Поражение

    Подготовилась она заранее, ещё с осени: посмотрела интернет по теме, собрала в джутовый мешок всё, что надо (складной стульчик "Привал", две коробки спичек, свечу на подсвечнике, секатор, налоговый кодекс за две тысячи пятый год, сучкорез, пилу, тяпку, картонку, две пластиковые бутылки специального средства), выбрала место и стала ждать подходящего момента.
     И вот, на дворе минус семнадцать, ни ветра, ни снегопада. Коз выводить-заводить в такой мороз не надо, сделала с утра самое необходимое, - и хоть до следующего утра воплощай задуманное.
     Топая с вёдрами по курятникам, утятникам, козлятникам и голубятне, она мечтала, как сядет и будет смотреть на огонь, греть руки-ноги, а можно и бока, и даже спину, ворошить вместе с мерцающими углями своё прошлое... "Кодекс, вон, за две тысячи пятый, а на дворе две тысячи двадцать первый, - шестнадцать лет прошло, а всё как вчера"... чаю можно попить душистого, с травами, а можно даже и картошки испечь... Прореветься хорошо бы, конечно, от души, прямо повыть - как волки на луну, благо рядом почти никого, но нельзя: гайморит обострится и мыкайся потом. Однозначно: пореветь отставить. А жаль.

     И вот, начала. Как написано: подальше от строений, электропроводов, и главное - от стога сена, он один остался, его сохранить - во что бы то ни стало, а то до весны ещё никто и не повезёт сюда больше. Поставила на всякий случай рядом со стогом ведро с водой.
     Первым делом положила сено, на него - тонких веточек, на них - веток потолще, - всё, как написано и нарисовано в интернете, правда накануне дожди шли, а теперь морозом схватило - ветки в корках ледяных - "ну, ничего, обтают, высохнут"... затем с десяток выдранных и скомканных листов из налогового кодекса и ещё веток, вперемешку с прошлогодними жёлтыми сосновыми лапами, - получился целый шалаш. Картонную коробку большую грязную разломала и сверху водрузила. Потом средством из бутылки полила, чиркнула спичкой, - "ничего, что погасла", и другая тоже, штук десять - ветерок откуда-то, пошла в бытовку, там зажгла свечку, вынесла, прикрывая ладонью пламя, и от свечки уже спичку как следует, бросила на шалаш, - ну наконец-то, вспыхнул! Да как весело занялось!! Выдохнула облегчённо, села на стульчик, расслабилась и приготовилась наслаждаться... Но почему-то через несколько минут весь огонь как бы всосало в шалаш, и только внутри - на самом дне его - искрилось, догорая, сено. Удивилась. "Ну, ничего, разгорится. Это пока ледяные корки там тают, - капают и гасят". Когда всё совсем потухло, подлила ещё средства, как на бутылках написано: пока горит, не подливать, а то взорвётся. Подоткнула ещё сена и страниц из кодекса, опять с десяток спичек вхолостую, свечка, от свечки - спичка, опять весело разгорелось, села наслаждаться, и опять всё потухло. Шалаш прямо как в рот пламя вобрал и зажал там, зубы-губы на замок, только глазки-искорки посверкивают.
   Ещё несколько таких подходов сделала она, выливая с каждым разом всё больше из бутылки. И каждый раз огонь начинал дразнится - плясать, махать ей своими огненными руками, а потом прятался от неё в шалаш, высунув напоследок язык - всполох типа "пока-пока". А шалаш его покрывал: проглатывал, отхлёбывая при этом и от её романтического настроя, от которого, в конце концов, не осталось и следа.
     "Та-а-а-к", -  насупила она брови. Почесала лоб. И повела вокруг шалаша пёстрый хоровод мыслей: "Если б сена побольше, - но козам тогда что?"... "Из искры возгорится пламя! - а то б тебе"...  "У туристов как-то же получается, даже когда под дождём. Песня ещё такая была: а у костра ни сесть, ни лечь, и не устанет дождик сечь"...  "И вот ведь парадокс: как легко воспламеняются страшные - не приведи, Господи! - пожары, такие, что и потушить их не могут, а тут - во всеоружии, можно сказать, и условия, и теоретическая база, и двадцать первый век"... - всё жёстче нареза'ла она круги вокруг шалаша, хоровод стремительно набирал, набирал обороты... и с орбиты её сорвало:
"Ах, ты так? Ну, держись!" - решительно схватила вторую бутылку со средством. "Вот тебе!" - вытряхнула на шалаш всё до последней капли, отшвырнула бутылку в сторону, понатыкала сена со всех сторон, кодекс весь пачками разодрала - "На' тебе, жри", спички, свечка, руки дрожат, спичка, вспыхнуло, стульчик "Привал" пинком в сугроб - "Не расслабляться!", - и давай скакать вокруг шалаша, метать в него стрелы-ветки, с неистовством вонзать в бока шпаги-прутья, тяпкой подтыкивать и по башке колошматить, поддувать, остервенело махать картонкой - приводить в чувство - "Ну, давай же!",  раззадоривать, тормошить, заводить - "Поднимайся, вставай!"... А он в ответ то фыркал презрительно, то вспыхивал раздражённо, то дымил и чадил, подмигивая ехидно жёлтыми колючими маленькими глазками, а то вдруг красными глазищами как сверкнёт, да как разинет пасть, да пыхнёт злобно пламенем, пугая, или язык длинный змеиный покажет - высунет и вертит им во все стороны, стараясь лизнуть жгучим ядом...
     Но постепенно шипел, пыхтел и плевался он всё ленивее, всё более вяло и сонно, затухал, затухал... И вскоре потух. Совсем. И глаза все, даже самые маленькие, позакрывал. Как больной или старый зверь, который уже ничего не хочет, только спать.
   На этот раз потухла и она: и арсенал стратегический исчерпан, и устала - как-никак начали в двенадцать, а теперь стемнело, февраль - не меньше пяти часов бились, и ей всё-таки под шестьдесят.
     Странное чувство испытала она тогда. Большим, неподвижным, но живым и непокорённым зверем темнел он на фоне заснеженного огорода и синего неба. Уходила и оглядывалась: "Вдруг только притворяется спящим, а ночью возьмёт да и съест стог сена? Может, водой его окатить?" Но пока они сражались, вода в ведре замёрзла, другого свободного ведра нету...  "А-а, будь что будет" - плюнула, махнула рукой и пошла спать.

