Сердце

Топкий эфир, лишенный праны, неподвижен. Разбитые на частные квадраты щедрые кладбищенские угодья – ареал обитания сгнившей, освободившейся от докучной плоти части общества, претерпевшей необратимые изменения, возможно, в лучшую сторону, чем при жизни. Мертвецы здесь находятся в плену вечного стремления к совершенству, становясь с каждым днем все тоньше и эфемернее, постепенно истлевая до состояния бестелесной сущности.
Из темных вод сверху проглядывает луноликая капитель.  За оградой, где белеет мрамор, стоит человек. С ним худосочный мальчик лет пяти.
- Папа, я хочу есть, - говорит мальчик.
Отец что-то уклончиво бормочет, вперив потухший взгляд в плато могилы. Кажется, у ребенка был тревожный вечер в детском саду. Тревожный, потому что сквозь слезу окна видно как раскачивается и бежит по кругу нескончаемый день, блеклый как паутина. Потому что крахмальная простыня на раскладушке источает смрад кухни, а чей-то громкий окрик по имени - есть полное уничтожение и одиночество. Незыблемо повествовательное нагромождение слов всегда превращается в нечто изумрудно вопросительное, если нырнуть глубже. Правда, взгляд тогда становится отчужденным и антрацитовым, цвета змеиной кожи, а спина приобретает форму коромысла. И пальцы выхватывают из безвоздушного сумрака желтые тотемические символы ускользающих минут. И еще кто-то смотрит из гущи пространства красными протуберанцами глаз. Да, у мальчика был тревожный вечер. Но почему отец привел его сюда ночью? В пристанище этой келейной мглы, пропитанной запахом камня и мха, отец до сих пор видит ту, которой давно нет. Люди говорят, что он сошел с ума. Говорят, что «она» тоже была сумасшедшая. Но мальчик этому не верит. Луна над головой копирует отверженную тень отца, делая ее похожей на монументальный языческий крест. Отец начинает что-то тихо и неразборчиво повторять, прерывая свою речь короткими одинаковыми вопросами – «хотела ли ты этого?» Что он задумал? Ведь пора уже возвращаться домой. Но отец вдруг повернулся и взглянул в упор. Мрачные впадины его глаз не выражают ничего, кроме механической решимости пророка. Так же он смотрит с семейного фото, где они были вдвоем с «ней». Два человеческих лица и два торса, поглощенные живой грудой сырого мяса.
- Нам пора домой, - медленно говорит мальчик, не спуская глаз с отца, - Я хочу есть.
- Да, - отвечает отец, - Это «ее» сердце. Ты слышишь его? Надо было сохранить…
Мальчик не совсем понимает то, о чем говорит отец, но ему становится жутко и он явно слышит гулкий учащенный стук, раздающийся в ушах. Это его собственное сердце…

Теперь он смотрит на отца сквозь время и видит его могилу рядом с «ее» могилой. Это уже не мальчик, а взрослый мужчина, у которого нервное узкое лицо, красиво скроенный череп с залысинами и жесткая щетина, растущая из его щек как мертвый лес. Когда-то была еще одна ночь, расколотая в движении и брызнувшая пустынными бликами далеких жилищ, и белая рука, согнутая в локте, превратившаяся в сухую ветвь где-то взаперти, внутри обещания.  Он вспомнил «ее» лицо, тонкое и бледное как восковой цветок, и долгий пристальный взгляд узорчатых глаз, которых нет больше. Здесь, посреди кладбищенской чащи не было никого кроме них троих, и если бы можно было как-нибудь унять свет луны, то все слилось бы в одну атомную акварель, смешанную с седыми пылинками пепла. Сердце его билось так же гулко и торопливо, он чего-то не сделал, забыл о чем-то важном, не сохранил. Ночной воздух холодил глаза, рука неосознанно вцепилась в прут ограды. В сущности, это была такая обыкновенная ночь, что не хотелось даже спать. Да он и не спал несколько дней. А если и впадал в дрему, то это было похоже, скорее, на кратковременный паралич. Может, сон не так уж и важен. Может, и смерть не так важна. Что бы на это сказал отец? Он был мудр по-своему, и за это его считали ненормальным. А «она»? Что бы сказала «она»? Хотя в ней и билось когда-то два сердца, она приняла роль матери враждебно и совершенно отстраненно. Она была чудовищем. Именно поэтому он, вышедший из ее чрева в положенный срок, превратился в своего отца. Но будут и еще превращения. И все вокруг будет меняться вместе с ним. Эта раздражающая текучесть бытия, воспетая почившими мыслителями тлена – не что иное, как пошлая архаика, лишающая надежд на бессмертие. Все вечное – неподвижно.
Он не заметил, что его ботинок утонул в жидкой грязи. Да, он никогда не умел думать умом. Это от матери. Мир помещался в ее холодном сердце, но разум был поражен ржавым недугом. Он помнил тщательно заткнутые тряпьем краны в ванной и на кухне. Ее торопливые руки были полны ужаса. В спальне висел тигр, склеенный из журнальных листов, равнодушно помахивающий хвостом, а в зале на стене круглогодично горела елочная гирлянда.  Иногда они по целым неделям не показывались из дома. Надо пересечь горизонт, говорил отец, и тогда они выходили втроем на прогулку и, невидимые, пересекали тысячи людей с неживыми картонными лицами. Это всегда был вечер. Это сплошной непрекращающийся и неумирающий вечер…