного мне дворянина, даже при том, что он обладает недюжинной силой и неплохо фехтует, в мушкетёры уже сегодня, — ответил де Тревиль, который, казалось, спорил сам с собой.
— Выходит, что так, господин капитан, — подтвердил я.
— И что же, по-вашему, я должен предложить этому дворянину до времени поступить в гвардию моего зяте Деззесара? — продолжал де Тревиль.
— Вероятно, это будет единственно возможным решением, —согласился я.
— И допустить, тем самым, чтобы такой сильный и ловкий фехтовальщик был у кого-то, но не у меня, это вы мне предлагаете, господин Арамис? — спросил де Тревиль, снова изображая негодование.
— Это было бы прискорбно, — сказал я.
— Могу я, по крайней мере, взглянуть на этого гиганта? — спросил, наконец, де Тревиль после долгого размышления.
— Он должен прибыть ко входу в казармы как раз в эту самую минуту, — ответил я.
— Приведите же его, — сказал де Тревиль.
Я вышел и через несколько минут вернулся, сопровождаемый Портосом.
— Ваше имя … — проговорил де Тревиль.
— Портос! —воскликнул Портос так громко, что де Тревиль поморщился, вероятно, от боли в ушах.
— Я благодарю вас за помощь, которую вы оказали одному из моих лучших мушкетёров, — сказал де Тревиль, — но я прошу вас не распространяться об этом эпизоде. Поверьте, это в ваших же интересах.
— Я поступил так, как поступил бы каждый на моём месте, — скромно ответил Портос.
— Похвально, что вы так полагаете, но прискорбно, что вы ошибаетесь, — ответил де Тревиль. — Люди по большей части не таковы, чтобы заступаться не имея существенных шансов на сохранение собственной жизни и собственного здоровья.
— Наши шансы были вполне хорошими, — возразил Портос. — Но в правы, я бы вступился и в том случае, если бы нападавших было вдвое или втрое больше. В этом случае наши шансы, действительно, были бы немного хуже.
— Вы хотите сказать, что были уверены, что одолеете троих вдвоём? — спросил де Тревиль.
— Троих я бы одолел и один, — отмахнулся Портос. — У себя дома я часто развлекался таким образом, имея вместо шпаги рапиру с затуплёнными концами, сражаясь против четверых, а то и против шестерых. Но вскоре мне пришлось прекратить эти забавы, поскольку слишком уж много костей я сломал, хотя, видит Бог, не хотел этого.
— Вот как? — удивился де Тревиль. — Что же, вы, вероятно, надеетесь стать мушкетёром Короля?
— Я уже стал им, ещё вчера вечером, с той минуты, как принял это решение, — простодушно ответил Портос.
— Ну, это так быстро не происходит, — рассмеялся де Тревиль. — Я ведь ещё не принял решения о зачислении вас к себе, но даже после того, как приму такое решение – если я его приму – его ещё надо будет утвердить у Короля.
— Король утвердит любое ваше решение по приёму в мушкетёры, ведь он вам доверяет, — беззаботно произнёс Портос. — Так что дело только за вами.
— Почему вы полагаете, что Король так уж безоглядно мне во всём доверяет? — недоверчиво спросил де Тревиль.
— А разве человека, которому не доверяют, назначают капитаном королевских мушкетёров? — наивно спросил Портос.
— Вы правы, чёрт возьми! — воскликнул де Тревиль. — Конечно, Его Величество утвердит моё решение, но ведь я его ещё не принял!
— Так примите, — сказал Портос. — Для чего откладывать такое хорошее дело на потом? 
— Но ведь у вас нет никаких рекомендаций, — с сомнением проговорил де Тревиль.
— Через пять минут будет, — безмятежно ответил Портос.
— Кто же её напишет? — спросил с удивлением де Тревиль.
— Арамис! — ответил Портос.
Де Тревиль с удивлением посмотрел на меня. Я кивнул.
— Чёрт побери, вы меня обошли со всех сторон! — воскликнул он и расхохотался. — И надо же было этому случиться как раз тогда, когда у меня образовалась одна вакансия.
Надо сказать, что тут де Тревиль солгал, не моргнув глазом. Конечно, вакансии время от времени возникают, но я достоверно знал, что в этот момент никакой вакансии у де Тревиля не было. Очевидно, он решил принять Портоса сверх штатной численности, справедливо полагая, что в скором времени вакансия может возникнуть.
Так Портос стал мушкетёром.
 
Глава 16

Заговорам Марию, как я уже сказал, научил её первый супруг, шевалье де Люинь. Да, да, поначалу простой шевалье, из захудалого тосканского рода Альберти. Он был довольно красив, и по этой причине служил пажом у Генриха IV, который к тому же приходился ему крёстным отцом. При дворе Короля Генриха IV после его женитьбы ошивалось множество тосканцев, прибывших во Францию вместе с его невестой, Марией Медичи. Как я уже говорил, один из этих тосканцев весьма помог будущей Королеве выполнить свой главный долг Королевы, а именно – родить наследника французского престола. Ну а тосканец де Люинь помог избавить Францию от самого несносного тосканца, Кончино Кончини.
Я должен сказать, что дофин Людовик XIII в отличие от своего номинального отца, Генриха IV, не только не любил женщин, о чём я уже упоминал, но он любил красивых мужчин. В этом он был весьма похож по своим пристрастиям на Генриха III, что могло бы послужить такому же прискорбному исходу, какой постиг этого монарха, ведь от Генриха III не осталось наследника. Людовик также избегал не только слишком тесного общения с женщинами, но и в целом не любил общаться с ними, даже и не слишком интимно. Исключение он сделал для нескольких дам, таких как мадемуазель д’Отфор, с которыми заводил чисто платонические отношения. Свою мужскую страсть он растрачивал на мужчин, из которых, по правде сказать, никто не стоил не только что любви, но даже и дружбы.
Воспитанием дофина всерьёз не занимался ни Король-отец, ни Королева-мать. Король понимал, по-видимому, что это не его сын, Королева же больше любила его младшего брата Гастона, впоследствии герцога Орлеанского, или Месье. Кроме того, Королева Мария Медичи предпочитала править сама, поэтому она не собиралась прививать дофину любовь или привычку к государственным делам, а напротив прививала ему отвращение к такой деятельности. Наставник дофина даже не обратил внимание на то, что Людовик с ошибкой подписывает своё имя, пропуская одну букву, он подписывался Loys, а не Louys. Если бы не Малерб, который указал ему на ошибку, то на эту ошибку, быть может, так никто бы и не обратил внимания.
 Королеву Марию Медичи не случайно подозревали в том, что она причастна к убийству Короля, или, во всяком случае, её обвиняли в том, что она знала о готовящемся покушении, но бездействовала, или же действовала нарочито медленно и нерешительно. Ещё одной серьёзной причиной полагать, что она была замешана в этом является тот факт, что Короля убили почти тотчас после того, как он Короновал свою супругу, что делать было совершенно не обязательно, я имею в виду, разумеется, коронацию Королевы. Между прочим, Королева убедила Генриха короновать её по той причине, что он собирался на войну, поэтому указанное коронование делало её регентшей автоматически в случае гибели Генриха. Действительно, после коронации она получила весомые основания для того, чтобы стать регентшей при малолетнем дофине, так что Генрих IV в результате такого действия превратился из средства достижения её целей в помеху. Если бы он погиб на войне, она осталась бы правительницей, но если бы он не погиб, эта коронация ей ничего не дала бы. Генрих IV не учёл, что в результате коронации создалась такая ситуация, что для Королевы его смерть стала желательной, и она не стала дожидаться такой развязки как результата военных действий. Вопреки смелости и даже подчас безрассудности Генриха в сражениях, до сих пор ему везло, он выходил из них живым и практически невредимым. Итак, Королеву можно подозревать, как минимум, в бездействии, ведь маркиза л’Эскоман пыталась предупредить Генриха о готовящемся покушении через неё, но это её предупреждение не возымело действия. По свидетельству Королевы, она это предупреждение передала Королю, но он не обратил на него внимания. Но ведь это лишь по свидетельству Королевы, сделанного лишь после того, как покушение состоялось и Генриха не стала. Кто же сможет проверить, передала ли она в действительности Королю это предупреждение, или же нет? Недаром говорят: «Ищи, кому это выгодно». Безусловно, Королеве было выгодно избавиться от Короля, стать фактической правительницей Франции, возвысить своего любовника Кончини, а в отношении малолетнего наследника, Людовика XIII, применить ту политику, которую Король Генрих IV, будь он жив, никогда бы не допустил. Вопреки его недвусмысленному намерению породниться с Лотарингским домом, что служило бы укреплению Франции, она связала двойным браком французский дом с домом испанским, женив малолетнего Людовика Тринадцатого на дочери испанского Короля, и выдав за его сына свою дочь. Этот двойной брак между двумя парами детей не имел в своей основе ничего, кроме политики, которая ни к чему не привела: мира с Испанией Франция так и не получила. Людовик, разумеется, не мог испытывать никаких чувств к Анне Австрийской. Впрочем, он испытывал любопытство, поэтому послал собственного кучера взглянуть, как сложена испанская принцесса, и доложить ему, словно речь шла не о женской красоте, а об осмотре кобылы.
Но дело объясняется проще: юный Король уже относился к собственному кучеру с говорящим именем Сент-Амур, вовсе не как к кучеру, а как к сердечному другу, проявляя по отношению к нему самые настоящие любовные чувства. Впоследствии подобными же чувствами он воспылал к собственному псарю по имени Аран. В перечень мужчин, к которым он избыточно сильно благоволил, входят и великий приор Вандомский, и командор де Сувре, и Монпуйан-Ла-Форс. Таким образом, бывший паж его батюшки, шевалье де Люинь, появился в качестве возлюбленного не на пустом месте. Среди этого списка фаворитов можно припомнить также и капитана стражи Королевских дверей Ножана Ботрю. Он умудрился, между прочим, быть в хороших отношениях и с де Ришельё, так что от возвышения Ришельё он очень сильно выиграл.  Забегая вперёд, скажу, что он был и не последним в этой череде любовников, уже под старость Людовик XIII завёл себе любимчиком де Сен-Мара, молодого человека, которого ему представил Ришельё, надеясь через него укрепить влияние на Короля, но де Сен-Мар был человеком совсем иного толка, чтобы позволить кому-то другому пользоваться тем, чем он предпочитал пользоваться только лично.
Впрочем, до истории с заговором де Сен-Мара я ещё дойду, даст Бог, а сейчас я пишу о временах, когда Людовиком управлял де Люинь. Быть может, Людовик стеснялся женщин ещё и по причине своего заикания. Все вокруг делали вид, что этого недостатка не существует. Однако, однажды, когда Людовик впервые увидел господина д’Аламбона, который также сильно заикался, и, обратился к нему с каким-то вопросом, в ответ на который услышал такое же в точности заикание, он решил, что дерзкий придворный осмелился его передразнивать. Если бы его не уверили, что господин д’Аламбон – заика, тому не поздоровилось бы; в самом лучшем случае он был бы изгнан. Чтобы закончить портрет Людовика, остаётся лишь добавить, что зачастую он держался крайне робко, нерешительно, что не соответствовало его высокому сану, а порой раздражался и был излишне резок. Он обучался танцам, верховой езде, поэтому был достаточно стройным, хорошо танцевал и легко держался в седле, умел выстроить армию в боевой порядок, в походах и на охоте он, казалось, не знал усталости, однако основами стратегии и тактики он не владел, как, впрочем, почти никто в его время. Эта наука давалась генералам, маршалам и принцам лишь в результате тяжёлого боевого опыта.
Людовик не чурался и выступать не только в балете, но и в домашних театральных постановках, предпочитая комические роли, либо роли без слов, что естественно, учитывая его заикание. Впрочем, думаю, если бы он решился играть роли трагические или возвышенные, никто не посмел бы сказать, что он плохо изображает Тита Андроника или Юлия Цезаря.
Итак, воспользовавшись привязанностью Короля к себе, де Люинь наставлял его так, как считал нужным. А нужным он считал сделать его настоящим Королём и сувереном истинным, а не номинальным, каковым он был, пока страной правила его мать Королева Мария Медичи и её любовник Кончино Кончини, сделанный маршалом и получивший титулы графа делла Пенна и маркиза д’Анкра. Де Люинь усилил свои позиции, представив Королю епископа Люсонского, Жана Армана дю Плесси де Ришельё. Ранее Ришельё пробился в круги, близкие к правящим, за счёт рекомендации отца Жозефа, к нему благоволила Королева Мария Медичи и маршал д’Анкр, так что Людовик поначалу сторонился Ришельё. Но де Люинь убедил его, что Ришельё может быть полезен для установления мира между ним и Королевой. Таким образом Людовик укрепил свои позиции, после чего, наконец, решился последовать совету де Люиня устранить маршала д’Анкра, после чего отобрать у Королевы-матери ту власть, которую она должна была бы уже отдать ему вследствие достижения Людовиком совершеннолетия. Напомню, что Людовик родился 27 сентября 1601 года. Следовательно, 27 сентября 1617 года он должен был бы стать полноценным Королём, получив всю полноту власти. Он уже не обязан был проявлять послушание по отношению к матери, которая из Королевы-регентши должна была бы превратиться в всего лишь Королеву-мать при совершеннолетнем Короле, то есть в одну из его подданных. Людовик ждал почти два месяца. Не дождавшись передачи власти, он по наущению де Люиня решился, наконец, взять её сам. Чтобы забрать власть, необходимо было отнять её у того, кто ей обладал, то есть сокрушить маршала д’Анкра. Самый простой и надёжный способ сокрушить врага – это его уничтожить физически. Это и было предложено для того, чтобы окончательно убедить Людовика, де Люинь привлёк к делу другого ближайшего друга Короля, Шарля д’Альбера. Утром 24 апреля 1617 года маршал д’Анкр в сопровождении 50—60 лиц вошёл в Лувр, гвардейский капитан Витри убил его выстрелом на месте.
— Теперь Францией буду править я сам, — заявил после этого Людовик. — Отныне я – Король.
Он велел казнить карлицу Леонору Дори Галигай, любимицу Екатерины Медичи, которую она выдала замуж за маршала д’Анкра даже вопреки его желанию (поскольку к такой супруге она не ревновала маршала, а ему ничего не оставалось, как получать всё, что необходимо мужчине от женщины, не от этой номинальной супруги, а от Королевы). Карлицу казнили, Королеву отправили в ссылку в Блуа.
На место Кончини немедленно был назначен де Люинь, который стал герцогом, после чего стремительно стал получать всевозможные титулы и звания, для него даже было восстановлено звание коннетабля Франции, что выше даже чем маршал Франции, выше – только сам Король. Разумеется, нашлись недовольные этим стремительным ростом влияния де Люиня, что дало почву для первых замыслов о заговорах против Короля. Поговаривали даже, что фаворит Короля – плохой государственный деятель. Как бы то ни было, он был отличным интриганом, и в это же самое время он женился на представительнице одного из высочайших родов Франции, Марие де Роган, той самой Мари Мишон. Для Марии это был бы мезальянс, если бы она принимала во внимание его происхождение и родовитость. Но с учётом его теперешнего положения, мезальянсом это было уже для него, коннетабля, герцога и маркиза, второго после Короля человека во всей Франции, а по сути даже и первого. Так что Шевретта была абсолютно права, сообщив мне, что Францией фактически правят четыре человека, из которых двое – Король Людовик и Королева Анна, правят лишь номинально, а настоящими её хозяевами являлись в ту пору де Люинь и его супруга Мария.
В этот год начала восходить звезда Ришельё. Этому восхождению значительно способствовали два поступка де Люиня. Первый поступок состоял, как я уже писал, в том, что он прекрасно рекомендовал Ришельё Королю. Второй его поступок состоял в том, что менее чем через год после моего знакомства с Марией, де Люинь умер.
Для того, чтобы никто не сомневался в законности расправы с маршалом, Людовик постарался в первый год подтвердить имя Людовик Справедливый, данное ему при рождении. 
Поскольку Людовик родился под знаком весов, его ещё в детстве назвали Людовиком Справедливым, однако, многие придворные прихвостни искали случая для того, чтобы каким-либо эпизодом подтвердить этот негласный титул. В этом преуспел Ришельё. Когда она из весьма привлекательных дам, супруга мадам Гемадек, жена Фужерского губернатора в Бретани, вступилась за своего мужа, она выглядела столь обворожительно, что вызывала сочувствие у всех присутствующих. Дело в том, что её муж, барон Тома де Гемадек, убил барона де Неве в 1616 году, за что был приговорён к смертной казни. Супруга барона надеялась разжалобить Людовика XIII, однако, он не был склонен попадать под обаяние женских чар, какими бы юными и обворожительными не были просительницы, поэтому он отказал ей в просьбе о помиловании её супруга. Как знать, если бы у барона был очаровательный сын, быть может, ему удалось бы выпросить у Короля прощение для отца? Барон попытался спастись, превратив город Фужер, в котором он был губернатором, в мятежную крепость Фужером, надеясь на то, что жители не выдадут его Королю, однако, он был вынужден сдаться, был арестован и казнен в Париже 27 сентября 1617 г. Впоследствии Ришельё положил конец гнусной практике сепаратизма, когда отдельные крепости, города или провинции противились воле Короля. С этой целью он отменил выборы губернаторов, заменив их на назначения Королём, т.е. фактически назначения первым министром Ришельё. Это дало возможность поставить во главе всех губерний своих людей. Кроме того, Ришельё распорядился срыть все крепости, обращённые против Франции, во всех провинциях, оставив лишь замки, представляющие историческую ценность, а также пограничные крепости. Впрочем, это распоряжение было выполнено не до конца, поскольку господин Фуке не только сохранил за собой приграничный остров Бель-Иль, но также возвёл на нём не без моей деятельной помощи крепость, защищающую остров не только со стороны океана, но и со стороны побережья, превратив тем самым его в остров-крепость, способную держать круговую оборону, так что окончательно с сепаратизмом расправились преемники Ришельё, сначала Мазарини, затем Кольбер. Впрочем, не буду забегать вперёд. Итак, Людовик XIII отказал баронессе в помиловании её супруга, барона де Гемадек, тогда как все придворные, видевшие баронессу, были убеждены, что её красота и молодость растрогают Короля, и уже полагали её дело решённым. Ришельё первым сообразил, что этот эпизод можно использовать для того, чтобы провозгласить, что Людовик вновь подтвердил, что его не напрасно называют Людовиком Справедливым. К этому приёму он прибегал впоследствии многократно, когда Людовику приходилось принимать решения о наказании врагов Ришельё, в отношении которых хитрый кардинал убеждал его в том, что они являются, прежде всего, врагами Короля и Франции.
— Ваше Величество! — говорил Ришельё. — Вот прекрасный случай напомнить народу Франции, что вы не даром прозваны Людовиком Справедливым!
После этого он давал на подпись приказ о казни виновных или о помиловании ближайших родственников Короля, к которым относились только Королева и Месье, и Людовик, растроганный и польщённый, подписывал такие приказы, которые он не подписал бы ни за что, не будь у Ришельё такого великолепного аргумента.
 
Глава 17

После двух лет пребывания в Блуа, в 1619 году Королева-мать Мария Медичи бежала из места своего принудительного пребывания, после чего, заручившись поддержкой герцога Д’Эпернона, бывшего миньона Генриха III, а впоследствии весьма искусного на фоне прочих военачальника, Королева подняла войско против своего сына Людовика. Это был бунт, государственное преступление, которое могло бы стоить головы всякому, кроме, разумеется, самой Королевы. Но Король был ещё слаб, поэтому он был вынужден идти на компромисс, для достижения которого ему очень понадобился Ришельё. В результате переговоров 30 апреля 1619 года был заключён Ангулемский договор. Король уступил матери города Анже и Шинон, но при этом запретил ей возвращаться в Совет. В 1620 году Мария Медичи развязала гражданскую войну, которая завершилась её полным поражением в результате после битвы при Понт-де-Се, которая состоялась 7 апреля 1620 года. Этой битвой командовал лично Король Людовик. Я участвовал в ней на стороне Короля, разумеется, однако нам, мушкетёрам Короля, большую часть времени пришлось пребывать в резерве, составляя личную охрану Его Величества на случай, если что-либо пойдёт слишком уж плохо. Тем не менее, в финале и в результате этой битвы наш вклад был достаточно весомым, о чём я и сейчас вспоминал бы с гордостью, если бы не осознание того, что мне пришлось воевать с собственными соотечественниками, единственная вина которых состояла в том, что они были вынуждены повиноваться герцогу д’Эпернону просто по той причине, что в своё время были определены в его часть. Против них воевали мы, кто принадлежал стороне, которую мы называли правой по той причине, что так сложилось. Разве солдатам положено рассуждать о том, кто прав, а кто не прав? А после сражения прав бывает победитель. Если бы победила Королева и д’Эпернон, всё дальше сложилось бы иначе, и вся Франция прославляла бы её и осуждала бы Людовика. Впрочем, по Франции Королева не могла иметь законной верховной власти при наличии законного совершеннолетнего наследника, однако же между понятиями «не должна» и «не делает» подчас пролегает пропасть колоссальных размеров.
Опасаясь, что Королева-мать продолжит заговоры, Король согласился на её возвращение ко двору. Действительно, сильного врага лучше иметь вблизи и под присмотром, нежели удалить туда, где он сможет вновь накопить силы и опять начать открытые военные действия.  Этому Короля научил мудрый Ришельё, который на этих переговорах приобрел благосклонность обеих сторон. Когда я сказал о том, как сложилась бы судьба Франции, если бы победила Королева, следовало бы добавить, что в любом случае Ришельё не проиграл бы. Этот хитрый царедворец предпочитал служить той стороне, которая сильней, а в период, когда власть двух сторон была приблизительно равной, он умудрялся открыто служить обеим сторонам, хотя бы в качестве миротворца. Забегая вперёд, скажу, что когда Королева-мать окончательно утратила власть и силу, Ришельё первый отрёкся от малейшей причастности к ней, и даже рекомендовал Королю как можно скорей ввести её в ещё более ничтожное состояние. Разумеется, Королева со временем узнала об этом и ещё больше его возненавидела, поэтому пока она была жива, она неизменно участвовала в каждом заговоре против Ришельё, и, следовательно, против Короля Людовика, её сына. Все заговоры составлялись в расчёте привести к власти Гастона Орлеанского, второго её сына.
Итак, о первом заговоре никто не знает, но это не означает, что его не было.
Я уже описал о том, как я невольно содействовал ему.
Мария решила свести Королеву Анну с Цезарем де Вандомом, старшим сыном Генриха IV. Её замысел был таков. Сначала она решила разведать, насколько податлив будет на адюльтер этот знатный бастард. Мария надеялась уговорить его на свидание инкогнито, которое должно было бы произойти в темноте, так, чтобы Цезарь де Вандом никак не смог узнать имени той, которая одарила его знаками наивысшего благоволения. После этого Мария намеревалась сообщить Анне о его мужских талантах, которые, как она ожидала, проявятся у него, поскольку его отец подобными талантами, вероятно, обладал, поскольку количество его любовниц не поддаётся даже приблизительной оценке. Она надеялась увлечь Анну увлекательным рассказом об этом сказочном принце, а далее – убедить Королеву хотя бы один раз повторить дерзкий опыт Марии, чего было бы достаточно для рождения дофина, а, следовательно, для утверждения положения Анны как Королевы-матери.
Мария назначила анонимным письмом тайную встречу Цезарю Вандому и приступила к выполнению своего плана. Ришельё заподозрил неладное, направил следить за ней своих людей, одного из которых она заметила и попросила меня о помощи. Как закончился этот эпизод, я уже написал.
Большая опасность для меня состояла в том, что Ришельё мог бы догадаться, что я причастен к гибели его шпиона, поскольку тот мог уже успеть сообщить ему моё имя. По счастью для меня, Ришельё был очень занят многими другими делами, связанными с укреплением своей власти, вследствие чего он не уделил должного внимания этому событию и не назначил дополнительного расследования, а ограничился лишь тем, что добился подписания эдикта о запрете дуэлей.
Надо сказать, что Цезарь Вандом проигнорировал письмо Марии, поэтому вся интрига провалилась.
«Что ж! — сказала себе Мария. — Оставим этот вариант на будущее, а пока обратим внимание на других возможных претендентов на то, чтобы помочь Королеве родить дофина!».
Её выбор пал на герцога Бекингема, поскольку этот красавчик и богач должен был прибыть ко двору по случаю бракосочетания сестры Короля с Королём Англии Карлом I.
Надо сказать, что в это самое время невинность Анны Австрийской подвергалась многим атакам со стороны бывшего ранее в большой власти господина Роже де Бельгарда. При Генрихе IV он исполнял должность Главного конюшего, то есть фактически был очень важной персоной потому лишь, что был личным другом Короля, собутыльником и многое что ещё. Они делили между собой даже любовниц. Поэтому должность «Главный конюший» стала называться просто «Главный», и на деле она стала означать, что он – главный во всём, что касается Короля. Без его согласия трудно было бы не только что добиться от Генриха какого-либо решения, но и сложно было бы просто получить право на аудиенцию. Этот в прошлом красавец де Бельгард, который годился Анне в отцы, по какой-то неведомой причине решил, что он сгодится ей и в любовники тоже. Его попытки добиться её благосклонности стали очередным фарсом при дворе.
Этот человек был обходительным и щедрым, но при этом трусливым, что, однако, ему удавалось удачно скрывать, поскольку иногда он совершал неожиданные поступки, требующие изрядного мужества. Он не искал опасности, но и не рисковал избегать её явным образом. Это и создавало ему славу достаточно храброго человека, настолько храброго, чтобы оставаться другом Короля, ибо Генрих терпеть не мог трусов, поскольку сам был не таков. В качестве придворного он умел говорить прекрасные глупости, которые могли нравиться лишь молоденьким фрейлинам, а он, признаться, на большее никогда и не рассчитывал.
Имея успех на поприще штурма женских добродетелей, это де Бельгард возомнил, что его время ещё не прошло. В седле и в боевых доспехах, при оружии он был уместен лишь на парадах и на турнирах, нежели в боях, и это его вполне устраивало. Он не жалел денег на подарки дамам, оказавшим ему благосклонность, но собственных слуг держал в чёрном теле и подолгу задерживал выплату им жалования, которое и без того было не слишком соблазнительным. Свою карьеру де Бельгард начал ещё при Генрихе III, и это именно про него была впервые сказана та самая шутка, которая позже сказывалась и про других подобных миньонов: «Ему о продвижении и думать не надобно, поскольку его достаточно подталкивают сзади».
Я уже писал, что он задал нескромный вопрос Королеве Анне, которая ответила ему, что в случае, если бы ей сделал кто-нибудь подобное предложение, она бы его убила. «Я убит!» - воскликнул тогда де Бельгард, но не оставил своих надежд.
После того, как Королева Анна отнюдь не убила герцога Бекингема, который оттеснил Роже де Бельгарда по всем фронтам, Вуатюр написал по этому поводу следующее стихотворение (цитирую по памяти, так что извините за возможную неточность):

«Сверкнув звездой падучей,
Бельгард разбился в пух:
Павлина с Луврской кручи,
Заморский сбил Петух».

Итак, успех Бекингема был уже в том, что он весьма недвусмысленно и не единожды признавался Королеве в своей любви, и не был не только убит, но и не отвергнут окончательно. Впрочем, Анна старалась держаться твёрдо и скромно, и быть может, если бы Бекингему предоставился ещё один случай, её сопротивление было бы уже не столь решительным. Но второго случае не предоставилось, поскольку по наущению Ришельё Бекингем был немедленно выдворен из Франции, что разозлило его настолько, что он пошёл на Францию войной, не скрывая, что его целью состоит не покорение Франции, а покорение французской Королевы.
 
Глава 18

— Я хочу рассказать вам свою историю, — сказала Мария. — Готовы ли вы выслушать меня?
— Вы хотите сделать меня своим исповедником? — осведомился я.
— Исповедником? — воскликнула Мария. — Вот странная фантазия! Впрочем, ведь я давно не исповедовалась, недопустимо давно. А вы – аббат. Мой духовник, де Ришельё, который также является духовником Королевы Анны, больше, клянусь, никогда не услышит моей исповеди. Наши пути разошлись после тех гнусных предложений, которые он сделал Королеве. Причём ведь он их сделал, будучи исповедником! Я уже не говорю о том, что он делал их и мне тоже. Разве духовник может быть чем-то кроме духовника для женщины? Никогда! Как только женщина начинает видеть в мужчине духовника, она перестаёт видеть в духовнике мужчину. Если ему самому это гнусное предложение не казалось богохульством, то, зная Анну, я убеждена, что никакая связь между ней и Ришельё уже невозможна с той самой минуты, когда она сказала ему первое слово своей первой исповеди. Да, я, действительно, нуждаюсь в духовнике, но если бы я взяла вас своим духовником, тогда уж больше никогда, ни при каких обстоятельствах между нами не возможно было бы что-то иное, как, например, то, что было в прошлую встречу. Нет, нет, я не желаю перед вами исповедоваться! Быть может, в ваших глазах, в глазах мужчин, при таких отношениях, какие возникают между духовником и исповедующейся у него женщины, не возникает никаких препятствий для близости иного рода, но, поверьте, для всякой женщины это формирует непреодолимое табу!
«Так уж и для всякой! — подумал я с внутренней усмешкой. — Знали бы вы, мадам, сколько в Париже не таких «всяких», как вы полагаете, вашу самоуверенность бы как ветром сдуло!»
— Очевидно, вы правы, герцогиня, — сказал я с покорным видом.
— Мария, — поправила меня та, к которой я обратился столь почтительно, несмотря на возникшую между нами в прошлую встречу близость. — Разве мы не договорились о том, что отныне я для вас – Мария, а вы для меня – Анри?
— Очевидно, вы правы, Мария, — исправился я.
— Проще говоря, Анри, я не желаю, чтобы вы были моим исповедником, — отрезала Мария. — Но я расскажу вам свою историю как сердечному другу. Надеюсь, это название вас не коробит?
Вместо ответа я поцеловал обе руки Марии, после чего запечатлел поцелуй на её губах.
— Так-то лучше, — ответила она с оживлённым смехом. — Только не усердствуйте, иначе между нами начнётся разговор совсем иного свойства!
— Я ничуть не возражаю, — прошептал я.
— Я тоже, — ответила она мне в тон. — Но позже. Сначала разговор.
— Как скажите, — согласился я.
— Вы, вероятно, поняли, что несмотря на то, что я состою в браке, я не слишком искушена в вопросах близости с мужчинами? — спросила она.
 — Я не могу об этом спрашивать, но, поистине, есть что-то удивительное в том, что, как мне показалось … — пробормотал я.
— Не продолжайте! — перебила меня Мария. — Дело в том, что это, действительно так. У меня были достаточно фривольные отношения и даже ласки с мужчинами ещё до замужества, но никогда не доходило до столь доверительных и плотских контактов, какой состоялся у нас с вами. Что касается моего мужа, то кроме первой брачной ночи у нас было так мало действительно супружеских свиданий, что их можно перечислить по пальцам.
— Боже мой! — воскликнул я. — Я и не предполагал, что…
— Да, это так, и не перебивайте меня, — продолжила Мария с нетерпением. — Вы услышите от меня всё, что вам следует знать, и даже, быть может, то, что вам знать никак не следует. Мой супруг, герцог де Люинь, так долго был пажом… Не уверена, что вы понимаете двойной смысл этого слова… Иными словами, он перестал нуждаться в женщинах. А возможно, что никогда и не нуждался в них. Женитьба – это то, что должен сделать каждый мужчина, претендующий на достойное положение в свете. Паж, возведённый в достоинство коннетабля, маркиза или даже герцога, остаётся бывшим пажом до тех пор, пока не породнится с действительно знатным родом. Мой род весьма подходит для того, чтобы ни у кого более не оставалось сомнений в знатности семьи де Люиня. Де Роган! Куда уж знатнее?! Разве что только лишь Бурбон? Или Конде? Конти? Но Люинь не столь безумен, чтобы стремиться в принцы. Герцогство – вполне достаточно для него. Итак, брак для де Люиня был делом карьеры, как, впрочем, и для меня. Он заключён по взаимному расчёту, и поэтому этот брак очень счастливый. По крайней мере, до настоящего времени. Человек, который познал, что радости любви можно получать не обязательно в общении с лицом противоположного пола, чаще всего, делает свой выбор в ту или иную сторону. Либо он будет сближаться лишь с представителями противоположного пола, либо лишь с представителями своего пола. Редко, кто сохраняет подлинно глубокий интерес к обоим видам отношений. Должна признаться, что существуют причины для выбора, который я бы назвала нетривиальным. Действительно, мужчина, порой, лучше, чем женщина, знает, чего хочет другой мужчина, и как доставить ему наилучшее удовольствие. То же самое, как я убедилась лично, можно сказать и в отношении женщины. Одна женщина лучше понимает другую, она нежнее, мягче, ласковей… Впрочем, общество не без причин осуждает такие отношения, осуждала бы их и я, если бы не моё особое чувство к Королеве, которое соединило почтительность и обожание. Нет, не думайте, я не перешла на ту, другую сторону! Ведь вы же могли сами убедиться, что я – вполне нормальная женщина, которая способна оценить любовь мужчины. Но вы должны понимать, что существуют и они, другие. И я частично приобщилась к этой сфере.
Тут я упускаю некоторое лирическое отступление, которое Мария позволила себе в этом необычном разговоре. Должен сказать, что Мария одновременно и оправдывала и осуждала себя и всех, о ком шла речь, что мне было вполне понятно. Некоторые подробности, которые она сказала довольно легко, мне были отвратительны. Впрочем, ведь мы, мужчины, легко прощаем женщинам связи с другими женщинами, тут, я полагаю, нет никаких причин для ревности. Это, как я полагаю, и не любовь вовсе, а так, глупые развлечения, которые позволяют себе те женщины, которым не хватает по-настоящему нежной мужской ласки.
— Итак, я должна признаться, что существуют мотивы общений весьма близких между мужчинами, которые нравятся друг другу, как и между женщинами, которые друг друга слишком хорошо понимают, чтобы не соблазниться быть чем-то большим, чем просто подругами в традиционном понимании этого слова. Впрочем, надо сказать, что такое происходит гораздо реже, нежели можно было бы ожидать, и, полагаю, что лишь люди достаточно раскованные, лишённые предрассудков и суеверий, сделавшие для себя удовольствие высшей этической ценностью и мерилом любой морали, могут позволить себе пройти по этому пути и не оступиться, извлекать все прелести такой близости, не впадая в мерзость разврата. Безусловно, лишь персонам, принадлежащим к высшим слоям общества, доступны все радости таких форм общения, без страха, без боязни отлучения от церкви, без мучительного самокопания и самоосуждения. Таков де Люинь, такова же я, таковы же Король и Королева.
— Я таким никогда не стану, — сказал я.
— О, друг мой! — рассмеялась Мария. — Не зарекайтесь, ведь вы, кажется, аббат, а среди особ духовного звания такие раскрепощения распространены как негде более! Ришельё, пока ещё был моим духовником, рассказывал мне, что творится в монастырях, причем, не только в мужских, но и в женских! Так он аргументировал мне своё мнение о том, что я могу себе позволить близость с Королевой ради благой цели оказывать на неё влияние. Разумеется, Ришельё был уверен, что он сам будет вечно оказывать руководящее влияние на меня, а я – на Королеву. Также он отнюдь не возражал против того, чтобы де Люинь влиял на Короля, являясь в значительной степени протеже самого де Люиня. Осыпаемый милостями моего супруга, Ришельё доволен тем, что эти милости извлекаются им из рук Его Величества Людовика XIII, и методы, которыми де Люинь поддерживает своё влияние на Короля, вне осуждений.
— Но вы, Мария, говорили, что вы все четверо довольно близки, — сказал я.
— Значит, я не вполне точно выразилась, — возразила Мария. — Де Люинь близок с Королём, я близка с Королевой, Король и Королева – супруги, я и де Люинь – тоже. Но из этого не следует, что де Люинь близок с Королевой, или я близка с Королём. В этом любовном квадрате отсутствуют связи по диагонали. Мы не спим все вместе, вчетвером. Впрочем, иногда мы развлекались… Да ещё как! Но это были обычные шалости! Так скажем, допустимые. С учётом всего, о чём я говорила. Но важным здесь является то, что связь Шарля с Людовиком и моя связь с Анной гораздо сильнее, чем связь между Королём и Королевой, или связь между мной и Шарлем. Вас, надеюсь, не смущает, что я зову своего мужа по имени?
— Меня не смущает ничто из того, что исходит от вас, — ответил я и вновь поцеловал руки Марии.
— Погодите, Анри, дойдёт и до этого, — лукаво ответила Мария, мягко высвобождая свои руки из моих. — Я продолжу свой рассказ, а вы меня не перебивайте. Я должна вам сказать, что наряду с тем, что брак, подобный моему, или подобный тому, который заключён между Королём и Королевой, не может оставаться простым проживанием двух людей в общем дворце с объединением титулов и владений. От подобного брака ожидается рождение наследников. Поэтому и я должна когда-нибудь подарить наследника моему мужу, и тем более такая обязанность возложена на Королеву. В противном случае такой брак может быть расторгнут. Поэтому супруг, который даже совсем не интересуется своей женой, должен, всё-таки, хотя бы когда-то оказывать ей такие знаки внимания, которые достаточны для появления наследников. Не все супруги столь ветрены, что предоставляют жёнам самим заботиться о решении этого вопроса, каким был Генрих IV. Поэтому они иногда удостаивают своим посещением своих жён. Быть может, некоторые из них не торопятся с подобными посещениями, или, быть может, первые посещения не приводят к зачатию, а впоследствии у супруга пропадает ощущение новизны, которое быстро замещается равнодушием. Не скрою, два здоровых человека противоположного пола при определённых условиях могут вступить в такие отношения даже в том случае, если они не планировали их ещё час до того. Или, по крайней мере, одна из сторон и не задумывалась о такой возможности. В этом состоит искусство другой стороны. Считается, что мужчины – мастера по этой части. Они сокрушают все бастионы сопротивления женской добродетели и добиваются своего. Быть может, это и так. Но, поверьте, женщины тоже на это способны. Если женщина решит, что нынче вечером у неё будет близость с мужчиной, которого она себе наметила, сам дьявол не сможет ей помешать.
«На своём опыте я убедился в этом, — подумал я. — Впрочем, я ведь и не возражал!»
— Каждая женщина должна уметь делать три дела, — решительно проговорила Мария. — Во-первых, она должна уметь сказать: «Нет» так, чтобы у мужчины, услышавшего это, не возникало далее никаких желаний с ней спорить. Во-вторых, она должна уметь повести себя так, чтобы мужчина, которого она выбрала, добивался и добился, чтобы она ему сказала: «Да».
— Не могу признать справедливость этого, — сказал я. — Что же в-третьих?
— В-третьих, она должна уметь сказать такое «Нет», чтобы оно звучало как «Может быть в другой раз», или как «Да, если только…». У женского «Нет» должно быть множество нюансов. Овладеть ими всеми так, чтобы даже такое тупое животное, как мужчина, понял, что следует слышать не само слово, а музыку, которая в нём прозвучало, что бывают такие «Нет», которые этого отнюдь не означают, в этом – высшее искусство женщины высшего света.
«Точнее, это искусство женщины полусвета, — подумал я. — Впрочем, вероятно, даже в самой знатной даме есть что-то от женщины с самой низкой социальной ответственностью».
— Поняли ли вы, к чему я клоню? — спросила, наконец, Мария.
— Я не уверен, что пришёл к тем выводам, которые вы от меня ожидаете, Мария, поэтому я буду благодарен вам, если вы уточните, если это возможно, какие выводы я должен сделать из вашего откровенного рассказа? — сказал я.
— Выводы, которые вы должны были сделать, мой недогадливый кавалер, состоят в том, что в отличие от противоестественных свиданий любовников одного пола, самые естественные свидания любовников разного пола вызывают порой такие последствия, которые через некоторое время весьма трудно скрыть, — сказала Мария со смехом. — И в этом случае женщина замужняя, но обделённая здоровым вниманием со стороны её мужа, может попасть впросак, если не позаботится заблаговременно о том, чтобы в её супружеской жизни возникли перемены к лучшему.
— Вы хотите сказать, что вы, быть может, вскоре станете матерью? — удивился и почти обрадовался я.
— Я лишь хочу сказать, что это теперь зависит лишь от воли Божьей, поскольку всё, что в воли человеческой, мы с вами, Анри, для этого уже совершили, — ответила Мария. — А в этом случае каждая замужняя женщина должна позаботиться о том, чтобы в случае, если Господь благословит такой любовный союз рождением ребёнка, муж должен иметь все основания отнести это Божье благословение на счёт собственных трудов, дабы он не искал вокруг своей супруги помощников, которые без его согласия исполнили за него его супружеский долг.
— То есть вам в ближайшее время необходимо возобновить близкие супружеские отношения с вашим мужем? — спросил я.
— Нет, глупый! — сказала со смехом Мария. — Делать этого уже не надо, поскольку я уже сделала это! И по этой причине мы в полной безопасности. Что бы ни случилось теперь между нами, и к каким бы последствиям это ни привело, Шарль получил все основания принять эти последствия на свой счёт, и поэтому наши встречи могут проистекать без опасений.
Я растерялся настолько, что смог лишь снова поцеловать руки Марии.
«Как хорошо, что я не женат! — подумал я в этот момент. — Ведь точно также, как мы с Марией наставляем носа сейчас её дорогому Шарлю, когда-нибудь, быть может, какая-та другая сестра Евы наставит носа тебе, дорогой мой Арамис!»
— Анри, вы должны пообещать мне кое-что! — воскликнула Мария.
— Всё, что угодно, моя дорогая! — ответил я беззаботно.
— Прежде поклянитесь, что исполните это, — капризно сказала она, высвобождая свои руки из моих.
— Клянусь Богом! — ответил я.
— Нет, это ненадёжно, — возразила Мария, надув свои губки. — Ваша матушка жива?
— Да, слава Богу! — ответил я.
— Тогда поклянитесь жизнью и здоровьем матери пока она жива и светлой памятью о ней после того, как её не станет, что выполните мою просьбу, — сказала Мария.
— Прежде, чем произнести такую клятву, я должен знать, в чём состоит ваша просьба, моя дорогая, — ответил я, подумав, что она попросит мены вызвать де Люиня на дуэль и сделать её вдовой, что, впрочем, меня не пугало. Пугала неизвестность и возможность какого-либо сумасбродства, выходящего за рамки привычных норм, подобно этой её теории о нетривиальных связях между людьми одного пола.
— Хорошо, — согласилась Мария. — Я прошу поклясться, что в случае, если у меня родится дитя, вы никогда не станете дознаваться, от кого оно, и никогда не дерзнёте считать его своим ребёнком.
— Это, однако же, странно, Мария, — сказал я. — Ведь если у вас будет ребёнок от меня…
— Не продолжайте! — резко воскликнула Мария. — Либо вы даёте ту клятву, которую я от вас прошу, нет требую, либо вы немедленно покинете меня, и никогда больше меня не увидите, а если мы встретимся где-то случайно, я сделаю вид, что незнакома с вами.
Я опешил, потому что не был готов к такому повороту дел. Должен признаться, что Мария была чудо как хороша. Я не хотел её терять.
— Дорогая, если вы на этом настаиваете, я даю вам такую клятву, — сказал я. — Я клянусь своей матерью, что никогда не буду считать ваших детей, сколько бы их ни было, своими, и никогда не буду дознаваться о том, мог ли бы у них быть другой отец, кроме вашего законного мужа. Скажите только, должен ли я её выполнять пожизненно?
— Даже если мы рассоримся, даже если расстанемся навсегда, — ответила Мария. — Даже если мой супруг умрёт, вы не должны будете порочить мою честь и способствовать чему-либо, что бросило бы тень на моих детей. Мои дети – это только мои дети, но не ваши.
— Вы говорите так, будто у нас уже есть какие-то общие дети, — попытался пошутить я.
— Анри! Осторожнее! — воскликнула Мария. — Ведь вы уже нарушаете нашу клятву, говоря «наши дети»!
— Простите, Мария, я больше не буду! — сказал я.
Должен признаться, что в эту минуту я полагал, что дал очень лёгкую клятву, выполнить которую мне будет совершенно несложно. Как же я ошибался! Если бы была хотя бы малейшая возможность, что мою рукопись прочитает кто-то чужой, я не стал бы писать об этом разговоре и об этой клятве.  Теперь уже эта клятва почти полностью утратила свою силу, ведь сейчас, когда я это пишу, Мария уже перешла в иной мир. Её не стало 12 августа 1679 года. Менее чем через год после этого нашего разговора, в 1620 году, она родила сына, которого назвали Людовик-Шарль, ныне он – Людовик-Шарль д’Альбер герцог де Люинь. Я желаю ему здравствовать как можно дольше. Ему, и его детям. Менее, чем через полгода после смерти её мужа, де Люиня, Мария родила девочку. Это произошло в 1622 году. Девочку назвали Анна-Мари. Она была красавицей. К несчастью, в возрасте двадцати четырёх лет болезнь скоропостижно унесла её. Для меня год 1646 – самый несчастный год в моей жизни.
Наша встреча закончилась так, как мы оба планировали, нежнейшими проявлениями любви. Я был молод и горяч, и хотя, признаюсь, меня несколько огорчили её признания, которые даже я, виды видавший мушкетёр (как я про себя тогда уже думал), должен был бы принять легкомысленно и весело, весьма меня озадачили. К чему эта отвратительная связь между людьми одного пола? Я припомнил, что Мария сказала: «Моё особое чувство к Королеве, которое соединило почтительность и обожание». Что ж! Любую мерзость можно оправдать двумя соображениями. Для Короля это соображение состоит в том, что он сам и есть закон для своих подданных. А для прочих это соображение состоит в том, что подданные не должны противиться воле своего монарха.
Поэтому я дал себе слова держаться как можно дальше от Короля, или, во всяком случае, избегать всеми силами положения де Люиня. Никакие прелести власти или богатства не заставят меня изменить своему полу. Мушкетёры – не пажи какие-нибудь, и не епископы! Пусть Мария играет в эти игры без меня. Для меня она – женщина, и только женщина. Мне даже показалось, что я её люблю. В те годы я был просто уверен в этом. Впрочем, и сейчас я не знаю, как оценить те чувства, которые тогда владели мной. Я не смог бы от неё отказаться, даже если бы узнал о ней что-то ещё более мерзкое. Эта дама сделала меня тем, что я есть. У меня нет ни малейших обид на неё, хотя, порой, она причиняла мне нестерпимую боль. В особенности, когда в 1630 году в Париж приехал герцог де Ларошфуко. Но это уже совсем другая история.
Я забыл приписать самое главное. Эти мои отношения с Марией и её обман супруга – всё это было лишь репетицией того плана, который она приготовила для Королевы Анны.

