Старинные часы. Глава 5

Глава 5

Падение Эммы Петровой прямо на театральной сцене наделало шума на телевидении и в прессе, поэтому в больничном холле толпились представители СМИ. В надежде получить не только последнюю информацию о состоянии знаменитой балерины, но и прорваться в отделение, чтобы сделать эксклюзивный снимок Эммы Петровой в палате, куда её на четвертый день после операции перевели из реанимации. Они готовы были дежурить здесь сутками. Погоня за сенсацией вынуждала их работать по волчьим законам. Но Эмма уже много лет являлась частью этого сложного мира славы, поэтому прекрасно понимала, что, несмотря на все предпринятые меры, в какой-нибудь «жёлтой» газете всё равно может появиться фотография, исподтишка сделанная, например, через проём открытой двери или через окно. Такова обратная сторона успеха.

Когда после случившегося её привезли из театра в больницу, решение о необходимости срочной операции было принято в течение часа, созванным в экстренном порядке консилиумом врачей.

Всё, что запомнила о тех первых после операции днях сама Эмма был мягкий свет, горевший в помещении, звуки работающих приборов и барабанивший по отливам дождь. А ещё сон. Ей всё время снился тогда один и тот же сон. В нём чередой проходили роли из спектаклей, образы знакомые и нет, лица людей и цветы, цветы. Как много в том сне было цветов! Они кружились под мелодии балетных постановок и падали на подмостки к ногам танцующей Эммы. Она чувствовала, как возрастает темп музыки, поэтому изо всех сил старалась поймать его. Но дыхание срывалось, а ноги путали шаги. Эмма отчаянно пыталась вернуть своим движениям плавность, но тело не слушалось её. Музыка становилась громче. Ещё немного и она переставала слышать её: все звуки превращались в страшный скрежет. По спине пробегали мурашки и, упав на колени, Эмма жмурилась. Закрывая руками уши, она хотела убежать, чтобы не сойти с ума от игры взбесившегося вдруг оркестра. Но покинуть сцену так и не смогла. Что-то держало её, напоминая о незаконченном танце: ей необходим только миг, чтобы завершить свой знаменитый воздушный прыжок. Всего лишь миг. «Так дайте ж мне его! – умоляла она музыкантов и видела лицо дирижёра. Он всегда отвечал: «Нельзя! Секунд не хватает для всех».

Эти слова больно резали по сердцу и, опустив голову, Эмма закрывала руками лицо. Всякий раз в том сне она плакала, стоя на коленях. Плакала до тех пор, пока вдруг не осознавала, что находится в абсолютной тишине. Куда-то исчезал оркестр, а в зрительном зале уже не было публики. Вот тогда казалось, что она умерла.
Каждый раз Эмма умирала перед тем, как проснуться. Пытаясь разобраться в собственных ощущениях, она пробовала потихоньку отделять реальность от смешавшегося с ней яркого кошмара. Ведь пора бы уже, наконец, ясно осознать всё то, что произошло! Но вначале перед глазами плыл туман, болела голова, а собственные руки были тяжелее гирь. И только чуть позже врачи и медсёстры перестали казаться ей плоскими человечками, вырезанными из белой бумаги, а лампа на потолке солнцем, закатывающимся за горизонт. Она помнила и понимала только одно – внезапная резкая боль, погрузившая её в чёрную пустоту взамен приближающегося счастья. А ведь оно казалось так близко, так ощутимо, так светло. В одном шаге от почти завершившегося спектакля. Она уже чувствовала его дыхание, когда в переполненном зале видела Сергея. Уже сердце билось чаще, и желание скорой встречи становилось невыносимо сильным. Но всё исчезло вдруг, словно провалившись в чёрную пустоту, из которой теперь приходят только жуткие сны. Их зыбкий мир вновь и вновь рождает страх, засевший в подсознании. Он подобно монстру восстаёт из круговорота картинок и обрывков мелодий с одним единственным ответом на все незаданные вопросы: «Чужое время настаёт!»