    Спалось плохо. Мелькали обрывчатыми пёстрыми клочками сны. Проснулась с тем же странным чувством. Зверь по-прежнему лежал там. Делая повседневные дела, ходила с опущенной головой, ссутулясь, шаркая ногами и стараясь не смотреть в его сторону. Вспомнила: это же чувство испытала она, когда рядом с её городской хрущёвкой посрубали деревья и воткнули дом, почти вплотную, так, что он навсегда заслонил для хрущёвки солнце. Как они бились! Звонили, ходили, писали, заявляли, обращались, жаловались, требовали... Однажды, после очередного обращения жильцов в какое-то ведомство, стройка затихла. И тогда им показалось, что они победили. Они радовались как дети: вот, есть всё - таки справедливость! Но через какое-то время стротельство возобновилось, ускоренными темпами дом долепили, и уже никто не обращал внимания на их звонки и писанину, да и не особо кто уже тогда звонил. В сторону нового дома-соседа, как и в глаза друг другу, проигравшие старались не смотреть, и друг с другом почти не разговаривали - почему-то стыдно было. Это было чувство поражения: подавленности, бессилия и собственного ничтожества.
   
   Но всему живому свойственно тянуться к свету. Постепенно, как таракашечки-букашечки из коробки, расползались обитатели хрущёвки искать себе место под солнцем. Разбегались кто куда, разлетались - по возможностям... Кто уже еле ползал - те на лавочки, а кто совсем ползти не мог - остались у телевизоров. А она перекочевала на родительскую дачу, летнюю и неблагоустроенную.

    - Ссыльный Иванов прибыл, - прервала её воспоминания возникшая в проёме калитки двухметровая жердь.
   Этот родственник, не разделявший её пасторальных сельскохозяйственных иллюзий, поскольку детство его прошло в деревне, в многодетной семье, - подменял её на пару дней раз в неделю.
    Она не обрадовалась, но оживилась: всё-таки теперь втроём, а не один на один с тем угрюмым, лежащим посреди двора.

- Что это у тебя тут за лесоповал?

   Обычно они даже не разговаривали, так только: "Пост сдал" - "Пост принял". А тут вдруг её как прорвало:

- Ой, да ты представляешь: закон вышел, про костры на дачах, что с весны нельзя их жечь будет, если место специально не оборудовано. А когда мне? Дай, думаю, пожгу сейчас, пока можно. Вот, и средство специальное купила, для розжига:  инновационная формула, зажигает сырые дрова, написано. Две бутылки извела...

   Тарахтела она, тарахтела, а он подошёл молча к тому, лежащему, постоял над ним... :

- Спички дай.

   Она и не просила его никогда ни о чём - проще самой, чем выслушивать... И сейчас - ни слова. Делала вид, что по своим делам рядом крутится, но всё подсматривала: как взял сена - ну, может, чуток побольше, чем она брала; и как спички ему одной хватило - чиркнул только, хоть и не курильщик, к слову; и как картонкой махал - ну, тоже, может, чуть посильнее, чем она, - в общем, разгорелось у него. Сразу. И не потухло. Она - скорей бегом таскать туда ветки: до позднего вечера таскала всё, таскала... Потом торопилась по снегам на последний, за два часа до полуночи, автобус. И лишь на остановке, переведя дух, - на морозе и ветру - разревелась. И в автобусе продолжала украдкой, отвернувшись в темень окна.
    А войдя с мороза в ту свою хрущёвку, отметила: как всё-таки хорошо, что удалось сбросится всеми и восстановить отопление в подъезде: то ли в девяностые, то ли раньше, его сначала поотключали везде, а потом посреза'ли радиаторы и трубы на металлолом... И как хорошо, что сантехник Паша был ещё жив - сделал по осени им всё, на совесть, потом к Новому Году занемог, уволился, хоть до пенсии далеко, и вскоре помер, от цирроза. А ведь и не пил, - только по молодости, говорят, когда-то, и то недолго... Толковый, порядочный и просто красавец-мужчина был человек. И хоть прошла вся его жизнь под чужими унитазами, как он выражался, но не напрасно: всем пользуемся и радуемся.

   Дома скорей взяла ватку: из одного комочка скрутила длинную турундочку, смочила в чём было - в спиртовой настойке прополиса - и засунула как можно глубже в ту ноздрю, где у неё гнездился, периодически обостряясь, гайморит, а другой комочек, также смочив, засунула в соответствующее ухо. Обычно, как профилактическая мера, это помогало, даже если тройным одеколоном ватку намочить.

     Потом долго-долго сидела в ванной, подставляя под горячую струю то руки, то ноги, то один бок, то другой, и спину, смывая с себя холод и досаду: ну как это -  за день костра не разжечь, с высшим-то образованием...

   А когда засыпала, привиделась ей продуваемая всеми ветрами дача и силуэт родственника в калитке. И вспомнилось, как приговаривала его мать о своём пьянчужке-муже: "Хоть худой плетешок, а всё какая от ветра защита".

11 марта 2023г. Мемуары.