Глава 19

Однажды при мне Мария достала батистовый платочек, украшенный золотым вензелем в виде переплетённых двух букв «М».
— Мария, что означает второе «М» на этом вензеле? — поинтересовался я.
— Ах, это… — рассеянно проговорила Мария. — Это всё не важно, не обращайте внимания.
— Вы что-то скрываете от меня? — спросил я. — Неужели у вас есть от меня секреты?
— Ну хорошо, чтобы вы не напридумывали ничего лишнего, я вам расскажу, — согласилась она нехотя. — Но, уверяю вас, в этом нет ничего интересного.
— В таком случае нет ничего и таинственного, — ответил я.
— Судите сами, — сказала она, пожав плечами. — У меня в детстве была подруга по имени Мишон. Мы с ней ужасно веселились, и были очень дружны.
— Так вот откуда у вас таланты женской дружбы? — попытался пошутить я.
— Ничего подобного! — запротестовала Мария. — Мы же были ещё детьми! Ну, конечно, мы целовались и иногда ласкали друг друга, но совершенно по-детски.
— Я вас не осуждаю, — подбодрил я свою рассказчицу.
— Попробовали бы вы только! — ответила она со смехом. — Ничего такого, что могло бы вызвать у вас интерес.
— Или, быть может, это была не Мишон, а Мишель? — спросил я шутя.
— Я умолкаю и больше вам ничего не скажу, противный! — вспылила Мария, надув губки.
— Вы так очаровательны, когда сердитесь, дорогая Мария, что я позволил себе невинную шутку, — поспешно сказал я таким нежным голосом, что Мария растаяла, в особенности после того, как я её нежно поцеловал.
— Ну ладно, я продолжу, но при условии, что вы не будете так гадко шутить, — сказала Мария тоном, в котором было больше игривости, чем снисхождения.
— Обещаю быть абсолютно серьёзным, — сказал я самым серьёзным голосом, для себя решив, что оба раза я попал в точку, пресловутая Мишон была мужского полу, и дружба между ним и моей Марией не была столь уж детской, что, впрочем, меня ничуть не огорчало.
—  Итак, я продолжаю, — сказала Мария. — Запомните, Мишон была девочкой, как и я, и мы были очень дружны, очень. Бедная Мишон!
— Она умерла? — спросил я.
— Утонула во время купания в пруду, — сказала Мария с кивком. — Говорят, что она запуталась ногой в какой-то подводной траве, испугалась и от страха наглоталась воды. Меня не было рядом, иначе я бы приложила все силы, чтобы её спасти, или же утонула бы вместе с ней. После этого я решила, что для того, чтобы моя милая Мишон всегда была со мной, сделать её имя своим вторым тайным именем. Но этого никто не знает, даже мой супруг. Для вас я могу быть всегда Мари Мишон, и вы будете знать, что письмо, подписанное этим именем, от меня.
— А разве ваш супруг не задал тот же вопрос, что и я, о том, что означают два «М» на ваших платках? — спросил я.
— Временами мне кажется, что моему супругу нет никакого дела до меня, — ответила Мария. — Даже если бы на моих платках были буквы, которых вовсе нет в моём имени, его бы не удивило и это.
— А если бы он всё-таки спросил? — поинтересовался я.
— О, в этом случае годился бы любой ответ, — отмахнулась Мария. — Например, я могла бы сказать, что два «М» лучше, чем одно. Это бы его удовлетворило. Или я сказала бы, что это в честь моей матушки. Да какая разница? Ему нет до этого решительно никакого дела. Но с этими платками произошёл один невероятный случай. Точнее, не с этими платками, а с другими платками, также имеющими на себе двойное «М». По этой причине я вынуждена не показывать свои платки на людях.
— Что же это за случай? — поинтересовался я.
— Гнусная интрига Ришельё, как и все его интриги!  — воскликнула Мария. — На этом примере вы можете убедиться, как легко можно опозорить человека.
— Для этого необходимо, чтобы вы мне рассказали всё об этом случае, — сказал я.
— Всё очень просто, — ответила Мария. — Ришельё где-то случайно достал женские батистовые платочки с двумя «М» на них. Быть может, кто-то их ему подарил, что, полагаю, наиболее вероятно. И этот мерзкий Ришельё решил устроить следующую провокацию.  Он приказал кому-то из своих шпионов пропитать эти платки конским потом или чем-то ещё более мерзким, после чего разложить их в одном из залов Лувра, наиболее часто посещаемых Королём, причём разложить их так, чтобы эти две буквы «М» были на виду. Кажется, это был сиреневый зал. Разумеется, как только Король вошёл в этот зал, он немедленно обратил внимание на неприятный аромат, а опознать причину и источник зловония не составило труда. Людовик немедленно покинул этот зал, несмотря на то, что он обожал охоту и подобные запахи были для него не в диковинку, но терпеть подобное во дворце он, разумеется, не пожелал. Он спросил Ришельё, не знает ли он причину такого зловония, и кто разложил эти платки в сиреневом зале. Ришельё, как ни в чём ни бывало заявил, что об этом лучше спросить господина Главного, то есть того самого Бельгарда, который позволил себе приударить за Королевой Анной. Ведь он был не просто и не только Главный, но также и главный конюший, главный ловчий, главный сокольничий, и главный псарь, так что любые источники запахов от домашних животных подпадали в его ведение.
— Так пригласите его ко мне, — сказал Людовик.
Вошедшему к нему господину Главному Король улыбнулся значительно менее приветливо, чем обычно.
— Господин де Бельгард, — сказал Король. — Я прошу вас сделать так, чтобы отныне в Лувре не было и духу этих мерзких «ММ»!
После этого Король махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.
Де Бельгард поклонился и с изумлением покинул зал, где его принимал Король, хитрый Ришельё также поклонился Королю и мягчайшей кошачий походкой вышел вслед за ним.
— Вы что-нибудь понимаете во всём этом? — спросил де Бельгард, который никак не мог понять, о чём идёт речь, поскольку дурно пахнущие платки были уже унесены прочь и сожжены, а сиреневый зал был тщательно проветрен.
— Я не берусь разгадать столь запутанную загадку, — пробормотал Ришельё с самым невинным видом. — Единственные два «М», которые приходят мне на ум, это, простите, Её Величество Королева Мария Медичи. Но я не понимаю, к чему бы это было упомянуто.
— Зато я, кажется, понимаю! — воскликнул де Бельгард.
Он решил, что Король велит ему запретить Королеве-матери появляться в Лувре. Разумеется, если бы Король принял подобное решение, он поручил бы его, скорее всего, именно господину Главному, как человеку соответствующего звания и достоинства, а также как человеку весьма умелому и обходительному с дамами, который сможет сделать это наиболее деликатно. Кроме того, де Бельгард был возведён во все принадлежащие ему статусы самим Генрихом IV, так что его должности казались всем непоколебимыми.
— И всё же мне кажется, что я ошибаюсь, — поспешно добавил Ришельё. — Во всяком случае, я прошу не ссылаться на меня, если моё предположение окажется ошибкой, ведь это всего лишь предположение!
Ришельё отлично знал свойства характера де Бельгарда. Такая просьба была тождественна клятвенному обещанию, полученному от самого де Бельгарда.
Расчёт Ришельё был идеально точен. В результате либо Королева-мать попадёт в немилость, либо де Бельгарда постигнет опала. В обоих случаях это давало прекрасные возможности для дальнейшего карьерного продвижения самому Ришельё. Так и случилось.  Де Бельгард как можно деликатней намекнул Королеве, что её присутствие в Лувре более нежелательно Королю, в ответ на это Королева разразилась гневной тирадой, после чего закатила скандал своему сыну. К счастью для Ришельё, этот скандал состоялся без свидетелей, так что в нём было больше страстей с обеих сторон, нежели желания выяснить причину такого непонимания.
Позднее, когда всё разъяснилось, кроме вопроса о том, откуда появились злосчастные платки, и кто подал идею де Бельгарду так истолковать приказ Короля, Людовик даже изволил посмеяться над этим случаем.
— А что! — сказал он. — Между прочим, это не такая уж плохая идея – выселить мою матушки из Лувра! При ней я постоянно чувствую себя под её утомительной опекой!
Через два дня после этого Людовик, действительно, распорядился, чтобы Королева-мать удалилась в Блуа. Король, между тем, несколько охладел к господину де Бельгарду, так что, вероятно, его ожидает вскоре удаление от двора. Так что коварный Ришельё добился сразу двух целей, то есть, как говорится, убил одним выстрелом двух куропаток.

На этом Мария закончила свой рассказ, но история платочков с двумя «М» на этом далеко не заканчивается.

Глава 20

Такая мелочь, как дамский платок, может иметь существенные последствия. История с платком, на котором вышиты золотом две переплетающиеся буквы «М», не закончилась на том, о чём рассказала Мария.
Примерно неделю спустя после этого разговора она спросила у меня, не знаю ли я хорошего парфюмера.
— В аббатстве, которое я посещаю пару раз в неделю, имеется один парфюмер, который занимается благовониями, — ответил я. — А в чём дело?
— Ах, у меня разбился флакон чудесной кёльнской воды с непередаваемым ароматом! — воскликнула Мария. — Этот запах свежей сирени я нигде более не встречала.
— Вы можете посетить его и заказать любой парфюм, я договорюсь о встрече, — ответил я.
— Нет, это было бы не удобно, — возразила Мария.
— Вы хотите, чтобы я сам поговорил с ним? — спросил я. — Хорошо, я это сделаю, но как же я объясню ему, какой именно аромат вам нужен?
— Мои платочки ещё хранят запах этого парфюма, — сказала Мария. — Я вам дам один из них.
После этих слов она подошла к своему трюмо, достала шкатулку и извлекла из неё точно такой же платок с двумя буквами «М», который дал повод для беседы, описанной мной выше.
— Два «М»? — сказал я с улыбкой.
— Да, это ваша Мари Мишон, — ответила Мария, отвечая на мою улыбку ещё более нежным взглядом. — После того, как раздобудете мне подобный парфюм, платок можете оставить себе на память. Только не показывайте его никому из-за истории, которую я вам рассказала.
— Действительно, дивный запах! — воскликнул я, прикладывая платок к лицу. — Я и не предполагал, что такой аромат возможен!
— Вот поэтому я и огорчена своей потерей, — согласилась Мария.
— Обещаю достать вам такой парфюм, если только хоть один флакон имеется во всей Франции! — сказал я, имея в виду, что выполню это обещание, если парфюмер Роже поможет мне.

Парфюмер, к счастью, сумел составить для меня требуемый мне парфюм, который я торжественно вручил Марии. После этого её платок остался у меня как напоминание о наших отношениях. Некоторое время он ещё хранил тот чудесный аромат, носителем которого он должен был послужить при общении с парфюмером. Разумеется, я не использовал его по прямому предназначению, а носил лишь в качестве сувенира. В том же кармане я носил и свой собственный платок.
Однажды, довольно жарким днём, я вытащил из кармана собственный платок чтобы утереть пот. При этом платок Марии выпал из моего кармана, чего я не заметил.
— Господин мушкетёр! — воскликнул кто-то позади меня. — Вы, кажется, уронили платок!
Я обернулся и увидел, что платок Марии, действительно, выпал у меня из кармана. Я намеревался поднять его, но человек в форме гвардейца Ришельё, окликнувший меня, был намного ближе к нему, поэтому он поднял его и перед тем, как подать его мне, обратил внимание на две буквы «М».
Мы называли мушкетёров Ришельё «гвардейцами», чтобы избежать путаницы и для краткости, хотя они были такими же мушкетёрами, как и мы, но отличались по цвету плащей и по подчинённости. В дальнейшем я буду называть их гвардейцами, поскольку слово «мушкетёр» без конкретизации стало со временем синонимом слова «мушкетёр Короля». Надо сказать, что и сами мушкетёры Ришельё иногда называли себя гвардейцами.
— Какой красивый платок! — воскликнул он. — И какой необыкновенный вензель на нём! Две переплетённых буквы «М», вышитые золотом! Мне кажется, что подобный платок мог бы принадлежать самой Королеве! И, кстати, ведь этот вензель так похож на вензель Королевы-матери! И буквы подходят!
Мне показалось, что незнакомец проявляет слишком много внимание к вещи, которая ему не принадлежит, и, кроме того, он меня задерживал. Более уместно было бы просто вернуть мне платок и удалиться. Тем не менее, я испытывал некоторую признательность к этому незнакомцу за то, что он не позволил свершиться этой потере, о которой я бы впоследствии жалел, ведь я в те годы был такой сентиментальный! Поэтому я постарался проявить как можно больше терпения.
— Да, сударь, благодарю вас, этот платок, действительно, красив, и я признателен вам за то, что вы указали мне на мою потерю, — ответил я и протянул руку, чтобы получить платок обратно.
— А знаете ли вы, сударь, что у мушкетёра, подобного вам, не может ни с того ни с сего иметься платок Королевы-матери? — спросил незнакомец на этот раз весьма суровым тоном. — Вы, конечно, знаете об этом!
— Послушайте, сударь, это уж слишком! — воскликнул я. — Не соблаговолите ли вы вернуть мне мою потерю? И кончим на этом!
— Не спешите, сударь! — ответил незнакомец. — Я – Филипп де Жонсье, лейтенант личной гвардии Ришельё. Я имею полномочия задерживать всякого, кто может быть заподозрен в заговоре против Его Преосвященства.
— По моему мнению, иметь в кармане носовой платок, или уронить его по неосторожности на мостовую – это ещё не означает участвовать в заговоре, — ответил я, начиная терять терпение, но, по-прежнему, сохраняя спокойный и вежливый тон, который, впрочем, намеревался отбросить, если дело будет идти к поединку.
— Всё это, конечно так, если бы не было одного маленького обстоятельства, — ответил Жонсье. — Мне трудно поверить, что вы не знаете, что такие же в точности платки заговорщики использовали в качестве опознавательного символа своих сторонников.
— Вы кажется, назвали меня заговорщиком? — спросил я. — Прекрасно! В таком случае я назову вас лжецом, а если вы не согласитесь обнажить свою шпагу здесь и сейчас, я присовокуплю к этому названию и слово «трус»!
— Ваших слов о вызове на дуэль достаточно, чтобы арестовать вас и судить за нарушение эдикта о запрете дуэлей, — сказал Жонсье, как мне показалось, с радостью.
— Так арестуйте меня! — ответил я, доставая шпагу из ножен.
— Ко мне, гвардейцы! — воскликнул Жонсье.
После этих слов из-за угла ближайшего дома появились двое гвардейцев, которые, по-видимому, случайно там прогуливались. Они решительно побежали в нашу сторону.
— Ко мне, мушкетёры Короля! — воскликнул я без особой надежды на успех.
Двери ближайшего трактира распахнулись, и оттуда выскочили четыре мушкетёра, которые до этого едва успели приступить к обеду.
— Что случилось? — спросил один из подошедших гвардейцев.
— Призываю вас в свидетели, что этот мушкетёр намеревался нарушить королевский эдикт, — сказал Жонсье примирительным тоном, осознав всю невыгодность своего положения. — На этот раз я уступаю силе и не арестую его, но в следующий раз…
— В следующий раз ходите группами не менее четырёх человек, господин де Жонсье, — сказал я. — И не поднимайте с земли то, что вам не принадлежит. Впрочем, зачем же откладывать до следующего раза? Продолжим разговор один на один, или трое на трое, как вам угодно?
Жонсье гневно бросил платок на землю, развернулся и ушёл.
— Вы не будете догонять его? — спросил один из подошедших ко мне на выручку мушкетёров по имени де Безмо.
— Благодарю вас, друзья! — сказал я. — Чем гоняться за трусами, не лучше ли нам всем выпить по стаканчику бургундского за здоровье Короля и ещё по одному за здоровье де Тревиля? Я угощаю.
— И то дело, — согласился де Безмо. — А этого труса вы ещё встретите! Не гоняться же за ним в самом деле!
Два других гвардейца, которых, как я позже узнал, звали Каюзак и Бикара, пожали плечами и пошли своей дорогой.
Я поднял платок Марии и задумался о том, что, быть может, подобные платки, действительно, служили когда-то условным знакам заговорщикам против Ришельё? Двойное «М» указывало на то, что они – сторонники Королевы-Матери, которая в те годы поддерживала Королеву Анну и Месье против Ришельё. Это бы меня ничуть не удивило, тем более что, как я знал, Мария располагала большим количеством таких платков.
«Надо получше следить за своими платками, — сказал я себе. — В следующий раз если какой-нибудь выскочка попытается указать мне на оброненный мной платок, следует непременно вызвать его на дуэль и убить, поскольку подобное может сделать только шпион Ришельё».
Я ещё не знал тогда, что обещание, данное самому себе в этот день, я выполню лишь наполовину. Следующим человеком, который попытался вернуть мне выпавший из кармана платок, оказался, волею случая, д’Артаньян. Я, действительно, вызвал его на дуэль, но не убил. И я очень рад, что дело обернулось именно так, и что я выполнил это обещание самому себе лишь наполовину.
Когда я рассказал об этом событии Марии и потребовал объяснений, она ответила с самым невинным выражением лица:
— Когда-то, действительно, припоминаю, я предложила использовать такие платки для того, чтобы отличить сторонников Королевы-матери от сторонников Ришельё. Но это было давно. Очень давно.
— Более шести недель тому назад?  — спросил я с иронией. — Это вы называете давно?
Мария густо покраснела.
— Чуть больше двух месяцев, — поправила Мария, понимая несущественность этого уточнения.
— Почему же вы не сказали мне об этом заранее? — спросил я.
— Но ведь я просила вас никому не показывать этот платок! — возразила с жаром Мария, переходя от оправданий к обвинениям. — Почему же вы были столь неосторожны, что его увидел наш враг?
— Я не делю солдат и офицеров Франции на друзей и врагов, — возразил я. — Каждый из них выполняет свой долг и верен своей присяге. Хотя, похоже, благодаря знакомству с вами, мир мушкетёров вокруг меня сделался двухполярным, и я оказался на одной стороне этого полярного мира, вследствие чего буду вынужден противостоять другой стороне.
— Вы ещё много не понимаете, Анри! — ответила Мария. — Мир был двухполярным задолго до нашего с вами появления на свет. Здесь, в Париже, и во всей Франции. Вам всё равно пришлось бы примкнуть к одной стороне против другой. Но если вас так смущает знакомство со мной, мы можем его прекратить.
— Я вовсе не собирался прекращать наши с вами отношения, Мария, — ответил я. — Но я хотел бы видеть и иметь больше доверия с вашей стороны, в особенности в тех вопросах, которые могут втянуть меня в ту или иную интригу.
— Интрига, вот как? — воскликнула Мария. — Вы хотите сказать, что я – интриганка?
«Именно это я и хотел сказать, — подумал я, но промолчал. — С тобой, красавица, следует держать ухо востро!»
— Мария, ваша близость к Королю и Королеве, вероятно, втягивает вас в такие дела, которые заставляют меня применить это слово, не по отношению к вам, поверьте, а по отношению к тому, что может произойти с вами и со мной,  — сказал я как можно мягче.
— Вы не представляете себе, чем является королевский двор! — воскликнула Мария. — Террариум, набитый ядовитыми змеями, пауками, скорпионами! Каждый норовит убить каждого. Я имею в виду не уничтожить физически, но столкнуть с места, которое он занимает.
— Почему же вы не покинете двор, если здесь так плохо? — спросил я.
— Я принадлежу своему мужу, куда он, туда и я, — со скромным видом солгала мне Мария.
— Хорошо, — ответил я. — Вы хотели выяснить, знают ли шпионы Ришельё о вашем тайном символе, не посвящая меня в эти подробности. Вы это выяснили. Теперь я возвращаю вам ваш платок.
С этими словами я достал платок Марии с двумя золотыми буквами «М» и положил его на столик рядом с ней.
— Вы бросаете меня, Анри! —проговорила Мария.
— Нет, как я уже сказал, я не собираюсь расставаться с вами, — ответил я. — Но я не вхожу в круг заговорщиков, поэтому мне ни к чему иметь при себе символ принадлежности к ним.
— А меня вы также считаете заговорщицей? — спросила Мария. — Ведь у меня полно таких платков! На них всего лишь мои инициалы!
— Вы сами видите, как легко вам объяснить наличие у вас таких платков, и как сложно мне объяснить обладание одним таким платком, — усмехнулся я.
— Кому вы собираетесь это объяснять, Анри? — спросила Мария.
— Прежде всего, самому себе, — холодно ответил я.
— Разве мы не договорились с вами, что этот платок символизирует для вас обладание мной? — игриво спросила Мария с кокетливой улыбкой.
— Этот символ недостаточен, — ответил я.
— Какой же символ вашей власти надо мной вы хотели бы от меня получить? — спросила Мария ещё более игриво.
— Доверие и правду, Мария, — ответил я. — Вот какой символ мне нужен.
— Разве я вас обманывала, Анри? — спросила Мария тоном удивлённой невинности. — Назовите хотя бы один пример.
«О, да, и не раз! — подумал я. — И в рассказе про Мишон, и, возможно, в байке про платочки!»
— Вы не договаривали очень многое, убеждая меня, что рассказали мне всё, — ответил я. — Я предпочитаю либо не знать ничего, либо знать всё. Знать о каком-либо предмете лишь что-то выборочное, означает не знать правды об этом предмете. Впредь, прошу, если вы не собираетесь рассказывать мне всю правду, не рассказывайте ничего. Если же вы решились мне рассказать что-либо, рассказывайте всё, что знаете, до конца и сразу. На этих условиях мы останемся друзьями.
— А если я нарушу условия, то кем же мы тогда будем друг другу? — спросила Мария. — Врагами?
— Мы не будем врагами, — ответил я. — Мы не будем ни врагами, ни друзьями, а будем только лишь любовниками.
— Любовниками?! — игриво воскликнула Мария. — Извольте объясниться, сударь! Что вы имеете в виду?
— А вот что! — ответил я и сгрёб Марию в охапку.
Описание дальнейших событий этой встречи я из скромности опускаю.

Глава 21

Один из важных для себя выводов, который я сделал по результатам общения с Марией, это тот, что если женщина поступила не вполне порядочно с каким-то мужчиной, то эта женщина может поступить точно также и с вами. Эта мысль у меня зародилась тогда, когда Мария рассказывала о том, как собирается одурачить своего супруга. Поэтому слушая её рассказ о том, как она использовала одного из своих поклонников, я дал себе слово никогда не поддаваться на подобные провокации, и далеко не каждую просьбу, которую Мария соблаговолит высказать, воспринимать всерьёз.
Судите сами, насколько порядочно она поступила.
Мария имела, как я понял, множество поклонников, которые, если даже и не добились от неё того, чего добивается каждый молодой мужчина от молодой и привлекательной женщины, которая его заинтересовала в этом смысле, то всё же они подпали под её влияние. То есть они пытались ей услужить в надежде на полнейшую благосклонность, услужили и остались с носом. Во всяком случае, Мария описывала мне развязки подобных эпизодов именно так.
Один из таких молодых, услужливых и недалёких воздыхателей Марии согласился помочь ей в истории, которую я мог бы назвать «История с разменом монет».
Мария попросила его выполнить замену мешочка с золотом, который он должен был найти в одном условном месте, на другой мешок, гораздо больший и наполненный серебром. Она представила эту акцию как обмен денег.
Мешочек с золотыми монетами, как она сказала, будет принесён и оставлен условленном месте, где никто из посторонних не догадается его искать. Юноше надлежало незаметно для посторонних глаз забрать его, а взамен оставить гораздо больший мешок с серебром. Мария объяснила это тем, что по согласованию с одним добрым человеком, связанным с церковью, который пожелал остаться неизвестным, деньги, собранные по его указанию у входов различных церквей и монастырей, необходимо направить на строительство нового храма, для чего их потребуется перевезти к месту строительства. Перевозить деньги в мешках неудобно, поэтому медные монеты уже обменяли на серебро, в результате чего скопилось около полпуда серебряных монет. Теперь необходимо обменять их на золото. Делать это необходимо тайно, поскольку задумано, что храм будет преподнесён Королю в качестве подарка. Мария сказала, что подобное уже проделывали много раз, но те, кто ей помогал, в настоящее время находятся далеко, поэтому ей нужен новый помощник. Она уверила молодого человека, что дело это надёжное, его проделывали множество раз, поэтому нет нужды придумывать какой-то иной способ обмена. Молодой человек не должен был пользоваться помощью каких-либо слуг, всё надлежало сделать ему самому.
Можете себе представить, какими средствами молодой дворянин должен тайно доставить полпуда серебра. Ему пришлось придумать специальный крепкий кожаный мешок с ремнями, который он нес на спине, переодевшись в горожанина.
Дойдя до тайного места, он, действительно, нашёл в нише на высоте двух метров мешочек с золотом, прикрытый листвой и прочим мусором. Вес мешочка был что-то около полфунта. Достать мешочек не составило труда, а вот для того, чтобы забросить полпуда серебра на эту высоту, ему пришлось изрядно потрудиться. Он даже был вынужден купить небольшую приставную лестницу у садовника неподалёку от этого тайного места, после чего долго бродил кругами, чтобы убедиться, что за ним никто не следит.
По словам Марии, она отблагодарила его лишь тем, что позволила поцеловать себя в щёку, после чего юноша, по её уверениям, остался весьма доволен и готов к следующим подобным поручениям, подтверждающим всю серьёзность его намерения.
 Оказалось, что, оставляя золото в тайнике, на самом деле таким путём Ришельё расплачивался со своим шпионом-информатором. Имя его мне известно, но я полагаю, что нет никакой необходимости записывать его здесь, в этих мемуарах. Этот человек, действительно, очень знатен, и мысль о его сотрудничестве с Ришельё сейчас, после смерти обоих, меня нисколько не коробит. Мария от каких-то своих осведомителей случайно узнала об этом сотрудничестве, о способе оплаты и о сумме, которая будет передана.
Первое, что она замыслила – это похитить эти деньги. Не для обогащения, разумеется, а для того лишь, чтобы насолить Ришельё. Однако, по зрелому размышлению она сообразила, что в этом случае информатор сообщит, что денег нет, начнётся следствие, могут отыскать виновных. Кроме того, похищение денег – это, что ни говори, явное преступление. Тогда она решила обменять деньги на другие, которые по стоимости были бы полностью эквивалентны. Она рассудила, что в случае, если деньги, найденные тем, кому они предназначены, будут в серебре, а не в золоте, но при этом в точности в той сумме, которая обещана Ришельё, это сильно рассердит информатора, но он ни в коем случае не заподозрит, что кто-то помимо воли Ришельё совершил размен. Он решит, что Ришельё решил поиздеваться над получателем, выдав деньги в столь неудобном виде. Информатор, как рассудила Мария, не снизойдёт до того, чтобы пожаловаться Ришельё или высказать иным образом своё недовольство, но, будучи обиженным, перестанет поставлять информацию Ришельё.
Это была ловкая задумка, и она была приведена в исполнение с величайшим искусством.
Мария рассказала эту историю Королеве, и они от души веселились, представляя, как знатная персона, добравшись до тайника, будет разочарована и обозлена, найдя вместо мешочка с золотом огромный мешок с серебром, как будет она с трудом добывать этот мешочек с высоты, как трудно ей будет унести это серебро.
Однако, Мария ошиблась. Осведомитель, о котором шла речь, найдя в условленном тайнике мешок намного больших размеров, даже не стал его развязывать. Он удалился, не взяв ничего. После этого он сообщил Ришельё в зашифрованном письме, что произошла ошибка, и сумма, которую он нашёл, по-видимому, предназначена не ему, а кому-то другому, поскольку вес и объём мешка не соответствует договорённости.
Ришельё направил одного из своих порученцев выяснить, в чём дело, забрать мешочек с деньгами для того, чтобы он, Ришельё, мог бы лично пересчитать деньги и удостовериться, что сумма соответствует договорённости. Как же был изумлён он, когда вместо небольшого мешочка с золотом его порученец доставил ему огромный мешок с серебром! 
Он назначил другое место для передачи денег, поручил отнести другой мешочек с золотом на это место и поручил скрытно и неотрывно следить за ним, чтобы никто не подменил его.
Осведомитель был удовлетворён и продолжил снабжать Ришельё нужными сведениями, Ришельё же заподозрил, что способ оплаты и место тайника стали известны кому-то из его недоброжелателей.
Он уже обладал изрядным штатом слуг и шпионов, поэтому учинённый им допрос всех в округе позволил установить внешность молодого человека, купившего накануне лестницу у садовника.
По счастью Марию предупредили о действиях Ришельё, она успела сообщить юноше, что он в опасности, и молодому человеку пришлось надолго покинуть Париж. Его карьера навсегда была разрушена, и ещё счастье для него, что он остался жив и на свободе. Его спасло лишь то, что кражи не было, а был лишь так называемый размен, так что даже если бы его поймали, он, вероятно, остался в живых, но тюрьмы он, скорее всего, не избежал бы.
Это незначительный для меня эпизод я и не стал бы вовсе приводить, но он важен для объяснения того, что мои отношения с Марией если и можно было бы назвать дружескими, эта дружба была не крепче, чем дружба двух львов: каждый из нас всегда помнил об опасности, но продолжал присматриваться к действиям другой стороны, и иногда мы могли объединяться для достижения общих целей. Иногда я забывался, поддавался романтическим настроениям, но каждый раз впоследствии бранил себя за это, становясь раз от раза всё менее доверчивым и наивным.

Глава 22

Людовик-Шарль, как я уже писал, родился у Марии в 1620 году. Его крестил сам Король Людовик XIII. Поэтому первое его имя – Людовик. Второе имя – по номинальному отцу, де Люиню, это имя – Шарль. От Арамиса у него ничего. Если бы хотя бы Анри, или моё второе редко употребляемое имя Рене. Но нет. Мария запретила мне считать этого ребёнка своим!
В этом году и в следующем Франция вела военные действия на стороне Императора священной римской империи. Мы поддерживали католическое окружение, поскольку это было целесообразно в связи с общностью ценностей католицизма. Однако это было совершенно нецелесообразно с позиции ценностей государства. В данном случае государственные интересы пришли в противоречие с ценностями духовными. С приходом Ришельё к власти всё изменилось, государственные интересы возобладали. Уже в 1620 году Франция перестала поддерживать Священную римскую империю, а с 1630 года она стала одним из основных противников Империи, а точнее сказать, самым непримиримым и самым сильным противником Священной римской империи. Исходя из этого, оглядываясь назад, приходится признать военные действия Франции в эти два года, с 1620 по 1621, совершенно бессмысленными.
Всё началось с того, что император Священной римской империи Матвей скончался 20 марта 1619 года. Людовик по совету де Люиня поддержал выборы Фердинанда новым императором. Также Фердинанда поддержала Католическая лига. Также Людовик использовал своё влияние на курфюрста Трира, чтобы он также поддержал Фердинанда, но Богемия, Лузация, Силезия и Моравия отказались его признавать. Что не помешало Фердинанду всё же стать Императором. Весьма способствовала этому бездетность его обоих старших братьев, Рудольфа II и Матвея.
Вступив во власть, юный император Фердинанд стать рьяно отстаивать католицизм со всей страстностью, на какую он был способен. Это насильственное водворение католицизма в качестве единственной приемлемой религии фактически стало активным преследованием всех прочих религий. Фердинанд развернул преследование протестантов с целью возрождения окончательной гегемонии римско-католической церкви. Всем иноверцам Фердинанд предписал покинуть Империю. Он любил повторять слова своего дяди Филиппа II Испанского: «Лучше пустыня, нежели страна, населенная еретиками». В результате такой активной религиозной политики уже через несколько лет в австрийских владениях не осталось ни одной протестантской церкви, хотя до этого практически половина населения этих владений состояла из лютеран и кальвинистов.
Пожалуй, здесь не лишним будет напомнить себе и возможным читателям, которых, я надеюсь, никогда не будет, некоторые важные даты из жизни Франции. Впрочем, в это время жизнь Франции стала уже теснейшим образом зависеть от этапов карьеры великого Ришельё.
Для удобства начну с его временного падения.
В 1618 году в начале апреля де Люинь отправил Ришельё, а также его старшего брата – маркиза и некоторых других близких к нему людей в Авиньон, в ссылку. Эти земли не принадлежали Франции, они относятся к владениям Папы Римского. Я всё же надеюсь, что когда-нибудь они войдут в состав Франции. В мае того же года началась война, которую мы теперь называем тридцатилетней. Началась она с того, что в Праге имперские советники были выброшены в окно восставшими чехами. Эта война всегда была в центре внимания великого Ришельё, она способствовала его возвышению, она давала ему причину и повод для неустанных трудов. Наконец, в этом же году Ришельё опубликовал переработанный давний труд «Наставление христианина», в котором обозначил основные свои религиозные и политические взгляды. Этот литературный и религиозный труд весьма способствовал его карьере, но, конечно, в первую очередь этому способствовали его личные отношения сначала с маршалом д’Анкром, с отцом Жозефом, с Королевой-матерью, затем с де Люинем, с Королём и даже с Марией. Тёплые отношения он сохранил лишь с отцом Жозефом. Я не могу сказать, что отношения между Ришельё и Людовиком были тёплыми. Оба они нуждались друг в друге, но, как мне кажется, Король если и не ненавидел Ришельё, то, во всяком случае, радовался как дитя любой неприятности, случившейся с ним, и в особенности, его смерти. Судьба, однако, распорядилась о том, что за те полтора года, на которые Людовик XIII пережил Ришельё, он не раз пожалел о его отсутствии, поскольку не было рядом с ним такого человек, на которого он мог бы переложить ненавистные ему государственные дела. Впрочем, Мазарини был вполне приемлемым приемником хлопот государственных, доставшихся ему от Ришельё, а также и хлопот семейных, доставшихся ему от Людовика. Об этом позже.
Год 1918 отмечен многими интересными событиями. Зимой у Ришельё, которому было всего 33 года, почувствовал себя настолько плохо, что написал завещание и всерьёз готовился к смерти. В начале февраля состоялся брак младшей дочери Марии Медичи с принцем Виктором Амадеем, наследником герцогства Савойского. Брак этот был исключительно политической акцией. Решение об этом браке впервые было принято вопреки воле Королевы-матери, которая уже находилась в ссылке в Блуа. Она даже не была приглашена на празднество по случаю этого брака. Тем самым победа Людовика над Королевой-матерью была отмечена знаковым политическим событием, хотя она, впрочем, была ещё не окончательной. Уже через десять дней после этого брака, в конце февраля Королева-мать покинула Блуа. Она сбежала в Ангулем при помощи своих сторонников-заговорщиков. Это событие содействовало началу возвышения Ришельё, поскольку Людовик направил к нему курьера, поручив ему организовать примирение с Королевой-матерью. Переговоры были необходимы для того, чтобы избежать мятежа, в котором Людовик мог бы потерпеть поражение. Решение прибегнуть к помощи Ришельё Людовик принял во многом благодаря рекомендации отца Жозефа, который пользовался доверием и уважением Короля и находился в его ближайшем окружении. Выбор был удачный, поскольку Королева-мать ещё продолжала видеть в Ришельё блестящего мужчину, а он, в свою очередь, ещё не успел её ничем огорчить. Мало того, ведь он и его друзья и родные даже пострадали вследствие близости к Королеве-матери, именно по этой причине их отправили в ссылку в Авиньон.
В конце марта Ришельё прибыл в Ангулем, и уже через месяц он подготовил и допился подписания соглашения между Королём и Королевой-матерью. В результате Ришельё стал доверенным лицом Королевы-матери, а также приобрёл некий авторитет в глазах Короля, поскольку с успехом выполнил важнейшее поручение. Согласно ангулемскому соглашению, Королеве достаётся в управление Анже и провинция Анжу, куда Мария Медичи прибыла в октябре того же года. Что ещё можно сказать про 1619 год? Разве что вот это – 8 июля на дуэли погиб старший брат Ришельё, маркиз Анри де Ришельё. Вследствие этого семья Ришельё лишилась наследника мужского пола по прямой линии, это укрепило положение Армана, который стал наследником первой руки. Также по этой причине Арман Ришельё ещё больше укрепился в своей ненависти к дворянским дуэлям, это отвращение он уже излагал в одной из своих речей, теперь же сама жизнь подтвердила его правоту. Ришельё старался привить эту ненависть и Королю, однако, Людовик хотя фактически поддержал это мнение и подписал, как я уже упоминал, эдикт о запрете дуэлей и о наказании смертной казнью за его нарушение, всё же в душе не столь сильно осуждал дуэлянтов, как это делал Ришельё. Благодаря такому отношению Короля и благодаря заступничеству де Тревиля мы несколько раз избегали той ужасной участи, которая постигла впоследствии нескольких высокопоставленных дуэлянтов. 

Глава 23

В 1620 году, с которого я начал свои мемуары, начался второй этап противостояния между Людовиком XIII и его матерью Королевой Марией Медичи.
Эта настоящая война началась с активного протеста сторонников Королевы против всевластия фаворита Людовика XIII – герцога де Люиня. Его называли некомпетентным в тех вопросах, которые он решал. Сторонники Королевы, которые опасались прямо высказать своё неудовольствие, узнавали друг друга по платочкам с двумя вышитыми «М». Дополнительным стимулом для возобновления амбиций Королевы матери стал совместный военный успех двух объединившихся династий Габсбургов. Испанские войска заняли Вальтелину, долину, расположенную между Тиролем, принадлежащим австрийским Габсбургам, и Ломбардией, принадлежащей испанским Габсбургам. Тем самым две империи Габсбургов соединились, получив великолепную возможность для маневров и объединения военных сил. Королева-мать, поддерживая Габсбургов, надеялась на их ответную поддержку в противоборстве против собственного сына. Она обратилась за помощью к великому герцогу Тосканскому, к герцогу Савойскому и к королю Испании за денежной и за военной помощью. В её распоряжении находилось тридцать тысяч пехотинцев и три тысячи конных всадников. Таким образом, летом для Короля сложилась угрожающая ситуация. На её стороне были Лонгвиль, удерживающий Нормандию, Вандом, удерживающий Бретань, Роган со своим Пуату, д'Эпернон со своими Ангумуа, Онисом, Сентонжем и Лимузеном, герцоги Майен и Роклор, удерживающие Гиень, герцог де Монморанси и его Лангедок, а также Ла Валетт, который прочно обосновался в Меце, куда мог легко призвать на помощь войска из Германии. Получить такую поддержку Марии Медичи удалось по той причине, что она успела короноваться незадолго до гибели Короля Генриха IV, поэтому многие гранды считали её более легитимной правительницей, чем её сын, Король Людовик XIII. Разумеется, мотивы для признания или непризнания того или иного правителя всегда лежат далеко не в таких соображениях, которые выступают лишь ширмой, прикрывающей намерения. Всякие подобные военные союзы заключаются исключительно на основе военных интересов, которые зависят от геополитической ситуации, от военных и политических амбиций в отношении тех или иных земель. Чем большую ценность с политической, стратегической и иной точки зрения представляет тот или иной кусок земли, береговой линии, или остров, или перешеек, тем ожесточённее страны, находящиеся поблизости, стремятся присвоить себе этот кусок, и тем более аргументированно выглядят их основания, апеллирующие к соображениям нравственности, религии, справедливости или иных этических или духовных ценностей, оправдывающие военные действия или военную помощь, заключение или разрывы союзов.
В самом начале июля этого поворотного 1620 года по указанию Короля в Лувре собрался королевский Совет. Старая гвардия советников была представлена де Люинем, а также Бурбонами и другими в прошлом соратниками покойного Генриха IV. Они склоняли Короля к большим уступкам и заключению мира с Королевой-матерью. Против их мнения выступал принц Конде со своими сторонниками, который предлагал немедленные и самые решительные военные действия. Конде уверял Короля, что по пути на Нормандию он будет встречать всё больше своих сторонников, так что армия его будет расти как снежный ком. Бывшие же министры Генриха IV уверяли, что силы Короля слабы, что прямое военное столкновение с Королевой-матерью чревато поражением, и, к тому же, во время отсутствия Короля в Париже в столице может вспыхнуть бунт. Эта дискуссия представляла собой жалкое зрелище. Бывшие министры Генриха IV проявили такую осторожность, которую не потерпел бы покойный Король, отличавшийся всегда непомерной храбростью и отчаянной решительностью. Как я уже говорил, Людовик XIII, который не слишком любил заниматься государственными делами, всё же был неистовым охотником и столь же решительным воином. Он принял решение дать сражение. На слабые возражения о том, что врагов слишком много, и они практически со всех сторон, он ответил, что в таком случае следует атаковать тех из них, которые наиболее опасны, то есть тех, кого больше, и кто находится ближе всех.
С войсками, в десять раз меньшими, чем у Королевы-матери, Людовик вышел из Парижа, облачённый в белый камзол, имея также белый шарф главнокомандующего и шляпу с белым пером, то есть оделся точно также, как одевался в подобных случаях Генрих IV. Мне довелось видеть его, и я должен сказать, что если бы в эту минуту кто-нибудь сказал мне, что Людовик XIII не сын Генриха IV, я убил бы его на месте.
Победа, которую Людовик XIII одержал над матерью, была не только и не столько военная, сколько нравственная. При виде Короля в белом, возглавляющего армию, знатные военачальники Франции не решались ожесточённо сопротивляться, понимая свою неправоту, хотя без сражений не обошлось.
Руан был взят без единого выстрела, поскольку герцог де Лонгвиль, не решившийся воевать с Королём, решил отступить. Людовик вошёл в Руан под крики бурного ликования жителей и объявил, что лишает герцога де Лонгвиля всех прав, включая права на этот город.
Та часть окружения, которая пыталась отговорить Короля от военных действий, теперь стала поздравлять его с победой и уговаривать ограничиться этим достижением, дабы не потерять достигнутого.
Но Людовик был неумолим.
— Опасностью больше, опасностью меньше! — сказал он. — Мы идем прямо на Кан!
Надо сказать, Людовик III был далеко не блестящим полководцем, но он был отличным воином. Там, где не хватало знаний военного искусства, он воодушевлял войска личным примером. Солдаты, восхищённые его выносливостью и пренебрежением к непогоде, решительностью, доходящей до упрямства, стойкостью в достижении намеченных целей, шли за ним, шли впереди него, чтобы победить или умереть за Короля.
Прибыв в Эсковиль, что неподалеку от Кана, он распорядился о том, чтобы были высланы разведчики для обследования местности и отыскания лучших подходов для кавалерии и для пехоты. Эта работа была поручена нам – Атосу, Портосу и мне.
Добытые нами сведения были полны и точны, поскольку, действуя осторожно, но решительно, мы не только увидели всё, что необходимо своими глазами, но Портос также захватил одного офицера в плен, я набросал несколько весьма точных карт и зарисовок крепостных стен и их защитных сооружений, а Атос подал пару великолепных идей насчёт будущей операции по захвату города. Король был настолько доволен, что спросил наши имена и пообещал их запомнить. Впрочем, память на имена у него была отменная, он знал по именам многих офицеров, а мушкетёры Короля все сплошь состояли из дворян, звание простого мушкетёра было ничуть не менее достойным, нежели звание армейского офицера, оно официально приравнивалась к чину войскового лейтенанта. Атака была стремительной и победоносной, защитники Кана сдались.
В этот момент Людовик смог проявить в отношении побеждённых своё милосердие, которое ему тогда ещё было присуще.
— Я не желаю никаких церемоний, — сказал он коменданту сдавшегося города. – Станьте моими послушными подданными и выполняйте свой долг, в таком случае можете быть уверенными, что я буду вам добрым и справедливым Королём. Избави вас Бог от повторного мятежа.
Через два дня войска во главе с Королём двинулись на Перш, не встретив на его подступах никакого сопротивления, заняли его и направились далее к Анжу.
Королева-мать была, разумеется, слабым полководцем, точнее вовсе никаким, но на её сторону встали вполне опытные военачальники, такие, например, как герцог д’Эпернон, герцог де Роган, герцог де Майен. Впрочем, они возглавляли и защищали мятежные провинции, поддержавшие Королеву, а в её войсках, находящихся непосредственно с ней, находились неопытные, но амбициозные молодые полководцы, такие как Суассон и герцог де Немур или же не столько молодые, но всё же ни на что не способные, как маршал де Буа-Дофен. Поэтому действия её войск иногда были вполне разумными, тогда как её королевские распоряжения приносили порой только вред. Так, например, Королева-мать, находясь под защитой стен Анжера, умудрилась настроить против себя этого город, поскольку приказала поднять налоги, погнала крестьян на рытьё рва и окопов, а горожанам велела на свой счёт вооружить армию.
В этих условиях Король легко мог бы взять и Анжер, но он опасался прямой стычки с Королевой. Трудно сказать, чего он опасался больше, собственного ли поражения, или унижения матери, но он предпочёл создать для её войск такие условия, при которых они были бы вынуждены сдаться. Поэтому он приказал бросить все военные силы на переправу Пон-де-Се. Эта переправа представляла собой два наполовину разрушенных моста, защищенные, тем не менее, вполне сносными редутами. Оборону на этой позиции держали войска под командованием герцога де Реца.
Капитан де Тревиль, который присутствовал в штабе Короля, рассказывал впоследствии, что Его Величество держался очень непринуждённо, и, как ему показалось, перед опасным сражением он казался взволнованным не больше, чем вечером накануне охоты. Этот азарт предстоящего сражения лишал его какого-либо страха. За время этих немногих победоносных военных акций он научился на практике лучше разбираться в картах, постигал военную науку на реальном деле. Вечером накануне битвы Король ещё раз решил детально ознакомиться с картой предстоящих военных действий, и, проверяя расстановку войск, обнаружил, что кавалерия размещена неудачно. Он распорядился переместить её на более удачное место. Располагая пятью тысячами пехоты и шестьюстами кавалеристами, а также двумя пушками, он был уверен в победе, но медлил в надежде, что Королева пришлёт парламентёров с предложениями о мире. Вероятно, так бы оно и могло бы случиться, но Мария Медичи не изменяла своих привычек даже перед лицом предстоящего сражения, потому проспала, как обычно, чуть ли не до полудня. Её молодые военачальники испытывали робость и не решились её разбудить, поэтому Король, не дождавшись предложений о мире, приказал атаковать Анжер. Де Люинь умолял его подождать ещё немного. Я думаю, что эта дважды проявленная нерешительность со стороны де Люиня положила начало охлаждения к нему Короля. Многие полагают, что если бы де Люинь не умер от болезни, он ещё долго управлял бы Королём, то есть фактически правил бы Францией. Я так не думаю. Охлаждение, которое зарождается в сердце монарха очень быстро заполняет всё его сердце. Точно также было и позднее в его отношении к де Сен-Мару, но об этом дальше. Вернусь, впрочем, к описанию компании Короля против Королевы-матери.
Королева в отчаянии своего положения щедро раздавала должности и обещания, поскольку реальной власти и реальных денег у неё оставалось всё меньше и меньше. Так её приближённые Луи де Марильяк, брат интенданта юстиции Анжу, получил накануне сражения от неё звание главного маршала Франции. Быть может, он оправдал бы это звание великими победами, если бы ему не пришлось всё своё время тратить исключительно на споры со своими завистниками и соперниками, а на расстановку военных сил и на командование ими у него уже практически времени не оставалось.
Герцог де Рец, намеревавшийся защитить Пон-де-Се с помощью тысячи двухсот пехотинцев и трёхсот всадников, получил от Королевы приказ только защищаться, ни при каких обстоятельствах не атакуя войска Короля. Тогда де Рец заявил, что либо он будет руководствоваться требованиями военной науки, либо он ни за что не отвечает, после чего, не найдя понимания у Королевы-матери, покинул её вместе со своими людьми. Если до этого Королева ещё могла надеяться на победу, или, по меньшей мере, на мир с благоприятными для себя условиями, то уход де Реца стал настоящей катастрофой для неё и для всех поддерживающих её мятежников. У Королевы остались жалкие две тысячи пехотинцев, сто всадников и три пушки.
В этом противостоянии Екатерины Медичи и её сына герои, вставшие на сторону Королевы, выглядели трусами, трусы, покинувшие её выглядели мудрецами, а мудрецы, перешедшие на сторону Короля, казались героями. Так покрытый пылью, кровью и порохом де Вандом, вернувшись в ставку Королевы в Боро за подкреплением и не получивший его, воскликнул:
 — Ваше Величество, я бы хотел умереть за вас!
На это одна из глупых фрейлин Королевы ответила:
— Для исполнения вашего желания вам следовало всего лишь оставаться на поле битвы.
Восприняв молчание Королевы за одобрение этих слов, Вандом вернулся на поле сражения для того, чтобы погибнуть, однако, увидя всю бессмысленность этого, всё же спасся вплавь через Лауру.
Командующий легкой кавалерией де Сент-Эньян сопротивлялся войскам Короля изо всех сил, но в итоге был взят в плен. Итогом трёхчасовой битвы было полное поражение Королевы, которое обошлось Франции в несколько сотен убитых, а также в несколько десятков утонувших, которые тщетно пытались спасти свои жизни вплавь. Были и такие, кто попытались скрыться в заросших берегах Луары, но стали жертвами местных крестьян, жаждавших отомстить за их набеги и поднятые налоги, что явилось ещё одним следствием неразумных действий Королевы.
Итогом разгрома войск Королевы был её побег с горсткой телохранителей дальше на юг, тогда как Король въехал на своём коне в Анжер победителем. 
В конце концов Королеве пришлось признать своё поражение и сдаться на милость сына. Вскоре мир был подписан во многом благодаря дипломатии и ловкости Ришельё. Ангулемский договор был вновь частично восстановлен, всем грандам, участвующим в мятеже, было даровано прощение. Даже пленённый Сент-Эньян избежал смертной казни несмотря на то, что воевал против Короля у него на виду. Король был настолько любезен, что даже погасил долги Королевы-матери, на что потребовалось триста тысяч ливров. Королеве было обещано, что впоследствии она войдёт в королевский совет. Ришельё, хлопотавший о мире, выговорил поблажки и для себя лично, а также и для своих родственников. На полях договора было сказано, что Ришелье выдает замуж свою юную и прелестную племянницу Мари-Мадлен де Виньеро, мадемуазель де Пон-Курле, дочь его сестры Франсуазы дю Плесси, за Антуана де Рур де Комбале, племянника королевского фаворита.
Эту идею подсказал отец Жозеф, неизменный сторонник Ришельё.
Также Ришельё была обещана кардинальская шапочка, на чём настаивала всё ещё влюблённая в него Королева. Эта безоглядная любовь была, по-видимому, продолжением её любви к его старшему брату, погибшему на дуэли. Людовик нехотя подписал официальное прошение к Папе в августе 1620 года, приложив записку о том, что он просит Папу не спешить удовлетворять эту просьбу. Поэтому в очередных списках кардиналов, обнародованных Папой, Ришельё не нашёл своего имени.
Де Люинь, который, как казалось, всячески рекомендовал Ришельё Королю, на деле сопровождал эти рекомендации такими комментариями, вследствие которых Людовик не спешил поддерживать получение им кардинальского звания, поскольку в этом случае Ришельё непременно был бы введён в королевский совет, а Людовик ещё продолжал считать его сторонником Королевы-матери. Поэтому де Люинь и де Ришельё демонстрировали друг другу полную любовь и взаимопонимание, клялись друг другу в вечной дружбе и искренней любви, чему ни один из них не верил. Тайком де Люинь и де Пюизье убедили Короля поддержать кандидатуру Ла Валетта, архиепископа Тулузского, сына герцога д’Эпернона. Поэтому в январе 1621 года именно он стал кардиналом. Я объясняю это тем, что де Ришельё в результате этой кампании весьма приглянулся Королю, тогда как де Люинь, предлагающий более осторожную политику, продемонстрировал Людовику, что ему не всегда следует прислушиваться к советам этого фаворита, имеющего самый высокий воинский титул, какой только возможен, тогда как принца де Конде полностью себя оправдала. И Ришельё, и Люинь, чувствовали, что первый начинает своё восхождение, а второй может лишиться своего блеска и славы, поэтому чуткий к таким переменам Ришельё приготовился дистанцироваться от своего бывшего покровителя, а де Люинь постарался нанести удар исподтишка своему бывшему протеже.
В середине августа 1620 года Мария вновь встретилась со своим сыном в замке Бриссак возле Анжера. Она вышла из своих носилок в сорока шагах от спешившегося короля. Королева-мать и Король приблизились друг к другу, не проявляя никаких эмоций, изобразили поцелуй, не касаясь друг друга и молча разошлись, Королева в свои носилки, Король – на своего коня. Затем они проследовали в одну из комнат замка, где они обменялись несколькими ничего не значащими словами. Королева понимала, что любые просьбы к сыну бесполезны, она уже не получит ничего сверх того, что оговорено ранее, Людовик же считал, что более он может не опасаться матери, поэтому она для него отошла в историю. Осталось соблюсти вежливость и показную справедливость, демонстрировать которую для Людовика впоследствии стало привычкой. Королева переехала в подаренный ей замок в Фонтенбло, ожидая своего возвращения в Париж, Людовик XIII подписал документ под названием «Декларация невиновности моей высокочтимой госпожи и матери». Мария на этот раз решила не ввязываться в интриги и следовать советам де Ришельё, всё ещё остающегося епископом Люсона, который в очередной раз спас ее от полного поражения.
Тем временем Мария родила мальчика, которого, как я говорил, крестил сам Король, и которого окрестили Людовиком-Шарлем.  Согласно обычаю, у мальчика было два крёстных отца и одна крёстная мать.
Шарль де Люинь на радостях подарил Марии великолепный перстень, в центре которого был огромный бриллиант чистой воды с голубым оттенком на десять карат, а по ободу перстня шли бесцветные бриллианты в полкарата того же оттенка. Он всё ещё черпал богатства полной горстью из государственной казны как из собственного кармана.
Мария показала перстень Королеве Анне и похвасталась, что получит такой же с розовым оттенком после появления на свет дочери, в чьём рождении она не сомневалась, имея в своём распоряжении все средства для этого.
— Видите, Ваше Величество, это доказательство того, что мой милый муж принял этого ребёнка целиком на свой счёт, хотя ведь, признаться, он ничего не сделал для его появления на свет, зато я сделала всё, чтобы он считал себя причиной этого прибавления в нашей семье? — сказала она весело.
— Расскажешь мне всё в подробностях, дорогая Мария! — ответила Королева столь же, как казалось, весело, отмечая про себя, что Король давно не давал ей повода для того, чтобы случилось подобное же событие у неё, понимая, что для зачатия долгожданного дофина ей придётся буквально силой тащить Короля в постель.
В эту самую минуту в сердце Королевы, по-видимому, впервые зародилась капля холодности в отношении к её «лучшей подруге». Редко какая женщина не испытывает зависти к своей лучшей подруге. Даже, как ни странно, Королева способна завидовать простой герцогине, если та опередила её с рождением наследника, да ещё хвастает перстнем, какого у Королевы не было.
Я полагаю, что фривольный стишок, который мне довелось несколько раз случайно услышать, был сочинён каким-то придворным сочинителем по прозаическому рисунку, придуманному самой Королевой Анной. Звучал он так:

     «Наш коннетабль непогрешим,
     Как и его жена.
     В постели он неутомим,
     Как, впрочем, и она.

     Благославен был этот брак
     Потомством, наконец.
     Тут разберётся и дурак,
     Ребёнку кто отец.

     Но герцог доказать решил:
     Он – вовсе не брюзга.
     Жене он перстень подарил
     В награду за рога».

Впрочем, Мария была сообразительной женщиной, она быстро осознала неделикатность своего поступка и поспешила объяснить его Королеве желанием убедиться, что если женщина рожает в браке, то её муж является отцом её ребёнка, что бы и кто бы об этом ни говорил, и, кроме того, как она сама смогла удостовериться, умной женщине ничего не стоит убедить супруга в отцовстве её ребёнка.

— Не огорчайся, моя дорогая Анна! — нежно проговорила Мария, которая иногда позволяла себе в отношении Королевы самую непринуждённую фамильярность. — Я попрошу Шарля привести Короля в твою спальню!

Действительно, в один из удобных моментов де Люинь, который долго и безуспешно уговаривал Короля провести ночь с законной супругой и постараться зачать наследника, он, не выдержав отговорок Людовика, попросту сгрёб его в охапку и притащил в спальню Королевы, положил на кровать рядом с Анной, после чего, пожелав им неспокойной ночи, удалился, ожидая, что наутро его могут отправить в Бастилию за такую дерзость. Действительно, после несколько неудачных попыток обеспечить рождение наследника, которые не принесли Людовику и славы сильного любовника в глазах Королевы, Людовик поспешил возложить вину за свой неуспех на Королеву, находя её непривлекательной, или нестрастной, или да мало ли что ещё. Для рождения наследника нужны были крутые меры, которые де Люинь позволил себе применить.
Тем не менее, Король, принуждённый провести ночь в постели Королевы, не рассердился на де Люиня, поскольку он два раза осуществил то благое намерение, о котором и не помышлял бы, если бы не решительные действия его фаворита. Эти попытки чуть было не увенчались успехом, но де Люиню уже не довелось пожать плоды своих усилий. Королева и вправду забеременела, но не оставила своих бурных и по-детски активных развлечений со своей подругой Марией. Это привело к выкидышу, Король был так разгневан на Марию, что намеревался отправить её в изгнание. За неё вступилась Королева, взяв вину на себя. Впрочем, это случилось уже после смерти де Люиня, и, мало того, Мария успела выйти замуж за герцога де Шеврёз, не слишком утомляя себя трауром по первому мужу. Но перед тем, как умереть, де Люинь успел совершить действия, которые, как он полагал, привели к новой беременности Марии. Я не могу и не хочу писать о том, кого я считаю причиной этой второй беременности. Что-то у меня глаза утомились, слезятся… Дочь Марии, родившуюся после смерти де Люиня, назвали Анна-Мари… Первое имя – в честь лучшей подруги Королевы Анны Австрийской. Второе имя – в честь матери, самой Марии. И опять ничего от аббата д’Эрбле.

Глава 24

Выше я написал, что Король поручил нам разведку для обследования местности и отыскания лучших подходов для кавалерии и для пехоты. Я сообщил, что, действуя осторожно, но решительно, мы не только увидели всё, что необходимо своими глазами, но Портос также захватил одного офицера в плен, я набросал несколько весьма точных карт и зарисовок крепостных стен и их защитных сооружений, а Атос подал пару великолепных идей насчёт будущей операции по захвату города.
Полагаю, я уделил маловато внимания этому эпизоду, поэтому сейчас я восполняю этот пробел.
Поначалу мы скрытно подобрались к крепостной стене и осмотрели всё, что было возможно увидеть, не выдавая своего присутствия.
— Я не вижу ни одного наблюдателя на крепостной стене, — сказал я. —Может быть подберёмся поближе?
— Начинаются сумерки, — ответил Атос. — Сейчас глазами уже мало что увидишь. Я думаю, что они больше прислушиваются, чем присматриваются.
— Можно проверить, — предложил я. — Бросим какой-нибудь камешек побольше и посмотрим, кто откуда выглянет. Может быть, даже удастся подстрелить одного-двух слухачей.
— До стены мы камень не добросим, — возразил Атос. — Подойти ближе не получится, ров не позволит. Стрелять тоже не стоит, ведь этим мы раскроем себя, а мы здесь не для боя, а для разведки.
— Я могу скатить в ров какой-нибудь булыжник побольше, — сказал Портос. — Громкий всплеск гарантирую.
— Отличная идея! — сказал Атос. — Вон тот булыжник подошёл бы, если бы нам втроём удалось его сдвинуть с места.
— Я сдвину его один, — решительно возразил Портос.
— В таком случае, попробуйте, Портос, — согласился Атос. — А мы с Арамисом будем следить за теми, кто выглянет с крепостной стены. Если он вздумает подстрелить вас, мы его опередим. Но всё же прошу вас, непременно сразу же ложитесь на землю, как только камень покатится вниз.
Мы с Атосом залегли, договорившись, что он берёт на прицел левую часть пространства над крепостной стеной, а я – правую.
Портос по нашему знаку легко выворотил из земли и подтолкнул ко рву огромный камень, который, казалось, не под силу выворотить и четверым обычным людям. Для этого он не использовал никаких инструментов, действуя только своими сильными руками, и упираясь в землю ещё более сильными ногами. Признаться, я не ожидал, что в нём таится такая сила, хотя уже успел убедиться, что он намного сильней обычного человека. Камень покатился, Портос, по-видимому, забыл, что ему следует немедленно лечь на землю. На крепостной стене появились два человека, одного из них выстрелом снял Атос, другого я.
— Портос, на землю, быстро! —воскликнул я.
Портос с недоумением взглянул на меня, после чего неохотно лёг на землю.
Я подумал, что он больше дорожит своим великолепным костюмом, чем собственной жизнью, и до сих пор мне кажется, что мысль эта была не столь уж глупа.
— Что теперь? — спросил я Атоса.
— Мы узнали, что они даже в сумерках не спят, а прислушиваются к малейшему шороху. — ответил Атос. — Наше счастье, что им нас почти не видно, тогда как они на фоне закатного неба видны как на ладони.
— Как же мы захватим пленного? — спросил я.
— Полагаю, мы сделали для этого главное – взволновали их и, надеюсь, возбудили их любопытство в отношении причин этого эксцесса, — ответил Атос. — Вероятно, скоро их разведчики сделают вылазку.
— С какой целью? — спросил Портос.
— Они могут подумать, что прямо под крепостной стеной роется подкоп, — пояснил Атос. — В такой подкоп можно заложить порох и подорвать часть крепостной стены для того, чтобы ринуться в образовавшийся пролом.
— Неплохой вариант! — воскликнул Портос. — Почему же мы этого не делаем?
— Если будет команда, сапёры займутся этим, — ответил Атос. — Сейчас же мы просто производим разведку.
— Тс! — прошептал я. — Кажется, вы правы. Кто-то выходит.
Действительно, ворота крепости приоткрылись и выпустили двух или трёх человек. Под крепостной стеной их в темноте уже не было видно. Мы решили подождать, прислушиваясь к каждому звуку. Под стеной слышалась какая-то возня, Портос предложил выстрелить на звук, то Атос его остановил.
— Нам нужны не трупы, а живой пленный, — сказал он.
— Очень жаль, что мы не сможем бесшумно переправиться через ров, — сказал я.
— Арамис, вы прокрадитесь направо вдоль рва, быть может, вы увидите возможность переправы, — сказал Атос. — Я также точно попробую прокрасться налево. А вы, Портос, оставайтесь здесь и продолжайте следить за ними. Если они сунутся через ров, не убивайте хотя бы одного из них, помните, нам нужен пленник, желательно – офицер.
Портос кивнул и мы приступили к выполнению плана Атоса.
Через некоторое время я внезапно услышал глухой стук, донёсшийся от того места, где оставался Портос, что заставило меня остановиться и постараться скрытно вернуться к нему на помощь. Тут до меня донёсся звук какой-то возни, после чего я услышал ещё два удара, а затем ещё один.
Оказалось, что те, кто вышли из ворот крепости, были лишь отвлекающими внимание статистами. Настоящая разведка врага спустилась по верёвочной лестнице несколько поодаль. Два солдата и офицер переправились через ров, используя прихваченную с собой деревянную лестницу, спущенную на конце верёвочной лестницы. Они совершили это вдалеке, мы не могли их заметить. Обойдя Атоса, они вышли к тому месту, где услышали всплеск, подкрались к Портосу и решили захватить его живьём. Для этой цели они решили оглушить его ударом мушкета по голове. Удар был рассчитан на то, чтобы человек, получивший его, лишился сознания. После этого двое солдат, посчитали, что Портос оглушён, подхватили его за ноги и попытались уволочь. Их погубило расхождение во мнениях. Хотя они считали Портоса оглушённым, Портос отнюдь таковым себя не считал, поэтому он резко согнулся и ударил по голове каждого из солдат своими огромными кулаками. В довершение своей контратаки, он схватил каждого за грудки и ударил напавших головами друг об друга, проделав это так же легко, как будто в каждой руке у него было по кубку, которые он ударил, как ударяют кубки по время тостов. После этого он наградил ударом и офицера, который благоразумно держался в стороне, но расслабился после того, как услышал глухой звук удара мушкета о голову Портоса.
— Портос, что случилось? — воскликнул я.
Мгновение спустя подоспел и Атос с таким же вопросом.
— На меня напали трое, — ответил Портос. — Вот этого я ударил очень легко, надеюсь он жив.
При этом он показал на офицера.
Все трое лежали на земле без признаков жизни.
— Чем это вы их ударили? — осведомился Атос.
— Просто кулаками, — ответил Портос.
— А вас они ударили, кажется мушкетом? — спросил я.
— Наверное, вот этим, — ответил Портос, поднимая с земли мушкет.
По счастью было уже настолько темно, что те люди, которые вышли из крепостных ворот, нас не видели. Но они нас услышали. Они послали каждый по мушкетной пуле в нашу сторону, из чего мы убедились, что их было только двое. Нам повезло, что оба выстрела не задели нас. Мы послали обратно выстрелы из мушкетов нападавших врагов, а также из мушкета Портоса, поскольку наши с Атосом мушкеты уже были разряжены. Не знаю, попали ли наши выстрелы в цель, но это уже не важно. На крепостной стене никто не появился, поскольку они понимали всю бессмысленность пальбы в темноту.
— Надо уходить, — сказал Атос. — Портос, вы сможете идти?
— Безусловно, — ответил Портос. — Правда, у меня, кажется, вскочила шишка, но ничего страшного.
— Любой другой от такого удара лишился бы сознания, — удивился Атос.
Мы собрали оружие врагов и прихватили офицера, который, как мы надеялись, остался в живых. Что касается солдат, которых Портос ударил сильнее, я не могу поручиться, что они выжили. Впрочем, они ведь сами виноваты – они напали на Портоса сзади. Если вы хотите остаться в живых, принимайте решение, одно из трёх: либо не нападайте на Портоса, либо, напав, убивайте первым же выстрелом, либо убегайте что есть сил. Все, кто нарушали это правило, уже точно не смогут высказать свои обиды на последствия этого неумного поступка.
 По счастью, офицер выжил, хотя еще и на следующий день он жаловался на боль в голове, его рвало и клонило в сон. Шишка же на голове Портоса получила с нашей стороны нежную заботу в виде примочки со льдом, и уже на следующий день от неё не осталось и следа.
Скажу ещё пару слов о наших мушкетных выстрелах. У нас были особые пули, отлитые для нас нашим лекарем, Жаном де Рюшо, который в свободное время экспериментировал с формами пуль. Для своих экспериментов он извёл пару бочонков с порохом, но результат того стоил. Придуманные им пули были не круглые, а цилиндрические, причем концы их с обеих сторон немного сужались к концам, а на боках были продольные насечки, которые немного извивались, как плющ извивается вокруг веток, на которые он накручивается. Я не могу объяснить, с чем связан тот эффект, которого он добился, но наши пули летели дальше и били более прицельно.
Когда медик показал свои пули Атосу, он сразу же по достоинству оценил их и заказал ему их двадцать дюжин. Но де Тревиль усомнился в эффективности этой формы. Он назначил де Безмо и дю Шанте для испытания этих пуль. Оба были неплохими стрелками, но каждый из них доложил, что испытываемые ими пули бьют менее точно, чем обычные.
— Им бы следовало целиться чуть ниже, чем обычно, — сказал мне Атос. — Обычные пули теряют свою скорость, поэтому летят не столь прямо. Если с этими пулями целиться так же, как с обычными, то, поскольку эти хитриые пули летят более прямо, они будут перелетать мишень.
— Вы скажите об этом де Тревилю? — спросил я.
— Де Тревиль не признаёт меня авторитетом по стрельбе, — ответил Атос. — Вы же знаете, каков наш капитан. Если он один раз решил про нас с вами, что мы – лучшие фехтовальщики, следовательно, он не считает нас авторитетами по стрельбе из мушкетов.
— Но мы могли бы его переубедить, — возразил я.
— Переубедить старшего по званию офицера? — переспросил Атос и горько улыбнулся. — Оставьте раз и навсегда подобные фантазии, Арамис! Мы с вами испытаем эти пули в бою, после чего обратим внимание наших товарищей на это преимущество, если оно подтвердится на деле.
К сожалению, хотя эти пули показали себя наилучшим образом, в ходе военных действий нам было не до того, чтобы доказывать их преимущество. Когда же наступил мир, Атос хотел вернуться к этому вопросу, но оказалось, что Жан де Рюшо уже умер от болезни лёгких. Видимо, постоянные работы со свинцом без советующих навыков плохо сказались на его здоровье.
Но в этих строках я хочу высказать ему благодарность, ибо его пули не раз выручали нас, включая и сражение под Ла-Рошелью. Мир праху твоему, лекарь и оружейник-самоучка, Жан де Рюшо.

Глава 25

Пожалуй, достаточно я написал про 1620 год, который был полон таких важных событий. Пора мне уже обратиться к году 1621. Для начала вспомню, что произошло в этом году особенного. Итак, в январе был опубликован список новых кардиналов, в которых Ришельё себя не нашёл. Он остаётся епископом Люсонским. Но он добился главного: Король оценил его способности вести переговоры и даже его управленческие таланты и работоспособность, он стал больше ему доверять. Сказались девять лет его добровольного отъезда из Парижа в Люсон, где он взялся за работу епископа со всем максимальным усердием.
В конце марта умер Король Испании Филипп III, отец Королевы Анны Австрийской, после чего Королём Испании стал её брат, Филипп IV. Как почти у всякого Короля Европы у него имелся фаворит, который на правах первого министра фактически правил Испанией. Его звали Оливарес.
Чуть менее чем через месяц, 25 апреля, был заключён мадридский договор между Францией и Испанией. С его помощью два королевства пытались урегулировать спорный вопрос о Вальтеллине. Этот договор остался фикцией, пустым звуком, он ничего не принёс, поскольку стороны его не исполняли. Скажу больше, договор, заключённый через пять лет в Монсоне, также ничего не принёс. Эта горная долина на севере Ломбардии, к северу от Бергамо, на границе Италии со Швейцарией, у подножия Бернинских Альп всегда оставалась слишком лакомым куском для всех соприкасающихся с ней стран. Думаю, этот спор не разрешится и через двести лет. Но, конечно, никто не позволит им бесконечно оставаться независимым мелким государством, Республикой трёх лиг.
Между этими двумя событиями, а именно, 9 апреля, истек срок перемирия между испанскими Габсбургскими и соединёнными провинциями. Новое перемирие заключено не было. Значит, война.
В августе Король предпринял попытку осадить протестантскую крепость Монтобан. Его отец (или тот, кого считали его отцом), Король Генрих IV сам был протестантом, который дважды отрекался от протестантской веры под давлением обстоятельств, то есть совершенно не по доброй воле. В душе он всегда, разумеется, оставался протестантом. И вот его сын и наследник, Людовик XIII, ведёт войну с протестантами. Разумеется, не без влияния Ришельё, поскольку Королева-мать уже не оказывала никакого влияния на Короля к этому времени. Но сам этот Ришельё весьма терпимо относился к протестантам иностранным, вступая с ними в союзы против даже французских католиков, таких как герцог Лотарингский и многие другие. Это лишний раз доказывает, что религия отступает, когда на сцену выходят геополитические интересы государств. Но борьба с собственными протестантами – это была борьба за единство Франции, также как и борьба с собственными непокорными католиками.
Нантский эдикт, подписанный Генрихом IV, даровал, казалось бы, примирение между католиками и протестантами. Но великолепный замысел кончился на так, как задумывалось. Гугенотам разрешили отправлять свою религию, но запретили делать это в Париже и многих других крупных городах. Для видимости справедливости им разрешили делать это в некоторых не столь существенных городах на окраинах Франции. Это привело к тому, что все гугеноты съехались в эти города, и там, находясь в большинстве, избрали своих ставленников на должности губернаторов. Эти города стали гугенотскими, добрые католики вынуждены были их покинуть, после чего эти гугенотские города-крепости стали оплотом сепаратизма. Находясь на окраинах государства, они получили возможность вхождения в оборонительные союзы с близлежащими протестантскими государствами. Так города-крепости, подобные Монтобану, Монпелье, Ла-Рошели, стали источником невероятной опасности для целостности государства, поскольку такие города могли быть свободно использованы в качестве плацдармов для дальнейшего ведения войны такими историческими противниками Франции, как, например, Англия, Испания, не говоря уже о мелких германских государствах, которые постоянно стремились урвать у нас ту или иную провинцию. Впрочем, с некоторыми из них иногда удавалось заключить непрочные временные союзы.
 В самом конце года, 15 декабря, умер де Люинь, Мария овдовела.  Уже на следующий год она вышла замуж за Клода Лотарингского, пятого сына герцога Генриха Лотарингского, который был третьим герцогом де Гизом. В результате женитьбы Клод получил не только Марию, но также и титулы великого камергера и великого сокольничего Франции, что, учитывая чрезвычайную любовь Людовика к соколиной охоте, сразу же вводило его в круг близких к Королю придворных. Впрочем, он и так был достаточно знатен и любим Людовиком XIII, который ещё в 1611 году, будучи сам достаточно юным, уже сделал его герцогом де Шеврёзом и пэром Франции. Итак, Мария перешла из рук одного герцога и пэра в руки другого герцога и пэра, передав как приданое должности великого камергера и верховного сокольничего Франции. Надо полагать, что Клод де Шеврёз намеревался через Марию получить и все остальные должности де Люиня. Но коннетаблем он так и не стал. И никто не стал. Впрочем, Мария не осталась внакладе, поскольку в 1657 году Клод де Шеврёз скончался, не оставив после себя наследников мужского пола, так что его титул герцога де Шеврёза перешёл в сыну Марии от первого брака, к Луи-Шарлю д’Альберу. Ах, мой Луи-Шарль, я так рад за тебя!
Надо сказать, что герцог Клод де Шеврёз старался держаться в стороне от интриг Марии. Это было весьма разумно с его стороны. Впрочем, быть может, разумнее было бы не жениться на Марии? А как же тогда должности великого камергера и великого сокольничего Франции? Да и разве Королю отказывают, когда он сам берётся сватать подругу своей жены, Королевы? Мария изо всех сил изображала траур и, по-видимому, перестаралась. Людовику надоело видеть кислую физиономию подруги жены, поскольку ему достаточно было одной кислой физиономии, с которой его обвенчали. Две постные мины – это слишком даже для такого государя-ханжи, каким был или старался быть Людовик XIII. В то время ему, должно быть, казалось, что выдать Марию за Клода де Шеврёза – гениальная идея. Быть может, эту идею ему подбросил Ришельё. Я бы не удивился, если бы узнал, что так оно и было.

Глава 26

Мемуары тем хороши, что пишутся они о тех годах, о которых пишущий может хорошенько поразмыслить. Приятно, конечно, мысленно возвращаться к тем годам, когда ты был молод, полон сил и надежд на лучшую жизнь. Лучшей жизнью ты считал богатство, положение, власть. Но теперь, когда ты пишешь эти воспоминания, у тебя имеется и богатство, и положение, и власть, но ты не задумываясь отдал бы всё это за то, чтобы вернуть себе молодость, здоровье, надежды. Даже если к ним обязательным приложением идут наивность, неосведомлённость, и пусть даже иногда голод, холод, бедность. Самый ценный ресурс – это время. Когда ты был молод, времени у тебя было хоть отбавляй, но ты его не ценил. Теперь ты отдал бы всё что угодно за десяток лишних лет, но никто не подарит и не продаст тебе ни одного лишнего часа жизни, ни даже минутки.
Конечно, теперь, с высоты житейской опытности я иначе воспринимаю те события, которые пытаюсь описать. Мне очень просто поставить себя на место того же Ришельё, или Марии, или Людовика, или Королевы-матери, чтобы понять причины их поступков и даже некоторым образом предсказать их. Но что толку? Что свершилось, то уже свершилось, а то, что свершается сейчас вокруг меня, уже почти меня не волнует.
Разумеется, Ришельё был взбешён тем, что он не стал кардиналом. Разумеется, он не мог знать причины этого, но догадываться он мог. Он не мог в точности знать, что Людовик просил папского нунция передать Папе, чтобы он не назначал Ришельё кардиналом, сообщая, что эту просьбу он не мог не написать, поскольку Королева-мать очень уж настаивала на этом. Но он не желал бы, чтобы Папа выполнил эту просьбу. Одновременно папский нунций получал от Королевы задание передать Папе Павлу V, что назначение Ришельё кардиналом настоятельно необходимо. Екатерина Медичи и сама обращалась с письмами к Папе в поддержку этой просьбы. Не удивительно, ведь она принадлежала к знатному тосканскому роду, была почти землячкой с Папой. Итак, флорентийка (Флоренция, как вы помните – главный город Тосканы), землячка Петрарки и Бокаччо, Мазаччо и Донателло, Микеланджело и Леонардо да Винчи, она не без основания считала себя более цивилизованной, нежели её покойный супруг, Генрих IV, и на этом основании полагала возможным писать Папе. Что ж, быть может, она была права, ведь среди представителей семьи Медичи — четыре римских папы (Лев X, Пий IV, Климент VII, Лев XI), а также две Королевы Франции, одной из которых была она сама. Короля настраивал против Ришельё де Люинь, это понимали и Ришельё, и Королева-мать. Необходимо было избавить Францию от этого фаворита. Это было желанием Ришельё и Королевы. Маршал Франции, не руководивший ни одним сражением, получил звание коннетабля Франции под предлогом необходимости руководства походом против гугенотов. Но он и этим походом не руководил. Против де Люиня стало зреть недовольство, в народе стали появляться памфлеты, высмеивающие его. Гнев, густо кипящий в народе, всегда заваривается сверху, из самых верхушек власти. Если вы этого не поняли, вы не поняли ничего в истории государств. Доподлинно известно, что большую часть этих памфлетов писал Ришельё лично, написание других осуществлялось по его распоряжению. Наибольшую известность получил его памфлет «Приветственная речь и впечатление об умирающей Франции. Заклинание, обращённое к Королю, и призыв ко всем добрым французам». Сравнивая наступившие времена с временами «доброго Короля Генриха IV», Ришельё обличал дурных советников (намекая, прежде всего, на де Люиня), и удивлялся, почему Король правит без поддержки Королевы-матери.
Военные успехи Людовика в борьбе против собственных граждан другого исповедания вскружили ему голову. Несмотря на то, что Королева-мать уже была отстранена от власти, он решил окончательно очистить Францию от гугенотов. Новоиспечённые коннетабль также стремился подтвердить обоснованность своего высшего воинского звания. Но в конце лета 1621 года успехи сменились неудачами, гугеноты организовывались всё лучше и лучше, быть может потому, что ими уже не руководила Королева-мать, которая только мешала. В разгар осады небольшой гугенотской крепости Монёр фаворит коннетабль внезапно заболел, после чего в ночь с 14 на 15 декабря скоропостижно скончался.
Я позволю себе поразмышлять об этом событии. Незадолго до этого Королева узнала, что по распоряжению де Люиня за ней была установлена слежка. Также соглядатаи были приставлены и к де Ришельё. Ревнивый де Люинь, как мне кажется, мог догадаться и о том, что Мария чрезвычайно мила далеко не с ним одним. И, наконец, утомлённый упрёками со всех сторон и поколебленный в своём полнейшем доверии к де Люиню, сам Король Людовик XIII, как мне кажется, разочаровался в своём фаворите. Де Люинь продолжал вмешиваться во все и вся, появлялся там, где ему не были рады, делал то, что не нравилось решительно всем, не понимая, что он всем надоел. Ладно бы, если бы он вызывал отвращение у всех, кроме Короля, но уже и Король тяготился его обществом. Итак, сначала де Люинь стал политическим трупом в глазах Короля, после этого он стал трупом в полном смысле этого слова.
Я задумываюсь о том, как в это время относилась к нему Мария? Продолжала ли она его любить? Судя по нашим с ней отношениям – нет. Впрочем, быть может, она могла любить одновременно нескольких мужчин? Почему я пишу «быть может»? Я знаю, что она на это была способна. Всегда. Могла ли она совмещать любовь к двум, трём, или большему количеству мужчин? Легко! Впрочем, что такое «любовь» применительно к Марии? Мне кажется, что она не способна была любить человека, которого хорошо знала. Ум её был излишне мужской. Она анализировала всё. И всех. Сейчас, оглядываясь на всю её жизнь, я начинаю подозревать, что и меня она не любила, а лишь использовала для своих целей, для своих интриг. Мне кажется, что по-настоящему она любила Атоса. Графа де Ла Фер. Это пришло к ней со старостью, с сентиментальностью. Когда она уже почти перестала интриговать. Впрочем, она бы интриговала и находясь одной ногой в гробу, и даже в минуту смерти, вероятно, попыталась бы обвести вокруг пальца смерть-старуху. Но её отношение к Атосу было чем-то особенным. Быть может, она понимала, что ей никогда не бывать его женой? Я снова отвлёкся от темы. Но тема моя связана так или иначе с характером Марии, который для меня не разгадан до конца. Я задаю себе эти вопросы для того, чтобы попытаться понять, во-первых, не помогли ли де Люиню покинуть этот бренный мир? И, во-вторых, не причастна ли к этому Мария?
Нет, нет, Мария никогда не использовала яд. Она предпочла бы уговорить сколько угодно мужчин, пользуясь своими чарами, они бы вызвали его на дуэль и убили бы. Да и к чему Марии было бы это затевать? Мужем он был вполне покладистым, и, как мне кажется, он вполне поверил в то, что является отцом сына, и является причиной той второй беременности, конца которой ему не довелось дождаться.
Отравление нежелательного соперника – это по линии Медичи. Ненавидела ли Мария де Люиня? Безусловно! Умела ли она пользоваться ядами? Несомненно! Имела ли она возможность осуществить такой дерзкий план? Очевидно! И вот ещё какое соображение. Если бы не это, если бы не цель поторопить де Люиня на тот свет, то ради чего Мария прибыла в военный лагерь? Просто для того, чтобы быть рядом с сыном во время боевых действий? Ну нет, не может быть! Ведь он сражался с её бывшими союзниками, с мятежными гугенотами. Для неё лучше было бы наблюдать за сражением издалека. Если бы победил Король, её положение уже не ухудшилось бы, а если бы победили гугеноты, она могла бы рассчитывать на улучшение своего положения, поскольку Король, руководимый де Люинем, стал почти открытым её врагом. По всему ей не следовало бы присутствовать там, где были Король и де Люинь, если только у неё не возникла потребность лично побывать рядом с де Люинем, чтобы при первом удобном случае помочь ему смертельно заболеть.
Ещё один маленький вопрос задаю я себе. Могла ли бы Королева решиться на такое с нравственной точки зрения? Почему нет? Поставьте себя на место Королевы-матери, которая правила всей страной, и которая была изгнана родным сыном из дворца, отлучена от власти, и которая прекрасно понимает, что причиной этой её опалы явился как раз именно этот самый де Люинь?! Мне пришло на память и то, что ведь это по наущению де Люиня Людовик распорядился, чтобы де Витри убил маршала д’Анкра, её любовника, после чего была казнена его супруга Галигай, а сама Королева была выслана в Блуа. Если бы оказалось, что Королева – причина смерти де Люиня, то таковую смерть следовало бы признать результатом мести за убийство любовника, почти мужа, за убийство фаворитки, а также за то, что он отнял у неё собственного сына. И за то, что он, никто иной, как только лишь он, он отнял у неё корону и королевство, отнял Францию!
Я даже не берусь осуждать её за это, если бы это оказалось правдой.
Сегодня вечером я поставлю свечу за упокой Марии Медичи, прочитаю молитву во искупление её грехов. Какая ни на есть, ведь она была нашей Королевой!
Итак, Павел V не сделал Ришельё кардиналом. Но 28 января 1621 года его не стало. Так что обижаться епископу Люсонскому было уже не на кого.
Григорий XV сделал его кардиналом лишь в 1622 году. Что ж, прав был Ришельё, который сказал: «Во Франции самое лучшее лекарство от всех бед – терпение».
Через четыре месяца после смерти де Люиня Мария вышла замуж за герцога де Шеврёз и стала герцогиней де Шеврёз. С этой минуты я уже совершенно обосновано буду называть её Шевреттой. И вправду ей очень подходило это имя. Она, действительно, была прыгучая и активная, как молодая Козочка, Chevreau, Chevre.

Глава 27

Сейчас вспомнил о некоторых интересных деталях, которые рассказывала мне Мария.
В юности Людовик под влиянием отца, Генриха IV, начал было приобщаться к плотским удовольствиям, которые проявлялись поначалу лишь во внешнем подражании действиям отца. Он отвешивал шлепки по филейным частям горничных, спал под одним одеялом со своей воспитательницей, госпожой де Монгла, даже грешил забавами библейского Онана, к чему Генрих IV относился с юмором, полагая, что любое проявление мужественности, даже такое, идёт лишь на пользу дофину. После гибели Генриха, Королева-мать постаралась устранить любые признаки распущенности в своём сыне, прививая сыну пуританские взгляды вплоть до ханжества. Поэтому повзрослев Людовик превратился в чрезмерно стыдливого юношу, который не выносил сальных шуток, оскорблялся даже видом принятого в те годы за норму женского декольте. Женщину он рассматривал как посланницу греха, и не столько был набожным, сколько боялся влияния дьявола, не столько помышлял о рае, сколько страшился ада. Впрочем, когда он осознал, что сама Королева-мать жила во грехе с Кончини, он устыдился её и значительно отдалился от неё духовно, что привело, как мы знаем, впоследствии к непримиримому разрыву между матерью и сыном. Имея вполне превосходное мужское здоровье, и относясь к мужским потребностям с презрением и стыдливостью, Людовик, разумеется, страдал от такого несоответствия. Он переключился на охоту, на страсть к оружию, на дрессировку домашних животных, к которым он, впрочем, относился довольно безжалостно, а подчас попросту жестоко.
Я встречал высказывание о нём: «Какой отменный вышел бы слуга из этого негожего монарха!». Мария была категорически не согласна с ним, я и также считаю, что досужие сплетники попросту приспособили высказывание о римском императоре Калигуле, который, действительно, был самый лучший раб и самый негодный император. Дело в том, что Калигуле следовало приспосабливаться к характеру Тиберия, и вплоть до тех пор, когда он унаследовал власть в Риме, он не мог быть уверен даже в том, что доживёт до завтрашнего дня, поскольку Тиберий легко расправлялся с любыми своими родственниками. Детство Людовика прошло совсем иначе, ему не приходилось быть слугой, он заранее знал, что унаследует корону Франции, он не был слугой никому и никогда. Если в отношении него и можно было бы применить слово «слуга», то лишь в сочетании «слуга собственных капризов», что было бы вполне точным определением его характера.
Он развлекался тем, что брил усы и бороды своим дворянам, но делал это не для того, чтобы они были аккуратнее или лучше выглядели, а поскольку ему нравилось это занятие, а они не могли отказать ему в этом. Держа острую бритву возле горла своих грандов, он не помышлял о том, чтобы зарезать их, как это делал бы Калигула, но ему казалось смешным видеть их испуганные лица, покрытые мылом, или видеть лицо, выбритое лишь с одной стороны. Между прочим, развлекаясь, он оставил одному из придворных небольшую бородку и миниатюрные усики. Этот результат ему так понравился, что он велел побрить точно также и самого себя, после чего эта мода прижилась во всей Франции, а неопрятные бороды во весь подбородок а ля Генрих IV навсегда канули в Лету.
Увлекшись охотой, он приобрёл особый интерес наблюдать за агонией подстреленной дичи, что впоследствии преобразовалось в уродливое пристрастие наблюдать за умирающими людьми и даже передразнивать их гримасы. Он увлекается рисованием, музицированием, поэзией. Среди театральных представлений он предпочитает комедию, остальные пьесы его утомляли и вызывали сонливость. Но он не стал покровителем искусства, в отличие от своего первого министра Ришельё. Покровительство связано с расходами, а Людовик был скуп, как и его отец. Кроме того, Людовик очень часто страдал несварением желудка, что наложило свою печать на его распорядок дня и на его восприятие жизни. Лечили его кровопусканиями и такой диетой, которая, вероятно, лишь усугубляла его диарею, а, следовательно, и меланхолию. По этом причине с ним случались обмороки, он был порой чрезвычайно вспыльчив и жесток, хотя, впрочем, иногда он превращался в снисходительного добряка. Ему не сиделось на месте, он легко отправлялся в путешествия, в дороге был неутомим.
Я уже говорил, что дружба с де Люинем была не просто дружбой, а почти семейным слиянием. Всё это, между прочим, происходило при наличии законной супруги, поскольку Людовика и Анну поженили в юном возрасте, после чего Анна поселилась во дворце, и у них даже произошло нечто по форме напоминающее брачную ночь. Эта неестественная для столь раннего возраста близость вызывала у Людовика стыд и отвращение, которое он перенёс и на саму Анну. Естественно, что молодая Королева Анна не могла смириться с тем, что Людовик проводит всё свободное время с де Люинем, и возлагала большие надежды на его женитьбу. Она надеялась, что фаворит отвлечётся на молодую супругу, а Король, быть может, проникнется ревностью, что приведёт его в постель к Королеве. Но этого поначалу не случилось. Мария вошла в этот интимный кружок, не прихватив в него Анну. Король проводил своё время в обществе де Люиня и его жены Марии, так что ревновать пришлось не Королю, а Королеве.
Впрочем, Людовик не покушался на честь Марии, ему нравилась она чисто по-дружески, как иногда нравились ему и другие молодые женщины при дворе. Он восхищался хрупкими и гибкими женщинами с миловидными лицами, не претендуя ни на что больше того, чтобы просто созерцать их, если же речь заходила о чём-то большем, он приходил в ужас, по-видимому, полагая, что дьявол искушает его. Проникшись дружеской нежностью к Марии, Людовик назначил её суперинтендантом двора и финансов Королевы и главой её совета. Таким образом, Мария стала возглавлять весь штат Королевы Анны. Раньше эта должность принадлежала вдове коннетабля, госпоже Монморанси, которая в досаде удалилась в своё поместье. Сестра де Люиня, Антуанетта дю Верне, получила должность хранительницы гардероба и драгоценностей Королевы. Таким образом де Люинь приобрёл влияние не только на Короля, но и на Королеву через жену и сестру. Впрочем, нежная дружба между Марией и Людовиком и де Люиню показалась излишне нежной, поэтому его попытки переключить внимание Короля на Анну имели под собой и весьма твёрдую эгоистическую почву. Отнеся Людовика в спальню Королевы, де Люинь желал, наконец, остаться наедине со своей женой.
Анна старалась привлечь Людовика игривыми нарядами и чересчур смелым декольте, но это лишь пугало Короля и ещё больше его отдаляло.
Сближению Короля и Королевы способствовала внезапная болезнь Анны. Будучи сам весьма болезненным человеком, Людовик проникся сочувствием к Анне, про которую врачи уже подумывали о том, что ей осталось недолго жить на этом свете. Людовик уже не смотрел на Анну как на посланницу ада, а видел в ней страдающего ангела, поэтому обещал выполнить любое её желание, лишь бы угодить ей, и лишь бы облегчить её страдания. Постепенно холодность Людовика к Анне сошла на нет, они, наконец-то стали жить как подобает жить супругам, впрочем, встречи их оставались редкими. Выздоровление Королевы произошло почти тотчас после того, как Король дал обет к Нотр-Дам-де-Лоретт и приказал принести реликвии. Это навсегда убедило его в действенности подобных обетов и реликвий, поэтому соответствующие жертвы приносились и для рождения наследника, и в других особых случаях. Поскольку впоследствии наследник родился после жертв Деве Марии, Людовик принял решение о том, что вся Франция должна быть посвящена Богоматери, что и было узаконено соответствующим актом.
Поскольку Мария вовремя сообразила, что содействовать добрым отношениям между Королём и Королевой для неё – лучший путь к сердцам обоих царственных супругов, она проявила в этом направлении столько прыти и энтузиазма, что вернула себе благорасположение Анны и укрепила доверие Людовика.
Всё это я узнал от Марии много позже, но излагаю это здесь, в этой главе, дабы покончить навсегда с этой темой.
Итак, де Люинь отошёл в лучший мир, Мария овдовела.
Поначалу Король даже изъявил радость в связи со смертью де Люиня.
— Наконец-то я стал совершенно свободен! — признался он одному из придворных.
Придворные чувствовали это, ведь недаром умирающего де Люиня никто не посетил.
Но ощутив всю тяжесть и обилие государственных обязанностей, Людовик XIII запаниковал и стал искать примирения с Королевой-матерью. Ришельё посоветовал ей рекомендовать принять ко двору де Марильяка, который пользовался уважением и беспрекословным доверием как у Короля, так и у Королевы. Это и было сделано. Тут же наиболее влиятельные члены государственного совета обеспокоились, что влияние Королевы вернётся. Канцлер и хранитель государственной печати Николя Брюлар де Силлери, его сын, государственный секретарь Пьер Брюлар виконт де Пюиьзе, члены королевского совета Жанен, де Вик и кардинал де Рец стали уговаривать Короля не подпускать Королеву к делам управления государством. Все они боялись не столько того, что в Королевский совет войдёт Королева-мать, сколько того, что вслед за ней туда войдёт и Ришельё, и тогда уж он подомнёт весь Королевский совет под себя. Впрочем, именно это впоследствии и произошло, что доказывает основательность их опасений и недостаточность принятых ими мер против этого. Нетерпимость Силлери и его сына Пюизье к Ришельё была понятна, ведь Пюизье занял должность государственного секретаря по иностранным делам, которую до убийства Кончини занимал Ришельё. Если бы Ришельё вновь возвысился, он бы не только вернул себе эту должность, но и пошёл намного выше, в этом случае он постарался бы задвинуть Силлери и Пюизье в тень. Собственно, это и случилось впоследствии. Бедняга Силлери уже в январе 1624 года был отправлен в почётную отставку, отправился доживать в своё родовое имение в Понтуазе, где и умер в тот же год.
Одновременно с группировкой Силлери и Пюизье, но со своей стороны и на своей собственной стороне в борьбу за влияние на Короля с ещё большим энтузиазмом включился принц Конде. Его активность подкреплялась пониманием, что в том случае, если Король и его брат умрут бездетными, престол Франции достанется ему.
На этих противоречиях Ришельё разыграл блестящую «шахматную» комбинацию. Он уговорил Королеву, чтобы она воздействовала на Силлери и других членов королевского совета, дабы они рекомендовали Ришельё в кардиналы. Силлери понимал, что Ришельё старается добиться одновременно и кардинальской шапки, и членства в королевском совете. Он решил выбрать из двух зол наименьшее, и тем самым выбрал оба. В надежде, что Ришельё предпочтёт более реальную цель – стать кардиналом – он посоветовал Королеве уговорить его самому отправиться в Рим и там уговорить Папу дать ему эту должность. Он надеялся, что Ришельё ухватится за эту возможность и уедет в Рим, что помешает ему принимать деятельное участие в делах руководства государством, а за это время рассчитывал собрать сторонников для ослабления его влияния на Короля. Но Ришельё был не так прост. Он постарался убедить всех, что намеревается поехать в Рим, вследствие чего подписание ходатайства Папе прошло как по маслу. Ходатайство отправилось в Рим, а Ришельё остался в Париже, Королеву ввели в королевский совет, что всесторонне усилило положение партии Королевы, к которой ещё принадлежал Ришельё, и ослабило партию членов королевского совета во главе с Силлери и Пюизье, а также содействовало ослаблению влияния Конде.
Силлери и Пюизье надеялись, что теперь-то Ришельё отправится в Рим для получения кардинальской шапочки и мантии из рук Папы Григория XV. Но у Ришельё нашлось два повода отказаться от поездки. Во-первых, ходили случаи, что престарелый Папа при смерти, поэтому приезд Ришельё был бы неуместным. Во-вторых, в стране продолжалась война против гугенотов. Весной 1622 года на протяжении полутора месяцев тридцатитысячная армия Короля осаждала Монпелье, защищаемый герцогом де Роаном (или де Роганом – прим. переводчика), в распоряжении которого было четыре тысячи пехотинцев и триста всадников. Но Монпелье был великолепно укреплён, все попытки штурма были отбиты. Король в этот раз не бросал своих мушкетёров в бой, оставляя их в резерве, поэтому мы вынуждены были бездействовать. В результате шестинедельной безуспешной осады Король решил пойти на переговоры, которые затянулись до середины осени. В начале октября были подписаны мирные соглашения, согласно которым гугенотам запрещалось созывать ассамблеи и укреплять крепости, за исключением крепостей Монтобан и Ла-Рошель. Взамен для их вождей были сделаны многие уступки. Герцог де Роан получил в управление города Ним, Юзе и Кастр в Провансе и Лангедоке, а также пятьдесят тысяч экю от Короля. Герцогу де Субизу была пожалована пенсия в сорок пять тысяч ливров. Тем самым был установлен хрупкий и недолговечный мир лишь до тех пор, пока обе стороны соблюдали свои обещания, которые ни одна из сторон не собиралась соблюдать вечно.
В Париже неожиданно умер кардинал Анри де Гонди, сын фаворита Екатерины Медичи Альбера де Гонди, герцога де Реца. Его преемником на парижской кафедре стал его младший брат Жан-Франсуа де Гонди, но появилась ещё одна вакантная кардинальская шапка. Королева-мать стала действовать более решительно, оказав давление на государственного секретаря Пюизье. Одновременно Ришельё сумел расположить к себе старика Жанена. Наконец, в дело вмешался сам Король, и Ришельё был возведён в кардинальский сан. Все спешили поздравить новоиспечённого кардинала, друзья, если таковые были, искренне радовались за него, враги, которых, вне всякого сомнения, было множество, поспешили изобразить искреннюю доброжелательность и восторг от назначения нового кардинала. Враги напрасно надеялись, что Ришельё отправится за кардинальской мантией в Рим. Король Людовик XIII, воспользовавшись своим правом, лично выполнил миссию рукоположения возложения на нового кардинала пурпурные шапочку и мантию, доставленные из Рима папским посланником графом Джулио. Присутствовал весь двор, включая Королеву-мать. Кардинал произнёс ритуальную речь, в которой благодарил Короля и Королеву-мать и обещал служить вере и отечеству. В конце своей речи он обратился к Королеве-матери: «Мадам, эта мантия, которой я обязан благоволению Вашего Величества, всегда будет напоминать мне о торжественном обещании – жизни не щадить, служа вам».
Тридцатисемилетний кардинал достиг такого положения, что даже члены королевского совета отныне вынуждены были с ним считаться. После этого у него начался приступ жесточайшей головной боли, который на несколько дней приковал его к постели. После выздоровления Ришельё передал своё епископство Люсонское аббату Эмерику де Бражелону в обмен на должность декана в Сен-Мартен-де-Тур и аббатство Нотр-Дам-де-Сен-Васт. Эта сделка увеличила его доходы. Одновременно кардинал распустил слух, что отходит от государственных дел и собирается направиться в Рим для участия в предстоящих выборах нового Папы в связи с кончиной Григория XV.