Этот страх ещё долго будет мучить Эмму, напоминая о том, что уже совсем скоро придётся столкнуться с чем-то совершенно новым. С чем-то от чего в течение последних двух лет она хотела спрятаться, уйти, перебороть. И вот оно настаёт: ожидаемо и неожиданно. Можно ли жить с этим дальше? Как стереть из памяти своё падение? И как не боятся упасть снова? А ещё представится ли ей сама возможность снова выйти на сцену? На все эти вопросы пока нет ответов. Их предстоит найти, ведь впереди реальность, с которой придётся иметь дело, какой бы она не оказалась. Но ещё сейчас, в этот ускользающий миг, когда правда неизвестна, ей так хотелось надеяться на чудо. Хотелось прогнать собственные предчувствия, ухватиться за соломинку, поверить в почти невозможное. Она была благодарна врачам и медсёстрам за их деликатное молчание. Благодарна за время, данное на мечту и осмысление. Пусть оно будет потрачено на иллюзии, но зато подарит коротенькое счастье. Счастье – верить в свой завтрашний день. День, в котором ещё будет место танцу. День, в котором ещё промелькнёт чудо Белой Птицы. И день, в котором она сможет закончить свой прерванный полёт.
 
Спустя трое суток Эмму перевели из реанимационного отделения в палату. Лёжа на специальной кровати, она видела в окно голые ветви деревьев, на которых, радостно чирикая, прыгала небольшая стайка воробьёв.
Сегодня солнечно. На пригреве тает наметенный за ночь снег, комьями срываясь с крыши и парапетов, а кое-где и вовсе барабанит настоящим дождём. Долгая зима подошла к концу и в эту пору так хочется больше гулять, хочется дышать свежим весенним воздухом и слушать, как вокруг звенит капель. Хочется жить и танцевать. Ах, если бы вновь танцевать! Но врач в этом категоричен.

 – Операция прошла успешно, – осторожно заметил он на утреннем обходе, – но ваш позвоночник уже не выдержит большой нагрузки. Если вы не хотите оказаться в инвалидной коляске, то измените свою жизнь. Танцевать, как раньше, вы не сможете.
Эти слова Эмма много раз прокручивала в голове. В общем, что-то подобное ей уже говорили не раз за те два года, когда появилась боль в спине. Говорили и немецкие, и английские, и русские врачи. Но до сих пор она танцевала!
– В этот раз ситуация сложнее, – настаивал врач, терпеливо выслушав её возражения. – Вы перенесли сложную операцию с установкой металлоконструкции. Я думаю, несложно понять, что нагрузки на позвоночник в этом случае должны сильно отличаться от тех, что вы выдерживали прежде. Увы, такова реальность. Мне очень жаль говорить вам об этом.
 
На глазах Эммы выступили слёзы. Вот оно то, чего она так боялась! Предчувствия, выраженные в словах! Что означает для неё перестать танцевать? И что означает изменить свою жизнь? Как? Эти вопросы сейчас кажутся только игрой слов, лишённой всякого смысла, так как она никогда не представляла себя вне балета. Теперь Эмма поняла, что страшные сны рождало её подсознание – она уже никогда не сможет танцевать. В слове никогда заложена невозможность всего. От него холодно и пусто. Однако именно оно определит её дальнейшую жизнь. Оно и есть та новая реальность, в которую так страшно войти.
 
Но об этом в те первые дни после операции Эмма не говорила ни с родителями, ни с Сергеем. Последний был в больнице с того момента, когда её привезли сюда из театра. Он несколько часов стоял под дверями операционной и первый увидел её в реанимации, куда врачи не пустили даже родителей. И именно ему сказали о том, что Эмма никогда больше не сможет танцевать.

 Тогда он впервые столкнулся с проявлениями её характера: она не жаловалась и не плакала. Только меньше улыбалась. Подолгу задумчиво глядела в окно и молчала. Но на его нежность отвечала тем же, хотя сердце своё не раскрывала. В те дни Сергей стал бояться, что она возведёт между ними стену, разрушить которую потом будет непросто. Именно поэтому он не однажды пробовал «вытащить её из раковины», затевая откровенные разговоры. Но Эмма уходила от них. Опасаясь срыва, Сергей изменил подход. Он стал разбирать её стену по кирпичику. Медленно, осторожно. Он говорил, о чём угодно, но не касался главного – танца. Не позволив ей отгородиться молчанием, он вскоре понял, тактика работает. Эмма начала откликаться на разговоры, например, о его книге. Однажды даже взяла с него обещание, что когда-нибудь он покажет ей Новогрудский замок и найденный там древний храм.
– Кстати, а почему «Щит времени»? – как-то спросила она.
–Так его назвали историки, впервые обнаружившие храм. Среди других петроглифов они нашли изображение, символизирующее замкнутый цикл жизни и смерти, при котором время никогда не закончится. Ведь у круга нет конца. Он считается своеобразным щитом или защитой вечности.
– А что означает петроглиф, который стал рисунком циферблата дедушкиных часов?
– Танец мгновений.
– Красиво.
– Не только красиво. Рунические символы, соответствующие каждому часу, говорят о том, что древние представляли время сложным сплетением линий, по которым в танце ступают Боги. Таких сплетений так много, что они выглядят весьма запутанным рисунком. Но если к нему внимательно присмотреться, то можно увидеть бесконечное количество кругов (щитов времени), накладывающихся друг на друга. А это символ вечности.
– Значит, пока Боги танцуют свой танец, существует время?
– Думаю, нет. Время, как понятие, для древних не существовало. Скорее, оно иллюзия современного человека. Правильнее будет сказать – пока Боги танцуют, существует всё.
– Значит, если танец прервётся, всё исчезнет?
– Должно бы. Однако не исчезнет. В этом и заключается парадокс, ибо у круга нет конца.
– Ах, да. «Щит времени».