Глава 28

Она прибежала ко мне испуганная и дрожащая. Она впервые посетила мой дом.
— Анри, спасите меня! — сказала она с отчаянием.
— Успокойтесь, Мария, что произошло? — я ответил тоном как можно более спокойным и нежным. — Вы в безопасности, никто тебя не тронет.
— Ах, Анри, я пропала! — не унималась Мария. — Что я наделала, боже! Я погубила себя! Я погубила Королеву, Короля, Францию! Я погубила наследника престола!
— Ради Бога, успокойтесь и говорите по порядку, — сказал я, целуя её холодные руки. — Как смогли бы вы погубить целую Францию? Не наговаривайте на себя. Всё, должно быть, не так страшно, как вы рисуете в своих причитаниях. Что же всё-таки произошло?
— Мы затеяли развлечения, и она упала! — проговорила с отчаянием Мария, после чего бросилась на мою кровать и зарыдала.
— Успокойтесь, вам нельзя так волноваться! — продолжал я её утешать. — Вы забыли, что вы беременны, вам следует поберечь себя ради будущего ребёнка.
— Это всё уже не имеет никакого значения, — с горестью сказала Мария. — Мой ребёнок, родившись здоровым, лишь усугубит моё положение. Ведь я виновна в гибели ребёнка Королевы! Я лишила Францию наследника!
— Неужели всё так серьёзно? — спросил я, не в шутку встревожившись.  — Как это произошло?
Я принёс Марии стакан воды, плеснул туда немного вина, она судорожно выпила успокоительный напиток, взяла себя в руки и рассказала следующую историю.
Итак, их было трое: Королева Анна, Мария и другая их неразлучная подруга, Габриель-Анжелика де Верней, внебрачная дочь Генриха IV от его фаворитки Екатерины Генриетты де Бальзак д’Антраг, маркизы де Верней. Двое из них были беременны, третья, маркиза де Верней, ещё была девицей. Всем троим ещё не исполнилось и двадцати лет. Возвращаясь с очередных весёлых посиделок через большой и плохо освещённый зал в Лувре, в котором обычно в дни церемоний устанавливался королевский трон, они обратили внимание, как прекрасно до блеска натёрт паркет, и этим дурёхам пришло в голову прокатиться по нему с разгона, что они немедленно же и сделали, позабыв о беременности, а также и о том, что у Королевы Анны уже был один выкидыш. В потёмках Анна налетает на возвышение, на котором устанавливают трон, не смогла удержаться на ногах и упала на пол. На следующий день, 16 марта, у неё происходят преждевременные роды. Наследник, рождения которого ожидала вся Европа, погибает от глупейшей забавы, которую, как уверяет Мария, затеяла вовсе не она, чему я, впрочем, не поверил. Надо же было вздумать так развлекаться двум беременным женщинам! Хорошо ещё, что сама Мария не упала и с ней не случилось подобного несчастья, хотя что значит это дитя на весах истории в сравнении с нерождённым старшим сыном Короля? Для меня, разумеется, это дитя было более ценным, поскольку я ощущал нешуточную причастность к ожидаемому появлению его на свет. Но Король, безусловно, был иного мнения. Он был разгневан не на шутку. Счастье Марии в том, что он был в отъезде, ему лишь предстояло узнать обо всём в подробностях. От него пришло письмо, предписывающее изгнать Марию из дворца прочь навсегда.
— Ещё не всё потеряно, Мария, — сказал я. — Как именно сформулирован приказ Короля?
— Велено изгнать меня из дворца, — ответила Мария.
— Не из Парижа, не из Франции, а всего лишь из дворца? — усмехнулся я.
— Не понимаю вашей иронии, Анри, — возмутилась Мария. — Разве это не одно и то же?
— В приказе не было сказано о том, что вас снимают с ваших должностей? — спокойно спросил я.
— О каких должностях вы говорите, Анри? — спросила Мария, постепенно осознавая мои слова и успокаиваясь.
— Насколько мне известно, вы являетесь суперинтендантом финансов Королевы, суперинтендантом двора Королевы, главой совета Королевы, — перечислял я. — Эти должности вам велено сдать?
— Об этом ничего не сказано, — ответила Мария, оживляясь.
— Правильно ли я понимаю, что ежели Королеве Анне потребуется какая-то денежная сумма, то она должна обратиться за ней к вам, поскольку самой Королеве не пристало быть собственным казначеем? — осведомился я. — И никто другой не назначен на эту должность вместо вас?
— Рене, вы возвращаете меня к жизни! — воскликнула Мария.
Я уже заметил, что когда Мария называла меня Анри, это означало, что она попросту флиртует со мной, когда же она называла меня Рене, её чувства были почти подлинно нежными.
— Вам следует попросту находиться в самой дальней комнате дворца, как можно дальше от Королевы, но так, чтобы при первой необходимости она могла бы встретиться с вами, — уточнил я. — В этом случае вы объясните своё положение необходимостью выполнения своих обязанностей. Через неделю Король успокоится.
— Успокоится ли он? — с сомнением возразила Мария. — Он решил навсегда запретить мне видеться с Анной.
— Это он сказал сгоряча, — пробормотал я, сам сомневаясь в своих словах. — Послушайте, Мария, вам нужен влиятельный заступник.
— Влиятельный заступник? — усмехнулась Мария. — Где же мне его взять? Люинь умер, с Ришельё я рассорилась, Пюизье меня ненавидит, как и его отец Силлери.
— Полагаю, что с Ришельё вы рассорились не навсегда, ведь его племянница замужем за вашим племянником, разве не так? — спросил я.
— О, он, конечно, души не чает в своей племяннице, но её супруг отнюдь не мой племянник, он племянник моего покойного мужа де Люиня, — ответила Мария. — Подобное родство почти ничего не значит.
— Вы мне говорили, что к вам весьма благосклонен герцог де Шеврёз, — подсказал я.
— Де Шеврёз благосклонен к каждой юбке, которая когда-нибудь проходила в двери Лувра, — отмахнулась Мария.
— Но ведь и вы, кажется, обнадёживали его? — спросил я.
— Старая сводница и кокотка Конде очень советовала мне не быть с ним слишком строгой, — ответила Мария, пожимая плечами. — Полагаю, она делала это по наущению Королевы-матери, которая желает влиять на всех мало-мальски влиятельных людей, в число которых я ещё вчера входила.
— Вот и отлично, — подхватил я. — Заручитесь поддержкой герцога де Шеврёз, Король его любит. Если герцог заступится за вас, ваше высокое положение вернётся без каких-либо потерь.
— С какой стати ему заступаться за меня? — возразила Мария, выпятив губки. — Я же ему никто! — Подобное заступничество за меня может стоить ему благосклонности Короля. Он вероятнее всего предпочтёт навсегда откреститься от меня, нежели противоречить Королю.
— Выходите замуж за него, — предложил я.
— Замуж?! — воскликнула Мария с удивлением. — С какой стати?
— Послушайте, Мария, ведь он пока ещё не знает, что вы можете быть подвергнуты опале! — заговорил я с убеждённостью. — Если вы решите этот вопрос уже сегодня вечером, завтра ему невозможно будет отказываться о своего слова. Гизы от своих слов не отказываются!
— Но он ведь ещё не сделал мне предложения? — растерянно проговорила Мария.
— Ступайте к нему, добейтесь от него пары-тройки комплиментов, после чего скажите, что согласны уступить его напору, — ответил я.
— Ах, вот как это делается? — спросила она кокетливо.
— Не прикидывайтесь, вы и сами прекрасно знаете, как это делается, — усмехнулся я.
— И что же, вы полагаете, что герцог де Шеврёз заступится за Марию перед Его Величеством?
— Герцог де Шеврёз заступится за герцогиню де Шеврёз не только перед Королём, но и перед Папой, перед Господом и перед Сатаной, — ответил я с убеждённостью. — А сегодня вечером будущая герцогиня де Шеврёз должна пообещать герцогу, будущему своему мужу, что намерена сделать его главным сокольничим, главным камергером, коннетаблем, в конце концов.
— Но ведь я не смогу этого сделать! — возразила Мария.
— Но ведь он пока ещё не знает, что вы не сможете этого сделать, — возразил я. — И потом, если он заступится за вас перед Королём, вы, вполне вероятно, сможете сделать его если и не коннетаблем, то хотя бы главным сокольничим и главным камергером, или кем там ещё? Суперинтендантом финансов? Хранителем королевской печати? Мы ещё подумаем об этом.
— Ах, Рене, вы так меня утешили, — проговорила Мария.
— Ступайте к своему будущему супругу, Мария, — ответил я. — Между прочим, имя герцогини де Шеврёз вам очень подойдёт. Герцог, вне всякого сомнения, заступится за вас, и вы будете прощены.
— А что будет с маркизой де Верней? — спросила Мария чисто из вежливости по отношению к отсутствующей компаньонке. — Ведь Король на неё тоже рассердился.
— Вы выдадите её замуж за Бернара де Ногаре де ла Валетта, герцога д’Эпернона, — ответил я, брякнув это без каких-либо оснований.
— Который старше её на девять лет? — воскликнула Мария.
— Господи, кто это говорит? — удивился я. — Ведь ваш покойным супруг, герцог де Люинь был старше вас почти на двадцать два года, разве не так? Ваш будущий муж Клод Лотарингский, герцог де Шеврёз – одногодок с де Люинем, он также старше вас на двадцать два года! Что же вас смущает?
— Разница в девять лет – это не удобно, — рассмеялась Мария. — При разнице в двадцать два года можно без зазрения совести наставлять мужу рога, поскольку он своей жене в отцы годится. При разнице в пять лет можно получать удовольствие от мужа ничуть не меньше, чем от любовника. Но разница в девять лет – это ни то, ни сё. Для рогоносца он слишком молод, для любовника уже староват!
— Я полагаю, что маркиза де Верней как-нибудь разберётся в своих возрастных противоречиях, — отмахнулся я. — Кроме того, я вообще не силён в математике. Езжайте же к своему будущему супругу, не теряйте времени!
— Хорошо, Рене, если вы настаиваете, я буду с ним мила, — ответила Мария, потупив взор. — Но имейте в виду, что я при этом буду думать только о вас.
— Я не сомневался в этом, моя дорогая! — ответил я, поцеловал Марию в губы и нежно прижал её к себе. — Верьте мне, Мария, если бы я был герцогом де Шеврёз, Клодом Лотарингским, я бы без малейших сомнений женился на вас.
— Если бы вы при этом были старше меня на двадцать два года? — капризно спросила Мария. — Фи, Анри, вы, наверное, были бы не интересны мне.
— Что ж, я разрешил бы вам наставлять мне рога, — с лёгкостью солгал я.

Глава 29

У меня было плохое настроение в день свадьбы Марии. Да, согласен, это я посоветовал ей это замужество, но в те годы я ещё был настолько молод, что позволял себе столь глупое чувство, как ревность. Да, можно любить и ревновать, или любить и не ревновать. Любовь имеет множество красок и оттенков. Быть может, кажется странным любить женщину и советовать ей выйти замуж. А что мне оставалось? Я встретил её, когда она уже была замужем. Это не помешало нашим отношениям, это не смущало ни меня, ни её. Теперь она стала вдовой, но это не создало никаких радужных перспектив для нашего ещё большего сближения. Я был недостаточно знатен и уж точно недостаточно богат для того, чтобы жениться на ней, даже в том случае, если бы я этого захотел. Но я не захотел бы этого, поскольку убедился, как легко Мария обманывает людей, которых уверяет в своей к ним любви и преданности. Я не хотел оказаться одним из них. Не верить её ни в чём, или почти ни в чём – вот единственный способ не оказаться ей обманутым, хотя я не поручился бы за его надёжность. Мария умудрялась обманывать даже тех, кто не верил ни единому её слову, каким был, например, Людовик XIII. Действительно, если вы знаете, что вам не верят никогда и ни в чём, то вы можете обмануть, например, говоря время от времени чистую правду. Я предпочёл бы носить ядовитых пауков и скорпионов в карманах, нежели жениться на Марии.  Разумеется, я не был приглашён на свадебное торжество, наше знакомство мы не афишировали.
В то самое время, когда по моим предположениям Мария должна была удалиться со своим новым супругом на брачное ложе, я услышал осторожный стук в свои двери.
— Входи, Базен, ты же знаешь, что дверь не заперта! — ответил я.
— Это не Базен, господин мушкетёр! — ответил обворожительный женский голосок, которого я раньше не слышал. — Вы позволите мне войти?
— Обладательница такого чудесного голоса может входить ко мне, не испрашивая разрешения! — ответил я, надеясь, что и внешность посетительницы меня не разочарует.
Двери открылись, и она не разочаровала мне.
— Сударыня! — воскликнул я. — Ещё ведь так далеко до Рождества. Почему же случаются такие чудеса?
— Что вы называете чудесами, господин мушкетёр? — игриво спросила незнакомка.
— Разве не чудо, что обворожительная фея посещает комнату аббата-мушкетёра, составляющую что-то среднее между казармой и монашеской кельей? — спросил я.
— И в какой же это церковной школе послушников обучают искусству комплиментов и лжи? — спросила посетительница со смехом.
— Называя вас феей я почти ни на йоту не солгал, ибо вы столь же милы, сколь и обходительны, столь же прекрасны, сколь и молоды, и столь же стройны, сколь отважны, — ответил я.
— Если вы считаете меня отважной только по той причине, что я зашла в дом холостяка без приглашения и без свиты, то я знаю заранее, что в этом доме мне ничего плохого не угрожает, — беззаботно ответила незнакомка.
— Итак, стало быть, вы знаете меня настолько хорошо, что осведомлены, что я не сделаю вам зло, либо настолько плохо, что считаете меня схимником, — предположил я. — Какое же из двух предположение верное?
— Я знаю вас, господин д’Эрбле, по рассказам моей кузины, — ответила она.
— Ах, ну да, конечно, — ответил я с рассеянным видом. — Если ваша кузина обо мне рассказывала, стало быть, вы прекрасно осведомлены обо мне, ведь кузины, обычно, ничего не утаивают друг от друга.
«Долго мы ещё будем играть в эту игру, где надлежит угадать имя посетительницы? — подумал я, начиная испытывать досаду. — Хотя бы она назвала имя этой её кузины, чтобы я мог знать, чего от неё ожидать!»
— Сударыня, но я не принимаю исповедей на дому, — ответил я. — Наш устав строго это запрещает. Не лучше ли вам подойти в исповедальню в то время, когда я буду там?
— Ах, я вовсе не на исповедь к вам пришла! — воскликнула незнакомка. — С чего вы это взяли?
— В таком случае я не вполне понимаю, — пробормотал я.
— Камилла Буа-Траси, кузина Марии де Люинь, которая с сегодняшнего дня прозывается герцогиней де Шеврёз, — представилась, наконец, прекрасная посетительница.
— Я чрезвычайно польщён и чрезвычайно удивлён одновременно! — воскликнул я с искренним удивлением и гордостью. — Я, действительно, несколько знаком с вашей кузиной, как вы, по-видимому, знаете. Мы сходимся с ней во взглядах на некоторые вопросы, поэтому иногда беседуем на эти отвлечённые темы.
— Вот оно как теперь называется? — с самым серьёзным видом сказала Камилла, после чего заглянула мне в глаза и расхохоталась с самым весёлым видом.
— Простите меня, сударыня, я не привык к визитам знатных дам и мой дом не приспособлен к приёму столь высоких особ, поэтому не лучше ли нам будет избрать более достойное место для беседы, которую вы, по-видимому, пришли составить со мной? — сказал я, прикидывая, сколько у меня денег, и какой из ближайших трактиров больше соответствует для беседы с супругой господина де Буа-Траси.
— Послушайте, я вовсе не намереваюсь беседовать с вами! — воскликнула Камилла. — Я пришла для того, чтобы удовлетворить своё любопытство!
— Что ж, удовлетворили вы его уже? — спросил я холодно.
— Да не дуйтесь вы так, вам это не идёт! — сказала со смехом Камилла. — Дело в том, что у Марии не было от меня секретов. Никаких или почти никаких. Ровно до того момента, когда, как я поняла, она познакомилась с вами.
— Как же вы это поняли? — спросил я.
— О, далеко не всё можно скрыть, но дело не в этом, — ответила Камилла. — Я подумала, что, если Мария не рассказывает мне о вас, следовательно, вы – очень интересный человек.
— Понимаю, — сказал я. — Это причина для того, чтобы взглянуть на меня.
— Разумеется! — воскликнула Камилла. — Меня разбирало любопытство, кто же вы? Таинственный заговорщик, наподобие Отца Жозефа, этакий иезуит, окутанный тайной, или же наоборот – герой-любовник, обходительный и галантный, которым Мария дорожит настолько, что боится, что я его у неё уведу.
— И кого же вы во мне нашли? — спросил я с усмешкой.
— Знаете что? — проговорила Камилла задумчиво. — Я ожидала, что найду таинственного иезуита, но после первой вашей реплики я решила, что нашла всё-таки искусного любовника.
— Думаю, вы ошиблись, сударыня, — отмахнулся я с улыбкой. — Я ни являюсь ни тем, ни другим, а Мария просто решила, что знакомство со мной – это не такое событие, которым следует хвастаться, или о котором вообще имеет смысл вспоминать при ком-либо другом.
— Если бы вы этого не сказали, я бы ещё некоторое время сомневалась, но теперь я знаю точно! — воскликнула Камилла. — Вы, действительно, ни то, и ни другое, поскольку вы одновременно и то, и другое!
— Ну, знаете ли! — воскликнул я, огорошенный её умозаключением.
— Да, вы – таинственный иезуит, который одновременно является и лучшим любовником, которого только смогла найти Мария, а у неё на этот счёт исключительная интуиция! — ответила Камилла тоном, не допускающим возражений.
— Я не смею спорить с вами, сударыня, но и не могу согласиться, — пробормотал я с показным смущением, гадая от том, что дало ей повод для столь далеко идущих выводов.
— Ах, оставьте вы эту «сударыню», ради Бога, — сказала она с видом утомлённой слушательницы, как будто бы я продекламировал ей первые пятьдесят стихов Илиады Гомера. — Камилла. Я же сказала, что меня зовут Камилла. А вас, кажется Анри?
— Анри, или Рене, как вам будет угодно, — ответил я.
— Анри, не кажется ли вам, что вы впустую тратите время на никчёмные разговоры? — спросила она.
После этих слов она решительно вошла в комнату, скинула свою шляпку и перчатки, мгновенно определила, где находится спальня и решительно вошла в неё.
Так началось моё знакомство с Камиллой де Буа-Траси.
Эта встреча была незабываемой, причём отнюдь не вследствие этого смелого и неожиданного диалога, который я только что описал.

Глава 30

Утром следующего дня ко мне явились два дворянина.
— Сударь, благоволите следовать за нами, — сказал один из них, тот, что повыше, угрожая мне мушкетом.
— А к чему этот мушкет? — спросил я. — Если вы меня принуждаете, я оставляю за собой право сопротивляться, если вы оказываете меня на дуэль, я пойду без принуждения, если же вы собираетесь меня убить, что же вы медлите, что вас останавливает?
— Я собираюсь вас убить, — подтвердил высокий дворянин. — Но я чту кодекс чести, поэтому я убью вас на дуэли.
— В таком случае уберите ваш мушкет, — ответил я, — ведь дуэль предполагает одинаковое вооружение у противников, а я не вооружён. Кроме того, я не осведомлён о причинах дуэли с вами, так это не делается.
— Достаточно того, что я осведомлён о том, что вы высказываете чрезмерное внимание даме, которая связана со мной узами брака, — почти прокричал высокий дворянин со злобой. — С этим будет покончено очень скоро, и вы уже не возобновите своих коварных походов к ней в моё отсутствие.
В ответ я улыбнулся столь ослепительной улыбкой, какую только мог изобразить. Свои претензии могли мне высказать только муж Марии или муж Камиллы. Но первый муж Марии уже предстал перед Создателем, сделав её вдовой, тогда как её второй супруг лишь вчера вечером стал таковым, и, разумеется, прошедшую ночь они провели совместно. Также это не мог быть и муж Камиллы, поскольку я лишь вчера познакомился с ней, и не посещал её дома. Впрочем, я вообще никогда не встречался с замужними женщинами в их домах, поэтому выдвинутое обвинение было смехотворно.
— Дабы вы не сочли меня трусом, я принимаю ваш вызов без каких-либо условий, — ответил я. — Но теперь, когда мы оба знаем, что дуэль состоится, я считаю своим долгом проинформировать вас, что вы ошиблись адресом. Я не имею части знать вашу супругу, и, надеюсь, никогда не узнать, если только вы сами не заходите меня с ней познакомить. И я не имел чести посещать ваш дом, поскольку не имею подобной привычки, и никогда за всю мою жизнь не был на свидании с замужней женщиной у неё в доме. Мои свидания происходят на нейтральной территории.
— Этого не может быть! — вскричал мой соперник. — Ведь вы – господин Арамис? Моя супруга сама призналась мне в связи с вами!
— Достопочтимый сударь, — ответил я. — Мне часто доводилось исповедовать женщин самого различного возраста, поэтому я несколько лучше вас знаю их манеры. Весьма часто, уверяю вас, они добиваются того, чтобы мужья их ревновали только лишь для того, чтобы получить лишнее подтверждение того, что их мужья к ним не охладели. А потом они все сожалеют о том, что пробудили в своём супруге зверя, и приходят ко мне с покаяниями, а некоторые даже за советом.
— Но почему она указала именно на вас? — спросил высокий дворянин с сомнением.
— Поскольку моё имя известно, оно легко приходит на ум, так как, не скрою, я иногда замечал, что некоторые прихожанки смотрят на меня не только как на священнослужителя, — предположил я. — Кроме того, я ведь иногда надеваю одежду мушкетёра, кем и являюсь по своей сути. Предполагаю, что этот двойной и несколько противоречивый образ привлекает их. Возможно, мысленно, ваша супруга представляла как я… Как я пытаюсь завести с ней знакомство более близкое, чем это дозволительно для исповедника. Но, поверьте, в моих фантазиях подобное знакомство не фигурирует. Я не исключаю, что видел вашу супругу в храме, или, быть может, поблизости от него, но я не имею ни малейшего понятия, о ком идёт речь, и не стремлюсь это узнать.
 — И всё же я думаю, что нет дыма без огня, — с сомнением проговорил оскорблённый дворянин. — Разве она стала бы на вас наговаривать, если бы между вами ничего не было?
— Именно только в этом случае она и стала бы наговаривать, — сказал я. — Подумайте сами! Кого может обвинять в домогательстве женщина, ища защиты у своего супруга? Лишь того, на кого она сердита! Следовательно, это не может быть мужчина, с которым у неё слишком тесные и интимные отношения. Женщина может обвинять лишь того, кто её бросил, либо того, кто отверг её домогательства, либо, в крайнем случае, если у неё нет ни того, ни другого, тогда совершенно чужого ей человека, или такого, который, быть может, сам того не ведая, чем-то обидел её. Быть может, я случайно наступил на её любимую собачку, или не поднёс ей святой воды тогда, когда она от меня этого ожидала, либо улыбнулся её более красивой подруге.
— У моей жены нет подруг, которые были бы красивее её! — высокомерно возразил высокий дворянин.
— Послушайте, сударь, — сказал я. — Коль скоро мы собираемся драться на дуэли, я имею право знать ваше имя, и это чрезвычайно облегчило бы мне общение с вами.
— Я маркиз де Бренвилье, — ответил высокий дворянин. — А это – мой друг, граф де Роншан.
— Что ж, очень приятно с вами познакомиться, — сказал я с поклоном. — Дорогой граф, у меня есть к вам предложение. Поскольку в случае, если я приведу своего секунданта, вам с ним также предстоит скрестить шпаги, или, быть может, маркиз предпочитает дуэль на мушкетах? В таком случае дуэль может закончиться плохо не только для нас с маркизом, вопрос дуэли между которыми уже решён, но ещё и для вас, и для моего друга. Я не хотел бы подвергать напрасной опасности ни вас, ни моего друга, тем более что, по сути, у нас нет никаких причин для ссоры.
— Но позвольте! — возмутился маркиз. — Как же так – дуэль без секундантов? Кто же будет следить за соблюдением кодекса дуэли?
— Вы, вероятно, запамятовали, господа, что дуэли вот уже почти год, как запрещены, так что быть убитым на дуэли – не самый плохой исход, поскольку выживших ожидает эшафот, — сказал я с улыбкой. — Если уж моя судьба состоит в том, чтобы погибнуть от удара топора палача по моей шее, поскольку я не допускаю возможности, что маркиз меня убьёт, то позвольте мне, во всяком случае, позаботиться о том, чтобы эту же участь не разделил со мной один из лучших моих друзей и один из достойнейших дворян Франции.
— Один из достойнейших дворян Франции? — спросил с удивлением маркиз. — Вашим другом является господин де Сюлли, или господин де Бассомпьер? Или, быть может, де Марийак? Или, быть может, господин де Шомберг?
— Моим другом является граф де Ла Фер, — ответил я.
— Граф де Ла Фер – ваш друг?! — воскликнул маркиз. — В таком случае, я верю каждому вашему слову, ибо граф де Ла Фер не стал бы дружить с лгуном.
— Это прекрасно, господин маркиз, но ведь, я надеюсь, вы не собираетесь приносить мне извинения? — с беспокойством спросил я. — Как бы то ни было, хотя мне и не улыбается встреча с палачом на Гревской площади, но я и не могу допустить, чтобы один из нас извинялся после столь пылкого изъявления неприязни. Мне думается, вопрос о дуэли едва ли можно решить, договорившись до того, что нашего разговора как бы и не было вовсе, или вынуждая одного из нас приносить извинения другому.
— Но я полагаю, что с учётом устранения причин для серьёзной схватки, мы не погрешим против кодекса дуэли, если я предложу сражаться на рапирах, — предложил маркиз.
— Сражение на рапирах будет выглядеть шутовством, оно никак не может заменить настоящее сражение, в котором стороны рискуют жизнью, или, по меньшей мере, своим здоровьем, — возразил я.
— Наше сражение будет нешуточным, если обе стороны будут рисковать чем-то, что было бы для них не слишком менее значительным, чем здоровье, — продолжал маркиз. — Мы поставим на кон что-то существенное. Я готов поставить всё моё состояние против всего вашего состояния, и всю эту ставку заберёт победитель. В этом случае никто не посмеет сказать, что наше сражение превратилось в шутовство.
— Но это было бы несправедливо, поскольку мои капиталы весьма скромны, тогда как ваш маркизат, полагаю, приносит весьма значительные доходы, — возразил я. — К тому же, вы – человек семейный, я не могу взять на себя грех быть причиной вашего разорения.
— Что же вы предлагаете? — с недоумением спросил маркиз.
— Господин маркиз, мы с вами попали в нелепое положение благодаря выдумке вашей супруги, — сказал я. — По этой причине будет вполне справедливо, если вы поставите на кон все её украшения против всего моего состояния.
— Но в этом случае я рискую совсем немногим, тогда как вы рискуете всем своим состоянием! — воскликнул маркиз. — Я не могу себе позволить быть столь несправедливым по отношению к вам!
— Поверьте мне, маркиз, вы рискуете отнюдь не меньше, чем я, — возразил я. —Итак, идёмте в зал, где занимаются фехтованием мушкетёры. Там мы найдём графа де Ла Фер, который будет нужен нам не в качестве секунданта, а в качестве свидетеля нашего пари. Надеюсь, что королевский эдикт не запрещает подобных соревнований, так что ни победителю, ни проигравшему не грозит встреча с палачом.
Надо ли говорить, что я нанёс маркизу пять ударов в грудь рапирой с тупым наконечником, каждый из которых был бы смертельным, если бы мы дрались на боевых шпагах? Сам же марких лишь едва задел мою левую руку перед тем, как получить пятый укол. Маркиз был бледен как полотно.
— Господин Арамис, — сказал он. — Я ошеломлён! Я всегда считал себя неплохим фехтовальщиком, но если бы не ваша снисходительность к моему искреннему заблуждению, я бы уже пять раз был убит! Разумеется, все драгоценности моей супруги теперь ваши!
— Господин маркиз! — ответил я. — Я умоляю вас оставить ваши драгоценности вашей супруге, кроме какого-нибудь, пожалуй, перстня, который мог бы послужить мне напоминанием об этом неожиданном знакомстве с вами. Поверьте, этого будет вполне достаточно.
— Какое благородство! — воскликнул маркиз. — Но я не могу принять вашего самопожертвования!
— Маркиз, — сказал Атос. — Поверьте мне, я знаю господина д’Эрбле очень хорошо. Если он что-то решил, то с ним совершенно бесполезно спорить. Он не из тех людей, которые могут позволить себе наживаться на драгоценностях, принадлежащих какой-нибудь знатной даме. Я уверен, что ваша супруга просто хотела немного пофлиртовать с вами, поэтому простите ей эту маленькую шалость. Было бы слишком жестоко оставлять маркизу безо всех её драгоценностей.
— Господа, я нахожусь у вас в гостях, и по этой причине я подчиняюсь вашим правилам, но с одним условием! — ответил маркиз. — Я вручу вам не перстень, а вот эту вещицу.
После этих слов маркиз расстегнул ворот своего кафтана и снял с себя золотое распятье, украшенное великолепными бриллиантами, которое висело на великолепном шнуре из скрученных шелковых и золотых нитей.
Должен сказать, это распятье могло бы украсить грудь принца крови и даже Короля. Я хотел было отказаться, но Атос сделал убедительный жест глазами и кивком головы, который означал: «Берите, Арамис, ведь в конце концов этот ревнивец должен быть наказан за свою мнительность!».
— Если вы откажитесь принять это распятье, наша дуэль продолжится, — сказал маркиз то ли в шутку, то ли всерьёз.
— Я не буду обижать вас отказом, маркиз, — сказал я, принимая распятье и надевая его на свою шею.
— Господа, я полагаю, что сегодня вечером нам следует отметить наше знакомство и чудесное разрешение всех недоразумений! — воскликнул Атос.
— Ваше предложение принято, — сказал граф де Роншан.
— Граф, за всё это время вы не произнесли ни одного лишнего слова и почти ни одной фразы! — восхитился я.
— Я говорю лишь тогда, когда это требуется, — ответил де Роншан с поклоном.
После этих слов Атос очень внимательно посмотрел на графа де Роншана, после чего горячо пожал его руку.
— Интересно, господин д’Эрбле, чем бы закончилась наша дуэль, если бы я предпочёл мушкеты? — спросил маркиз.
— Мы можем легко это выяснить, — ответил я. — Пройдёмте в тир.
Маркиз стрелял первым. Из десяти выстрелов с пятидесяти шагов он выбил восемьдесят очков, после чего с гордостью окинул меня взглядом. Я выбил девяносто девать. Первый выстрел из незнакомого мушкета попал в девятку, остальные – в десятку.
После этого маркиз пожал мне руку, но не удержался и обнял меня.
Вечером маркиза ждало ещё одно удивление. Все, кто видят впервые, как Портос ест и пьёт, надолго запоминают это зрелище. 

Глава 31

Через два дня я получил письмо, переданное через Базена, подписанное маркизом де Бренвилье. Привожу его по памяти:

 «Дорогой шевалье д’Эрбле! Надеюсь, вы согласитесь, чтобы я считал и называл вас своим другом? Приглашаю вас сегодня вечером к семи часам в мои апартаменты для важного разговора.  Мне необходим ваш совет, поскольку я признаю ваше утверждение о том, что вы являетесь гораздо лучшим знатоком женского характера и женского сердца, нежели я. Буду признателен, если вы откликнетесь на мою просьбу. Вы можете привести с собой ваших друзей, графа де Ла Фер и шевалье дю Валона, если посчитаете нужным.
Искренне ваш маркиз де Бренвилье».

Ниже была приписка о том, как лучше найти апартаменты маркиза и что следует сказать привратнику на входе.
Мы в Атосом несли службу одновременно, поэтому там и договорились о совместном визите. Портос в это время не был на дежурстве.
По окончании всех дел по службе, времени оставалось мало, но мы рассчитывали найти Портоса в одном из трактиров, где он любил ужинать, поскольку поросёнок с хреном там обладал наиболее румяной и хрустящей корочкой, не позволяющей жиру раньше времени вытекать на тарелку. Впрочем, вино там подавали тоже вполне достойное, пятилетнее Бордо.
Когда мы проходили мимо этого трактира, уже спустились сумерки.
— Я загляну в трактир, надеюсь, застать там Портоса. — сказал Атос. — Если он там, я его приведу.
— Хорошо, я подожду у входа, — согласился я.
Атос скрылся в дверях. Я решил, что, очевидно, Портос ещё не закончил свой ужин, что не удивительно при его обычном аппетите.
— Господин д’Эрбле? — донёсся из темноты звонкий и мелодичный женский голос. — Это, действительно вы? Какими судьбами?
— Сударыня, это, действительно я, но знаю ли я вас? — ответил я.
— Как же вам не знать ту, на чью жизнь вы оказали такое существенное влияние? — спросил голос, в котором мне послышалась усмешка.
— Я, сударыня? — удивился я. — Не назовёте ли вы в таком случае ваше имя?
— Моё имя едва ли следует вам знать, — ответила дама из темноты. — Что вам действительно следует знать, что вам надлежало убить моего мужа на дуэли, освободив меня от него, а вы вместо этого настроили его против меня.
— Вы – супруга маркиза де Бренвилье?  — спросил я. — Быть может, вы выйдете из темноты, если желаете говорить со мной?
— Сию минуту, сударь! — ответила она.
Я ожидал, что из темноты выйдет женщина, но мои ожидания оправдались лишь частично. Из темноты показалась рука, держащая небольшой мушкет, направленный прямо на меня. Раздался выстрел, я ощутил сильнейший удар в грудь и упал.
Словно сквозь сон я услышал: «Ошибаетесь, Арамис, я не супруга маркиза де Бренвилье, а его вдова». После этого я потерял сознание.
Очнулся я в казарме. Надо мной склонился наш лекарь де Клеру, который поднёс к моему носу отвратительно пахнущий флакон. По-видимому, его запах привёл меня в чувство.
— Как вы себя чувствуете, Арамис? — спросил он.
— Грудь болит, — ответил я и не узнал своего голоса.
— Вам очень повезло, — ответил де Клеру. — В вас стреляли из небольшого мушкета, убойная сила которого невелика, поскольку и сама пуля мала. Но всё же вы уже предстали бы перед святым Петром, если бы не этот широкий и достаточно толстый золотой крест, который принял на себя удар этой пули. Возможно, ваши рёбра болят, я не исключаю трещин, но я тщательно обследовал и прощупал вас, поэтому ручаюсь, что перелома нет, и вы, вероятно, скоро совсем поправитесь, хотя в ближайшие несколько дней вам, разумеется, нужен полный покой.
— Да, в меня стреляла какая-то дама, которую я не разглядел, но слышал её голос, — сказал я голосом, который показался мне слабым и надтреснутым.
— Вам, очевидно, тяжело говорить, поскольку каждый вздох даётся вам нелегко, — сказал де Клеру. — Старайтесь дышать животом.
— Мне кажется, я чувствую себя даже лучше, чем вы описали, хотя я не узнаю своего голоса и место удара, конечно, болит, — сказал я. — Думаю, что через пару дней я полностью оправлюсь.
— Пять дней, не меньше, — категорически возразил де Клеру. — И благодарите Бога за этот крест. Это выглядит так, как будто сам Спаситель защитил вас от этой пули, словно бы её выпустил в вас сам Сатана.
— Вы не представляете, дорогой де Клеру, насколько ваше предположение близко к истине, — сказал Атос, которого я не видел, но голоса его я не мог не узнать.
— Вы её видели, Атос? — спросил я, приподнимаясь с постели и устремляя взгляд на Атоса, рядом с которым сидел также и Портос.
— Господа, простите меня, я вынужден вас оставить, так как меня ждут другие больные, — сказал де Клеру. — Арамис, если вы будете следовать моим предписаниям и соблюдать покой, для полного выздоровления вам будет достаточно, быть может, трёх или пяти дней. Если же вы немедленно сядете в седло и поскачете, как обычно, по своим мушкетёрским делам, ваши рёбра будут болеть ещё, как минимум, две недели.
— Благодарим вас, господин де Клеру, мы позаботимся о том, чтобы наш друг соблюдал предписанный вами режим, — ответил за всех Атос, после чего врач удалился по своим делам.
— Скажите же, Атос, удалось ли вам разглядеть эту даму? — вновь спросил я.
— Я видел лишь стремительно исчезающий в потёмках силуэт вашей несостоявшейся убийцы, — ответил Атос. — Я выстрелил, и вы знаете, что мне не приходится жаловаться на свою меткость, но мушкетная пуля не причинила никакого вреда этому призраку, этому исчадию ада. Я называю её так, поскольку я слышал её последние слова и убеждён, что знаю этот голос.
— Это была супруга маркиза де Бренвилье, — сказал я. — Но я не понимаю причины, по которой она хотела меня убить.
— Последние её слова были о том, что она не супруга его, а вдова, — уточнил Атос. — И она была, по-видимому, права, поскольку маркиз убит, так что, если она состояла с ним в браке, теперь она – его вдова.
— Кто же его убил? — спросил я.
— Дело расследует служба королевского прокурора, и они считают, что это – ограбление, — ответил Атос. — Летний домик маркиза сгорел, в нём нашли обгоревшие трупы мужчины и женщины, следователи полагают, что дом маркиза был ограблен, после чего самого маркиза и его супругу убили в этом летнем домике, а домик подожгли. Но в таком случае его вдова не могла бы в вас стрелять и называть себя его вдовой. Я думаю, что вместе с маркизом была убита одна из его служанок, и это было сделано для того, чтобы следователи королевской прокуратуры решили, что погиб не только маркиз, но и маркиза. Очевидно, у неё были причины избегать встречи с представителями правопорядка.
— Женщина, стрелявшая в меня, вероятно, считала меня убитым, когда произнесла свою зловещую фразу, — вспомнил я. —Это, вероятно, подтверждает ваше предположение, Атос. Она не боялась разоблачения с моей стороны.
— Разумеется, вы правы, Арамис, и, кроме того, она не ожидала, что в ответ на выстрел так скоро кто-то выбежит из трактира, а на улице кроме вас никого не было, — сказал Атос. — Я попрошу графа Роншана добыть мне портрет этой женщины.
— Для чего он вам, Атос? — удивился я. — Если она погибла, о ней стоит забыть, если же она спаслась и это она стреляла в меня, тогда, вероятнее всего, она покинет Францию и нам не предстоит больше встреча с ней.
— Хотел бы я, чтобы вы были правы, Арамис, но я полагаю, что вы трижды ошибаетесь в своих предположениях, — мрачно сказал Атос.
Зная, что Атос не склонен к метафорам, я очень удивился этому замечанию о том, что ошибаюсь трижды, поэтому я задал вопрос, который вырвался у меня непроизвольно.
— Почему же трижды? — спросил я с иронией.
— Во-первых, вы ошибаетесь, полагая, что она покинет Францию, — ответил Атос. — Во-вторых, вы ошибаетесь, думая, что если она жива, тогда нам не предстоит больше встреча с ней. В-третьих, вы ошибаетесь также точно, как ошибался и я, полагая, что о том, кого считаешь погибшим, стоит забыть.
— Это звучит чрезвычайно загадочно, — сказал я.
Портос, который до этого не принимал участия в нашем разговоре, а лишь внимательно слушал, кивнул и взглянул на Атоса с ожиданием.
— Друзья мои, — сказал Атос. — Как я уже сказал, я узнал этот голос. Он принадлежал одной женщине, умной, молодой, красивой и столь же коварной, с которой я был хорошо знаком. Я искренне считал её погибшей. Я полагал, что она низринута в самую бездну ада. Но бывают, как видно, такие грешники, которых и сам ад не хочет принимать в своё лоно. Не иначе, как сам Сатана извергнул её, не пожелав принять к себе. Я, конечно, допускаю, что при мысли об этом рука моя дрогнула, и я промахнулся. Не легко стрелять в спину, да ещё и в женщину, к тому же в ту, которую знал, и которую считал умершей. И всё же полагаю, что я не промахнулся.
— Быть может, на ней была кольчуга, ведь она замышляла убийство? — спросил Портос.
— Не каждая кольчуга защитит от пули из хорошего мушкета, — усомнился Атос. — Я говорю о таком, который был у меня, а не о таком, из которого стреляла она. Но, конечно, нельзя исключить, что она надела под плащ какие-то щитки, или что-то подобное.
 — Да будь она хоть самим Сатаной, мы найдём её и отомстим за смерть такого славного маркиза! — воскликнул Портос.
— Мы поищем её, — согласился Атос. — И мы постараемся её обезвредить. Но если она выбрала себе в качестве жертвы Арамиса, я полагаю, что это не случайно. Если это чудовище живо, основная её цель – я, и она решила нанести сначала удар по моим друзьям, а затем отомстить мне. С этой минуты, друзья мои, вы в смертельной опасности.
— Опасность – обычное состояние для мушкетёра, — философски произнёс Портос. — Одной опасностью больше, одной опасностью меньше – какая разница? Только для чего какой-то женщине, с которой мы даже не знакомы, стремиться причинять нам зло, и даже убивать нас?
— Действия этой женщины не поддаются пониманию с позиции здравого смысла, для неё не существует заповедей Божьих, её понимание целесообразности не слишком отличается от мнения потревоженной на кладке яиц ядовитой змеи, — ответил Атос. — Она будет кусать своими ядовитыми зубами всё, до чего сможет дотянуться. Её бесит сама мысль, что кто-то рядом с ней может быть счастлив, а если этот кто-то хотя бы как-то связан с тем, на кого она затаила смертельную обиду, она не постоит за средствами расправы с ним.
— Выходит, что вы, Атос, нанесли ей смертельную обиду? — спросил я.
— Да, это так, друзья мои, я, действительно обидел её, — согласился Атос.
— Если она сама была с вами недостаточно почтительной, ей не следует обижаться на недостаточную почтительность к ней с вашей стороны, — ответил Портос.
— Да, дорогой Портос, я был к ней недостаточно почтителен после такого же действия с её стороны, — ответил Атос с горкой усмешкой.
— Ну что ж, если вы нанесли друг другу равные оскорбления, то ваши одинаковые обиды могли бы быть в конце концов и прощены, — сказал я простодушно.
— Она нанесла мне ту обиду, что попыталась отнять у меня нечто, что я ценю гораздо больше, чем жизнь, — ответил Атос. — Она почти разрушила мою жизнь и мою честь. После этого она попыталась также отнять и мою жизнь, что, впрочем, я, быть может, позволил бы ей осуществить, если бы вопрос чести был уже урегулирован. Но я не мог допустить, чтобы она убила меня до того, как я устранил последствия позора, который она навлекла на мой род. Моя ответная обида, которую я нанёс ей, была в том, что я её убил, не покушаясь, впрочем, на то, чтобы запятнать её честь, поскольку там уже нечего было пятнать.
— Вы говорите, что убили её, Атос, между тем, она жива, и сама может убить кого захочет! — возразил я.
— Если это не ад возвратил её, следовательно, моя попытка очистить от неё Землю была не столь успешной, как я полагал, — ответил Атос. — Быть может, следует возблагодарить судьбу за то, что моя попытка не удалась, если этот факт поможет мне примириться с Господом после моей кончины, но нет никаких сомнений, что этот же самый факт, вероятно, ускорит моё свидание с Ним, поскольку эта женщина наносит свои удары самым предательским путем, так что скрыться от её мести мне едва ли удастся. Я лишь молю Господа, чтобы её месть ограничилась мной и не коснулась вас, друзья мои.
— Атос, бросьте, умоляю вас, эти мрачные предсказания! — воскликнул я, и лишь глубочайшее уважение в графу удержало меня от того, чтобы назвать это «бабушкиными причитаниями». — Мне, как и, полагаю, Портосу, совсем не улыбается оставлять вас наедине с опасностью, от кого бы она ни исходила, пусть даже от самого Сатаны. Предлагаю нашим девизом считать «Один за всех, и все за одного!» Так что, если вам угрожает какая-то опасность, для нас с Портосом это точно то же самое, как если бы она угрожала нам.
Атос молча взглянул в мои глаза, затем в глаза Портоса, и обнял нас обоих.
Портос захотел было в ответ обнять Атоса и меня, но я своевременно воскликнул:
— Портос! Умоляю! Вполсилы! Не то мои рёбра не срастутся уже никогда! Ведь вы же обещали доктору де Клеру позаботиться о соблюдении мной режима покоя!
Портос так нежно похлопал меня по спине, что можно было подумать, что это всего лишь небольшой и вполне ручной медведь наносит мне удар с самыми дружескими намерениями.

Глава 32

В следующие четыре года карьера Ришельё достигла пика, он в результате нескольких удачных политических комбинаций стал первым министром и фактическим главой политической власти во Франции. Этому чрезвычайно способствовала поддержка Королевы-матери, отца Жозефа и двух влиятельных иезуитов, что вызвало во мне желание самому разобраться в роли иезуитов в политических событиях Франции и Европы. Я убедился, что к этому сообществу следует присмотреться, и по возможности войти в него, сделать внутри него некоторую карьеру, которая, как я понял, может оказаться далеко не бесполезной.
Но обо всём по порядку.
Ришельё стал кардиналом, его враги обозлились, но кое-кто обрадовался этому, либо сделал вид, что обрадовался, понимая, что подобная лояльность к тому, кто стремительно движется к высшей власти, полезна для здоровья. Поэт Малерб сравнил Францию с кораблём, который нуждается в доблестной руке Ришельё для того, чтобы справиться с бурей.
Тем временем Король, который отдалился от Королевы, завёл себе нового любимчика в лице маркизе де Ла Вьевиля. Бывший капитан королевских мушкетёров теперь занимал место главного сокольничего королевства. Подумать только, мог ли бы кто-нибудь подобное перемещение называть карьерным ростом? Перейти от командования доблестной ротой королевских телохранителей к командованию охотничьими птицами и теми, кто их содержит и обучает! Но ведь Короля гораздо чаще можно было видеть на охоте, чем на войне! Что же вы хотите?
Тем временем Ришельё принялся за литературный труд. Он стал писать памфлеты, высмеивающие политику Пюизье, показывая её пагубность. Действительно, при этом первом министре дела Франции были ничуть не лучше, чем при де Люине (я припомнил, что никому не известный тогда милорд Гай, прибыв с посольством, обратился не к Королю, а к де Люиню, что возмутило даже мягкотелого Людовика). Впоследствии именно этот милорд Гай, стал графом Карлейлом, супруга которого, графиня Карлейл, была весьма дружна с Миледи, той самой, которая причинила нам столько бед, и о которой я уже кое-что написал в предыдущей главе. Впрочем, при Пюизье иностранные дипломаты также говорили, что они видят Пюизье, но не видят Короля Франции. Его политика в Северной Италии была полным провалом, предательством интересов Франции. Ришельё успешно это использовал, припоминая в своих памфлетах Генриха IV, и мягко намекая, что нынешняя политика никак не достойна сына такого великого Короля. При этом были избраны такие словесные обороты, которые никак не умаляли величия Короля нынешнего, а лишь призывали его самому заняться политикой, выражая уверенность, что столь великий Король, как Людовик XIII, каковым он, разумеется, никогда не был, гораздо лучше решил бы все задачи управления государством, чем его бестолковые министры. Безусловно, за этим угадывалось предложение самому Королю взять в руки всю полноту власти, то есть прежде всего, прогнать всех нынешних министров. Хитрый Ришельё понимал, что в этом случае он будет лишь советовать Королю, как необходимо поступить, что равносильно прямому руководству всеми делами, поскольку ни один совет Ришельё Людовик никогда не отвергал, всегда в дальнейшем поступал лишь так, как советовал его всесильный первый министр. Памфлеты Ришельё были подписаны другими авторами, или вовсе не были подписаны, и лишь теперь я точно знаю, кто был их автором. Они возымели то действие, на которое были направлены. Королю было внушено недовольство дипломатией Силлери, первого министра, и его сына Пюизье, председателя королевского совета, эти господа были отправлены в отставку, на их место был призван маркиз де Ла Вьевиль, которого до этого времени Силлери ошибочно считал своим союзником и единомышленником. К тому же Людовик XIII обнаружил не без помощи Ришельё, что весьма значительные суммы, выделенные им для помощи союзникам Франции, задержались в руках семейства Силлери и его сына Пюизье, после чего их обоих Король отправил в отставку, а руководство королевским советом доверил де Ла Вьевилю. Что ж, именно этого Ришельё и добивался. Ему было бы трудно свергнуть эту парочку, тогда как из слабых рук де Ла Вьевиля забрать власть было не сложней, чем отобрать у ребёнка конфетку. Никчёмный Ла Вьевиль ошибочно видел в Ришельё друга, не зная ещё, что формула «враг моего врага – мой друг» работает только до той поры, когда вашего врага следует опасаться и необходимо свергнуть. После того, как бывший всесильный общий враг повержен, каждый действует исключительно за себя самого. Наивный Ла Вьевиль обращался к Ришельё за советами, и получал такие советы, выполняя которые, он закапывал себя всё глубже и глубже.
Но давая эти советы, Ришельё делал это столь умело, что де Ла Вьевиль никак не мог заподозрить подвоха, причины своих неудач он видел не в плохих рекомендациях, а в плохом их исполнении, так что винил больше себя, нежели своего советчика. В итоге он был вынужден обратиться за помощью к Ришельё, предложив ему войти в Королевский совет без права голоса.
Понимая, что за этим стоит, Ришельё решительно отказался. За него вступилась Королева-мать, потребовав предоставить её любимцу достойное место, соответствующее его высокому сану кардинала. В ответ на это де Ла Вьевиль изрёк, быть может, последнюю умную фразу за всю его жизнь, пророчески воскликнув: «Мадам! Вы требуете от меня того, что неминуемо приведёт меня к краху, и я не уверен, что не настанут времена, когда Ваше Величество раскается в том, что столь опрометчиво выдвинули на столь высокий пост человека, которого недостаточно хорошо знали!»
Пророчества потому и сбываются, что те, кому их говорят, не обращают на них никакого внимания. Так и Мария Медичи не обратила внимания на то, что сказал ей де Ла Вьевиль, поскольку ещё продолжала обожать своего любимчика Ришельё, не понимая, что для него она – лишь мостик на вершину власти, пройдя по которому, его не только возможно уничтожить, но и необходимо сделать это.
Ришельё отверг предложение о вхождении в королевский совет с совещательным голосом, также отверг два соблазнительных предложения о выгодных назначениях на дипломатические посты, после чего в дело вмешался Король, который предоставил Ришельё пост в королевском совете с правом решающего голоса при обсуждении всех вопросов. За кардиналом не было закреплено никакой конкретной обязанности в совете, поэтому он мог вмешиваться в решение всех вопросов, что он и делал, а это, в свою очередь, убедило всех остальных членов королевского совета в том, что у него имеется особая обязанность, которая состоит в контроле всех и вся. Все члены совета признали его лидерство, сам Ла Вьевиль стал столь бояться всесильного кардинала, что от одного его взгляда беднягу просто парализовало. Оставаясь номинально первым министром, он стал бояться принимать какие-либо решения без санкции Ришельё. В этот момент возникла новая волна памфлетов, обличающих бездарность де Ла Вьевиля. Мы знаем, что автором этих памфлетов вновь был сам Ришельё, а также его помощник Фанкан.
Король всё чаще стал советоваться с Ришельё по все большему кругу вопросов, приглашая его к себе в кабинет, их беседы стали всё более длительными и всё более содержательными. Ришельё воспользовался этим для того, чтобы сменить наиболее оппозиционных к нему министров на своих людей, после чего в записке Королю обосновал необходимость радикального изменения французской политики в Северной Италии, в особенности в деле Вальтелины, то есть той местности, через которую две Габсбургских империи могли объединиться, чтобы действовать сообща. Людовик XIII окончательно убедился в том, что внешнюю политику следует предоставить ведению Ришельё, тогда как своего первого министра Ла Вьевиля он стал попросту игнорировать.  Наконец, он предложил Ришельё не только возглавить королевский совет, но и самому полностью определить его состав. В новый состав вошли Шомберг, Марильяк, Шапминьи, Моле и другие. Король утвердил этот совет без единой поправки.
Кроме того, Ришельё выдвинул ещё одно условие. Он убедил Короля, что беда всех предыдущих советов состояла в слишком частой смене состава, что не позволяло наладить работу должным образом. Он испросил у Короля обещание не изменять без причины состава этого утверждённого королевского совета, на что получил полное согласие.
Ла Вьевиль, осознавший, что потерял всё, решился на последнюю выходку. Он добился с большим трудом аудиенции, и заявил Королю: «Мне известно, Сир, что Ваше Величество более не нуждается в моих услугах!». Вероятно, он ожидал опровержения этой новости, но Король лишь холодно посмотрел на него, не соизволив нечего возразить или смягчить эту горькую пилюлю для своего бывшего фаворита.
Впрочем, Король не остался равнодушным к своему в прошлом любимчику. На следующий день Ла Вьевиля арестовал капитан королевских мушкетёров де Тревиль, после чего Ла Вьевиля, которого даже ещё не успели официально отрешить от должности, препроводили в тюрьму Абуаз, где он просидел 13 месяцев, пока шло следствие по обвинению в мошенничестве и во взяточничестве. Безусловно, это обвинение имело под собой причины, а кто был чист от подобных обвинений среди тех, кто так высоко взлетел? Я таковых не знаю.
С ареста Ла Вьевиля началось восемнадцатилетнее царствование Ришельё в качестве первого министра Франции, фактически главного лица в королевстве. Эти восемнадцать лет по своим последствиям можно было бы назвать целой эпохой.
Вы спросите меня, при чём здесь иезуиты? А кто, по-вашему, внушал всё это время Королю, что он должен примириться с матерью, прислушаться к её советам, принять рекомендуемого ею Ришельё, дать ему достойное место в королевском совете, замолвить за него словечко Папе, чтобы его сделали кардиналом? Его друзья, духовники-иезуиты, которых помогал настраивать должным образом ближайший друг Ришельё, отец Жозеф. Ришельё дал понять папским легатам, что новая политика Франции будет полностью соответствовать интересам священного престола, что верховный понтифик лишь выиграет от того, что первым министром Франции станет кардинал Ришельё. И действительно, Франция под влиянием Ришельё поддерживала Папу ровно до тех пор, пока Ришельё не утвердился на своей новой должности, пока не укрепился, назначив министрами своих людей, удалив или лишив силы всех сколь-нибудь сильных своих врагов. Сразу же после того, как власть Ришельё стала непоколебимой, он перестал обращать какое-либо внимание на интересы Папы, сосредоточив все свои усилия исключительно на интересах Франции, борясь за её могущество и единство, усиление её богатства и политического влияния в Европе, то есть за ослабление Священной Римской Империи, за ослабление двух Габсбургских династий, за лишение регионов своей значимости. Это было достигнуто многими методами и за это Франция заплатила высокую цену. Он отменил выборы губернаторов, заменив выборных представителей провинций на назначаемых им самим наместников. Крепости, позволяющие губернаторам чувствовать себя в безопасности, были срыты по его велению. Следующим логичным шагом был поход на Ла-Рошель, дабы лишить сепаратные гугенотские регионы возможности проводить собственную независимую политику, и в особенности, исключить их союз с Англией. Это не мешало Ришельё самому добиваться союза с Англией, для чего в жёны наследнику английской Короны принцу Карлу была предложена младшая сестра Людовика XIII, Генриетта. В то же самое время Испания намеревалась устроить брак Карла с испанской принцессой, так что на этом поле началась нешуточная борьба. Ришельё блестяще выиграл её. Но об этом – в следующих главах.

Глава 33

— Анри, мне нужен совет! — воскликнула Шевретта при очередной нашей встрече.
— Слава богу, вы заметили, что у меня ещё есть мозги, а не только… — усмехнулся я.
— Нет, вы не правы, Анри! — возразила Мария. — Наши близкие отношения, разумеется, доставляют мне много радостей, но я ценю вас не только за вашу галантность.
— Я имел в виду только сильную руку, умеющую одинаково хорошо владеть шпагой и мушкетом, — договорил я с улыбкой. — А также отважное сердце, в чём, полагаю, вы могли уже убедиться.
— О, если мне потребуется помощь военного человека я найду, где её попросить, и не стану вновь столь безрассудно рисковать вами, — отмахнулась Мария. — В вас я ценю то, что я могу вам полностью доверять, а не то, что вас можно втянуть в интригу, где вас, не приведи Господь, могут убить.
— Так о чём же вы хотели посоветоваться со мной? — спросил я, возвращаясь к началу разговора.
— Анна начинает охладевать ко мне, — сказала Мария с отчаянием.
— В этом смысле я едва ли смогу что-то посоветовать, — сказал я сухо.
— Вы не поняли, Анри! — возразила Мария и расхохоталась, поняв, на что я намекал. — Нет, в том отношении, о котором вы говорите, у нас всё в порядке. Я имею в виду, что я не могу развлечь её в достаточной степени.
— Какого рода развлечения любит Королева? — спросил я.
— Самые различные, но больше всего – те, которые льстят её самолюбию, — ответила Мария.
— Вы имеете в виду комплименты от мужчин? — спросил я.
— О, к этому она привычна, ведь она – Королева! — возразила Шевретта. — Я имею в виду те её персональные достижения, которыми можно похвастать, например, в кругу самых близких людей.
— Вы хотите ей дать повод похвастаться чем-то перед вами? — удивился я.
— Самыми близкими людьми к ней она считает отнюдь не меня, а своего брата, Короля Испании! — воскликнула Мария.
— А я-то полагал, что самый близкий человек для неё – это Король Франции! — удивился я.
— Король Людовик близок ей перед Господом, а Король Филипп близок ей по духу, по общему детству в семье, — сказала со вздохом Мария. — К сожалению, у неё не слишком много тем для писем к нему. Вся её переписка с недавного времени попала под подозрение. Ришельё внушил Людовику, что в подобных письмах могут быть сведения, которые нанесут ущерб внешней политике Франции.
— И с этих пор Его Величество читает её письма прежде, чем они будут отправлены? — спросил я.
— Нет, он всего лишь попросил её не писать ничего, что касается интересов государства, то есть не касаться вопросов политики и религии в письмах в Испанию, — ответила Мария. — Ведь не может же Король унизиться до того, чтобы читать письма своей супруги, адресованные не ему!
Мария ошибалась. Последующие события показали, что Король очень даже может унизиться до такого действия. Но в ту пору, когда состоялся этот разговор, подобное заверение служило вполне правдоподобно.
— Итак, вам требуется доставить Королеве повод похвастаться перед братом Филиппом тем, что не связано с политикой или религией, — подытожил я. — Чем же, например, хвастают другие Короли?
— Например, герцог Бекингем похвастался, что в Англии у него имеются и самый старый человек в мире, и самый высокий человек, и самый низкий человек в мире, — сказала Мария.
— Это вызывает много вопросов, — сказал я. — Во-первых, кто такой этот герцог Бекингем? Во-вторых, почему он называет то, что имеется в Англии, своим? В-третьих, что даёт ему такую уверенность?
— Герцог Бекингем, дорогой Анри, это и есть фактический некоронованный Король Англии, поскольку коронованный Король Яков I, время от времени превращается в его супругу, — ответила Мария.
— Даже так? — удивился я. — До чего изобретательны бывают Короли! Я полагал, что изобретения Генриха III, которым порой пользовались и Генрих IV, и наш венценосный Людовик XIII, идут далеко за рамки обыденности! Использовать фаворита в качестве супруги – странная фантазия. Но использовать его в качестве супруга – фантазия запредельная!
— Видели бы вы этого Бекингема! — воскликнула Мария с энтузиазмом. — Не знаю как там насчёт мужчин, но ни одна женщина не устоит перед его стройной фигурой, сильными руками, утончёнными пальцами. Ни одна не останется равнодушной перед его благородным лицом! А его манеры, а его благородная осанка! Он почти без акцента и весьма бегло говорит по-французски!
— Вы с ним знакомы? — спросил я, и острая игла ревности не без основания кольнула меня в сердце.
— Нет ещё, но граф Холланд рассказывал мне про него и показывал его портрет! — ответила Мария.
— И вы также не устояли перед его обаянием, даже при том, что знаете о нём лишь из чужих уст? — спросил я с сарказмом.
— Да, устоять перед его обаянием невозможно! — с энтузиазмом ответила Мария, после чего задумалась.
— Послушайте, Мария, я, кажется, придумал, чем вы можете развлечь Королеву, — сказал я.
— Да, я согласна с вами! — воскликнула Мария. — Благодарю за отличную идею! Я ведь и сама только что поняла, что лучшего ничего и придумать нельзя!
— О чём вы, Мария? — спросил я с удивлением.
— Как это о чём? — удивилась Шевретта и посмотрела на меня с удивлением.
— Я говорил о том, что в Англии имеется самый высокий и самый низкий человек в мире, а вы о чём? — спросил я.
— Ну да, разумеется, — сказала Мария. — Но с этим ведь ничего нельзя поделать. Если самый высокий и самый низкий, и самый старый человек находятся в Англии, остаётся лишь завидовать.
— Вы придумали что-то другое, — догадался я. — Скажите же мне, что именно, и я скажу, хорошая это идея или нет.
— Прежде мне необходимо самой всё хорошенько обдумать, — отмахнулась Мария, после чего я понял, что она не расположена к откровенности. — Так что вы говорили о самом низком, самом высоком и самом старом человеке?
— Насчёт самого старого человека я ничего не могу придумать, поскольку лишь Господь знает, кому отпущен какой век, и лишь по его воле мы приходим в этот мир и уходим из него, — сказал я. — Что же касается самого высокого и самого низкого человека, то тут, вероятно, можно что-то сделать. Правда, результат будет не сразу, но эта идея может на некоторое время развлечь Королеву.
— Рассказывайте, — сказала Мария, и я увидел по её отвлечённому лицу, что все мои идеи в этом направлении ничуть не интересуют её.
— Ну, для начала можно было бы повелеть разыскать самых высоких в государстве мужчину и женщину, а также самых низких, — сказал я.
— Предположим, их найдут, но они не будут самыми высокими или самыми низкими в мире, — ответила Мария. — Что дальше?
— Можно будет поженить их, и тогда у неё в государстве будет самая высокая семья, или же самая низкая семья, или же семья, в которой разница между ростом мужа и жены самая большая в мире, — ответил я.
— Да, вы правы, Анри, вероятно, в этом что-то есть, — ответила Мария, продолжая думать о чём-то своём.
— Вижу что моя идея не заинтересовала вас, — сказал я с огорчением.
— Нет, Анри, она очень меня заинтересовала, я обдумаю её тоже на досуге, — сказала Мария.
— Её тоже? У вас, похоже, появилась ещё какая-то своя идея, другая? — спросил я. — Я прав?
— Ах, это всё пустое! — воскликнула Мария, и я уловил полное отсутствие искренности в её ответе. — Впрочем, рада была с вами повидаться, мне пора домой, всего доброго!
Поскольку наиболее эмоциональная часть нашей встречи произошла до начала этого разговора, я не задерживал её.
Мы распрощались самым сердечным образом, как обычно, после чего Мария отправилась к себе, а я – к себе, так как встречались мы на съёмной квартире.
Этот малозначительный, на первый взгляд, разговор, привёл к нескольким результатам. Наименее существенный результат состоял в том, что Мария, действительно, заинтересовала Анну моим проектом, в результате чего справили две свадьбы – самого высокого мужчины с самой высокой женщиной Франции, и самого низкого мужчины с самой низкой женщиной. Более существенным результатом был тот факт, что самый низкий мужчина был господин Преваль, который с этого времени получил должность придворного шута Королевы, как и его супруга, госпожа Преваль. У них впоследствии родился сын, который был ещё ниже ростом, чем каждый из его родителей. Этот Преваль также был шутом и любимым карликом Королевы Марии-Терезии, невестки и племянницы нынешней Королевы Анны. Этот Преваль, как я позднее узнал, был к тому же ещё и шпионом первого министра Кольбера, который шпионил за самим Людовиком XIV. Но это произошло много позднее, через тридцать с лишним лет после этого разговора.
Самым значительным результатом этого разговора было то, что Мария придумала заочно влюбить Королеву Анну в герцога Бекингема. Для этого она использовала все сведения о Бекингеме, которые она получила от графа Холланда, также использовала его портрет, а её друг, весьма интимный друг, как я позже узнал, граф Холланд, который весьма часто восполнял ей недополученные ласки от супруга, воздействовал со своей стороны на самого герцога Бекингема, показав ему портрет Анны, рассказывая ему о её неравнодушном отношении к нему. Оба этих сводника действовали предельно настойчиво. Пока Шевретта напевала на уши Королеве Анне что по ту сторону Ла-Манша имеется блестящий герцог, благородный красавец, знатный и богатый, держащий всю Англию в своих руках, заочно влюблённый в Анну, граф Холланд в то же самое время рассказывал подобные байки самому герцогу Бекингему о том, как внимательна Королева Анна ко всем сведениям о нём, что, вероятно, указывает на то, что она далеко не равнодушна к блистательному герцогу. Ни Мария, ни Холланд не озаботились тем, что у Бекингема была семья, то есть жена, и дети, а у Анны Австрийской также была семья, в которой пока не было детей, но был муж, Король Франции. Впрочем, Бекингем не отличался щепетильностью к такому пустейшему для него понятию, как супружеская верность. Не отличалась этой щепетильностью, как я уже знал, и Шевретта. Таков же был и граф Холланд. В отношении Королевы Анны я не мог бы тогда сказать ничего определённого. Все факты указывали на достаточную целомудренность Анны по отношению к любым воздыхателям вокруг неё, что тем более следует поставить ей в заслугу, что сам Король хотя и навещал уже её время от времени, что было даже достаточно для двух неудачных беременностей, но всё же эти посещения не имели никакого отношения к понятиям «нежность», «ласка», не говоря уже о таких понятиях, как «страсть» или «любовь», что не давало достаточных оснований для супружеской верности, которая держалась исключительно на католическом воспитании и набожности Королевы.
Итак, Шевретта добилась того, что Королева стала с вниманием относиться к любым новостям о герцоге Бекингеме. В то же время сам Бекингем вообразил своим предназначением овладеть Королевой Анной во всех смыслах, поскольку для этого человека вообще не существовало недостижимых целей, а существовали лишь те, которые уже достигнуты, и те, которые предстоит достичь в ближайшее время.

Глава 34

Некоторое время спустя я получил письмо, подобное тому, какое мне написала Мария, приглашая на первое свидание. Письмо было надушено изумительным парфюмом, почерк был весьма изящным и заглавные буквы были украшены прелестными завитками. Текст письма сообщал, что знатная, молодая и весьма привлекательная собой дама прониклась ко мне высокими чувствами истинной любви и приглашает меня на свидание, место которого она не может сообщить, поэтому мне предлагается подойти в назначенное время в условное место, сесть в карету без опознавательных знаков с опущенными шторками и позволить увести себя туда, где меня ждёт незабываемая встреча.
Я был отнюдь не ханжа, и если бы подобное письмо пришло до моего знакомства с Марией, а также с Камиллой, я, вероятнее всего, опрометью бросился бы в это приключение. Но в той ситуации, в какой я находился, меня это неизвестное похождение нисколько не привлекало.
Да, разумеется, я был молод, и иногда, что называется, «читал с листа», и зрение моё ещё далеко не притупилось. Впрочем, вы же не знаете той терминологии, которая с легкой руки распущенных придворных предыдущего Короля, использовалась повсеместно. Музыкальным дуэтом назывались галантные отношения между мужчиной и дамой, то есть такие, которые церковь предписывает лишь супругам. Исходя из этого легко понять, что означало трио, квартет, соло и так далее. Импровизацией, таким образом, называлась интимная встреча, первоначальных намерений в которой не было ни у одной из сторон, а чтением с листа – встреча, на которую намекнула дама, то есть «показала ноты», в том случае, если мужчина откликнулся в тот же миг и дуэт состоялся безо всякой подготовки с его стороны. Соответственно зрением и музыкальным слухом галантные кавалеры называли между собой таланты совсем иного рода, нежели те, которые требуются при исполнении самого обыкновенного музыкального произведения.
Итак, мне предлагалось «чтение с листа», к чему я не был склонен, поскольку двух замужних дам, устраивающих со мной время от времени пикантные рандеву, было мне за глаза как достаточно, учитывая, что я был ещё и аббатом, и мушкетёром, что также отнимало много времени и сил. К тому же я не мог себе вообразить более знатной дамы, чем Шевретта, с учётом её чрезвычайной близости к Королеве и сохраняющегося за Марией ещё вполне сильного влияния на неё. Заводить при случае кратковременные интрижки с простолюдинками мушкетёрам было вполне удобно, как в походах, так и в перерывах между ними, но у меня в ту пору по понятным причинам уже не было таких потребностей, за что спасибо Шевретте и её кузине, при том, что данное письмо указывало, что его отправительница далеко не простолюдинка. Если же говорить о браке, то я и не подумал бы связывать себя с такой дамой, которая берёт на себя инициативу в знакомстве, да ещё и обставляет это такой тайной, что это явным образом указывает на то, что либо у дамы имеется супруг, либо строгий отец, а может быть ещё и братья, опекающие её и заботящиеся о сохранении её чести, впрочем, как видно, не слишком успешно. Кроме того, я не собирался связывать себя брачными узами в столь молодом возрасте, в самом начале военной или иной карьеры.
Я подумал было оставить это письмо вовсе без внимания, но решил, что в этом случае дама сочтёт меня трусом и поднимет на смех, или пришлёт ещё одно письмо, более настойчивое. Оба варианта мне не улыбались, поэтому я решил, что являюсь на свидание, но заявлю той, кто на него прибудет, что не хочу никаких новых отношений, верну письмо и распрощаюсь навсегда.
Впрочем, сердить незнакомую даму также не следовало, поскольку ведь я не знал, насколько она знатна и влиятельна. Что ж, я решил, что постараюсь использовать всё красноречие для того, чтобы не рассердить эту даму, но при этом не вступать в ещё одну новую связь, которая меня к чему-либо обязывала бы.
Но, быть может, я уже запамятовал подробности и ошибаюсь в деталях. Мне на минуту показалось, пока я это пишу, что, возможно, я тогда лишь обманывал себя, говоря, что я не завяжу этих новых отношений, а на самом деле я пошёл на это свидание из любопытства, решив, что если дама потрясёт моё воображение и вызовет во мне ответные чувства, то я, быть может, не буду столь жесток, как пообещал себе? Вот видите, какова жизнь? Оказывается, и тогда я не до конца себя знал, и лишь сейчас, размышляя об этом, я предположил, что у меня были тайные мысли, в которых я не признавался даже себе. Воистину, мужское сердце подобно дремлющему вулкану, и никто не знает, в какую пору оно проснётся и забурлит, и с какой силой будет клокотать в нём лава любви.
Что ж, я припоминаю, что нарядился так, что в случае, если бы я решил принять предложение незнакомки, мой наряд не уронил бы моей чести. Я был без шпаги, поскольку в письме рекомендовалось не брать с собой оружия, и я рассудил, что это ловушка, то нападающие, воспользовавшись неожиданностью, смогут с лёгкостью завладеть моей шпагой, поэтому брать её с собой означало лишь напрасно дополнительно вооружать нападающих. Однако же я прихватил с собой кинжал, который спрятал за поясом и прикрыл плащом.
Я нахожу себе оправдания в том, что утверждал выше, то есть в отсутствии желания к установлению новых связей, в том факте, что письмо всё же показалось мне подозрительным, и я вопреки обычаю галантных мужчин того времени, даже подумал то том, что неплохо было бы поделиться полученными сведениями с Атосом, поскольку не исключал, что это письмо – ловушка, подстроенная мне той дамой, которая стреляла в меня. Однако, гордость взяла верх. Ни один мужчина не делится содержанием писем, написанных женщиной только ему одному, и я не хотел быть первым, кто нарушит это правило.
Итак, я явился в назначенный час в указанное в письме место и нашёл там карету с завешенными шторами. Кучер был в маске и имел окладистую бороду, возможно, фальшивую. Подойдя к дверце, я постучал в неё, намереваясь произнести речь о своей малой заинтересованности в создании нового дуэта. Дверь приоткрылась, и я увидел наставленные на меня два мушкета. Одновременно я почувствовал, что к моей спине в районе сердца приставили острый кинжал.
— Садитесь в машину, шевалье, быстро! — услышал я приказ от мужчины, стоявшего сзади.
Понимая, что, войдя в карету, я окажусь полностью во власти нападающих, я стал действовать быстро и решительно. Рванувшись вперёд и вбок с разворотом, я схватил того, кто стоял за моей спиной и толкнул его внутрь кареты прямо на нацеленные на меня мушкеты, в объятия тех двоих, которые направляли своё оружие на меня.
Очевидно, нападавшие не ожидали столь быстрого и решительного отпора, поскольку сидевшие в карете два человека не успели произвести выстрелы, а стоявший сзади, по всей видимости, не собирался вонзать кинжал мне в спину, по крайней мере, немедленно и прямо на улице, а хотел лишь принудить меня сесть в карету. Поскольку нападавшие замешкались, я выхватил из-за пояса кинжал и метнул что есть силы его рукоятью вперёд в круп коня, запряжённого в карету. Конь, ощутив удар, рванулся вперёд, карета рывком тронулась с места, я же, подобрав отскочивший от крупа коня кинжал приготовился защищаться на случай, если мои противники остановятся и вернутся за мной. По счастью, в этот миг из-за угла на большой скорости выехала другая карета, в которой, по-видимому, ехал какой-то вельможа, который чрезвычайно спешил, и поэтому его кучер не был осторожен. Кони врезались друг в друга, карета негодяев, нападавших на меня, упала на бок, и я, воспользовавшись создавшимся переполохом счёл за благо скрыться в одной из калиток ближайшего двора, которая, оказалась не запертой. Я быстро пересек небольшой садик и вышел  на другой стороне улицы, для чего мне пришлось перелезть забор. Когда злоумышленники выбрались из кареты, меня уже и след простыл. Кроме того, им предстояло объяснение с владельцем кареты, с которой они столкнулись.
Я спросил себя – не трусостью ли с моей стороны было покинуть поле боя? Но припомнив, что нападавших вместе с кучером было четверо, а я был вооружен всего лишь кинжалом, я счёл, что отступление с поля боя в данном случае никак не роняет моей чести.
Лицо одного из нападавших, который сидел в карете, я разглядел насколько это было возможно. Я уже видел этого человека, хотя на нём была маска, но она закрывала лишь малую часть лица вокруг глаз. Без сомнения это был граф де Рошфор!
Я знал, что недавно он поступил на службу к Ришельё.
Итак, я вновь перешёл дорогу тому самому Ришельё, который, как я уже знал, делал в это самое время стремительную карьеру, подминая под себя королевский совет. Иметь такого могущественного врага было очень неполезно для здоровья.
«Что же я такого мог сделать, чтобы сам Ришельё ополчился на меня? — подумал я. — Вероятно, это нападение связано с делами Марии, либо с делами той дамы, которая стреляла в меня».
Разумеется, теперь-то я точно знаю, что Рошфор действовал по наущению Миледи, которая не любила проигрывать. Если она один раз выстрелила в человека, этому человеку надлежало умереть, даже если она промахнулась или пуля по каким-то иным причинам не убила того, в кого был направлен этот выстрел.
Я решил показать письмо Атосу, ведь теперь уже было очевидно, что оно было подложным, и меня приглашали отнюдь не на свидание, а на расправу.
Увидев письмо, Атос вздрогнул и побледнел, чего я раньше никогда не замечал за ним.
— Друг мой, этот почерк мне хорошо знаком, — сказал он. — Я не обознался, и это означает, что вы в большой опасности. Вы должны пообещать никогда не ходить ни на какие свидания один.
— Это невозможно, Атос, — возразил я. — У меня бывают встречи, где даже такой преданный друг как вы, был бы лишним.
— Хорошо, сделаем исключения для тех свиданий, в которых вы полностью уверены, — сказал Атос с мягкой улыбкой. — Переделать вас я не смогу, но хотя бы пообещайте не ходить без меня или Портоса на те встречи, которые назначили не вы. А ещё лучше нам держаться всем вместе до тех пор, пока эта проблема не будет решена.
— Каким же образом эта проблема может быть решена? — спросил я.
— Всё в руках Божьих, — ответил Атос. — Но мы не должны давать Господу слишком много работы для защиты наших жизней. Порох должен быть сухим, шпаги острыми, головы трезвыми, а руки твёрдыми. Тогда Господь позаботится об остальном, и если за нами нет вины перед Ним, то я верю, что Он не оставит нас.
— Что ж, ваша вера, Атос, вызывает уважение, и когда-нибудь, если вы передумаете быть мушкетёром, из вас, должно быть, получится великолепный аббат, а может быть и кое-кто повыше, — сказал я.
— Всё может быть на этом свете, — ответил Атос с улыбкой. — Но пока что в случае, если вы не передумаете стать аббатом, из вас, как я погляжу, получается великолепный мушкетёр.
— На том и порешим! — ответил я, после чего мы пожали друг другу руки.

Глава 35

Я решил, что я сильно вляпался в авантюры людей, близких к королевскому двору, или, как это называется, во внутреннюю политику. Мне пришлось хорошенько обдумать ситуацию. Если я просто буду сидеть, сложа руку, то, учитывая, что у меня появились вопреки моему желанию влиятельные враги, мне не предстояло дожить не только что до старости, но и хотя бы до следующего юбилея, тридцатилетнего. Это меня не устраивало. Я решил, что лучший способ защиты – это нападение, для чего мне надлежало разобраться в тонких пружинах, которые приводят в действие различные группы влиятельных людей.
В качестве наставника и учителя я мог обратиться только к Марии. Действительно, если был кто-то в Париже в то время, кто прекрасно разбирался во всех мотивах поступков противоборствующих лагерей, да и, собственно, знал, сколько этих лагерей при дворе образовалось, то это была Мария де Шеврез или кардинал де Ришельё. По понятным причинам я не мог, да и не хотел бы обращаться за разъяснениями к де Ришельё, до которого мне было как до Солнца, да и судьба распорядилась так, что я невольно примкнул к лагерю его противников. Зато Мария была для меня вполне доступна и даже считала меня своим союзником в этих политических делах, каковым я ещё не был, но решился стать.
Как ни претила мне перспектива содействовать Марии в её интригах, другого выхода из ситуации я уже не видел. Противники наши были не таковы, которых можно сокрушить ударами шпаги. Эти люди могли убить росчерком пера, или выстрелом из-за угла, либо отравой, и, в конце концов, они могли попросту бросить меня в Бастилию, где я бы провёл остаток дней, умерев от чахотки через десяток лет после ареста.
Вот что объяснила мне Мария.
Король не имеет наследника, что воодушевляет его младшего брата Месье надеждой унаследовать трон. Эта надежда подкреплялась болезненностью Короля, который уже несколько раз болел столь серьёзно, что все уже почти были уверены, что трон скоро опустеет. Самые чуткие придворные носы развернулись в сторону Гастона, который официально числился дофином, то есть наследником трона первой руки. Даже сама Королева-мать, казалось бы, смирилась с мыслью, что Людовику недолго осталось жить, и в этом случае она совсем не возражала бы, чтобы трон перешёл Гастону. Но Людовик выздоравливал, и все придворные носы вновь разворачивались в его сторону, и склонялись перед ним в нижайшем поклоне.
Кое-кто из них уже начал ощущать досаду от того, что Людовик не умер от очередного приступа болезни, а самые отчаянные головы стали думать, что было бы не лишним помочь ему оставить этот бренный мир. Отрепетировав многократно в головах планы передачи власти Гастону, они уже не желали расставаться с ними по той смехотворной причине, что Король не соизволил умереть.
Больше же всего всю эту придворную камарилью раздражала растущая власть кардинала Ришельё. А гарантом этой власти оставался Людовик. Следовательно, все, кто был недоволен Ришельё, автоматически были недовольны и Людовиком. В этот круг начала входить и Королева-мать, которая начала ощущать некоторое начавшееся пренебрежение её интересами со стороны её ставленника и любимца. Это усугубило накопившиеся у неё обиды на своего старшего сына, поэтому она также была бы рада, если бы на трон взошёл его брат Гастон Орлеанский. Разумеется, мать не желала смерти своему сыну, а пока лишь думала, что Людовик мог бы отречься от короны по состоянию здоровья. В этой дикой идее Мария усматривала наивность Королевы-матери, которую было чрезвычайно удивительно видеть в представительнице рода Медичи.
Также Мария рассказала мне, что она не слишком доверяет Гастону Орлеанскому, то есть не убеждена, что сможет на него влиять, если Королева Анна останется всего лишь вдовой Людовика. Совсем иное дело будет, если она успеет родить дофина, ведь тогда уже Гастон останется не у дел, так как максимум, на что он сможет рассчитывать, это войти в регентский совет при малолетнем сыне Короля.
Я удивился, что Мария так легко рассуждает о возможной смерти Короля, который ещё молод и полон сил, ведь приступы его болезни проходят, после чего он едет на охоту или даже в военные походы, где проявляет неутомимость и недюжинную силу воли. Мария отмахнулась от моих слов, сообщив мне, что сила воли его никак не касается участия в политических решениях, что наш нынешний Король в политических вопросах слепой исполнитель воли Ришельё, и что если так будет продолжаться и далее, то Королева и вовсе может оказаться в ссылке в каком-нибудь дальнем замке, а то и в монастыре, поскольку Ришельё уж слишком решительно настраивает Короля против неё.
«Ты заботишься только о своём благополучии, которое зиждется на влиятельности Королевы!» — подумал я.
Так оно, разумеется, и было.
— Но неужели Король, действительно, серьёзно болен? — спросил я.
— Вот уже три раза он болел так тяжело, что придворный врач ожидал, что он умрёт, — ответила Мария. — В этом случае Гастон стал бы Королём! Судьба Анны зависела бы от того, как сможет она с ним поладить.
— А смогла бы она с ним поладить? — спросил я, делая ударение на последнем слове.
— Я работаю над этим, — ответила Мария с гордостью. — Но пока что этот вопрос очень сырой.
— Что же привело к появлению столь большого числа приверженцев Гастона и врагов Короля? — спросил я.
— Приверженцев Гастона, быть может, намного меньше, чем самому Гастону кажется! — воскликнула Мария. — Быть может, их и вовсе нет, кроме Королевы-матери, и нескольких безумцев.  А остальные, вероятно, строят свои планы, как, например, принц Конде. Но слишком уж много среди знати противников Ришельё, и все они понимают, что иначе как убийством его не убрать.
В этот момент я впервые услышал слово «убийство» в отношении кардинала Ришельё. Неужели всё настолько серьёзно?
— Найдутся ли такие люди, которые решатся сделать это? — спросил я.
— Для того, чтобы избавить Короля от маршала д’Анкра люди нашлись! — гордо сказала Мария. — Почему бы не нашлись люди, которые избавят его от Ришельё?
Я припомнил, что ведь расправа с Кончино Кончини, действительно, произошла по приказу Людовика, который дал его, поддавшись уговорам де Люиня, первого мужа Марии. Так что Мария знала, о чём говорила.
Я понял, что в случае, если Мария де Шеврёз, действительно, решит организовать убийство де Ришельё, у неё это получится.
— Но почему же у вас с ним такая вражда? — спросил я. — Ведь вы, кажется, с ним родственники?
— Да, его обожаемая племянница выдана за племянника моего первого мужа, — согласилась Мария. — Но этот брак почти фиктивный. Они не живут как супруги. Брак в любой момент может распасться.
Я удивился такой осведомлённости Марии в столь интимных вопросах.
— Итак, Ришельё настраивает Короля против Королевы? — спросил я. — Зачем же ему это нужно?
— Королева отговаривает Короля ссориться с Испанией, тогда как политика Ришельё строится на альянсе с Англией против Испании, — ответила Мария. — В планах Ришельё – устроить брак младшей сестры Короля, принцессы Генриетты, с дофином Англии, принцем Уэльским Карлом.
— Этот брак возможен? — спросил я.
— Было много препятствий, но все они устранены, — ответила Мария с такой гордостью, будто именно она их устранила.
— В этом случае Ришельё может быть доволен! — заключил я.
— Как бы не так! — воскликнула Мария. — В случае, если этот брак состоится для того, чтобы встретить принцессу Генриетту и проводить её в Англию в Париж непременно явится герцог Бекингем.
— И что же это означает? — спросил я.
— Это означает шанс для герцога Бекингема добиться благосклонности Анны, — ответила Мария. — Я имею в виду очень конкретную форму благосклонности, поскольку платоническая любовь между этими двумя знатнейшими и представителями лучших домов Европы уже практически возникла!
— Благодаря стараниям, вашим и вашего дружка графа Холланда? — спросил я с холодом в голосе.
— Не ревнуйте, Анри! — проворковала Мария. — Граф Холланд – это деловая связь, а с вами у меня всё серьёзно, с вами у меня любовь.
— Вот как? — спросил я. — Деловая связь? Так это теперь у вас называется?
— Как мне нравится, когда вы злитесь от ревности, Анри! — воскликнула Мария и нежно обняла меня.
На этом наш разговор в отношении внутренней политики Франции закончился, поскольку между нами завязалась беседа без слов иного рода и на совершенно иную тему.

— Между прочим, я хотел спросить тебя, что ты знаешь про графа Рошфора? — спросил я после того, как наше бурное общение завершилось.
— Граф де Рошфор?! — воскликнула Мария. — Почему вы спрашиваете, Анри?
— Мне кажется, что он собирался меня убить, или, во всяком случае, похитить, используя для этого численный перевес, неожиданность и коварство, — ответил я.
— Это, действительно, очень коварный человек, — ответила Мария. — И он служит Ришельё. Но почему он ополчился на вас, мне не понятно. Ведь вы ещё так мало вовлечены в наши с Королевой дела, что я не предполагаю здесь никакой причинно-следственной связи.
Это «нашей с Королевой» она произнесла так естественно, как будто бы и впрямь дела Королевы и дела Марии де Шеврёз составляли одно целое. Я отметил это про себя, не подав виду, что эта фраза резанула мне слух.
— В чём же тогда может быть причина? — спросил я.
— Не было ли у вас до этого каких-нибудь размолвок с ним или с кем-то из его друзей? — спросила Мария.
— Не припоминаю ничего похожего, — ответил я.
— Ах да, я совсем забыла! — воскликнула Мария с усмешкой. — Все ваши конфликты, скорее всего, могли бы возникнуть не в связи с друзьями Рошфора, а в связи с женщинами, как-то связанными с ним.
— С женщинами? — спросил я и вздрогнул.
Действительно, ведь до этого меня пыталась убить одна женщина – супруга, или теперь уже вдова маркиза де Бренвилье.
— Вы побледнели, Арамис! — воскликнула Мария. — Как вам не стыдно изменять мне! Я прощаю вам мою кузину Камиллу, но я не предполагала, что у вас есть ещё кто-то кроме меня и её!
— Клянусь вам Богом, что у меня нет никого, кроме вас и… Как вы узнали про Камиллу? — только и мог сказать я.
— Она сама мне рассказала! — ответила Мария со смехом. — Не бойтесь, я не сержусь! Думаю, что она заинтересовалась вами после моих рассказов о вас.
— Вы ей рассказывали обо мне? — удивился я. — И о нас с вами? Для чего?
— Ах, Анри, женщинам бывает порой так одиноко, так грустно, так скучно! — томно вздохнула Мария. — Не лишайте же нас этой маленькой радости – посплетничать на досуге о наших маленьких женских секретах, о наших скромных победах и поражениях. И с кем ещё, как не с дорогой кузиной?
— Но вы ведь говорили, что у вас есть лучшая подруга – Королева Анна, не так ли? — спросил я.
— Это у Королевы Анны есть лучшая подруга – Мария де Шеврёз, — отрезала Мария. — У неё есть та, кто переживает за неё, которая принимает близко к сердцу все её огорчения как свои собственные, и даже сильней. Которая жизнь отдаст за неё!
Тут, разумеется, Мария несколько прихвастнула.
— А у меня нет такой подруги, которая бы за меня отдала не то, чтобы жизнь, а хотя бы … — продолжала Мария, подбирая слова. — Хотя бы согласилась терпеть хоть малейшие неудобства. Да, Анри, это так! Дружбы с власть предержащими не бывает! Бывает лишь видимость такой дружбы, причем обе стороны понимают, что это лишь игра. Посмотрите на Короля! Сколько фаворитов он сменил, и сколько ещё сменит! Все они думают, что помыкают Королём и могут использовать его как угодно! Но это не так. Это Король помыкает ими и может использовать их, как угодно. Если фаворит охладеет к Королю, он будет продолжать поступать так, как поступал. Впрочем, это невозможно, чтобы фаворит охладел к Королю. Может лишь случиться такое, что фаворит перейдёт черту, за которую переходить не следовало бы, вообразив, что ему всё позволено. Но вот если Король охладеет к фавориту, этот будет для фаворита катастрофой. Поскольку всякий фаворит запускает руку в королевскую казну, наносит обиды королевскому окружению, настраивает против себя всех при дворе. И все его терпят, пока Король его терпит. Но если Король хотя бы просто отвернётся от своего фаворита, то придворные его попросту растерзают.
Должен признаться, Мария очень хорошо изучила придворные нравы и слова её были пророческими. Едва ли даже сама она в этот миг понимала, что предсказала судьбу многих. Среди них, разумеется, были Шале и Сен-Мар. Но были уже среди них и те, чьи имена уже следовало забыть, такие как Ла Вьевиль и прочие, которых набралось уже около дюжины.