Сергей ещё не раз потом рассказывал ей о петроглифе старинных часов, но эти длинные беседы ненадолго отвлекали Эмму. В её взгляде была грусть. Эмма не видела выхода, а потому упрямо загоняла свою тоску в душу. Тогда врачи уже рекомендовали ей потихоньку ходить. Держа её под руку, Сергей считал шаги от кровати до окна, от окна до дверей. Вначале Эмма сильно цеплялась за него, но постепенно стала увереннее и вскоре уже ходила сама, опираясь на трость. Отныне Сергей заставал Эмму стоящей у окна или занимающейся лечебной гимнастикой под присмотром врачей. И хоть она всё ещё прихрамывала при ходьбе, он видел, что постепенно к ней возвращается прежняя грациозность.

Однажды утром Сергей застал у неё родителей и деда. Эмма впервые заговорила с ними о часах, объяснив, почему так неожиданно привезла их из Лондона. Тогда он подробно рассказал обо всём, что было ему известно на тот момент: звонок Шишкина и письмо потомка ювелира Добролюбова, который в течение многих лет разыскивает их семейную реликвию. А ещё состоявшаяся экспедиция в Новогрудскую крепость, где им удалось найти петроглиф, ставший основой циферблата часов, выполненных Гансом Урбаном по заказу Добролюбова. И в завершение давнишняя фотография Эммы, в точности похожая на присланный Шишкину снимок.

Всё это старик слушал очень внимательно, ни разу не перебив. И только когда Сергей закончил, задав последовательно несколько вопросов, он заговорил сам. Вопросы, на которые ему необходимо было ответить, звучали так:
– Не являются ли ваши часы копией? Если да, то с чего и кем она была сделана? Если нет, то, как к вам попали эти часы?
– Эти часы подлинные, работы Ганса Урбана. И они по праву наследования принадлежат Эмме, ибо Василий Дмитриевич Добролюбов – мой дед. У моего отца был родной брат, поэтому человек, написавший письмо этому вашему антиквару – сын моего дяди.
– Но ведь мы же Петровы? – удивился отец Эммы.
– После революции безопаснее было носить фамилию Петров. А вот почему именно её, я попробую вам рассказать. Когда мой дед собирался бежать из России, случилось несчастье. Серьёзно заболел один из двух его сыновей. Им был мой будущий отец, которому в тот год исполнилось всего три года. Ребёнок был настолько слаб, что перевезти его за границу означало подвергнуть непосильному испытанию. Не говоря уже о путешествии через океан. Добролюбов понимал, что это убьёт мальчика. Остаться же с ним на Родине, где большевики уже захватили власть, они тоже не могли ни при каких условиях. Тогда бы раскулачили и сослали в Сибирь всю семью, поэтому приняли тяжёлое решение: оставить мальчика. На помощь деду пришёл работник его ювелирной мастерской, спрятавший у себя моего отца, а впоследствии выдавший его за собственного сына. Так мы стали Петровыми. Фактически жизнью мы обязаны этой семье, вылечившей и вырастившей моего отца.
– А часы? – спросила Эмма.
– А вот часы дед оставил намеренно. Он взял обещание у Петровых, что они сохранят их для покинутого сына с тем, чтобы тот смог передать семейную реликвию своим детям. Много лет они хранились в подвалах, чуланах, кладовках. Таким образом, их удалось сберечь. Петровы оказались очень порядочными людьми и честно передали часы подросшему мальчику.
– Значит, твой отец знал историю своей семьи?
– Да.
– А он никогда не пытался связаться с родными? Получить какую-нибудь информацию об их судьбе?
– Это могло навлечь беду на всех, кто так или иначе был вовлечён в эту историю. Всю свою жизнь мой отец хранил эту тайну, наказав потом и мне хранить её. Я должен был навсегда забыть о том, что я – Добролюбов.
Некоторое время все молчали, стараясь обдумать услышанное.
– Папа, а почему ты ничего никогда не рассказывал нам? Ведь теперь-то давно можно об этом говорить!
Дед вздохнул и долго смотрел перед собой.
– Не знаю, – наконец проскрипел он. – Наверно привык молчать. Слишком сильно вбил мне в голову отец, что по-другому нельзя. Неправ я был. Вы должны были знать правду. Но часы я сохранил.
– Послушайте, – удивился Сергей, – но ведь им уже без малого сто лет! Неужели вам, в самом деле, удалось их сохранить? Разве они могут ещё идти?
– Идут. Но, разумеется, я уже не раз менял все механизмы, а также реставрировал внешний вид. При должном уходе эти часы ещё долго будут в рабочем состоянии. Когда-нибудь они будут принадлежать детям Эммы.
 