Глава 36

— Вы, Мария, вполне освоились в вопросах политики, — сказал я, выслушав множество сведений от неё, после чего стал немного лучше разбираться в хитросплетениях интриг при дворе. — Кто в настоящее время составляет круг наиболее значительных лиц, определяющих политику государства?
— Про Ришельё вы уже знаете, — ответила Мария. — Наряду с семьёй Его Величества, я говорю о Королеве, Месье и Королеве-матери, а также принце Конде и другой родне, это, в первую очередь господин Шомберг. После того, как в августе он был возвращён в королевский совет, ему вернули также и пост суперинтенданта финансов, а также он получил маршальский жезл. Но он – человек кардинала. Далее – Мишель де Марильяк, помощник Шомберга и также человек Ришельё. Также хранитель государственных печатей и канцлер д’Алигр. Кроме того, маршал де Кёвр. Что касается членов государственного совета – это статисты на фоне Ришельё, они поддержат его и в том, с чем не согласны, поскольку любое пусть даже и самое опасное для них решение им покажется менее страшным, чем открыто выступать против кардинала. Ещё важно помнить, что по совету Ришельё Король создал палату по расследованию финансовых злоупотреблений. Предыдущий первый министр Ле Вьевиль теперь не просто отправлен в отставку, но арестован, и все его финансовые дела детально расследуются. Это означает, что отныне не получится просто уйти в отставку с высокой должности. Подобный уход будет лишь началом детального расследования финансовых злоупотреблений ушедшего, а такие расследования всегда что-нибудь да находят. Поэтому лишиться фавора теперь будет означать не просто потерю выгодной должности, но и великую опасность попасть в Бастилию, или кое-что похуже.
— Вы полагаете, что это заставит фаворитов отказаться от злоупотреблений? — спросил я с сомнением.
— Нет, конечно, просто будут делать это более аккуратно, хотя и в этом я не уверена, — ответила Мария. — Просто будут сильней опасаться прогневать Короля и лишиться его доверия.
— На чём же держится власть Ришельё? — спросил я. — Ведь он, похоже, не боится гнева Его Величества?
— Он, мне кажется, настолько глубоко вникает во все тонкости политических событий, так хорошо понимает все связи и взаимозависимости, что в сфере политических планов и интриг ему нет равных, — ответила Мария. — Вместе с тем, это именно та область, про которую Король знает две вещи. Во-первых, он понимает, что эту сложную работу следует делать как полагается. Во-вторых, сам он не хочет брать это в свои руки, поскольку его пугает необходимость вникать во все детали. Однако, он хотел бы поддерживать видимость, что всё это делает он сам. Кроме того, Ришельё уже продемонстрировал, что если этими делами занимаются непрофессионально, как Ле Вьевиль, или с изрядной долей меркантильности, как Силлери и де Пюизье, тогда ущерб от этого слишком велик, он соизмерим с военным поражением и даже больше.
— Кажется, Ришельё весьма полезен Королю и Франции? — спросил я.
— Даже если и так, я не намерена мириться с его диктатом! — резко воскликнула Мария. — Он возомнил себя равным Королю, он тиранит Её Величество Королеву, он подминает под себя даже принцев крови, не говоря уже о Короле и обеих Королевах! Нет, даже если путь, который он выбрал для Франции и реализует всеми доступными ему способами, это единственно верный путь, кардинал слишком торопится с тем, чтобы тащить нашу страну по этому пути. Мне кажется, что он готов поднять на дыбы даже всю Европу для достижения своих целей, если только ему удастся захватить довольно власти для этого через разнообразные союзы, тайные и явные. А в отношении этого человека я не могу исключить, что когда-нибудь так и случится.
— Но, быть может, всё, что он делает, полезно для Франции и Короля? Быть может и Европу уже давно пора поставить на дыбы? — спросил я. — Поверьте, Мария, я не защищаю Ришельё, а лишь хочу всё досконально понять.
— Даже если вы и правы, и намерения Ришельё – это укрепление монархии и государства в целом, а также излечение Европы от господства Габсбургского дома или от религиозного раскола, или и от того, и от другого, даже в этом случае я скажу, что кардинал – это такой лекарь, чьи лекарства опасней и тяжелей самой болезни! — воскликнула Мария с жаром.
— Несмотря на то, что я и не возражал вам, дорогая, вы меня ещё более убедили в том, что следует оказывать сопротивление этому человеку, — согласился я. — Хотя бы уже для того, чтобы слишком лёгкие победы не привели его к мысли о том, что он – новый Мессия и посланник Господень, которому всё дозволено и всё простится.
— Анри, вы весьма точно описали самую суть проблемы и мои цели! — ответила Мария и подтвердила своё согласие нежным поцелуем. — Действительно, даже если наше сопротивление кардиналу не послужит препятствием для достижения им их самых амбициозных планов, то это сопротивление необходимо уже для того, чтобы его возвышение не оказалось для него слишком лёгким, а для Франции слишком губительным.
— Итак, мы с вами смотрим на это одинаково, — подытожил я. — Скажите же мне, что я ещё должен знать о самых важных достижениях этого человека?
— Его методы устранения противников – это памфлеты, которые написаны довольно ловко, и авторство своё при этом он тщательно скрывает, — ответила Мария. — В отношении его идей, надо сказать, что они принимаются Королём и работают порой вполне эффективно. Так через созданную палату контроля финансовых злоупотреблений прошло уже около полусотни богачей, то есть людей, которые очень быстро и очень значительно разбогатели. Надо сказать, что почти во всех случаях выявлено, что разбогатели они за счет ограбления казны. Не удивительно! Всякое быстро возникающее богатство, чаще всего преступно. Возвращение украденных денег в казну серьёзно пополнило государственный бюджет. Теперь, во всяком случае, на самые срочные дела у Короля есть деньги.
— Какие же дела являются самыми срочными? — спросил я.
— Война, разумеется! — воскликнула Мария. — Вы разве не знали, что любая война – это проект по обогащению? И как всякий проект, это действие должно быть тщательно продумано и всесторонне подготовлено до того, как начинается его реализация. А подготовка – это, прежде всего, деньги и ещё раз деньги, много денег, как можно больше. Если война начата и идёт успешно, с наступлением на территорию врага, тогда средства для её продолжения находятся на занятых землях. Победитель накладывает контрибуцию на занятые территории, даже если это война гражданская. Проигравший кормит ту армию, которая вступила на эту новую землю. Если же война вырождается в длительную осаду, тогда она истощает и разоряет обе стороны. А в этом случае опять-таки нужны большие ресурсы, чтобы ваш противник истощил свои средства раньше вас и запросил мира на ваших условиях, то есть капитулировал.
— Нам предстоит ещё одна война? — осведомился я.
— Почему ещё одна? — спросила Мария. — Война идёт всегда, и не прекращается, просто она переходит из одной фазы в другую. У нас идёт внутренняя война с гугенотами, то есть против них. У нас идёт внешняя война с Испанией, то есть против неё, поэтому любые союзы с её врагами – это часть этой же самой войны, как и любые противодействия её союзникам. На всё это требуются деньги. Зачастую если крепость невозможно взять с боем, её можно купить. Кстати, Ришельё уже поступал так несколько раз. Тому пример – победа над де Роганом.
— Каковы же его военные достижения на нынешнее время? — спросил я.
— Что вы знаете о Вальтеллине? — спросила Мария.
— Это территория, где две Габсбургские династии могут соединить свои войска для того, чтобы дальше действовать скоординированно, в частности, и против Франции, — ответил я.
— Этот вопрос решался его предшественниками недостаточно эффективно, — ответила Мария. — Теперь этим занялся сам кардинал. Ранее был заключён договор, который не выполнялся. Новый папа Урбан VIII добавил в начале 1624 года к нему дополнительные статьи, в том числе о свободном проходе из Италии в Германию для испанцев.
— Это для нас очень нежелательно, — отметил я.
— Вот именно, — согласилась Мария. — Посол Франции в Риме командор де Силлери, родственник бывшего первого министра и его сына, по глупости ли, или из по худшим причинам, принял эти поправки, но после смещения его родственников, по счастью, отозвали и его. В конце ноября Ришельё отправил в Швейцарию Аннибала д’Эстре, маркиза де Кёвра, отца покойной любовницы Генриха IV. Маркиз де Кёвр повел себя решительно и энергично. Он самолично и за свой счёт набрал войска и добился передачи ему фортов, занятых папскими гарнизонами. Вальтеллина вновь перешла под власть гризонов, наших союзников, а маркиз де Кёвр получил за это маршальский жезл. Таким образом, Ришельё руками маршала разрубил гордиев узел интриг, вероломства и запутанных переговоров, длившихся несколько лет. То, что не получалось развязать, в несколько месяцев было разрублено мечом.
— Что ж, я вижу, что Ришельё – такой враг, который достоин уважения, — сказал я. — Победить его мы, конечно, не сможем, но защититься от него мы должны.
— Помогите мне защитить от него Королеву, Анри, а я постараюсь защитить вас от Рошфора, — воскликнула Мария.
— О, вы неверно меня поняли, Мария! — ответил я с горячностью. — Я бы перестал себя уважать, если бы искал у вас защиты от дворянина со шпагой. Просить защиты у какой-либо женщины, даже столь милой, как вы, и даже тем более у столь очаровательной, как вы? Нет, никогда! Мне нужна была лишь информация, что же касается защиты, то у меня есть рука, в которой имеется шпага, а при необходимости и мушкет. Кроме того, у меня имеется два верных друга, Атос и Портос. Это ещё две шпаги.
— Два друга – это ведь так мало! — проговорила Мария.
— Конечно, если бы их было три, то было бы лучше, — согласился я.
— Почему не четыре, не десять, не пятьдесят? — спросила Мария.
— Дорогая моя, настоящих друзей не бывает много, — ответил я. — Два друга – это уже очень много, это целое богатство. Я желал бы иметь трёх друзей. Но я не могу надеяться, что их у меня будет четыре, пять или больше. В этом случае я подумал бы, что дружба со мной составляет какой-то расчёт для них, но в этом случае я бы решил, что не могу доверять ни одному из них, то есть это означало бы, что у меня нет ни одного друга вовсе.
— Вы, стало быть, не верите в дружбу, основанную на каком-то интересе? — спросила Мария.
— Нет, не верю, — решительно ответил я. — Как и не верю в любовь, основанную на интересе. Дружба и любовь не требуют интереса, и интерес для них опасен, убийственно опасен. Лишь бескорыстная дружба и бескорыстная любовь могут привлечь меня. Всё остальное – торг, корысть, интриги и в конце концов подлость. Корысть пройдёт, на место показной дружбы придёт непоказное предательство. Ну уж нет, много друзей – это не моё. Я не говорю о товарищах по оружию, в отношении которых, действительно, чем больше, тем лучше.
— Может быть, вы и правы, Анри, — ответила Мария задумчиво. — Но я не могу про себя сказать то же самое. Во всяком случае, мне надо хорошенько обдумать ваши слова.
— Как и мне, моя дорогая, — сказал я, поцеловал руку Марии и удалился.

Глава 37

Дальнейшие интриги Марии широко известны. Она совместно с графом Холландом задумала и осуществила это взаимное романтическое увлечение, возникшее между Анной Австрийской и Бекингемом. Холланд, надо сказать, был с Шевреттой в весьма и, я бы сказал, даже чересчур дружеских отношениях, и будь я хоть чуточку ревнивей, я бы, пожалуй, убил его. Впрочем, пожалуй, так и следовало сделать. Мерзкий англичанин соблазнил Марию, точнее говоря, с удовольствием позволил ей соблазнить себя. Пусть бы только это! Но и вся эта интрига с Бекингемом была одно сплошное безумие.
Если говорить кратко, то, будучи предупреждённым о том, что Королева весьма хороша, а также будучи обманутым в том, что она в него влюблена, Бекингем возомнил себя новым Парисом, Амуром и Адонисом в одном лице. Надо сказать, был он собой хорош и статен, но всё его богатство было приобретено через влияние сначала на Короля Якова I, а затем, когда как раз примерно в это самое время, о котором я пишу, Яков I скончался, Бекингем ровно тем же способом влиял на его сына, короля Карла I. Должен сказать, что этого одного достаточно для того, чтобы я относился к обоим этим Английским монархам с весьма изрядной долей презрения. Если Генрих III, Генрих IV и Людовик XIII позволяли себе брать для утех красивых юношей и мужчин, то эти английские монархи позволяли брать себя для утех какому-то жалкому Вильерсу, и были при этом весьма довольны создавшимся положением. Не случайно Карла I в конце концов сбросили с престола и даже отрубили ему голову, о чём, впрочем, в своё время. Пока же Бекингем прибыл во Францию в полной уверенности, что ему предстоит покорить Королеву Франции точно также, как он покорил Короля Англии (сын его в ту пору ещё не был Королём). Прибыл он формально с целью посольской, но заготовил премилую шутку для придворных французского двора. Его портной по его специальному заданию обшил его костюм ниткой жемчуга, что устроено было так, что стоило Бекингему оборвать одну петлю, как весь жемчуг рассыпался с него веером по всему паркету приёмного зала. Шевретта рассказала, что Бекингем вычитал в одной арабской сказке, которые тогда завезли, кажется, из Индии. Сборник сказок назывался, кажется, что-то наподобие «Тысяча ночей», или, впрочем, нет, он назывался «Тысяча и одна ночь», поскольку в Индии был суеверный страх перед круглыми числами, которые, как они считали, находятся в распоряжении Дьявола. Поэтому, когда они хотели назвать какое-то большое число, они называли его, добавляя к нему ещё единицу, так что получалась «Тысяча одна ночь», или, например, «Пятьсот одна невольница», что-то в таком духе. Это столь же нелепо, как если бы какой-нибудь ювелир, стремясь привлечь как можно больше глупых покупателей, на цене бриллиантового колье указывал, например, не «Пятьсот ливров», а «Четыреста девяносто девять ливров»! Большей глупости и придумать нельзя. Не думаю, что когда-нибудь это сработает. Итак, Бекингем прочёл эти арабские сказки в переводе на английский язык и вообразил себя этаким восточным волшебником, шахом или падишахом, которому доступно всё и дозволено что угодно. Кроме того, там была одна сказка, в которой некая волшебная принцесса была столь волшебно очаровательна, что когда она улыбалась, с губ её сыпались жемчужины, а когда она плакала, из её глаз вместо слёз стекали чистейшей воды бриллианты по шесть карат каждый. Бриллианты рассыпать даже Бекингему было бы не по карману, а идея рассыпать жемчуга ему показалась весьма остроумной. Итак, он, представ перед Королевой, а надо сказать, что Король в это время был болен и не мог присутствовать на аудиенции, Бекингем сделал вид, что неловко задел нитку с жемчугом, она порвалась, и жемчужины величиной с хорошую горошину поскакали по цветному паркету приёмного зала прямо под ноги придворных.
Все присутствующие, разумеется, стали поднимать эти жемчужины из уважения к герцогу. Королева была, пожалуй, единственной в этом зале, кто не мог бы по этикету нагнуться за жемчужинами даже в том случае, если бы от этого зависела её жизнь. Кроме того, она, разумеется, повидала на своём веку предостаточно драгоценностей, так что жемчугом, даже самым отборным, её сложно было удивить. Она была воспитана так, что даже если бы сама она уронила алмазную диадему, и даже если бы бриллианты на сумму в несколько миллионов ливров покатились бы под ноги придворных, она бы и глазом не моргнула. На то существуют слуги, чтобы подбирать упавшее, и на то есть хранительница драгоценностей Королевы, герцогиня де Шеврёз, чтобы заботиться о сохранности драгоценностей. Именно так и решила Королева – если герцог уронил жемчужины, то это касается только его хранителя драгоценностей, ибо наивная Анна полагала, что у каждого дворянина должен быть свой хранитель драгоценностей. Итак, все придворные склонились для сбора жемчугов, тогда как лишь Бекингем и Анна остались непоколебимыми, продолжали ровно и безмятежно стоять друг перед другом, устремив взгляд друг на друга. Анна была вежливо-внимательной к иностранному послу, Бекингем счёл это за верный признак любви, ибо его самомнение не позволяло ему предположить, что Королева точно также смотрела бы и на сморщенного и сгорбленного старца, если бы он прибыл от имени Английского Короля с дипломатической миссией, хотя именно так и было бы.
Когда все или почти все жемчужины были собраны, первым побуждением тех, кто их собирал, было все их до единой вернуть Бекингему. Однако, Бекингем сделал вид, что не обращает на эту толкучку и на её последствия никакого внимания. Собранные и предложенные ему жемчужины от отверг, широким жестом одарив ими всем тем, кто их поднял. Надо сказать, Портос, выполнявший там функции телохранителя, рискнул поднять пару жемчужин, которые впоследствии продал по двести пистолей штука. На сто пятьдесят пистолей он заказал шикарную рукоять для шпаги, а пятьдесят проел и пропил вместе со своими друзьями, то есть со мной и с Атосом.
 
Формальный смысл беседы Бекингема и Королевы не имеет существенного значения, ибо Бекингем при этом думал только о том, что его любовь к Королеве взаимна. Королева же обдумывала своё отношение к нему, которое, разумеется, было подготовлено нашёптываниями Шевретты, но сама Анна была крайне не расположена к супружеским изменам. Сказать точнее – она это напрочь исключала. К тому же, как ни крути, Бекингем стоял много ниже её по своему положению, чего он не понимал и не хотел бы понимать. Он был всего лишь фактический владыка Англии, но формально – лишь первым министром, но не Королём. Анна же была Королевой, пусть лишь номинальной, пусть даже не имевшей никакой реальной власти во Франции, но всё-таки, она была Королевой. Она была дочерью Короля, сестрой Короля, женой Короля, и ей предстояло стать матерью Короля, на что она твёрдо рассчитывала. Бекингем же был всего лишь Джорджем Вильерсом, выходцем из небогатой дворянской семьи в графстве Лестершир. Мелочь! Пусть он имел все эти титулы – первый министр, герцог, шталмейстер, главный судья выездной сессии, лорд-стюард Вестминистра, лорд-адмирал Англии. Эти пустяки супруг Анны, Людовик XIII, мог бы делать в отношении любого жителя Франции и делал в отношении своих любимчиков, возводя их из ничтожества до недосягаемых высот. Действительно, делал же он пажей или конюхов, или сокольничих герцогами и пэрами! Так что герцогство, подаренное Королём Яковом I за «сражения» в постели, не слишком возвышали претендента на особое отношение в глазах неглупой Королевы Анны Австрийской. Впрочем, этикет требовал отношения вежливого и подобающего, поскольку формально герцог представлял Англию.
Поскольку уже была запланирована прогулка по саду в Амьене, Бекингем воспользовался тем, что в лабиринтах из стриженных деревьев и кустов, можно легко скрыться от всех посторонних глаз. Его затее помогали Шевретта и Холланд, которые вынудили остальных сопровождающих лиц слегка отстать от Королевы и герцога, якобы для того, чтобы позволить им обсудить конфиденциальные государственные дела. Едва лишь они зашли за поворот, где им встретилась небольшая беседка, скрытая от посторонних глаз, герцог возомнил, что всё это замечательное стечение обстоятельств специально подстроено для самого тесного общения его с Королевой, которое, как он надеялся, может стать сладчайшим воспоминанием о поездке во Францию, которое бы потешило не столько его физиологические потребности, в возможности удовлетворения которых он не имел никаких проблем, будучи женатым и имея достаточно дам с низкой степенью социальной ответственности или с высокой степенью готовности послужить Англии, сколько подобная победа потешила бы его самолюбие. Подумать только! Ведь он возомнил, что может подминать под себя не только всех монархов своей островной родины, но и европейских Королев! Но подобная вольность никак не входила в планы Королевы. Прежде, чем она поняла, что осталась без поддержки своих подданных, она подверглась весьма недвусмысленному натиску со стороны английского посла, что её не только удивило, но и испугало, попросту шокировало. Столь грубого нарушения этикета она никак не ожидала! Своими штанами, расшитыми бриллиантами, он даже умудрился исцарапать царственные ноги! Разумеется, Королева вскрикнула – и от боли, и от испуга, и от обиды, от всего вместе. Отставшие слуги немедленно побежали на помощь своей Королеве, но Анна вовремя сообразила, что сообщать обо всех подробностях произошедшего не следует, поскольку это унизительно для всех сторон. Она лишь сказала, что споткнулась и чуть было не упала, поэтому вскрикнула от неожиданности. Вместе с тем она выговорила своим придворным, что они не выполняют своих обязанностей, коль скоро позволяют своей Королеве остаться наедине с послом, который отнюдь не является её супругом, поэтому не может быть допущен к беседе тет-а-тет, как бы ему этого ни хотелось. В результате кое-кому пришлось оставить свою должность, и это ещё для них было благо, поскольку если бы Королева изложила свою версию всего происшедшего, Король был бы в ярости, и кардинал, безусловно, позволил бы ему быть суровым ко всем виновным в данном инциденте, кроме, разумеется, Королевы, которая, даже оставшись наедине с чрезмерно ретивым послом, отстояла свою честь. Впрочем, некоторые злопыхатели утверждали даже, что Бекингему удалось продвинуться в своих атаках настолько далеко, что Королева даже беспокоилась о том, не забеременеет ли она в результате подобного рандеву. Всё это выдумки. Она не допустила его до себя, хотя, быть может, много позже, после его смерти, и пожалела об этом.
Неумение отличить вежливость от влюблённости в конце концов и погубило герцога. Его уверенность в победе уже подвела его в Амьене, но он не отступился. Впрочем, ему удалось вызвать в сердце Анны некий запоздалый отклик, который был достаточен для того, чтобы вдыхать о нём после его смерти, но явно недостаточным для того, чтобы вознаградить его теми милостями, которые он столь нагло добивался, что был немедленно выслан из Англии. По-видимому, Королева решила, что все жители островного государства настолько дикие, что подобные ухаживания у них в порядке вещей, что заставило её чуть более снисходительно посмотреть на дичайшую выходку её посла и первого министра. Даже Ла Порт заметил, что Бекингем попросту попытался овладеть Королевой. Шевретта тоже это заметила, но не видела в этом действии ничего плохого.
По-видимому, Бекингем предполагал, что он сможет завоевать одновременно не только Королеву, но и при необходимости Короля, поскольку вёл себя так, как будто бы ему ничего не грозит ни при каких обстоятельствах. Но обвинение в оскорблении Королевы могло бы вызвать международный скандал. В планы Ришельё не входила война с Англией, поэтому он не хотел международного скандала. Он просто указал Королю на все неудобства создавшейся ситуации и посоветовал без шума объяснить герцогу, что его миссию с успехом мог бы выполнить другой представитель островного государства, либо, если он на это не согласен, то Франция позволит себе некоторое время обойтись и вовсе без посольства Англии, нежели иметь под рукой такого беспокойного посла.
Бекингем не понял ровным счётом ничего, но сделал вид, что понял всё, и даже то, чего ему не говорили. Нежелательность своего пребывания во Франции он истолковал как доказательство своей полной победы над сердцем Королевы и уехал не столько обиженный, сколько гордый своей неотразимостью.
Ни граф Холланд, ни герцогиня де Шеврёз, моя Шевретта, не поняли ничего и не сделали никаких выводов из ситуации.
При Короле Якове I было уже почти договорено о том, что принц Уэльский женится на Генриетте Французской, младшей сестре Короля Людовика XIII. Однако, смерть Короля Якова I слегка отложила этот брак, хотя сделала его почти неизбежным, поскольку принц Уэльский, сделавшись Королём Карлом I, желал бы выполнить намерение своего царственного отца, так как уже ознакомился с портретом Генриетты и нашёл её внешность очаровательной. Поговаривают о том, что Карл инкогнито прибывал во Францию, чтобы лично увидеть Генриетту и составить о ней своё мнение. Быть может, так и было, я не знаю, следует ли верить этим сплетням. Зная сумасбродность этого монарха, я не могу исключить, что подобная авантюра была осуществлена.
Так или иначе, Генриетте предстояло отправиться к своему суженному, и Бекингем прибыл для того, чтобы осуществить от имени Карла I все формальности, после чего Генриетте следовало отправиться в своё новое королевство к своему новому супругу и Королю. Королева Анна провожала свою невестку до границ государства, Король, как всегда, был болен, поэтому он не участвовал в проводах своей сестры. Бекингем увидел в этом новый шанс для дальнейшего сближения с Королевой. Тем не менее, Королева держала себя строго и сухо, так что Бекингем принял под своё покровительство невесту своего Короля и вынужден был распрощаться с Королевой, однако, через сутки он совершает очередной безумный поступок. Оставив Генриетту на попечение своих людей, он возвращается к Королеве Анне под предлогом, что он забыл подписать у неё какие-то бумаги и передать ей какой-то небольшой подарок от Короля Карла I. Королева, между тем, была в постели, что требовало положение, в котором она находилась. Это не смущает герцога, он врывается к ней в спальню, падает на колени перед её кровати и обливает слезами её руки и простыни. Графиня Ланнуа предлагает ему стул, герцог как будто не видит и не слышит её, продолжая оставаться на коленях, после чего графиня почти силой усаживает его на стул, поскольку герцог занял неподобающую позу перед Её Величеством. Сцена затягивается, герцог даже не сделал вид, что ему, действительно, следует что-то подписать у Королевы или передать ей. Королева настаивает на немедленном отбытии Бекингема для продолжения своей миссии. С болью и разочарованием, реальным или показным, этого мы уже никогда не узнаем, Бекингем возвращается к принцессе Генриетте, будущей своей Королеве, а также к поджидающей его собственной супруге, которую Бекингем взял с собой в эту поездку, но с честью и желаниями которой он вовсе не считался.
Шевретта с двумя другими дамами двора отправилась вместе с Генриеттой в Англию. Там она заменила Бекингему Королеву Анну в благодарность за то, что он принимал её поистине с королевским размахом, так, как хотел бы принять Королеву Анну, если бы она была с ним на месте Шевретты. Сближение Шевретты с Бекингемом было столь явным и настолько тесным, что это даже вызвало ревность у графа Холланда, который, впрочем, был также женат, но рассчитывал, не понятно, с какой стати, на исключительное внимание со стороны Шевретты. Знал бы он, что он в ряду тех, кого она удостоила особым вниманием, был уже не только не первым и не вторым, но и далеко не пятым! И это – не считая двух законных супругов. Впрочем, к супругам никто никого не ревновал, ни Холланд Шевретту, ни Шевретта Холланда или Бекингема. И всё же Холланд окончательно рассорился с Бекингемом и удалился от двора.
Тем временем случились два события, которые произошли перед самым прибытием в Париж молодого гасконца Шарля д’Артаньяна, мечтающего стать мушкетёром, и имеющего для этого всё необходимое: гасконский темперамент, сильную и ловкую руку, великолепно владеющую шпагой, непомерные амбиции, впрочем, вполне обоснованные, и почти полное отсутствие денег.

Глава 38

Первое из двух событий, о которых я сообщил, это первый настоящий заговор герцогини де Шеврёз, имеющий целью свержение кардинала.
Поскольку королевская чета всё ещё не имела наследника мужского пола, основным претендентом на трон в случае смерти Короля считался младший брат Короля Гастон Орлеанский, называемый Месье. Все, кто считал себя обиженным кардиналом, равно как и те, кто просто не любил Короля или рассчитывал на улучшение своих дел в случае смены власти, составили кружок единомышленников, центром которого считался Месье, но фактически им была герцогиня де Шеврёз. Впрочем, единомышленники они были лишь в вопросе враждебного отношения к кардиналу, а во взглядах на будущее Франции в случае свержения Ришельё они существенно расходились. Одни полагали, что достаточно лишь отдалить кардинала от Короля, как, например, Королева Анна, другие считали, что и Короля следует постричь и отправить в монастырь, как, вероятно, надеялся Месье, сама Шевретта вынашивала безумный план брака Анны с Гастоном Орлеанским с последующим воцарением этой четы на троне Франции. Принц Конде, в отличие от сторонников Месье, сам вынашивал планы занять этот трон, что не мешало ему вступать во временный союз с этой кучкой заговорщиков.
Вместе с тем Шевретта не без оснований опасалась серьёзного наказания в случае провала заговора, поскольку уже дважды провинилась в глазах Короля, во-первых, в связи с выкидышем Королевы, во-вторых, в связи с выходками Бекингема. Поэтому она предпочитала «таскать из огня каштаны» чужими руками. Она подбивала на активные действия всех, на кого могла повлиять, используя основное оружие привлекательной женщины, а также хитрость и изворотливость – два качества, в которых ей не было равных.
Прежде всего, она привлекла на свою сторону наставника Гастона Орлеанского, маршала Орнано. Кроме того, она увлекла своими идеями братьев Вандомов. Напомню, что старший брат, герцог Сезар де Вандом, был старшим из двух внебрачных сыновей Генриха IV от Габриэль д’Эстре. Родившийся в 1594 году, он был в ту пору в самом расцвете своих сил, тридцатилетним красавцем, женатым на Франсуазе Лотарингской, герцогине де Меркёр и де Пентьево, дочери Филиппа-Эммануэля Лотарингского, герцога де Меркёра. У них было трое детей: тринадцатилетний Людовик I де Бурбон-Вандом, одиннадцатилетняя Елизавета де Бурбон-Вандом, впоследствии герцогиня де Немур, а также девятилетний Франсуа де Бурбон-Вандом, впоследствии широко известный герцог де Бофор, прославившийся под прозванием Короля Рынков во времена Фронды. О нём я ещё расскажу немало удивительного.
Вторым братом был Александр де Вандом, также известный как шевалье де Вандом, также сын фаворитки Габриэль д’Эстре, родившийся в 1598 году. Этот брат избрал себе поприще католического священника, поэтому был не женат.
У них имелась также и сестра от тех же родителей, Екатерина Генриетта, родившаяся в 1596 году, которая долгое время была известна как Мадмуазель де Вандом, пока в 1619 не вышла замуж за Карла II Лотарингского, второго герцога д’Эльбёф, граф д’Аркур, который был младше неё на два года. Впоследствии в браке она родила шестерых детей. Разумеется, она во всём сочувствовала братьям и поддерживала их. Эта семейка была теснейшим образом, как видите, связана с Лотарингским домом, то есть домом Гизов, представители которого всегда ввязывались во все интриги, направленные на свержение Короля, поскольку из амбиции могли сравниться лишь с их заносчивостью. Считая своё происхождение равным происхождению представителей правящей династии, они стали наиболее заносчивыми с того самого времени, как представительница их рода вышла замуж за Короля Якова V Шотландского, а её дочь, Мария Стюард вышла замуж за Франциска II и стала Королевой Франции, хотя и очень ненадолго. Но сын Марии Стюард воцарился в Англии, так что кровь Гизов присутствовала в английской династии.
Итак, эти два брата и сестра имели довольно высокий вес при дворе, поскольку их отец, Король Генрих IV узаконил обоих сыновей и дочь, даровав старшему, Сезару, герцогский титул. Младший, Александр де Вандом, занимал должность губернатора Кана и являлся членом Мальтийского ордена. В 1614 году король Людовик XIII назначил его послом в Рим к Папе Павлу V. Однако позднее отношения между Людовиком и его сводными братьями испортились.
Но у Ришельё было чутьё на зреющие заговоры, или, быть может, он уже тогда создал надёжную сеть шпионов при дворе. Он разработал идеальную систему, в которой его шпионы не знали друг друга, но понимали, что имеются и другие источники сведений, так что донесения одних он проверял донесениями других.  Поэтому каждый шпон опасался не только недостаточно полно или недостаточно быстро доложить об известных ему сведениях о готовящемся заговоре, то и более того боялся, что его опередит другой шпион, так что сведения, предоставленные им, будут сочтены запоздалыми, что подорвёт к нему доверие. Потерять же доверие кардинала для них означало лишиться дохода и приобрести могущественного врага одновременно. Этот двойной стимул заставлял их добывать сведения денно и нощно, и сообщать их тёпленькими, с пылу с жару, ещё не утратившими свою актуальность и своевременность.
 Итак, кардинал был в курсе зреющего заговора и решил первым нанести удар. С этой целью он разоблачил перед Королём маршала Орнано, как вдохновителя и одного из наиболее активных исполнителей заговора, арестовал его и поместил в Венсенский замок. Разумеется, кардинал объяснил Королю, что заговор был направлен не только на него самого, но и на Его Величество, что соответствовало действительности, но не было воспринято Королём с должным доверием.
После устранения маршала Орнано заговорщики решили, что опасность миновала, поскольку кроме маршала почти никто не пострадал.
Второе событие, о котором я говорил, была вторая попытка Шевретты сместить кардинала. Этой второй попыткой стал заговор де Шале, также организованный герцогиней ей.
Де Шале, этот юный красавчик занял место Ле Вьевиля в сердце Людовика XIII. Все эти юноши, которыми окружал себя Король, лишний раз доказывают, что уж лучше бы монарх распутничал с придворными дамами, нежели отдавался столь противоестественной тяге к представителям собственного пола. Ни одна дама не нанесла бы такой ущерб государственным делам, как амбициозные пажи, претендующие на пост неформального но фактического главы государства, что уже доказано отвратительным примером Англии, в особенности, трагическим исходом судьбы Карла I. Ложная застенчивость Людовика XIII в общении с дамами породила беззастенчивые его связи с пажами и конюхами, которых Людовик возводил в сан первых министров или Главных конюших (называемых просто Главными), делал их герцогами и пэрами. Однако, кто же может указывать Королю, что достойно его сана, а что недостойно?
Итак, красавчика де Шале рекомендовал Королю сам Ришельё, то есть фактически подбросил ему своего ставленника в опасении, что это место займёт ставленник из стана его врагов. Полное имя его было Анри де Талейран де Перигор.  Графство де Шале он, разумеется, получил из рук Короля Людовика XIII в награду за оказываемые им услуги весьма интимного свойства.
Этот де Шале очень быстро получил весьма большое богатство и едва ли не высшую власть, такую, что власть Ришельё заметно поблекла на его фоне. Но ему было этого мало, он стал тяготиться обязанностью быть благодарным своему благодетелю, и, как водится, дошёл и до того, что решил его сместить, дабы усилить своё влияние на Короля, он пожелал добиться единоличной власти над Королём и над королевством. Разумеется, если бы это удалось, ему не стало бы лучше, поскольку сам он не смог бы справиться с многочисленными делами, которые Ришельё выполнял блестяще, но отнюдь не с лёгкостью, поскольку его рабочий день, как правило, был от девятнадцати до двадцати одного часа, ведь спал он порой не более трёх-четырёх часов в сутки, позволяя себе отдохнуть лишь во время короткой игры со своими любимцами кошками и котами, которых в его дворце было не менее двух десятков.
Шевретта решила, что она может прельстить Шале, и ей это удалось. Красавчик царедворец решил присовокупить её к числу его побед. Несколько страстных взглядов, надушенных писем и немного красноречивого молчания, и вот уже Шале убеждён, что он искренне любит Марию, а Мария убеждена, что сможет использовать его. Так оно и случилось.
Жалобы на необоснованное преследование, слёзы и дрожащий голос, оскорблённая невинность, взывание к Господу, чтобы он послал избавителя от жестокого тирана, кардинала Ришельё, и вот уже де Шале видит себя этаким святым Георгием-Победоносцем, пронзающим своим копьём мерзкое чудище о трёх головах, изрыгающее пламя из пасти с раздвоенными языками. Один скромный поцелуй в качестве залога награды за подвиг, и вот уже она вертит им, как хочет.
Между прочим, я случайно выяснил, что де Шале состоял в отдалённом родстве с д’Артаньяном. Впрочем, если бы д’Артаньян оказался на месте де Шале, но, конечно, мог бы вступить в схватку с кардиналом, но не столь глупо и не столь безуспешно. Впрочем, д’Артаньян никак не мог бы оказаться на месте своего родственника, учитывая способ, которым этот родственник добился своего высокого положения.
Итак, Шевретта жаловалась де Шале, что Ришельё допекает её своей страстью и угрожает расправой в случае отказа. Зная её артистичность, я понимаю, что де Шале поверил во всё, что она ему наплела, и загорелся жаждой благородной мести, дабы защитить свою избранницу. Святая простота! Если бы Ришельё домогался Шевретты, она бы уступила ему, чтобы затем диктовать ему свои условия.
Впрочем, теперь я задумался. Не было ли случаем связи между Шевреттой и Ришельё? Чёрт возьми! Всё указывает на то, что такое могло иметь место между этими двумя не столь уж дальними родственниками, породнившимися по линии его племянника и её племянницы. Это надо обдумать, но к изложению того, что я начал описывать, моя догадка не имеет никакого отношения.
Итак, Шевретта уговорила де Шале убить кардинала, внушив ему, что это сделает его героем не только в её глазах, но и в глазах всей французской знати.
Шале предложил вызвать кардинала на дуэль, но Мария, едва сдерживая смех, постаралась быть серьёзной и объяснить, что подобный вызов ни к чему не приведёт. Даже если бы не было эдикта, запрещающего дуэли, кардинал, как священнослужитель, не откликнулся бы на такой вызов, а как первый министр объявил бы его смутьяном. Но поскольку эдикт действовал, Ришельё попросту велел бы арестовать и казнить дерзкого Шале, столь явным образом нарушающего важный государственный эдикт, то есть демонстрирующий непослушание Королю.
— Дорогой мой Анри, вы лишь напрасно пожертвуете своей жизнью, ничего не добившись, — подытожила Мария.
— Ради вас я готов пожертвовать жизнью тысячу раз! — пылко воскликнул де Шале, чем доказал свою лживость, но польстил самолюбию Марии.
Если бы он спокойно сказал, что готов на подобную жертву, чтобы защитить Марию, быть может, подобное обещание чего-то стоило, но когда влюблённый ведёт счёт своих обещаний на тысячи, принимать это к сведению никогда не стоит.
— Наш план будет другим, мой дорогой, — сказала Мария. — Вы не только не лишитесь жизни, но приумножите свою власть, а также получите в награду мою любовь!

Глава 39

Итак, Шевретта пообещала, что де Шале будет обладать ей, если убьёт кардинала Ришельё. Тем самым она эксплуатировала не только его чувства к ней, но и его гордость, поскольку если дворянин добивается любви знатной дамы, и эта дама указывает ему путь, которым он может достичь желаемого, отступить невозможно, даже если заветный приз уже не привлекает, или же привлекает, но не настолько, чтобы имело смысл приносить подобные жертвы. Никто не хотел бы оказаться трусом в глазах женщины, которой только что признался в любви. Тем более, если эта женщина – герцогиня, а ты – всего лишь граф, какой бы большой фактической властью ты ни обладал. Тем более, что де Шале постоянно ощущал, что его власть имеет пределы, которые положил ей его благодетель кардинал Ришельё.
Де Шале ни на минуту не усомнился в том, что кардинал должен быть убит, и если его что-либо смущало в этой миссии, то лишь способ, которым можно было бы достичь желаемого и по возможности сохранить жизнь, чтобы воспользоваться обещанным за это призом в виде любви и благосклонности герцогини де Шеврёз.
Если бы де Шале задумал попросту подкараулить Ришельё и убить его, кинжалом или пулей, он, вероятнее всего, преуспел бы в этом, поскольку кардинал в те времена ещё не слишком сильно опасался за свою жизнь, часто ходил вовсе без охраны, или с охраной небольшой, которую можно было отвлечь. Но у инфантильных заговорщиков, каковыми были все эти принцы, герцоги и герцогини, заговор был скорее увлекательной игрой, неведомой и авантюрной, нежели чётким планом действий для достижения предельно конкретных целей. Поэтому они излишне увлеклись созданием сообщества заговорщиков, увлеклись совместным обсуждением всех своих планов, составлением программы действий, которую должны были бы одобрить все участники. При этом зачастую далеко не все, кого приглашали на подобные сборища, разделял взгляды наиболее радикальных инициаторов этой затеи. Возможно, на одном из таких сборищ случайно оказался шпион кардинала, а может быть и так, что у кое-кого из заговорщиков сдали нервы. Мария сказала, что господин де Валансэ, родственник де Шале, которого, конечно, не следовало втягивать в этот заговор, и уж тем более приглашать на совещание, усомнился в нравственной стороне дела, когда узнал, что речь может идти о покушении на жизнь Ришельё. По-видимому, когда он дал согласие присоединиться к заговорщикам, он полагал, что речь идёт лишь о подготовке петиции к Королю с просьбой об ограничении полномочий Ришельё, или, быть может, об отставке кардинала с поста первого министра. Услышав о том, что заговорщики собираются добиваться своих целей путем насилия, он возмутился, сообразив, что его втягивают в деятельность, которая является формально преступной, так что за это участники могут поплатиться жизнью.
— Осознаёте ли вы, граф, что в случае неудачи вас отправят на эшафот? — спросил Валансэ у молодого графа с глазу на глаз после очередного совещания.
— Я готов к этому, — твёрдо ответил де Шале.

 — Граф, вы молоды, и видимо, никогда ещё не задумывались о том, что такое смерть, — продолжал де Валансэ. — Смерть страшна сама по себе, а в столь юном возрасте — тем более. Подумайте, чем вы владеете сейчас и кем вы являетесь, сопоставьте это с тем, чего вы стремитесь добиться, и положите не чашу весов свою жизнь. Стоит ли оно того? Ведь за гробовой доской нет ни богатства, ни власти, ни пиров, ни вина, ни соколиной охоты, не бряцания оружием, ни гарцевания на коне, ни восторженных взглядов дам, ни благосклонности Его Величества. И там не будет герцогини де Шеврёз, чьей любви вы пытаетесь добиться таким способом. И, кроме того, поверьте мне, юноша, женщина, которая требует пожертвовать или хотя бы рискнуть жизнью для того, чтобы её добиться, не любит вас и никогда не полюбит. Истинная любовь не требует жертв, а приносит их сама.
Де Шале крепко задумался, но ничего не ответил, или ответил что-то в том духе, что он уже всё обдумал и ничего не боится, поскольку иной ответ ему не позволила бы дать его гасконская гордость.
— Если бы я даже и передумал, отступиться ведь уже поздно, — сказал Шале с сомнением, по-видимому, признав, наконец, правоту де Валансэ.
— Всё потеряно для вас будет тогда, когда топор палача опустится на вашу шею, — ответил де Валансэ. — Точкой невозврата станет момент, когда вы совершите то, на что согласились.
— Разве я могу отказаться после того, как дал согласие и моему обещанию доверилось такое большое количество людей? — спросил Шале.
— Это ваша жизнь, и это ваш выбор, — продолжал де Валансэ. — Я бы посоветовал во всём признаться кардиналу и покаяться. Кардинал – священник, а все священники обязаны прощать, тем более что преступление ещё не совершено. Замысел, который отброшен и не исполнен, это ещё не преступление. Покайтесь, и он простит вас.
  Всю ночь Шале провёл в размышлениях. К утру он полностью осознал, насколько сильно он привязан к жизни, и насколько жаль было бы ему с ней расстаться. Кроме того, он осознал и то, насколько велика опасность, которой он подвергает свою жизнь, в сущности, из-за пустяков. Поэтому он отправился прямиком к Ришельё, признался ему во всём, после чего Ришельё обещал ему полное прощение при условии, что Шале полностью раскаялся. Подтвердить полноту своего раскаяния предлагалось тем, чтобы он целиком и окончательно встал на сторону кардинала и для доказательства своей верности назвал всех своих сообщников. Шале назвал всех, кроме герцогини де Шеврёз, надеясь, что она оценит это. Кардинал догадывался, что герцогиня замешана в этом, но сделал вид, что поверил Шале и даже пообещал ему вознаграждение. Впрочем, Ришельё не сомневался в том, что все остальные названные заговорщики были действительно заговорщиками. 
После разговора с Шале, кардинал сразу же отправился к Гастону Орлеанскому и изложил ему всё, что знал о заговоре, называя всех его участников.
Перепуганный насмерть Месье согласился на всё, лишь бы спастись самому, поэтому он тут же подтвердил участие в заговоре всех, кого назвал Ришельё, признал справедливыми и точными все обвинения, так что он приложил все усилия, чтобы из обвиняемого стать свидетелем обвинения всех своих единомышленников по заговору. Он признал, что в планы входил также арест Короля, что развязало руки кардиналу. С показаниями Гастона Орлеанского Ришельё отправился к Королю чтобы получить от него самые широкие полномочия по пресечению заговора и наказанию заговорщиков.
— Ваше Величество, я чрезвычайно огорчён и разбит! — воскликнул Ришельё. — Мыслимое ли дело? Столь знатные и именитые особы сговорились чтобы осуществить государственный переворот!
— О каких особах идёт речь, и в чём состоял по их планам этот самый переворот? — спросил Король.
— В этом-то всё и дело! — воскликнул Ришельё, демонстрируя крайнюю степень огорчения. — Если бы речь шла лишь о недоверии ко мне, и заговорщики запланировали бы лишь сместить меня с того высокого поста, на который Ваше Величество меня определили, я бы сей же момент просил у вас отставки, дабы удовлетворить желания этих знатных лиц, стоящих столь близко к трону, что для меня эти лица почти священны, а их желание – почти закон. Я говорю «почти», потому что даже мнение десятка принцев для меня ничто в сравнении с мнением Вашего Величества, единственного и полномочного властителя Франции. Но горе моё состоит в том, что они злоумышляли не только против меня, с чем бы, как я уже сказал, я бы с покорностью смирился. Их дерзость простиралась до того, что они вознамерились арестовать Ваше Величество.
При этих словах кардинал приложил правую руку к левой стороне груди и показал, что едва может сдержать биение сердца и почти задыхается от отчаяния.
— Успокойтесь, монсеньор, вам нельзя так волноваться, поберегите себя, — сказал Король с деланной озабоченностью. — Каковы бы ни были цели заговора, и кто бы ни был заговорщиком, я благодарю Бога за то, что вы своевременно раскрыли этот заговор, и я убеждён, что вы сможете подрезать крылья всем злоумышленникам. Так что же, собственно говоря, они замышляли? Арестовать меня, вы говорите? Кто же это может дерзнуть на такое преступление?
—  Пощадите, Ваше Величество! — взмолился кардинал. — Уста мои не раскрываются для того, чтобы назвать священные для меня имена ваших ближайших царственных родственников.
— Вы, вероятно, говорите о принце Конде? — спросил Король.
— Вы правы, Ваше Величество, — скромно ответил Ришельё. — Но, к большому несчастью, это лишь незначительная персона в сравнении с другими заговорщиками. Самых опасных заговорщиков следует искать намного ближе.
— Неужели речь идёт о братьях Вандомах? — догадался Король.
— Да, Ваше Величество! — воскликнул Ришельё. — Я располагаю всеми доказательствами, достаточными для того, чтобы обвинить их в подлом вероломстве.
— В таком случае их следует арестовать, и я даю вам на это моё согласие, — ответил Людовик.
— Благодарю вас, Ваше Величество, но к моему величайшему сожалению, этими людьми не ограничивается круг заговорщиков, — ответил Ришельё.
— Не ограничивается, вы говорите? — насторожился Король. — Кто же ещё? А! Я, кажется, понимаю! Вы говорите о моей матушке? Что ж, мы отправим её ещё дальше от Парижа!
— Боюсь предположить, что вы, как всегда, правы, Ваше Величество, и Её Королевское Величество сыграли определённую роль в составлении планов этого переворота, но, к несчастью, круг злоумышленников не исчерпывается и с присовокуплением к ранее указанным заговорщикам и её высочайшей персоны. К несчастью, заговор ещё ближе, чем вы соизволили предположить.
— Ещё ближе, вы говорите? — с удивлением воскликнул Король. — Но куда уж ближе? Ведь не будете же вы утверждать, что в заговоре участвовал мой брат Гастон?
— Увы мне, Ваше Величество, вот, взгляните, его собственноручное признание! — ответил Ришельё, передавая Королю бумагу, озаглавленную «Список заговорщиков, соблазняющих меня к устранению моего высочайшего брата Его Величества Короля Людовика XIII и его первого министра».
— Да здесь столько имён! — воскликнул Людовик. — Никак не ожидал от Гастона такого коварства! Погодите-ка, здесь же!.. Не может быть! Анна? Королева? Моя супруга злоумышляла против меня? Господи!
— Позвольте мне порвать этот список и подать в отставку, Ваше Величество! — воскликнул Ришельё.
— Погодите! Что вы такое говорите! —возразил Король. — Вы хотите меня оставить тогда, когда я узнаю, что вокруг меня нет ни одного надёжного человека кроме вас? Что же я тогда буду делать? С кем же я останусь?
— Ваше Величество, прикажите арестовать прежде всех прочих меня, недостойного первого министра, который излишней доверчивостью своей и недостаточной бдительностью попустительствовал вызреванию столь коварных планов подле самого блистательного трона Европы! — воскликнул Ришельё с таким отчаянием, что можно было подумать, что он и вправду хотел бы, чтобы его арестовали.
— Что же мне делать, кардинал? — спросил Король. — Прикажете арестовать моего брата и мою супругу? С кем же я останусь?
— Этого делать ни в коем случае нельзя, Ваше Величество, — ответил кардинал. — Ваш брат уже раскаялся, он обещал не повторять впредь этой ошибки. Ваша супруга также раскается, я уверен.
— Это негодяйка герцогиня де Шеврёз настраивает её против меня, — догадался Король.
— Ваше Величество изволит видеть, что имени герцогини нет в этом списке, — ответил Ришельё. — Поверьте, если бы у меня были основания подозревать герцогиню, я бы уже арестовал её.
— Не может этого быть! — воскликнул Король и стал внимательно просматривать список сначала сверху вниз, затем снизу вверх. — В самом деле, её здесь нет! Как же так?
— Я приставлю к ней своих людей, дабы знать о каждом её шаге, Ваше Величество, и если только у меня будут хотя бы малейшие сведения о её заговорах, я немедленно прикажу её арестовать, — ответил Ришельё.
— Хорошо, с этим мы разобрались, — ответил Король. — Итак, что же вы предлагаете в отношении тех, кто указан в этом списке?
— По вашему приказу, Ваше Величество, я прикажу немедленно арестовать принца Конде, обоих братьев Вандомов, и всех тех, кто стоит ниже. Но я прошу вас поговорить с Её Величеством Королевой Анной и образумить её, а также поговорить с вашим братом Гастоном, строго пожурив его, а затем прошу его простить. Также я прошу простить Её Величество Королеву-мать. Имена членов вашей царственной семьи не должны звучать в связи с разоблачением заговора, иначе тень заговора чрезмерно сильно омрачит ваш царственный дом.
— Хорошо, действуйте, как вы предлагаете, — согласился Король. — Но я не желаю обсуждать этот вопрос с моей женой, с братом и с матерью. Я поручаю вам, кардинал, от моего имени пожурить их и наставить на путь истинный. Ведь вы же являетесь духовным наставником Королевы. Вам, как духовному лицу, проще будет призвать всех троих к раскаянию. Это, поверьте, не моя тема. Мне проще было бы поскакать в атаку против сотни врагов и подставиться под пули, нежели объясняться с Королевой-матерью, или с Королевой. Я это не люблю, поверьте, это выше моих сил.
Кардинал молча поклонился и вышел.
Он не успел арестовать Конде, который, будучи предупреждён, сам первый пришёл к нему с таким же списком заговорщиков, искренне раскаялся и заключил с кардиналом мир, основанный на признании им первенства за Ришельё во всех вопросах. Мария Медичи была вынуждена подписать покаянный документ, в котором отрекалась от любых претензий на власть и признавала первенство Людовика XIII, обещала во всём беспрекословно ему повиноваться, хранить ему верность и не вступать ни в какие союзы против него. Нечто подобное проделали и с Гастоном, и с Анной, так что Ришельё как бы привёл обратно в семью заблудших агнцев. Братья Вандом поспешили скрыться из Парижа, но кардинал с помощью писем, написанных другими разоблачёнными заговорщиками под диктовку кардинала, заманил их в Париж, где их арестовали и бросили в тюрьму.
 Кардинал начал действовать активно и широко. Он задействовал все источники сведений и выяснил, что в планы заговорщиков входило убийство самого Ришельё и похищение Людовика XIII, после чего планировалось поднять на восстание весь Париж, а также этому плану была обещана полная поддержка Австрии и Испании. Разведка Ришелье, возглавляемая отцом Жозефом, проследила нити заговора, добыла письма, в которых его участники обсуждали планы не только убийства Ришелье, но и при необходимости убийства самого Людовика XIII. В руках Ришельё была корреспонденция для Шале из Мадрида, Брюсселя и Вены.
Пока Ришельё выполнял поручения Короля по пресечению заговора и аресту заговорщиков, Людовик вызвал к себе де Тревиля.
— Скажите, де Тревиль, кто, по-вашему, мог бы арестовать меня? — спросил он.
— Только безумец, которого немедленно растерзали бы мои мушкетёры! — ответил де Тревиль.
— Даже если бы это была весьма высокопоставленная персона? — спросил Король.
— Во всей Франции, да что там, во всём мире нет настолько высокопоставленной персоны, чтобы она могла позволить себе отдать или исполнить такой приказ, — ответил де Тревиль, не моргнув глазом.
— А если бы такой приказ отдала Королева-мать? — спросил Король.
— Она была бы арестована и доставлена к вам, Ваше Величество, — ответил де Тревиль.
— А если бы такой приказ отдал дофин? — спросил Король.
Дофином при отсутствии у Короля сына назывался его брат, Гастон Орлеанский, он же Месье.
— Как я уже сказал, ни Месье, ни Мадам, ни ваша супруга Королева Анна, никто во всей Франции и во всём мире не может отдать приказа о вашем аресте, — ответил де Тревиль.
— Ваши мушкетёры думают точно также, как и вы? — спросил Король.
— Разумеется! — ответил де Тревиль. — Они подчиняются непосредственно вам, а мне лишь постольку поскольку я представляю вашу персону в роте королевских мушкетёров. Ваше Величество, вы можете спросить их об этом сами.
Король позвонил в колокольчик. В кабинет вошёл секретарь Ла Шенэ.
— Ла Шенэ, пригласи ко мне кого-нибудь из мушкетёров господина де Тревиля.
— Пригласите Атоса, Портоса и Арамиса, — уточнил де Тревиль в ответ на вопрошающий взгляд Ла Шенэ. — Они сегодня на дежурстве, охраняют парадные двери.
— Зови, — подтвердил Король.
Мы вошли в кабинет Его Величества.
— Рад видеть вас, господа в добром здравии, — сказал Людовик. — Я хотел бы уточнить у вас, как вы поступите, если получите приказ арестовать кого-нибудь из знатных персон?
— Мы исполним его, Ваше Величество — ответил за всех Атос.
— От кого должен поступить такой приказ? — спросил Король.
— Мы обычно получаем приказы от господина де Тревиля, — ответил Портос.
— Хорошо, — ответил Король с кивком. — Если господин де Тревиль прикажет вам арестовать Месье, или Королеву-мать, или Королеву Анну?
— Нам будет весьма огорчительно выполнять этот приказ, — сказал я, — но мы выполним его в точности.
— Вы выполните такой приказ даже в том случае, если он будет отдан вам устно и не мной, а господином де Тревилем? — спросил Король.
— Мы солдаты, Ваше Величество, — ответил Атос. — Не мы выбираем форму, в которой отдаётся приказ. Устно или письменно, от де Тревиля, или от Вашего Величество, любой подобный приказ будет выполнен.
— А если господин де Тревиль прикажет вам арестовать кардинала? — спросил Король с радостной улыбкой.
— Позвольте исполнять? — спросил Портос.
— Нет-нет, господа, я всего лишь спрашиваю вас в гипотетическом смысле, — ответил Король с явным одобрением и со смехом.
— Мы арестуем его, — ответил я.
— А если я прикажу вам арестовать де Тревиля? — спросил Король.
— В этом случае господин де Тревиль будет немедленно арестован, но нам будет очень тяжело это сделать, — сказал я.
— А если господин де Тревиль прикажет вам арестовать меня? — не унимался Король.
— В этом случае господин де Тревиль будет немедленно арестован, — ответил Атос.
— Вы, господа, тоже так считаете? — спросил Король меня и Портоса.
Мы молча наклонили головы.
— Что ж, господа, я вижу, что я могу вполне положиться на моих мушкетёров! — воскликнул Король. —Постойте-ка! Вот что. А если я велю вам арестовать Короля какого-то другого государства? Короля Англии? Или Короля Испании?
—  Да хоть Папу Римского! — ответил Портос со смехом. — Но мы попросили бы прогонные на то, чтобы доехать до места. Сами понимаете, конь, фураж…
— Ай да молодцы! — воскликнул Король. — Итак, если мне потребуется арестовать кардинала Ришельё, я могу на вас рассчитывать?! Отлично, превосходно, де Тревиль! Выдайте этим молодцам по десять пистолей от моего имени!
Мы поклонились и вышли из приёмной.
— Мне показалось, что ваши молодцы только и ждут, чтобы я приказал им арестовать Ришельё, не так ли, де Тревиль? — спросил Король. — Я услышал большой энтузиазм в их ответах на эту тему.
— Ваши мушкетёры с энтузиазмом выполнят любой приказ Вашего Величества, а я лишь слежу за их постоянной боеготовностью и организую исполнение ими ваших приказов и ежедневных обязанностей по охране Вашего Величества, — скромно ответил де Тревиль, делая ударение на словах «ваши мушкетёры».
Король был весьма доволен.

Тем временем Кардинал имел беседу с герцогиней де Шеврез.
— Герцогиня, у меня есть достаточно оснований для того, чтобы немедленно заключить вас в Бастилию, и я не уверен, что вы выйдете из неё хотя бы через тридцать лет, — сказал он с мягкой доброй улыбкой.
— Ваше преосвященство, чем я разгневала вас? — спросила Мария с трепетом.
— Заговор Шале, — ответил Ришельё. — Мне известны все нити, и все они ведут к вам.
— Я ни в чём не виновна! — воскликнула Мария. — Вас неверно информировали.
— Я не обязан вам верить, поскольку мои источники информации весьма надёжны, — возразил кардинал. — Кроме того, они разнообразны и не подозревают о существовании друг друга. Так что я могу проверить их, тогда как они не могут согласованно обманывать меня. Но я готов вам поверить, знаете ли, при одном небольшом условии.
— Верьте мне, монсеньор! — воскликнула Мария. — Поверьте, что у вас при дворе нет лучшего друга, чем я!
— Нет лучшего друга, чем вы? — повторил Ришельё и весело расхохотался. — При всём дворе у меня нет лучшего друга, чем вы! Ну надо же! Какая наглость! Какая очаровательная ложь! Вы доставили мне живейшее удовольствие выслушать такую несусветную чушь! Но вы с сами не догадываетесь, насколько ваша ложь близка к истине. Точнее, она должна стать неимоверно близкой к истине, герцогиня, иначе я вас попросту уничтожу.
Мария вздрогнула и едва не лишилась чувств.
— Успокойтесь, герцогиня, вам ничто не угрожает при условии вашего послушания, — ответил кардинал, предлагая герцогине флакон с нюхательной солью.
— Благодарю, — ответила Мария, поблагодарив кардинала то ли за флакон с солью, то ли за заверения её безопасности. — Вы, кажется, хотели мне что-то ещё сказать? О каких-то условиях? Но имейте в виду, я ничего не знаю, и я невиновна!
— Если вы будете запираться и отрицать, герцогиня, мы ни о чём не договоримся, — ответил Ришельё. — Мне нужна ваша деятельная помощь, а для этого между нами не должно оставаться никаких недомолвок. Итак, либо вы помогаете мне защищать интересы Франции и Короля, либо вы проведёте остаток своих дней в Бастилии.
— Боже мой, разве самым главным моим желанием не является всемерная помощь Королю и Франции? — воскликнула герцогиня. — Ведь я только о том и думаю, что об интересах Короля, Королевы и Франции!
— Об интересах Королевы предоставьте думать мне, герцогиня, — ответил кардинал. — А вам я предлагаю выполнять мои дружеские советы, которые, поверьте, смогут вас уберечь от заточения в Бастилии, но лишь в том случае, если исполнение будет как можно более точным, и если об этом нашем с вами договоре не будет знать ни единая душа.
— Вы хотите, чтобы я подписала некий договор? — спросила герцогиня с трепетом.
— Ничего подписывать не надо, — успокоил герцогиню кардинал. — Мне нужно лишь послушание. Для начала вы сделаете так, чтобы Бекингем тайно приехал в Париж, и чтобы я знал, где и когда его следует искать.
Не дожидаясь ответа герцогини, кардинал встал и вышел.

Глава 40

Разумеется, Шевретта не рассказала мне об этом разговоре с кардиналом. Я узнал о нём много позже из источников, о которых, возможно, сообщу в дальнейшем. Впрочем, зачем мне посвящать в эту тайну свой дневник? Да, многие документы кардинала Ришельё достались мне, включая его воспоминания, писанные не для посторонних людей. Они были написаны лишь для человека в той должности, пребывая в которой я их и получил. Всему своё время, ближе к концу книги я напишу и об этом. До этих пор мои мемуары в некоторых местах будут сообщать те события, о которых я не мог знать в те времена, когда они происходили, но о которых я всё же знаю весьма точно и достоверно. Знания мои достоверней, чем мемуары иных так называемых свидетелей времени, поскольку эти свидетели порой забывают последовательность событий, порой их свидетельства замещаются ложными воспоминаниями, а в ряде случаев авторы просто хотят выглядеть в своих книгах лучше, чем они были на самом деле. Ну и хватит об этом.
Итак, Шевретта, разумеется, согласилась на условия Ришельё, а он, в свою очередь, выгородил её из этого заговора.
Кардинал сначала не тронул де Шале, надеясь и его также сделать своим агентом в стане врага. Но Шале не понял этого, а арест братьев Вандом напугал его сверх меры. Шале почувствовал, что кардинал не простил его окончательно, и решил спастись тем, чтобы довести заговор до конца и избавиться от Ришельё, попытался укрепить свою позицию привлечением дополнительных союзников, написал неосторожно несколько писем, и совершил другие ошибки. Это его шатание из одной крайности в другую его и погубило. Кроме того, его союзники сами были не тверды в своих действиях. Шале стал уговаривать Гастона Орлеанского скрыться и продолжить заговор с территории одной из сопредельных стран, которые могли бы дать ему помощь. При этом Шале даже не подумал, что оставленные на свободе заговорщики не могут продолжать общаться так, как будто бы ничего не произошло, без того, чтобы не вызывать подозрений, поскольку за всеми заговорщиками могла быть установлена слежка. Безусловно, слежка за ними была установлена, и сам факт тайного общения Шале с Месье изобличал обоих. Кроме того, в стане заговорщиков начался раздрай, каждый подозревал каждого и обвинял всех, выгораживая себя. В результате подобных ссор зачастую каждый из поссорившихся опасался, что этот разговор станет известен кардиналу и спешил опередить своего собеседника с доносом к Ришельё. Таким образом, Ришельё узнавал обо всём, даже и о том, чем интересовался далеко не в первую очередь, и для выяснения чего не озаботился бы обзавестись шпионами. Фактически все заговорщики выполняли функции шпионов кардинала, надеясь таким образом подстраховать свою судьбу. Шутка ли? Даже в отношении Королевы Анны приходится признать некоторые её действия таковыми, что они выдавали в ней женщину нерешительную и склонную идти на компромиссы, способную сдавать вчерашних соратников и переходить на сторону вчерашнего врага. Я не виню её, ведь ей приходилось трудней всех, она балансировала на грани любви и ненависти Короля, и до тех пор, пока совместными усилиями супругов (или иным путём, скажем между строк!) не появился наследник, то есть сын Королевы, будущий Людовик XIV, положение её было не определённым до конца, над ней дамокловым мечом висела опасность повторить судьбу Королевы Марго, с которой  Король Генрих IV развелся с согласия Папы по причине её бесплодия. Хотя мы-то знаем, что по молодости Марго вовсе не была бесплодной, но плоды её греховной любви она ловко прятала и передавала на воспитание чужим людям так, что о них уже никто не вспоминал. По-видимому, сам Господь покарал её бесплодием в то время, когда сын от законного супруга весьма сильно укрепил бы её положение и изменил бы к лучшему её судьбу. Впрочем, может статься и так, что покарал её не Господь, а сам Генрих IV, который нарочно не прилагал никаких усилий для того, чтобы оплодотворить чрево своей располневшей супруги, поскольку он уже многие годы оплодотворял совсем иные чрева.
Вернёмся, однако же, к развитию второго этапа заговора Шале.
Все участники, которые не были арестованы сразу по причине того, что якобы покаялись, дискредитировали себя в глазах Ришельё, а, следовательно, и в глазах Короля тем, что продолжали тайные свидания и обсуждения дальнейших действий. По меньшей мере один из них, предположительно, Роже де Лувиньи, решил сдать всех заговорщиков более подробно, раскрывая все детали заговора, который до этого был раскрыт лишь частично и о событиях которого всё же кардиналу было известно лишь поверхностно. Теперь же в руки кардинала попали все детали запланированных действий, а главное – неопровержимые улики того, что заговорщики не угомонились и продолжают вынашивать планы устранения кардинала и Короля. На основании этих письменных доказательств, кардинал снова вызвал на допрос Гастона Орлеанского, который сообщил новые подробности, чтобы выгородить себя и добиться снисхождения.
Относительно этого заговора осталось лишь рассказать об участии Рошфора и Миледи в его разоблачении. Герцогиня де Шеврёз в своё время представила одного из своих сердечных друзей, маркиза де Лаика, в качестве надёжного человека для участия в заговор. Ему-то де Шале и поручил доставить несколько писем в Брюссель, а также вернутся с ответами на них. Речь, разумеется, шла о договорённости совместных действий со стороны руководства приграничных стран в случае успеха затевающегося переворота. Де Лаик неплохо справился с первой половиной поручения, но отказался от идеи возвращения с ответными письмами в Париж. Дело в том, что в Брюсселе он познакомился с Миледи, той самой маркизой де Бренвилье, которая в меня стреляла. Она в разговорах с де Лаиком так яростно ругала кардинала, что он уверился в том, что она является его единомышленницей и решил вовлечь её в заговор. Ей только это и надо было, поскольку к этому времени она уже состояла на службе у Ришельё, выполняя совместно с Рошфором некоторые особо деликатные поручения. Миледи уговорила де Лаика отправиться из Брюсселя дальше, чтобы пополнить список будущих участников заговора и сделать союзниками как можно больше влиятельных лиц соседних стран. Она убедила его, что доставка ответных писем не столь важна, как расширение списка тех, кто поддержит будущих ниспровергателей кардинала. Она же познакомила де Лаика с графом Рошфором, представив его как одного из заговорщиков и друзей герцогини де Шеврёз. Рошфор в это время выполнял вместе с ней в Брюсселе поручение кардинала, согласно которому они должны были попытаться втереться в доверие к людям, входящим в круг заговорщиков. Это им удалось как нельзя лучше, настолько, что де Лаик согласился с предложениями миледи и поручил Рошфору переправить ответные письма из Брюсселя в Париж. Письма были адресованы некоему адвокату Пьеру, проживающему возле площади Мобер. Письмо по прибытии Рошфора в Париж предварительно было вскрыто людьми кардинала, с текста была снята копия, после чего конверт был запечатан настолько аккуратно, что невозможно было бы догадаться, что его кто-то уже вскрывал.  Рошфор передал письмо Пьеру, и в тот самый момент, когда адвокат его взял, шпионы кардинала установили слежку за ним и убедились, что он направляется именно к де Шале. Выяснилось, что Пьер, называющий себя адвокатом, на самом деле был слугой де Шале. Ответ де Шале, написанный им собственноручно, был передан Рошфору и немедленно лёг на стол кардиналу. Из этого ответа также следовало, что де Шале не отказался от своих планов, и продолжает вынашивать идею убийства кардинала и ареста Короля. Письмо между прочим сообщало, что Королева никак не причастна к планам герцогини, намеревавшейся женить на ней Гастона Орлеанского. Напротив, она хотела женить его на своей сестре, другой испанской принцессе, и именно с этой целью она уже написала соответствующие письма Королю Испании. Таким образом, Королеву никак нельзя было обвинить в планах убийства или ареста Короля, хотя поддержка с её стороны идеи убийства кардинала не вызывала никаких сомнений.   
Разгневанный кардинал отправил де Шале в темницу, сначала временно, в опасении, что Король всё же простит своего любимца. Но после того, как кардинал изложил все выясненные обстоятельства Его Величеству, гнев Короля на Шале доказал кардиналу, что он победил этот раунд. Стало очевидно, что из тюрьмы де Шале выйдет только на Гревскую площадь для того, чтобы встретиться с палачом.
Герцогиня де Шеврёз формально была сослана, во всяком случае такой слух был распущен при дворе. На деле же она отбыла в Англию для выполнения поручений де Ришельё. Она не была наказана, но она отправилась в Англию уже не по собственной инициативе, а по заданию Ришельё, убедив Королеву, что необходимо передать привет Бекингему для того, чтобы он не наделал глупостей.
Мария возобновила отношения с Бекингемом, что позволило ей собрать сведения о планах Англии в отношении Франции и других стран. Для Ришельё эта информация была бесценной, но он требовал от Марии также и помощи в его борьбе против своих внутренних врагов. Мария для виду согласилась.
Однако вражды к кардиналу герцогиня не оставила. Она надеялась при случае освободиться от него и перестать выполнять его предписания. Что ж, это судьба многих осведомителей, а точнее всех, кроме тех, кто сам избрал эту стезю по призванию или из корысти. Мария, разумеется, была не такова, она чувствовала себя словно рыбка на крючке и надеялась перекусить леску и уйти на глубину. С этого времени душа её раздвоилась как язык змеи. С одной стороны, она старалась выполнять предписания кардинала и не давать ему поводов сомневаться в своей преданности; с другой стороны, она мучительно искала способа избавиться от своей зависимости, что могло быть достигнуто лишь ценой физического устранения Ришельё, причем её бы не устроил арест всесильного первого министра, поскольку в этом случае даже будучи арестованным он мог бы использовать своё знание об измене герцогини против неё, что позволяло бы ему управлять ей с помощью шантажа. Итак, Мария, словно дикий хищник, подчинившийся силе, исполняла приказы кардинала и с надеждой ожидала случая нанести ему смертельный укус.
Она не прибегла к моей помощи, поскольку понимала, что ни один мушкетёр не подчиняется никому, кроме де Тревиля, а сам де Тревиль не подчинится никому, кроме Короля. Король же не отдаст приказа об аресте кардинала без весомых причин. Поэтому ни капитан мушкетёров, ни сами мушкетёры не подходят для участия в тайных заговорах против кого бы то ни было, а тем более – против первого министра.
Между тем кардинал самолично ещё раз допросил Шале и получил столь детальные и обширные сведения, что об оправдании уже не могло быть и речи. Беднягу приговорили к казни. На его беду, казнь исполнял неопытный палач-новичок, ему не удалось завершить дело одним ударом, он ударил повторно, но снова неточно. Лишь на четвёртый раз всё закончилось. Не было ни одного зрителя, который бы не посочувствовал казнённому, ведь такой способ не предусматривался приговором. Поговаривали, что кардинал нарочно выбрал такого палача, что, разумеется, было наговорами. Но это зрелище не пошло на пользу Ришельё, поскольку многие зрители этой казни после неё возненавидели первого министра.
В отношении действий Марии я дополню своё описание тем, что узнал много позже, и чего в те времена я никак не мог знать.
Герцогиня де Шеврез была не так проста, как думал кардинал. Согласившись информировать его о самых важных событиях, она решила извлечь пользу из создавшегося положения, поскольку знания о том, чем интересуется кардинал прежде всего и какие поручения он ей даёт, можно было использовать против него. Мария сообщила Королеве не всю правду, а лишь часть правды, а именно, представила дело так, что кардинал не потребовал от неё повиновения, а умолял выполнить его поручения, на что она согласилась лишь для виду, имея в виду, прежде всего, пользу Королевы. Представив себя чем-то вроде перевербованной шпионки кардинала, которая решила работать на Королеву, она сообщала Королеве и Бекингему то, что считала возможным сообщить, что повышало кредит её доверия у них. В свою очередь Королева и Бекингем считали её своей союзницей и раскрывали перед ней все карты. Из полученных сведений герцогиня передавала кардиналу далеко не всё, но лишь те сведения, которых было достаточно для того, чтобы кардинал питал иллюзию о покорности герцогини и её службе ему верой и правдой. Так, изображая союзницу перед обеими противоборствующими сторонами, она ловко маневрировала между ними, оставаясь защищённой от каждой из сторон и осведомлённой о планах каждой из сторон. Признаюсь, что ей это неплохо удавалось, даже я считал её сторонницей исключительно Королевы. Кардинал же уверовал в то, что герцогиня во всём помогает ему. Он даже намекнул герцогу де Шеврёзу, чтобы тот не ограничивал свободу своей супруги, поскольку она выполняет важные государственные поручения. Впрочем, герцог уже давно понял, что в дела герцогини ему лучше не соваться, и всячески избегал любых контактов с людьми, входящими в круг её знакомых, то есть с заговорщиками из её кружка.
Так, пребывая в Англии, Мария сообщила Бекингему, что Анна желала бы видеть его во Франции, чем исполнила поручение Ришельё, но тут же сказала ему, чтобы он остерегался, поскольку это сообщение может быть ловушкой, так как ей известно, что Ришельё желал бы его возвращения для того, чтобы изобличить его происки перед Королём. Она также предупредила Бекингема, что Ришельё не остановится перед тем, чтобы убить герцога, поскольку если он прибудет неофициально и инкогнито, то такое убийство не вызовет международного скандала.
— Берегитесь, сир! — сказала она. — Вместо Королевы на тайное свидание может явиться другая дама, а убийцей может оказаться её муж, так что дело будет представлено как убийство на почве ревности, вызванной мужем простой мещанки. Эта смерть будет позорной для вас, и, разумеется, подобное происшествие не вызовет международного скандала.
Мария знала, что, высказав такие предположения, она ничем не рискует. Бекингем сможет рассказать об этом лишь Королеве, что убедит её в том, что герцогиня – самая верная подруга. Также Мария понимала, что Бекингем не откажется от идеи прибыть инкогнито в Париж ради краткого свидания с Королевой Анной, поскольку ещё большие глупости он уже проделывал и раньше, и она знала, что Бекингем принадлежит к той породе людей, в которых разлука с любимой женщиной лишь многократно усиливает их любовь, или то, что они, обманывая себя, принимают за любовь, а недоступность предмета такой любви делает его стократно более желанным. Бекингем не признавал слова «невозможно», поэтому имея самый малейший повод для поездки в Париж для свидания с Королевой, он не мог бы от него отказаться. Мне кажется, что даже если бы Мария сказала, что никакого письма Королева не писала, а оно написано специалистом по подделыванию подчерков по черновику, продиктованному кардиналом, то и в этом случае Бекингем ринулся бы в Париж вопреки здравому смыслу.
Надо сказать, что в это самое время нам, мушкетёрам Короля, поручались лишь незначительные аресты людей, которых мы со всей очевидностью признавали не столько врагами кардинала, сколько врагами Короля. Именно в это время Король стал совершенно чётко выделять своих мушкетёров на фоне гвардейцев кардинала. Несмотря на то, что кардинал вследствие раскрытого заговора получил возможность существенно увеличить штат своих персональных телохранителей, на чём настоял Король, который был не готов лишиться Ришельё, всё же сам Людовик сделал вывод, что самая лучшая его защита от подобных заговорщиков – это мушкетёры Короля. Людовик высказал де Тревилю своё полное доверие, указал ему на то, что пост капитана королевских мушкетёров в глазах Короля соответствует должности маршала Франции, обещал сделать де Тревиля маршалом сразу же после первого сражения, в котором мушкетёры проявят себя должным образом. Мне достоверно известно, что однажды в разговоре с Королевой он сказал: «Для всех проблем в управлении государством у меня имеется Ришельё, а на случай, если у меня возникнут проблемы с Ришельё, у меня есть де Тревиль!»
Я даже знаю, что захотела ответить, но не ответила ему на это Королева Анна. Об этом она рассказала Шевретте, а Шевретта передала эти непроизнесённые слова мне.
«Вот как, сир! — хотела ответить, но не ответила Королева. — Как я погляжу, из всех государственных обязанностей у вас осталась только одна – зачать дофина. Я надеюсь, что эту обязанность вы не переложите ни на Ришельё, ни на де Тревиля!»
Когда Анна сказала эту шутку Шевретте, обе они покатились со смеху. Шевретта так смеялась, что с ней даже сделалась икота. Впрочем, это было уже по возвращении её из Англии, а вместе с ней прибыл и безрассудный Бекингем, который не мог, разумеется, так же запросто появиться в Лувре, как это сделала полностью прощённая герцогиня де Шеврёз.
Итак, Бекингем прибыл в Париж, Шале был казнён, и в этот самый момент в Париж из Гаскони прибыл Шарль д’Артаньян.

Глава 41

Мария прибыла в Париж вместе с Бекингемом, инкогнито. Она тайно встретилась со мной сообщила мне по секрету, что вместе с ней прибыл Бекингем, который желает через Королеву сделать весьма выгодные предложения Франции о сотрудничестве. Разумеется, она лгала, но я не знал об этом.
— С каких пор политические предложения делаются через Королеву? — спросил я. — Разве политикой во Франции занимается не Король? И не Ришельё?
— Король и кардинал – это официальная власть, — ответила Мария. — Все важные вопросы сначала решаются на неофициальном уровне, на котором обговариваются все детали, после чего предложения делаются официально и ратифицируются совместными договорами, — ответила Мария.
— Ах, вот как это делается, оказывается? — сказал я с иронией. — И почему же герцог считает наилучшим вариантом неофициального обсуждения дипломатических предложений тайную встречу с Королевой?
— Он надеется, что с ней он легче поладит, чем с Ришельё, — ответила Мария.
— Вот этому я верю! — воскликнул я с улыбкой. — Я верю тому, что он на это надеется, но неужели Королева столь безрассудна, что собирается поладить с Бекингемом в тайне от Короля?
— Анри! — резко сказала Мария. — Если вы будете так ставить вопрос, я, пожалуй, соглашусь, что удел всякой женщины – быть служанкой своему супругу и поддерживать его во всём, и никогда, — слышите? — никогда не встречаться ни с кем из мужчин, кроме мужа. Ах, я, пожалуй, должна идти…
—  Постойте, Мария — удержал я её. — Я вовсе не осуждаю тех женщин, которые позволяют себе общаться с людьми, которые им нравятся, помимо мужей. Я лишь не ожидал подобного от Королевы.
— А я вам про неё ничего и не рассказала, кроме того, что она, будучи царственной особой, имеющей множество родственников среди правящих семейств Европы, имеет право на то, чтобы иметь своё мнение по вопросу заключения союзов с дружественными государствами дабы давать время от времени добрый совет своему мужу, который вправе к нему прислушаться, как и, разумеется, вправе полностью проигнорировать его! — сказала Мария с вызовом.
— Итак, вы помогаете Бекингему тайно встретиться с Королевой во имя блага Франции, — подытожил я с едва заметной иронией.
Мария сделала вид, что не заметила моей иронии, или же она, действительно, её не заметила.
— Я рада, что вы всё так превосходно поняли, Анри, поскольку мне нужна будет ваша помощь, — сказала она. — Я прошу вас нанять для этого одну, нет лучше две квартиры. Эти квартиры должны быть не слишком далеко от Лувра, но и не слишком близко. Дома, где они расположены, не должны привлекать ничьего внимания. Желательно, чтобы внутри они были обставлены достаточно комфортно, но снаружи они должны выглядеть как самые обычные дома.
— Неужели Королева будет встречаться с Бекингемом на тайной квартире? — удивился я.
— Квартира нужна не для встречь, а для проживания Бекингема, — ответила Мария. — Во второй квартире буду проживать я, поскольку я вернулась в Париж инкогнито и не могу заявиться к себе домой.
— Где же вы остановились сейчас? — спросил я.
— О, это совершенно не важно, в настоящий момент я оставила Бекингема в одном неприметном трактире далеко от центра Парижа, но это не удобно, — ответила Мария.
— Так квартира вам нужна немедленно? — удивился я. — В таком случае я уступаю вам свою квартиру сию же минуту и иду отыскивать вторую квартиру для Бекингема. Сам я могу пожить некоторое время у одного из своих друзей, Портоса или Атоса. 
— Анри, вы – чудо! — воскликнула Мария.
Я в то время проживал на между улицей Кассет и улицей Сервандони, недалеко от улицы Вожирар. Я описал Базену, какая мне нужна квартира, и он нашёл подходящую на улице Лагарп. Деньги на оплату этой квартиры предоставила Мария, так что я заключил сделку немедленно, заплатил за неделю вперёд, получил два комплекта ключей и передал их Марии, объяснив, как найти этот дом. Прелесть обеих квартир состояла в том, что каждая из них имела два выхода на две разные улицы. Из моей квартиры можно было выйти как на улицу Кассет, так и на улицу Сервандони, причем, днём я пользовался только выходом на улицу Кассет. Я не намерен детально объяснять, для чего я по ночам использовал выход на улицу Сервандони. Да, разумеется, я взял себе за правило не встречаться у себя дома со своими духовными дочерями, которых я иногда исповедовал, так сказать, частным образом. Но  иногда жизнь вносит свои коррективы в житейские правила, так что на этот случай наличие второго выхода было величайшим удобством, поскольку те, кто видели меня входящим и выходящим через улицу Кассет, полагали, что квартиру снимает молодой мушкетёр, а те, кто видели моих гостей, входящих и выходящих через улицу Сервандони, полагали, что квартиру снимает молодая прихожанка, что исключало нежелательные слухи в отношении использования моей квартиры. Я предупредил Марию, чтобы она использовала разные выходы по тому назначению, которое я для них установил, и она весьма оценила мою находчивость.
Квартира на улице Лагарп имела подобное же преимущество, поэтому я снял её не торгуясь.
Насколько я знаю, мою квартиру Мария использовала для себя, а в квартире на улице Лагарп она поселила Бекингема.
После этого Мария спросила меня о том, не знаю ли я надёжного мушкетёра, которому можно было бы доверять. Я ответил, что считаю себя таковым, а сверх того, все мушкетёры надёжны, и всем им, или почти всем можно доверять почти во всём. Мария уточнила, что она хотела бы устроить постояльцем к одной своей знакомой такого мушкетёра, который при случае мог бы защитить её от тех, кто проявляет к ней нежелательный интерес.
— Я не занимаюсь сватовством, — возразил я.
— Речь идёт вовсе не о сватовстве! — воскликнула Мария. — Она – замужняя дама. Она – моя хорошая знакомая, крестница камердинера Королевы господина Ла Порта, и очень честная, порядочная и преданная слуга Королевы. Ей приходится иногда выполнять весьма деликатные просьбы Её Величества, и Королева очень ценит её за это. К большому сожалению, кардинал желает окружить Королеву своими людьми, чтобы знать о каждом её шаге, и ему, похоже, это почти удалось. Судите же сами, насколько важно Её Величеству иметь подле себя хотя бы кого-то ещё, кроме меня и Ла Порта, кому бы она могла безоговорочно доверять. Эта дама, её зовут Констанция Бонасье, жена галантерейщика. Но её супруг – безвольная тряпка. В последнее время она заметила, что за ней следят. Она боится, что в один далеко не прекрасный день злоумышленники попросту вломятся в её дом и учинят над ней насилие. Она была бы более спокойной, если бы ей удалось сдать часть своего дома какому-нибудь отважному мушкетёру. Цена в этом случае будет очень небольшой. Это позволило бы ей чувствовать себя хоть немного спокойней, поскольку она прекрасно осведомлена, что в дом, где проживает мушкетёр, гвардейцы кардинала не сунутся.
— Что ж, я нахожу её желание разумным и доводы убедительными, и я постараюсь подыскать ей постояльца, — ответил я. — В настоящее время я не могу сразу назвать нужного человека, поскольку, как мне известно, те из мушкетёров, кто не проживает в казарме, снимают квартиры где-то поблизости, и я не слышал, чтобы кто-нибудь из них был озабочен отысканием нового жилья. Но будьте уверены, в ближайшие дни таковые появятся, поскольку хозяева квартир, сдающие их внаём, порой бывают настолько нетактичны, что изволят выселять мушкетёров по причине задержки квартирной платы на каких-нибудь пару лет!
— Совершенно возмутительно! — ответила Мария со смехом. — Как можно быть такими нетерпеливыми.
Я уловил в её голосе иронию. Мария не знала, что такое бедность, она не могла понять, что мушкетёрам порой задерживают жалованье, так что задержка с оплатой – это вовсе не блажь, а вынужденная необходимость. Мы очень часто влезали в долги, но едва получив жалованье или премию, первым делом угощали всех друзей, вторым делом оплачивали те долги, на покрытие которых хватало остатков этого жалования, после чего тут же залезали в новые долги. Иначе просто никак не получалось.
Вечером мы с Атосом и Портосом и ещё тремя мушкетёрами, де Лормом, де Шантеном и дю Фьервалем, встречались в кабачке на улице Феру. Портос по случаю своих именин получил от одной дамы в подарок перевязь, украшенную великолепным золотым узором. Также он получил в подарок корзинку с дюжиной бутылок Бордо, и решил разделить их с нами, дабы отметить это двойное приобретение. Мы с Атосом со своей стороны наскребли остатки своих денег для того, чтобы ужин соответствовал аппетитам Портоса и качеству вина, так что ужин обещал быть чудесным. Мы выпили два раза за здоровье прекрасной дамы, снабдившей Портоса столь чудесной перевязью и не мене чудесной корзинкой.
Ужин прошёл отлично. Под конец мы пришли в такое чудесное расположение духа, что решили пропеть одну весёлую песенку про кардинала.

                «На стенах висят гирлянды,
                И грядёт страстей накал:
                Здесь танцует сарабанду
                Наш степенный кардинал!

                Он в костюме превосходном
                Итальянского шута.
                Весь в порыве благородном,
                Позабыл свои лета.

                В колпаке и при помпоне,
                Бубенцы на пузе в ряд!
                Вам, пожалуй, и в Вероне
                Не найти такой наряд.

          Он танцует очень ловко,
          Пред своею госпожой.
          Не найти такой сноровки
          И в Венеции самой!

                Шаг направо, два налево
                Изгибается спина,
                И смеётся Королева,
                Но смеётся не одна.

         Вместе с ней за ширмой скрыты
         Две подруги и свояк.
         Полно, полно! Прекратите!
         Не уймётесь вы никак.

                Не к лицу прелату танцы
                Не избегнуть злой молвы.
                Ведь на ярмарках испанцы
                Не кривляются как вы.

         Туфли прочь! Наденьте тапки
         Монсеньор, вы не правы!
         Не слететь бы красной шапке
         С вашей лысой головы!

                Если б видел Римский Папа,
                Как танцует кардинал,
                Он бы этого сатрапа
                Из прелатов прочь изгнал!»

В этот момент двери отворились и в кабачок вошёл де Жюссак в сопровождении Бернажу, Лану, Даву и ещё двух гвардейцев кардинала, имен которых я не припомню.
 — Господа мушкетёры! — сказал де Жюссак. —Мы случайно услышали песню, но не очень хорошо расслышали её слова. Не могли бы вы повторить их.
— Мы уже закончили наши музыкальные упражнения, — ответил Атос. — Мушкетёры не поют на заказ. Мы поём тогда, когда нам вздумается и то, что нам захочется. Если вы зашли поприветствовать нас, мы предлагаем вам выпить вместе с нами за здоровье Его Величества Короля и за здоровье нашего славного капитана де Тревиля.
— Мы не пьём на службе, — ответил де Жюссак. — Впрочем, если вы предлагаете выпить за здоровье Его Преосвященства кардинала Ришельё, мы, вероятно, сделаем исключение из этого правила.
— Тост предлагает тот, кто угощает! — воскликнул Портос. — Несите сюда дюжину бутылок Бордо и если оно окажется не хуже нашего, мы, быть может, выпьем и за вашего кардинала.
— Это неслыханная дерзость, господин толстяк! — воскликнул де Жюссак.
— Неслыханная дерзость – являться на именины без приглашения для того лишь чтобы оскорблять именинника, — спокойно ответил Атос. — Господа, мы сейчас отдыхаем, но если вам пришло желание дискутировать на темы этикета, вы найдёте нас завтра утром в казарме, где мы можем условиться и о времени дискуссии, и о её регламенте. А теперь оставьте нас.
Голос Атоса был настолько спокойным и уверенным, одновременно и твёрдым, и величественным, что де Жюссак не нашёл, что ответить, и, сделав знак своим сопровождающим, чтобы они следовали за ним, первым вышел из кабачка.
Мы не спеша закончили трапезу и приблизительно через час вышли из кабачка в отличном настроении, после чего направились по улице в сторону дома Портоса, намереваясь его проводить и по дороге продолжить приятную беседу. Вечер был великолепным и всё располагало к пешей прогулке.
Едва лишь мы вышли на перекрёсток, из-за угла на нас напали все шестеро гвардейцев кардинала под руководством де Жюссака. К несчастью, де Жюссак и Бернажу действовали решительно и хладнокровно, так что де Лорм и де Шантен получили смертельные раны в спину и едва лишь успели понять, что происходит, как испустили дух. Шпага лану скользнула по боку дю Фьерваля и ранила его, впрочем, не сильно. Даву умудрился также весьма сильно ранить Атоса в правое плечо. Из раны сразу же пошла кровь настолько сильно, что Атос почти тотчас же упал без чувств. Мне и Портосу повезло больше. Мы шли с ним несколько впереди прочих, поэтому нападавшие не могли убить нас первым же предательским ударом. Услышав звуки нападения, мы мгновенно развернулись лицом к нападавшим и обнажили шпаги, которые, по счастью, были при нас.
Завязалась нешуточная битва. К сожалению, раненный Фьерваль не мог сражаться против двоих, как я или Портос, поэтому два гвардейца, которым он старался противостоять, вынудили его сдаться, после чего он переломил свою шпагу. Мы с Портосом остались вдвоём против шестерых. Я велел Портосу сдаться. Он не хотел соглашаться, но я ему крикнул «Quadrata cum fonte!». Он понял меня и согласился. Дело в том, что недавно мы проходили с ним мимо фонтана, и он спросил меня, как будет по латыни «Площадь с фонтаном» и я ему сказал «Quadrata cum fonte». После этого я спросил, для чего ему это, на что он ответил: «Здесь всегда так много народу. Если бы я был карманным воришкой, я промышлял бы здесь, и меня никто бы не поймал. Мне недавно приснился сон, что я скрываюсь от погони среди толпы людей. Стражники вдогонку мне что-то кричали, и я подумал, что, быть может, это латынь? Но они кричали что-то другое». Я спросил его, что они кричали, на что Портос ответил: «Adipem asinum». Я сказал, что не знаю, что это означает, поскольку не хотел обижать своего друга. После этого Портос переспросил меня, как называется «Площадь с фонтаном» и несколько раз произнёс про себя это словосочетание, так что я был уверен, что он его запомнил. Итак, я намекнул Портосу, что надо попытаться освободиться, когда мы будем проходить мимо площади с фонтаном, и он согласился на временную капитуляцию. Мы переломили свои шпаги, чтобы не отдавать их врагу. Я уже писал о том, что лучше переломить шпагу и сохранить себе рукоять, к которой впоследствии можно заказать новый клинок, чем отдать оружие в руки врага.
Итак, шестеро гвардейцев праздновали победу. Каждого из нас окружили по два гвардейца с обеих сторон, после чего это конвой повёл нас в сторону, противоположную той, в которую мы изначально направлялись. Я полагал, что Атос погиб, как де Лорм и де Шантен, и мысленно оплакивал его. Портос тоже сильно переживал за товарищей, а также за то унизительное положение, в котором мы оказались. Наш путь проходил через площадь Жоашен-Дю-Белле, где расположен фонтан Невинных.
Проходя мимо фонтана, я обратил внимание на то, что, как обычно, возле него собрались какие-то люди.
 — Жак! Жан-Поль! Пьер! Камиль!  Ко мне мушкетёры! — воскликнул я, делая вид, что узнал в толпе гуляк нескольких мушкетёров.
Гвардейцы растерялись и все одновременно посмотрели в ту сторону, куда я кричал.
Воспользовавшись этим, Портос сделал шаг назад, схватил своих конвоиров за шиворот своими мощными руками и стукнул их лбами друг об друга. Я услышал такой хруст, что, думается, мне, эти двое уже никогда не встанут. Я проделал такой же маневр, но менее удачно. Впрочем, мои конвоиры хотя и не упали, но на некоторое время были приведены в состояние, в котором они едва соображали, что происходит. Фьерваль выхватил шпагу из ножен де Жюссака, идущего справа от него, и отскочил в сторону, угрожая ей Бернажу, стоящему слева.
Портос тем временем уже подобрал шпаги поверженных им гвардейцев и бросил одну из них мне рукоятью вперёд, так что я легко поймал её. Бернажу и Жюссак поняли, что им не устоять против нас троих и отступили. Это дало нам возможность скрыться. Затевать сражение на площади Жоашен-Дю-Белле было бы просто неразумно, так что мы удовлетворились тем, что возвратили себе свободу.
Первым делом мы вернулись к тому месту, где оставили де Лорма, де Шантена и Атоса.
Де Лорм и де Шантен лежали в тех же самых позах, в которых мы их оставили. Атоса среди них не было, но огромное пятно крови отметило то место, куда он упал.
 — Мёртвым уже не поможешь, Портос, — сказал я. — Давайте попробуем отыскать Атоса. Встретимся у его дома.
Так мы и поступили. Мы разделились и прошли теми тремя путями, по которым Атос мог бы проследовать к себе домой, надеясь его догнать. Я выбрал левую дорогу, Портос – центральную, Фьерваль – правую. Но тщетно. Дома Атоса также не было. Мы не знали, где его искать, и что с ним случилось.
— Что ж, друзья, нам остаётся лишь разойтись по домам и надеяться, что Атоса подобрали друзья, — сказал я. — Завтра всё выяснится.
К несчастью, как я позже узнал, Фьерваль в тот же вечер снова встретил де Жюссака, Бернажу и других гвардейцев кардинала. Их было лишь четверо, поскольку те, которых столкнул лбами Портос, по меньшей мере, выбыли из строя надолго, если не навсегда. Жалею, что у меня не было столько же сил, сколько у Портоса, иначе не случилось бы того, что произошло. Бернажу вновь предложил Фьервалю сдаться, но он отказался, считая, что одного раза для одного дня достаточно. Он решил сражаться против четверых и ранил Лану и Даву, получил множество ран, в том числе и в руку, и, в итоге, был сильно ранен в грудь предательским выпадом де Жюссака, после чего его сочли мертвым и оставили на месте сражения. Его подобрали монашки и выходили. Он выжил, но навсегда ушёл из мушкетёров, поскольку правая рука у него уже больше не могла держать шпагу. Атоса подобрал пожилой аптекарь, проживающий неподалёку. По счастью у него имелись лекарства, кроме того, он обладал навыками хирурга, поэтому остановил кровь, наложил швы и обработал раны Атоса, а также дал ему подкрепляющее питьё. Об этом я узнал много позже.
На следующий день мы явились на приём к де Тревилю, чтобы доложить о событиях, которые с нами произошли.