О том, что её прадед был родом из Минска, она знала по рассказам до этого разговора. В сорок пятом он дошёл до Берлина, а в июле сорок четвёртого участвовал в освобождении родного города, куда вернулся после победы к невесте. Они встретились в разрушенном бомбёжками городе и провели вместе всего несколько часов, данных ему на отдых. По воспоминаниям, сохранившимся с того времени, Эмма слышала историю о том, как они грызли кусочки чёрствого хлеба, сидя на обломке каменной стены разбомбленного дома и мечтали о мире. В тот день была гроза. Раскаты грома и полыхающие молнии вызывали радость. Ведь нельзя объяснить словами, что означает слышать грозу вместо грохота войны. А после она пела ему какую-то белорусскую песню и в её голосе слышалась надежда на будущее, в котором у них будет дом и его не сожгут, у неё будет муж и его не убьют, будут дети не знающие, что значит война. А когда, уходя на фронт, он обещал вернуться сюда, она уже знала, что всё так и будет.

В квартире деда есть старый альбом с пожелтевшими фотокарточками. С них смотрят его отец и мать. Он любил показывать эти снимки Эмме, но за все годы ни разу не обмолвился о том, кем в действительности был его отец. Дед всегда говорил, что её прадед – сын рабочего ювелирной лавки. Только сейчас она поняла, почему он так бережно всю жизнь хранил старинные часы. Так завещал Добролюбов, покидая Родину, и хоть ни её прадед, бывший в то время трёхлетним мальчиком, ни позже дед ничего не знали о судьбе родных, сама история их происхождения не канула в Лету благодаря тому, что семья Петровых сохранила и не скрыла от мальчика всю правду. И теперь эти старинные часы единственная не разорвавшаяся ниточка, связывающая потомков рода. Возможно, дед верил, что когда-нибудь произойдёт история подобная той, что случилась с фотографией Эммы. Появятся скрытые долгие годы сведения и тогда кому-то удастся их сопоставить и обнаружить правду. Ту правду, которой он привык бояться и которую вынужден был скрывать от людей ради безопасности своей жены и детей. Позже, когда времена изменились, он продолжал молчать, не задумываясь о том, что его молчание уже, в общем, не имеет смысла. К тому же, Петровых он считал своей настоящей семьёй. Он родился и вырос в советской Белоруссии. Подлинная история его семьи всегда казалась ему оставшейся где-то в далёком прошлом, известном из книг. Ведь даже его отец уже был воспитан в новых реалиях послереволюционного времени. Ведь, как писал Ленин «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него», поэтому потомок Добролюбова был таким же, как и миллионы советских людей. С детства он видел тяжёлый труд своих приёмных родителей и научился понимать, как даётся кусок хлеба. Петровы так навсегда и остались бедняками. Революция, провозгласившая права рабочих и крестьян, так и не вырвала их из нищеты, хоть и дала возможность учиться. Знания открывали многие пути, но всё изменила война. Когда она закончилась, он вернулся к невесте в Минск, где прожил до самой смерти. О своём происхождении он, конечно, никогда ни с кем не говорил. О нём напоминали только старинные часы, пролежавшие в кладовке до тех самых пор, пока много лет спустя он не передал их своему сыну, строго наказав молчать о настоящей истории своей семьи.

 И только век спустя она вновь напомнила о себе. Но в тот день ни Эмма, ни Сергей не знали, что в этих старинных часах заложена ещё одна загадка. Разгадать её только предстояло.

Продолжение здесь:http://proza.ru/2023/03/11/1259