Глава 42

На следующий день мы явились в приёмную де Тревиля и стали дожидаться вызова. В приёмной я заметил молодого человека лет восемнадцати-девятнадцати, худого и высокого, одетого довольно бедно, но по острому взгляду его чёрных глаз легко было угадать, что в груди у него клокочет огонь гасконской гордости и горячности, эта гремучая смесь качеств наблюдалась у почти всякого мушкетёра тех времён, поскольку де Тревиль предпочитал набирать в мушкетёры прежде всего своих земляков гасконцев.
Секретарь де Тревиля выглянул из кабинета и произнёс:
— Господин д’Артаньян! Господин де Тревиль ждёт вас.
Юноша тут же чуть ли не спотыкаясь рванулся в двери кабинета, как будто стоит ему опоздать лишь на секунду, и двери закроются перед ним навсегда.
— Презабавный молодчик, — сказал я Портосу. — Тоже, небось, просится в мушкетёры, и наверняка имеет не менее трёх рекомендательных писем от старушенций времён Карла IX, пропахших лавандой и геранью, и все они – дальние родственны нашего славного де Тревиля. Седьмая вода на киселе.
— Сейчас де Тревиль выставит его взашей, — ответил Портос со смехом.
В этот момент в приёмной появился Ла Шенэ, секретарь Короля, который зашёл в кабинет де Тревиля, разумеется, без стука и не спрашивая соизволения. Он, вероятно, что-то сообщил, поскольку мы услышали возгласы де Тревиля: «Как?! Не может быть?! Что вы говорите! Я разберусь с этим немедленно!»
Дверь открылась, Ла Шенэ ушёл, вслед за ним из дверей выглянул сам де Тревиль, который окинул взглядом ожидающих, заметив меня и Портоса, сказал:
— Арамис, Портос и Атос, заходите немедленно!
Поскольку Атоса с нами не было, мы с Портосом вошли в кабинет де Тревиля лишь вдвоём.
Поначалу де Тревиль даже не заметил, что Атоса нет с нами, поскольку он не удостоил нас взглядом. Было видно, что он заметно нервничает.
Между тем юный гасконец, по-видимому, не понял, что у де Тревиля возникло более важное дело, нежели беседа с ним, поэтому он вместо того, чтобы выйти, спокойно присел на одно из кресел, как будто бы тот разговор, который должен был состояться между нами и де Тревилем, был спектаклем, специально организованным для него. Де Тревиль, между тем, был так взволнован, что напрочь забыл о юноше и не обращал на него никакого внимания. Я и Портос делали ему знак глазами, указывая на присутствие постороннего, но капитан не обращал на это никакого внимания. Он начал свою тираду с места в карьер, набросившись на нас как голодный тигр на кусок мяса.
— Так-так-так, господа мушкетёры! Что я узнаю о вас? Знал ли я, что доживу когда-нибудь до такого позора?! — воскликнул он, театрально вскидывая руки. — Мои славные мушкетёры, оказывается, позволяют себе дебоширить? Они напиваются до беспамятства, горланят непристойные песни, после чего их арестовывает патруль их гвардейцев кардинала! Хороши, нечего сказать! Ну хорошо, я понимаю, что иногда можно позволить себе провести вечер где-то в злачном кабачке! Может быть, я простил бы и ваше пьянство. Непристойные песни, господа, это тоже полбеды. Но позволить себя арестовать каким-то там гвардейцам кардинала!? Сколько их было? Не отвечайте, я знаю, что их было столько же сколько вас, а именно – шестеро. Шесть гвардейцев кардинала спокойно арестовывают шестерых мушкетёров Короля, как малых детишек, за то, что они позволили себе спеть что-то непристойное! Сколько же надо было выпить вина, чтобы шесть жалких гвардейцев арестовали вас как каких-то уличных пьяниц? Наверное, я мало вас муштровал? Я испортил вас, слишком избаловал! Мушкетёры снимают квартиры, спят на кружевном белье и мягких матрацах, пьют по утрам фруктовые соки с пирожными, и превратились в изнеженных девиц? Как же иначе объяснить, что шестеро мушкетёров позволили себя арестовать шестерым всего лишь гвардейцам кардинала? Что же вы молчите? А я ещё думал, что лучшие мои мушкетёры – Атос, Портос и Арамис, никогда не заставят меня краснеть. И вот, полюбуйтесь на них! Они позволяют себя арестовать и увести из трактира как расшалившихся не в меру мальчишек!
— Но если нас арестовали, то почему же мы на свободе? — спросил я.
— И где же тогда те молодцы, которые нас арестовали? — подхватил Портос.
— Погодите-ка, — задумался де Тревиль. — Так значит вас не арестовали? Но где в таком случае Атос? Он убит? Ну конечно, его убили, как я сразу не догадался! Как же он позволил себя убить? И как вы, господа, это допустили?
— Нас было шестеро против шестерых, это верно, — сказал я. — Но на нас напали сзади, без предупреждения, и мы поняли, что это нападение тогда, когда Атос, де Лорм и де Шантен получили смертельные раны, они были сражены вероломными и внезапными ударами в спину.
— Ударами в спину, говорите вы? — спросил с тревогой де Тревиль. — Вы говорите, что Атос, де Лорм и де Шантен получили смертельные ранения? Они убиты?! Не может быть!
— Возможно, что Атос не убит, — ответил Портос. — Но де Лорм и де Шантен убиты, это достоверно. Спаслись только мы с Арамисом и дю Фьерваль, который не смог противостоять двум гвардейцам, нападавшим на него с двух сторон.
— Так всё и было, — подхватил я. — Мы же с Портосом отбивались каждый от двоих, пока к ним не пришли на помощь те, которые атаковали перед тем дю Фьерваля. Простите, капитан, мы не справились вдвоём против шестерых.
— Вдвоём против шестерых? — переспросил де Тревиль. — Напали без предупреждения, сзади, говорите вы? Какие негодяи! Если всё было так, как вы говорите, это меняет дело!
— Всё было именно так, — ответил Портос. — Я готов поклясться на Библии.
— Из-за чего же всё началось, господа? — спросил де Тревиль уже гораздо мягче. — Я теперь знаю о подробностях сражения, но я должен знать и о его причине, чтобы оправдаться перед Его Величеством.
— Мы тихо-мирно ужинали вином, раками и ещё кое-какой снедью, — ответил я. — Портос взял одного из раков и стал им играться, изображая, будто бы рак танцует сарабанду.
— Сарабанду, вы говорите? — спросил де Тревиль с оживлением. — Варёный рак? Весь такой красный? Что-то мне это напоминает!
— Нам тоже напомнило это одну весёлую песенку, о том, как одно духовное лицо, коему пристало носить всё красное, с головы до пят, переоделось в шутовской костюм венецианцев и исполняло сарабанду, — ответил я.
— Танцующий рак! Славно придумано! — воскликнул де Тревиль со смехом. — И что же дальше?
— Наша песня, вероятно, была слишком громкой, — продолжал я. — На звуки этого пения и прибыли эти шестеро.
— У меня порой бывает слишком громкий голос, — сказал Портос смущённо.
— Они попросили вас прекратить пение? — уточнил де Тревиль.
— Напротив, они потребовали, чтобы мы вновь пропели всю песню от начала до конца, — ответил я.
— Странная просьба! — воскликнул де Тревиль.
— И нам тоже так показалось, — поддержал я. — Атос ответил, что мушкетёры короля не поют на заказ, а поют лишь тогда, когда им это придёт в голову, теперь же мы уже не в настроении и не в голосе.
— Славный ответ! Молодец! — похвалил де Тревиль Атоса. — Неужели они напали на вас после этого? Прямо в кабачке?
— Они отказались выпить за здоровье Короля, — ответил Портос.
— Но они, вероятно, были на службе? — спросил де Тревиль.
— Но при этом они предложили нам выпить за здоровье кардинала, — добавил я.
— Какая наглость! — воскликнул де Тревиль. — Отказаться выпить за Короля и тут же предложить выпить за кардинала – да ведь это бунт!
— Да, сир! — ответил я. — Теперь вы видите, чего заслуживали эти негодяи. Но Атос сказал, что сейчас мы ужинаем, однако решить наш спор в отношении тостов мы можем назавтра поутру. После этих слов гвардейцы покинули кабачок.
— То есть вы разошлись миром? — уточнил де Тревиль. — Я ничего не понимаю! Как же тогда возникла эта дуэль?
— Это была не дуэль, а коварное нападение из-за угла, примерно через час после этого разговора, когда мы вышли из кабачка и направлялись к дому Портоса, ничего не подозревая и не ожидая подобной подлости, — ответил я.
— Шпага, пронзившая грудь бедняги де Лорма, вышла с обратной стороны и задела меня! — воскликнул Портос. — Когда мы поняли, что это – нападение, и нам предстоит защищаться, нас уже было не шестеро, а только трое.
— Довольно, господа! Это я уже слышал! — резко прервал Портоса де Тревиль. — Я не могу более слушать рассказ о столь низком коварстве, о такой подлости! Я немедленно доложу всё Королю! Но где же Атос? Неужели его тоже убили?
В этот момент двери приёмной де Тревиля открылись и в них появился Атос. Он был бледен как полотно, но жив! Мы с Портосом обомлели.
— Атос! Вы живы? — воскликнул де Тревиль.
— Я прошу прощения за опоздание, господин капитан, — произнёс Атос ровным голосом, и лишь те, кто его знали как я и Портос, услышали по тембру этого голоса, насколько Атос был слаб. — Я готов выполнять любые ваши приказы.
— Вашу руку, славный наш Атос! — воскликнул де Тревиль и бросился обнимать Атоса.
При этом он случайно задел рану Атоса, который побледнел ещё сильнее, невольно вскрикнул и упал бы на пол, если бы Портос не подхватил его.
— Что с ним?! — воскликнул де Тревиль. — Врача! Немедленно врача!
Я выскочил из дверей и велел секретарю немедленно призвать врача.
Врач распорядился перенести Атоса на диван в комнате отдыха де Тревиля, примыкавшей к его кабинету, где и занялся Атосом. Мы с Портосом вышли из кабинета чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. Я ожидал, что и молодой гасконец выйдет вместе с нами, но он остался в кабинете де Тревиля как ни в чём ни бывало. Это меня насторожило.
— Заметили этого молодого гасконца? — спросил я Портоса. — Он всё это время прислушивался к нашему разговору.
— Если это – шпион кардинала, я задушу его одной рукой! — воскликнул Портос с горячностью.
— Надо сначала всё выяснить, — ответил я. — Мы его испытаем, а там поглядим, что это за птица. А пока просто будьте с ним поосторожней, и ни о чём по возможности не беседуйте.
Через некоторое время из дверей приёмной де Тревиля вышел Атос. Выглядел он намного лучше, и мы с Портосом так обрадовались этому, что уже позабыли о молодом гасконце.
— Нужна ли вам помощь? — спросил я Атоса.
— Всё в порядке, — ответил он. — Де Тревиль дал нам отпуск на два дня, впрочем, мы должны быть поблизости, так как, возможно, мы ему понадобимся для того, чтобы подтвердить ваш рассказ Королю. Не знаете ли вы, что случилось с дю Фьервалем? Я его нигде не вижу. Может быть, негодяи его убили?
— Я также ничего о нём не слышал, — ответил я. — Попытаемся узнать его судьбу.
После этого мы разделились, чтобы поспрашивать других мушкетёров, не видели ли они Фьерваля.
Я как раз разговаривал с двумя своими товарищами и почувствовал, как припекает. Быть может, волнение этого дня сказалось на мне. Я решил вытереть пот, достал из кармана свой платок, совсем позабыв, что в этом же кармане у меня лежал платок Камиллы де Буа-Траси. Она дала мне его для того, чтобы я использовал его как пароль при встрече с Бекингемом, которому было сказано не доверять никому, у кого не окажется подобного платка. Дело в том, что Камилла иногда помогала своей кузине Марии в её интригах, но делала это очень осторожно, редко и неохотно. Мария же побоялась использовать в качестве пароля свой платок, поскольку он уже однажды фигурировал в подобном же деле, о чём я рассказал выше.
Я увидел, что уронил платок лишь после того, как он упал на мостовую. Поднимать столь приметную вещь на глазах у собеседников я не рискнул, поэтому я наступил на него ногой, чтобы его не унесло ветром, и чтобы он не привлекал внимания моих собеседников, но края его торчали из-под моей ступни.
Собеседники мои не обратили никакого внимания на этот платок, или же сделали вид, что ничего не заметили, но тут как на зло появился тот самый молодой гасконец.
Он подошёл ко мне и обратился самым наглым образом несмотря на то, что мы не были представлены друг другу.
— Сударь, вы уронили платок! — сказал он и указал на платок под моей ступнёй.
— Вы ошибаетесь, сударь, — ответил я. — Мой платок при мне, так что идите своей дорогой.
— Погодите-ка! — сказал один из моих собеседников, де Жуардо, вырывая платок буквально силой из-под моей ступни и поднимая его. — Но ведь он прав! Это, действительно платок! И если он не ваш, то чей же он? Да здесь ведь герб в виде короны и буквы «К. Б.»! Мне кажется, я знаю, чей он! Ведь это герб Камиллы де Буа-Траси!
— В таком случае он выпал из экипажа, в котором она, по-видимому, здесь проезжала, — сказал я.
— Что ж, я передам его её супругу, с которым мы состоим в дружеских отношениях, - ответил де Жуардо.
— Не стоит, — ответил я. — Я и сам смогу передать его супругу госпожи де Буа-Траси, поскольку я также в дружбе с ним.
— Но почему же вы, а не я? — спросил де Жуардо.
— Но почему же не я, а вы?  — спросил я в ответ.
— Господин Арамис прав! — вмешался молодой гасконец. — Он имеет право возвратить платок, поскольку ведь это он его уронил.
Мои собеседники расхохотались, а я почувствовал острое желание заколоть его прямо тут.
— Молодой человек, — сказал я мягко, как только мог. — Ступайте-ка вы своей дорогой и не вмешивайтесь в разговоры мушкетёров. И в особенности воздержитесь утверждать что-либо, чего не знаете наверняка.
— По-вашему я лгу? — вспылил молодой человек. — Как же вы говорите, что не роняли платок, если я сам видел, что вы его уронили?
Тут волна гнева поднялась во мне ещё сильней. Я припомнил, как из-за такого же платка Марии я чуть было не вляпался в неприятную историю. Я вспомнил также и то, что человек, проявлявший чрезвычайный интерес к моему платку, был шпионом кардинала.
«Что ж великолепно! — подумал я. — Вот мы и выяснили, кто вы на самом деле!»
— Сударь! — сказал я. — Ступайте своей дорогой и смотрите, чтобы она не пересекалась с моей!
Де Жуардо понял, что, возможно, сейчас состоится вызов на дуэль, поэтому он тронул за рукав нашего третьего собеседника, кажется, это был де Безмо, и кивнул головой в сторону, предлагая ему закончить беседу.
— Совсем забыл, ведь мы же спешим! — воскликнул де Безмо.
После этого оба моих собеседника, де Безмо и де Жуардо, отошли от нас, предоставляя мне и молодому гасконцу закончить наши объяснения.
— Итак, сударь, вы считаете для себя допустимым совать свой нос в чужие дела настолько глубоко, чтобы интересоваться содержимым карманов незнакомого вам человека? — сказал я, пытаясь сохранить спокойствие.
— Я лишь хотел подсказать вам, что вы, должно быть, по оплошности уронили платок, о потере которого, вероятно, впоследствии сильно бы сокрушались, — ответил молодой гасконец с самым невинным видом.
Мне казалось, что после фразы о носе ни один гасконец не смолчал бы, и наша дуэль уже была предрешена, но этот юноша, казалось, умел держать себя в руках, что ещё в большей степени убедило меня, что он – шпион кардинала.
— Знаете ли вы, что если мушкетёр считает нужным уронить платок и наступить на него ногой, то никто в целом мире не может запретить ему этого делать? — спросил я.
— Если ваши планы относительно этого платка были именно таковы, как вы говорите, я сожалею, что их нарушил, — ответил гасконец. — Вы можете свободно уронить этот платок ещё раз и наступить на него. Будьте уверены, я не стану вам мешать.
— Да вы смеётесь надо мной? — воскликнул я. — Если у вас не хватает ума сообразить, что Париж не вымощен батистовыми платочками, и что в том случае, если один из них лежит под ногой королевского мушкетёра, то это вовсе не случайно, и, следовательно, ему и надлежит там лежать до той поры пока не наступит подходящее время его поднять, тогда вам и вовсе не следовало бы приезжать в Париж.
— Быть может, я и покину Париж, но не раньше, чем мы закончим с вами, — ответил гасконец смело. — Вы, вероятно, спешите вернуть платок его владелице, но я надеюсь, что завтра в два часа дня позади Люксембургского дворца мы сможем обсудить все тонкости ваших взглядов на то, что надлежит делать гасконцу в Париже, а чего ему делать не надлежит.
Надо сказать, его ответ мне понравился, и место он назначил весьма толково.
— Почему позади Люксембургского дворца? — спросил я. — Вам знакомо это место?
— Ничуть! — ответил молодой гасконец. — Мне лишь известно, что разговоры такого рода, который предстоит нам, лучше всего вести именно там.
После этих слов он резко развернулся на каблуках и пошёл в сторону, противоположную дому де Тревиля с таким видом, как будто бы только что попал из мушкета в глаз белке с расстояния в полтораста шагов.   

Глава 43

Вечером Атос попросил меня быть секундантом на одной дуэли, назначенной им в двенадцать часов следующего дня.
— Атос! Вы же ранены, и рана далеко не зажила! — возразил я.
— Да, мой друг, это так, но дуэль была неизбежна, а соперник мой не из тех, на которого потребуется много сил, — ответил Атос. — Впрочем, в мои планы не входит его убивать. Я всего лишь хочу нанести ему точно такую же рану, какую получил вчера, чтобы он знал, что человека с подобной раной не следует толкать в раненное плечо.
— Точно такую? — удивился я. — Но ведь на вас напали со спины!
— Право, будет жаль, если он покажет мне свою спину, — согласился Атос. — Но насколько я мог заметить, паренёк не из трусливых, так что я удовлетворюсь тем, что нанесу ему аналогичную рану спереди. Постараюсь не задеть жизненно важных органов. Так что же, вы согласны?
— Разумеется, Атос! — ответил я. — Я согласен в любом случае, но сожалею, что вам придётся сражаться, не оправившись должным образом от вчерашнего ранения.
— Пустяки, — ответил Атос. — Я справлюсь.
Мы все знали, что если Атос что-то решил, отговаривать его бесполезно, а если он что-то пообещал, то так и будет.
Вторым секундантом был Портос. Мы сговорились встретиться на назначенном для дуэли месте, то есть у монастыря Дешо.
Когда я подошёл к месту встречи, Атос и Портос уже были там, я рядом с ними стоял высокий молодой человек, которого я узнал ещё до того, как он обернулся и показал своё лицо. Это был тот самый молодой гасконец, с которым у меня была назначена дуэль на два часа.
— Вот так история! — воскликнул я. — А вы, юноша, даром времени не теряли! Вы, похоже, успели поссориться не только со мной, но и с Атосом?
— И со мной также, — добавил Портос.
— Да, но с вами, господин Портос, только в час дня, а с вами, господин Арамис, в два часа, так что нынешнее время полностью принадлежит господину Атосу, — ответил гасконец.
— Мы все знаем о причинах дуэли с Атосом, а чем же вы не угодили добряку Портосу? — спросил я.
— Это долго объяснять, — ответил Портос.
— Мы не сошлись вкусами в отношении одежды, — ответил молодой гасконец.
— А вы, Арамис, почему дерётесь с ним? — спросил в свою очередь Портос.
— У нас возникло разногласие в трактовке одного текста из писания, — ответил я.
— Да-да, мы поспорили об одном месте у блаженного Августина, — ответил гасконец.
Все знают, что в молодости блаженный Августин очень много распутничал, так что дерзкий малый осмелился намекнуть на мои отношения с прекрасным полом. Мне кажется, что от неожиданности я даже слегка покраснел, а Атос усмехнулся и с одобрением посмотрел на юношу, тогда как Портос не понял ровным счётом ничего.
Меня взяла досада, поскольку если Атос ранит мальчишку так, как ранили его самого, то схватка с ним будет не дуэлью, а простым убийством. Кроме того, ведь ему ещё предстояло сражаться с Портосом, который прикончит его даже, если он не будет раненым. Я решил, что если юноша будет раненым, мы перенесём дуэль на время его полного выздоровления. Хотя я и считал его шпионом кардинала, и жаждал расправиться с ним навсегда, всё же дворянин не должен убивать безоружного дворянина, а будучи раненым так, как был ранен Атос, он был бы абсолютно беспомощным. Приняв такое решение, я совершенно успокоился на его счёт.
— Господа Портос и Арамис, — произнёс гасконец. — Я прошу простить меня покорнейше…
— Тьфу! Что за тряпка! — воскликнул Портос.
— Да уж, стоило приходить сюда, чтобы услышать подобное! — поддержал я Портоса.
— Господа, прошу не перебивать меня! — возразил юноша и гордо выпрямился. — Я ещё не досказал! Я прошу простить меня лишь за то, что в случае, если господину Атосу посчастливиться меня убить, мои обязательства в отношении долга чести по отношению к вам не будут исполнены. При этом ваши шансы получить удовлетворение от меня, господин Арамис, превращаются почти в ничто.  Я просил простить меня лишь за это. А теперь, когда всё сказано, приступим!
С этими словами он отбросил шляпу, вытащил свою шпагу и принял боевую стойку.
— Атос, оставьте мне кусочек этого хвастуна! — воскликнул Портос. — Я в свою очередь обещаю оставить от него что-нибудь для Арамиса.
— Что же, господа, мы будем по очереди убивать этого молокососа, почти ещё ребёнка? — спросил Атос. — Неужели, Портос, вы будете драться с раненым?
— Я пошутил, — сказал Портос. — Я уверен, что мои шансы на дуэль равны нулю, коль скоро мне предстоит сражаться с тем, что останется от него после того, как его хорошенько отделает Атос.
— Не бросить ли нам жребий? — спросил я. — Любой из нас убьёт его, вне всякого сомнения, так зачем же нам выстраиваться в очередь, в которой приз достанется только одному?
— Нет, господа, мы не будем нарушать дуэльные правила, — ответил Атос. — Я вызвал его первым, наша встреча назначена на двенадцать, а сейчас уже десять минут первого. К бою!
И он вытащил свою шпагу. Я видел, что даже это простое движение причинило ему сильную боль.
В этот момент мы с Портосом увидели, как из-за угла появился небольшой отряд гвардейцев кардинала, состоящий из пяти человек, включая их командира де Жюссака.
— Шпаги в ножны, господа! — воскликнул я.
— Гвардейцы кардинала! — почти одновременно со мной воскликнул Портос.
Но мы опоздали, поскольку де Жюссак уже заметил, что Атос и молодой гасконец заняли позиции для дуэли.
— Господа мушкетёры, вы арестованы за нарушение королевского эдикта! — воскликнул де Жюссак. — Будьте любезны отдать нам ваши шпаги!
«Чёртов гасконец! — подумал я. — Этот хитрец предупредил гвардейцев кардинала, чтобы они явились и помешали этой дуэли! Теперь понятно, для чего он затеял этот разговор с извинениями за то, что Портосу и мне не доведётся с ним сражаться. Он попросту тянул время, поскольку гвардейцы кардинала слегка задержались! Он провёл нас!»
По-видимому, Портос подумал то же самое, поскольку лицом, полным гнева, он смотрел не на гвардейцев, а на молодого гасконца.
— Их пятеро, а нас лишь трое — вполголоса заметил Атос. — Мы потерпим поражение, но другого выхода у нас нет. Я скорее дам себя убить, чем попадусь на глаза де Тревилю после того, как позволю себя арестовать.
— Что это вы задумали, господа? —  спросил де Жюссак. —  Вы, кажется, совещаетесь? Неужели вы собираетесь оказать сопротивление и не подчиниться нашим законным требованиям?
— Ошибаетесь, господа! — воскликнул молодой гасконец. — Нас четверо!
— Что? — удивился Портос. — Вы? Мальчишка! Вы ровняете себя с бывалыми мушкетёрами?
— Молодой человек, вы можете удалиться, — сказал де Жюссак. — Вы не мушкетёр, и эти трое наверняка спровоцировали вас явиться сюда со шпагой для дуэли. Совершенно очевидно, что вы сделали это не по своей воле, так что радуйтесь, что вас не убили в этот раз, убирайтесь подобру-поздорову и не вмешивайтесь в дела опытных военных.
«Вот теперь всё и разъяснилось, — с грустью подумал я. — Провокатор сделал своё дело, провокатор может уходить, а мы, как глупые мыши, попались в коварную мышеловку!»
— Господа, я с вами! — воскликнул гасконец и выразительно посмотрел на Атоса, интуитивно чувствуя в нём лидера.
— Молодой человек, ваша помощь лишь усугубит наше положение, — ответил он с грустью.
— Нас лишь трое, один из которых тяжело ранен, и юноша, почти мальчишка, а станут говорить, что нас было четверо, — сказал я.
— Но отступать? Нет, невозможно! — воскликнул Портос.
— Сдавайте же оружие, господа! — не унимался де Жюссак. — Не усугубляйте своей вины неповиновением.
Мы ещё, вероятно, колебались бы, но молодой гасконец разрешил все сомнения своим отчаянным поступком.
— Господин наглец! — обратился он прямо к де Жюссаку. — Как вы смеете говорить таким тоном с мушкетёрами Его Величества?! Я имею честь атаковать вас немедленно!
С этими словами он выхватил свою шпагу и подскочил к де Жюссаку с самым воинственным видом, так что его намерения сражаться не на жизнь, а на смерть не оставляли никаких сомнений.
— Щенок! — воскликнул де Жюссак. — Ну погоди же! Я проучу тебя! Хватайте этих троих, а я разделаюсь с этим сосунком!
По его знаку четверо гвардейцев ринулись в бой с нами, тогда как сам де Жюссак направил свою шпагу на молодого гасконца и сделал первый выпад весьма серьёзно с самыми решительными намерениями покончить с наглецом одним ударом. Но не тут-то было. Молодой гасконец ловко увернулся от его шпаги, сам сделал ложный выпад, после чего отскочил вправо, сделал ещё один выпад и затем переместился влево. Дальнейшего хода их сражения я не видел, поскольку на нас нас троих надвинулись четверо гвардейцев. Мы с Портосом постарались оттянуть на себя троих, чтобы раненному Атосу было легче.
Я знал всех этих гвардейцев по имени. На меня надвигались де Ленуа и де Зиди, Портосу достался де Бикара, а Атосу – де Каюзак. По счастью, мне удалось довольно быстро расправиться с Ленуа, однако Бикара умудрился ранить Портоса, но хуже всех дела шли у Атоса, который ещё не оправился от серьёзнейшей раны. Вдруг краем глаза я заметил, что де Жюссак рухнул, как подкошенный. Бойкий гасконец поразил одного из лучших фехтовальщиков кардинала. Он не стал долго раздумывать, видя, как трудно приходится Атосу, и немедленно подоспел к нему на подмогу. Через некоторое время Каюзак был убит ударом Атоса, который нашёл в себе силы для этого удара, после чего сам едва не упал на землю. Я выбил шпагу у Зиди и предложил ему сдаться. Остался только Бикара, который твёрдо решил погибнуть, но не сдаваться, несмотря на то, что нас было против него уже четверо, хотя Атос и теперь уже и Портос были ранены, тогда как де Жюссак представлял из себя жалкое зрелище, столь серьёзна была его рана.
— Сдавайтесь, Бикара, я приказываю, — прохрипел де Жюссак и потерял сознание.
После этого Бикара переломил свою шпагу.
В этом бою мы взяли четыре шпаги, и покинули поле боя победителями, предоставив Бикара и Зиди заботиться о своих раненных и убитых.
— Как вас зовут, юноша? — спросил я. — Мне кажется, я слышал ваше имя в приёмной де Тревиля, но не запомнил его.
— Меня зовут Шарль д’Артаньян, — гордо ответил гасконец. — Если вы снова забудете его, не стесняйтесь спросить, я вам его напомню.
— Нет уж, теперь я его запомню, — ответил я.
— Почему же вы не захотели спастись, Шарль д’Артаньян? — спросил Атос.
— Подобный поступок мне и в голову не приходил! — воскликнул гасконец. — Разве мог я оставить в беде мушкетёров Короля?
— Значит, для вас мушкетёры – это далеко не пустой звук? — спросил Портос снисходительным тоном.
— Для меня это всё! — горячо воскликнул гасконец. — Мой отец был мушкетёром, я сам им обязательно буду! В душе, если хотите знать, я уже давно мушкетёр!
— Ну что ж! — воскликнул Атос. — В добрый час! Сегодня вы спасли от гибели, по меньшей мере, одного мушкетёра, и я у вас в долгу. Вашу руку, Шарль д’Артаньян!
— Вашу руку! — повторил я и пожал руку д’Артаньяна вслед за Атосом.
— Вашу руку! — воскликнул Портос, протягивая свою широкую ладонь для рукопожатия.
— Осторожней, Портос! — воскликнул я. — Помните, что это всего лишь рука человека, а не медвежья лапа! На наносите увечий нашему новому другу!
Услышав слова «нашему новому другу», д’Артаньян вздрогнул, с благодарностью посмотрел на меня и от души пожал всем нам руки, после чего мы обнялись, соблюдая осторожность, чтобы не потревожить раны Атоса и Портоса.
Так родилась наша неразлучная четвёрка – Атос, Портос, я и д’Артаньян.

Глава 44

Далее произошли события, которые Атос описал в своих мемуарах, озаглавленных «Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции к концу царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV».
Пожалуй, в отношении событий, которые уже описаны Атосом, я лишь добавлю то, чего он не описал.
Д’Артаньян поселился в доме бакалейщика Бонасье по моей рекомендации, поскольку Мария просила меня подобрать постояльца из числа мушкетёров. Хотя д’Артаньян ещё не был мушкетёром, по всем остальным требованиям от отвечал требованиям Марии, поскольку ей был нужен храбрый воин, способный защитить Констанцию в случае преследований со стороны шпионов кардинала. Я не сообщил д’Артаньяну о тех особенностях хозяйки этой квартиры, которые знал сам, поскольку таково было условие Марии. Я полагал, что д’Артаньян сам разберётся с этими проблемами, и так оно и вышло. Впрочем, если бы он не влюбился в Констанцию и не погрузился с головой в её проблемы как в свои собственные, едва ли мы отправились бы в Англию для того, чтобы доставить Королеве её бриллиантовые подвески, которые она столь опрометчиво подарила Бекингему, даже не задумавшись о том, что подобных бриллиантов у неё было не так много, чтобы эту потерю можно было бы скрыть.
Не кажется ли вам странным, что Королева, узнав о том, что Ришельё проведал о передаче подвесок Бекингему, смертельно испугалась, в особенности после того, как Король назначил бал, на котором попросил Королеву быть в этих подвесках?
Я и сам удивлялся этому. Действительно, стоит вспомнить, что хранительницей драгоценностей Королевы была господа де Шеврез. Так что стоило Королеве заявить, что она не знает, куда запропастились злосчастные подвески, и вопрос этот был бы переадресован Марии, которая едва ли могла бы отвести от себя подозрения, заявив, что подвески передала сама Королева Бекингему. Во-первых, Король и кардинал в это время уже очень плохо относились к Марии, и были бы только рады обвинить герцогиню в пропаже. Во-вторых, кому должен был бы поверить Король – собственной супруге, Королеве Анне, или какой-то там герцогине? В-третьих, ведь известно, что Шевретта ездила в Англию, так что даже в том случае, если бы выяснилось, что подвески находятся у Бекингема, это лишь усилило бы подозрения в отношении Марии, и лишний раз очистило бы Королеву от подозрений. В-четвёртых, ведь считалось, что Бекингем не посещал тайно Парижа, так что Королева, казалось бы, и не имела возможности подарить подвески герцогу. Таким образом, в ответ на вопрос «Куда девались двенадцать бриллиантовых подвесок?» она могла бы ответить: «Спросите хранительницу моих драгоценностей, она должна знать». Что бы в этом случае ни говорила Мария, ей бы никто не поверил, если бы Королева настаивала на том, что она не причастна к пропаже подвесков.
Объяснение этому странному жертвенному поведению Королевы, которая вовсе была склонна к самопожертвованию, состоит в том, что существовали мотивы или пружины этих событий, которые Атос далеко не все понял и описал. Действительно, вернуть бриллианты было не столько в интересах Королевы, сколько в интересах герцогини. Именно по этой причине я не стал объяснять моим друзьям, что мы отправляемся в путь не для того, чтобы спасти Королеву, а для того, чтобы спасти герцогиню де Шеврез, которая, между прочим, в это время уже официально находилась в Англии, и лишь немногие её друзья и некоторые из многих её врагов знали о том, что она тайно пребывала в Париже. Суть состояла в том, что Королева долгое время была слишком дружна с Марией, и по этой причине поведала ей вследствие излишней доверчивости слишком много собственных секретов и тайн, которые позволили Марии держать её на крючке, даже не объявляя вслух о возможности шантажа. Королева понимала, что лучше спасти Шевретту, чем использовать для собственного спасения, то есть выйти сухой из воды, оклеветав свою бывшую подругу. Анну Австрийскую в этом отношении сдерживали не моральные принципы, а страх разоблачений. Мария могла разоблачить Анну перед Королём, что непременно привело бы к разводу. В этой ситуации Королеве лучше было бы взять вину на себя, чем приобрести такого врага, как герцогиня де Шеврёз. А ещё лучше было бы оправдаться, то есть вернуть подвески. Но всё же я убеждён, что если бы Королеве грозил бы развод вследствие отсутствия подвесков, она предпочла бы свалить вину на герцогиню, а там будь что будет, нежели признаться в том, что подарила их Бекингему, ведь Король в этом случае расценил бы такой подарок как залог любви, чем он, возможно, и был. Никакие разоблачения Марии не сделали бы ситуацию хуже. Атос не вникал во все эти тонкости, и если бы кто-то и открыл ему глаза на характер Марии, то уж точно не я. Я видел, что под старость он стал сентиментальным, и не хотел быть тем человеком, который бы наносил ему душевные травмы, разоблачая характер герцогини де Шеврез и её прагматичный и меркантильный подход к любым отношениям, даже к самым дружеским, как она их называла. Мне представляется, что Шевретта не знала смысла понятия дружбы и любви, поскольку главной её чертой был крайний эгоизм. Однако, вспышки благородных устремлений в ней иногда происходили, в результате чего её можно было счесть одной из самых благородных и самоотверженных дам двора.
Да, я должен признаться, во время этих событий я намного более положительно относился к Марии, недели впоследствии. Атос же во время этих событий с подвесками не был с ней знаком, но в то время, когда он писал эти воспоминания, относился к Марии слишком необъективно, я бы даже предположил, что он любил её, если бы я мог допустить, что Атос способен на любовь к женщине. И уж во всяком случае, Атос был благодарен Марии за рождение их общего сына Рауля, виконта де Бражелон.
В отношении этих мемуаров Атоса я также должен обратить внимание вот на что. Мемуары разделены на три отдельные книги, одна из которых имеет подзаголовок «Три мушкетёра». Из чего должно было следовать, что Атос как бы не писал историю д’Артаньяна, а писал историю нас троих, свою собственную, Портоса и меня. Но при чтении этой книги видно, что она скорей является описанием похождений д’Артаньяна, нежели наших, или уж во всяком случае он является в ней главным героем. По этой причине я считаю, что название этой части его мемуаров не отвечает содержанию. Вторая книга мемуаров Атоса называется «Двадцать лет спустя». Атос выпустил из своего описания двадцать лет своей и нашей жизни. При этом вторую книгу он старался ещё больше отделить от изложения своей собственной жизни, сосредоточив описание на жизни д’Артаньяна. Те двадцать лет, пока он растил и воспитывал Рауля, он решил исключить из своих мемуаров. Но в этот период произошло слишком многое, чтобы можно было игнорировать эти события. Кроме того, собственные мотивы для участия в движении Фронды он совсем не изложил, зато уделил много внимания мотивам поступков д’Артаньяна. Наконец, третья книга его воспоминаний, которую он назвал «Ещё десять лет спустя, или виконт де Бражелон», вызывает наибольшие удивления. Ведь в этой книге мемуаров Атос умудрился описать собственную смерть, а также события, которые произошли после неё. Я раскрою секрет этой книги здесь, на этих страницах. Дело в том, что события, описанные Атосом, несколько отличаются от истинных, что он сделал преднамеренно, надеясь, что эта книга будет когда-то прочитана потомками, которые не будут знать всего того, что знаем мы четверо. А именно, они не должны будут знать, что некоторое время, а вовсе не только одну ночь и один день, престол Франции занимал вовсе не Людовик IV, а его брат-близнец Луи-Филипп, которого на этот престол возвёл вовсе не я, а наш друг д’Артаньян.  Изложения Атоса существенно отходят от истины, начиная с того места, когда он описывает, каким образом Король был похищен, по каким причинам д’Артаньян разгадал мой план и понял, что они реализован, каким путём и почему он возвратил Короля на его место, и, наконец, почему затем по прошествии некоторого времени Людовик вернулся на свой трон, а Луи-Филипп был устранён с трона. Также он не описал, куда именно был устранён Луи-Филипп. Всё это я попытался описать в том же стиле, в каком Атос описал наши приключения, и эти описания прилагаются здесь, они подшиты к моим мемуарам в самом начале. Я озаглавил их «Д’Артаньян и Железная Маска, или ещё два года спустя». Вместе с мемуарами Атоса, которые, как я уже говорил, называются «Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции к концу царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV», эти рукописи представляют собой довольно детальное и точное описание тех событий, о которых я уже теперь писать не буду. В последующих главах я опишу лишь то, что произошло после событий, описанных Атосом в первой книге, до событий, описанных им во второй книге, а также, разумеется, напишу и о том, что произошло после тех событий, на описании которых оканчиваются мои приложения.
В настоящее время я располагаю временем, чтобы детально обдумать и описать всё, что хотел бы описать, и, как я уже говорил, освободить свою память от этих воспоминаний, или от неприятной части их, поскольку мне ещё многое следует помнить в связи с тем высоким постом понтифика, на котором я оказался волею Божьей и в некоторой степени собственными усилиями.
Мне будет о чём порассказать, не вмешиваясь в те описания, которые составил мой дорогой друг Атос. Даже в тех местах, где я нахожу у него заметные отклонения от истины, я, пожалуй, не буду излишне назойливым со своими поправками.
Очерчу лишь общую картину. Как я уже сказал, герцогиня де Шеврёз играла гораздо более значительную роль во всех событиях, нежели это можно подумать, читая воспоминания Атоса. Она, как я уже говорил, не столь уж категорично враждовала с кардиналом Ришельё, как это казалось внешне, и именно по этой причине кардинал всегда добивался для неё прощения, что и позволило ей надолго его пережить и остаться при дворе сначала Людовика XIII, затем Людовика XIV, который выделил ей специальные комнаты в Лувре, дабы она имела возможность проживать вблизи Короля и являться на все важнейшие дворцовые события, хотя она имела и собственный дворец, на содержание которого всегда умудрялась находить деньги. Людовику XIV, надо сказать, было за что благодарить её, а Людовик XIII терпел её как подругу и соратницу собственной супруги, Королевы Анны, и, кроме того, сохранил к ней остатки нежных чувств с тех времён, когда она ещё была герцогиней де Люинь и была одной из той весёлой четверки, в которую кроме неё входили её супруг, а также Король и Королева. Кардинал Ришельё был убеждён, что в случае, если готовится самое страшное для него, герцогиня его предупредит и не допустит этого. Так оно и было, поэтому непосвящённые думали, что сам Господь хранит кардинала от всех заговоров. Это был не Господь, это были его осведомители, среди которых герцогиня Шеврёз занимала третье место, поскольку первое место я безусловно отдаю Королеве, а второе – брату Короля, Месье, герцогу Гастону Орлеанскому. Все они с удовольствием вступали во всевозможные заговоры против Ришельё, но когда оставалось сделать самый последний и решительный шаг, предпочитали заручиться его прощением и поддержкой, выдавая ему все секреты заговора, нежели решиться довести дело до конца. Весьма примечательным был случай, когда кардинал по неосторожности приехал в самую гущу заговорщиков, которые прежде уже сговорились убить его. Гастону требовалось лишь отдать условный знак, чтобы кардинал был убит. Но он не подал этого знака, объясняя впоследствии, что находился под каким-то гипнотическим влиянием, испытывая животный ужас и скованность. На самом деле, разумеется, он попросту не решился довести дело до конца, понимая, что одним убийством кардинала дело не ограничится, вслед за этим могло произойти лишь одно из двух событий. Либо Короля Людовика также свергнут, в результате чего далеко не обязательно на трон взошёл бы Гастон, так как были ещё и принц Конде, и иные претенденты. И хотя у принца прав было меньше, но он был более решительным и мог, вероятно, собрать больше сторонников. В случае же если бы Король не был свергнут, он, разумеется, стал бы проводить расследование, и в этом случае вину Гастона скрыть бы не удалось, а заступиться за него было бы уже некому, поскольку лишь Ришельё всегда столь решительно становился на защиту Королевы и Месье, что Король лишь пожимал плечами и во всём уступал первому министру.
Атос проявлял безусловное доверие ко всем царственным особам, он боготворил Короля, Королеву и Месье, во всяком случае до того, как Людовик XIV совершил тот поступок, который заставил Атоса пересмотреть свои приоритеты в жизни. Действительно, все знали, как легко Короли Франции заводят любовниц из числа девиц, замужних женщин, и, в особенности, из фрейлин своих жён. Поэтому когда Луиза Лавальер получила должность фрейлины Мадам, то есть принцессы Генриетты, супруги Гастона Орлеанского, он должен был понимать, что она вошла в число тех дам, из которых делаются любовницы Короля или Принца. Атос же этого не желал понимать, и продолжал считать влюблённость своего сына Рауля в Луизу чем-то значимым, с чем Король, по его мнению, должен был бы считаться. Он, разумеется, жестоко ошибался. Король обращался с Луизой весьма деликатно, а мог бы поступить с ней так, как поступал со многими другими фаворитками. Он даже узаконил общих с ней детей. Но Атос видел в этом лишь оскорбление чести своего сына, и, следовательно, своей собственной чести, не придавая никакого значения тому факту, что основной виновницей случившегося была сама Луиза де Лавальер, её выбор, её влюблённость или даже любовь. Не испытывай Луиза тех чувств к Королю, которые она испытывала, как мне кажется, искренне, что ничуть не меняет дела, Король не стал бы делать из неё любовницу и мать своих детей. Ничего бы попросту не было. Итак, как я уже сказал, не ждите объективности в оценке действий и мотивов поступков Рауля, Луизы, герцогини де Шеврёз, Королевы Анны, Короля Людовика XIV и некоторых других участников тех событий, которые Атос постарался изложить объективно, но потерпел в ряде случаев полнейшее фиаско. Также не ждите, что описание смерти Атоса в воспоминаниях графа де Ла Фер имеют хотя бы какое-то отдалённое отношение к действительности. В последней части своей третьей книги Атос создавал миф о событиях тех лет, он описал не то, что было в действительности, а то, что он хотел бы, чтобы люди считали за события тех лет. Он хотел описать свою смерть от горя, и он её описал ярчайшими красками.
В следующей главе я намерен перескочить те события, которые связаны с историей возвращения в Париж из Англии двенадцати бриллиантовых подвесков, о которых и без того слишком уж много сказано в воспоминаниях Атоса. Я не хочу и тревожить память описанием борьбы с Миледи, которую, как я сказал, я впервые узнал под именем маркизы де Бренвилье, и которую я впервые увидел в тот самый момент, когда она выстрелила мне в грудь. На её совести немало убийств, и убийство её супруга, маркиза де Бренвилье – в том числе. Она убила и свою собственную горничную лишь для того, чтобы все думали, что погибла она сама и, считая её погибшей, не стали бы её разыскивать. Она сошлась с графом де Рошфором, дабы помогать Ришельё и вредить нам, что, разумеется, я не стал бы ставить ей в вину, но она несколько раз покушалась на убийство всех нас четверых, а также на д’Артаньяна в отдельности. Она виновна в гибели Бекингема, а также в смерти Фельтона, которого она совратила с пути истинного. В общем, эту даму давно ждал Ад, и я ничуть не раскаиваюсь в том, что мы её туда отправили. Её сын был в точности таким же злым и коварным, как она сама, так что я весьма жалею о том, что друзья не дали мне пристрелить его, когда у меня была такая чудесная возможность для того, чтобы это сделать. Он виновен в гибели своего дяди, лорда Винтера, и многих других честных и порядочных людей, но если бы я его пристрелил, смертей на его совести было бы меньше, а люди эти могли ещё послужить верой и правдой своему отечеству. Всё это уже описано Атосом, и я не собираюсь это повторять. Итак, следующую главу я начну, как обещал, с момента нашего расставания после осады Ла-Рошели.
Для того, чтобы не возвращаться к этой теме, скажу лишь, что осада этой крепости была необходима Ришельё для того, чтобы покончить с раздробленностью страны и уничтожить последний оплот гугенотов внутри Франции. Жители Ла-Рошели вознамерились объединиться с Англией против Франции, Короля и кардинала. Ришельё сделал серповидную дамбу, мешавшую английским кораблям подойти к Ла-Рошели и оказать им помощь. Для этих целей он даже пожертвовал многими кораблями, хотя, впрочем, далеко не все из них представляли собой какую-то ценность. Большинство из них были уже довольно ветхими и устарели, так что идея затопить их и засыпать землёй была не плоха. Она позволила ему оставить город без поддержки с моря, в результате чего Ла-Рошель сдалась. Наш добрый Король Людовик XIII был не столь добр к гражданам павшего города, как его отец, Король Генрих IV к парижанам. Напомню, что когда Генриху IV сообщили, что Париж скоро падёт, поскольку парижанам нечего есть, он возмутился и сказал, что не хочет завоевать столицу своего государства с помощью такой жестокости, от которой может потерять значительную часть её населения. Он распорядился пропустить в Париж телеги с едой из сельских районов. Людовик XIII, в отличие от Генриха IV, не только не пропустил никакого продовольствия в осаждённую крепость Ла-Рошель, но и проявил большую жестокость по отношению к жителям побеждённого города-крепости, приказав не оказывать никакой помощи раненым и даже наслаждаясь видом умирающих голодных и раненных жителей, передразнивая их мученические стоны своими отвратительными гримасами, находя это забавным. Уже одним этим он дал основательное подкрепление слухам о том, что он вовсе не сын славного Генриха IV, и что Мария Медичи родила его от одного из своих любовников. Поскольку я достоверно знаю имя этого любовника, я готов подтвердить основательность этого мнения. Что ж, на этом я оканчиваю своё описание тех событий, которые предшествовали знакомству нашей отважной четвёрки мушкетёров, и пишу в конце:

                Конец Первой Книги

#дАртаньян #ЖелезнаяМаска # Фанфик #Мушкетеры #Атос #Портос #Арамис