Книга Абсурда - Часть Вторая

Там арка детства моего
И я пройду через неё
               
В детстве, лёжа в постели и перед тем, как заснуть, он не мог оторвать взгляда от этого висячего на стене фарфорового блюдца, где изображённый глазурью орнаментный чугунный забор и чудная арка с воротами притягивали своей загадочностью и влекли в потустороннюю даль.
Что-то, что простиралось по ту сторону ограды было необыкновенно для его детской фантазии. Он смутно хотел и чувствовал, что однажды пройдёт под ней.

По каким-то непонятным дореволюционным соображениям, именно в этом районе города и до начала чёртовой смуты, рядом друг с другом были построены четыре бани!
Каждая из них располагалась в отдельном квартале и являлась цельным зданием с кочегаркой и несколькими квартирами во внутреннем дворе.
Названные причудливо, они располагались в одну шеренгу между улицами - Горького и Азизбекова.
Одна из них принадлежала министерству обороны и называлась “Офицерская”. 
Строение было двухэтажное с цокольными жилыми этажами с двух сторон и было возведено из местного песчаника в форме вытянутого прямоугольника.
Баня с претенциозным названием – “Номер Один” конкурировала с офицерской находясь напротив её главного входа. Другая же - “Фантазия”, была через улицу со стороны двора, за которой располагалась четвёртая.
Каждый житель был лоялен своей бане, во дворе которой жил и в другие не ходил.
Во всей округе выражение “иди в баню” не считалось грубостью, а скорей пожеланием чего-то приятного и необходимого.
Тёсанные камни этих зданий, да и почти что всего города, были выложены умелыми каменотёсами, будущее поколение которых, через столетие, изгнали из построенного им града.
Фасады были выполнены в стиле упрощённого классицизма, а вот внутри - по периметру жилой части двора - были сплошные деревянно-стеклянные веранды, истрёпанные временем и косметическим ремонтом типа – тяп-ляп, что превратило их в ветхое состояние и к удовольствию живущих там, невидимое с улиц.
Офицерская, как и другие бани, была истинным чистилищем, но на земле.
До революции сюда стекались, - точнее маршировали военнослужащие царской армии, в основном офицеры, а затем – советской, но любого ранга, а также “трудящиеся востока”, - короче жители города.
Заведение было с общим коридором и с дверьми в отдельные и благоустроенные номера. Полы всей бани были выложены красивыми многогранными керамическими плитками разных форм и рисунков холодных тонов.
В душевых каждого номера стены были облицованы специальным белым кафелем с необыкновенно красивым панно в центре на китайские или восточные мотивы.
Со временем многое истёрлось и поблекло, где-то отпал кафель, и пустота была грубо заштукатурена, но остатки красоты выдавали вкус и очарование прошлого. 
Номера имели достаточно большую прихожую, где были деревянные и мраморные скамьи и вешалки. Затем дверь в просторную душевую с вытянутым прямоугольным каменным лежаком в одном из её углов возле двери, и покрытого цельной мраморной плитой, а также с узкой поперечной плиткой под углом для головы.
В одном из противоположных углов обычно стояла ванная испещрённая отколупленной эмалью, а в другом из стены торчал душ над трапом в полу.
Некоторые любители попарятся так увлекались банными процедурами, что теряли чувство времени и служащие бани барабанили по двери номера, чтобы у тех проснулась совесть к ожидающим своей очереди посетителям.
В г-образном коридоре, прямо напротив входа с улицы, находилась касса, а рядом слева располагался небольшой зал для после банного отдыха и коридор со скамьями для ожидания. Вывалившись из номера вместе с клубами пара, некоторые люди, в основном почтенного возраста, плелись остывать и высыхать в этом круглом зале развалившись на плюшевых диванах.
Там невольно накатывало ощущение особой расслабленности, сопутствующее пост-очистительным процедурам.
Сонливое состояние возникало от полулежащего положения, формы помещения, а также от вида длинных штор пастельных тонов, свисающих с гардин и падающего, через окно на крыше, мягкого рассеянного дневного света.

Официальный вход в баню, для клиентов, был со стороны улицы Щорса, а для работников бани, как и для немногочисленных жильцов, с противоположной стороны - через двор, куда был проход с улицы Видади 94 через сводчатый проём и металлические ворота.
Двери в каждую квартиру были только со двора, но у Чарный Фаины Абрамовны, её сестры Mарии, дочери Ноны (Неля) и сына Шурика был ещё и внушительный парадный вход с улицы Азизбекова.
Этот вход, как бы объяснял историю этого здания. Оно было явно спланировано и построено лишь для одной состоятельной семьи с жилой частью и баней для дополнительного дохода, и предназначено было для обслуживания офицеров гарнизона и их семей того времени.
После же революции, недвижимость была экспроприирована большевиками и заселена множеством бедных пролетарских семей, а какая участь постигла несчастных хозяев - можно было лишь только догадываться!
Под Чарными, на три ступени ниже уровня двора, ютились в однокомнатной квартире и малюсенькой кухней, Алла с сомнительной репутацией и её престарелая мать без какой-либо репутации.
В бане один раз в неделю, очищались тела военнослужащих, а всю рабочую неделю стиралось их бельё. подвозимое на тёмно-зелёных военных грузовиках.
Затиснутое в огромные белые мешки, оно швырялось с кузовов в предназначенный для этого дверной проём со стороны улицы Горького: обычно это делали два бойких и дюжих солдата-молодца. Затем чистое бельё выносилось через тот же проём и укладывалось в закрытые тентом кузова этих же грузовиков.
Прачечная располагалась на двух уровнях. На первом этаже, в огромных горизонтальных и вертикальных металлических перфорированных барабанах, стиралось и выжималось затёртое солдатское бельё: трусы, майки, кальсоны, нижние рубашки, портянки, полотенца и постельные принадлежности, а на втором этаже, оно сушилось и разглаживалось.
В прачечной всегда было мокро, поэтому все там работающие ходили в резиновых непромокаемых сапогах, как рыбаки по берегу.
Стирального порошка тогда не хватало, и в моечные барабаны докидывали кирпичики тёмного хозяйственного мыла и, конечно же, грязное бельё.
К сведению домохозяек: с таким родом стирального средства, даже солдатское бельё, тоже получалось чистым и гигиеничным.
Влажность и запах прачечной, который не перепутаешь ни с чем, иногда чувствовалась даже во дворе, - это был специфический запах, но не мерзкий!
Тем, кто иногда заходил в прачечную, всегда хотели подняться на второй этаж в райскую обстановку уюта и тепла, потому что неопрятный вид и гул вращающихся барабанов, и вдобавок луж на бетонном полу первого этажа был очень неприятен.
На втором же этаже - в сушилке и гладильне, царила атмосфера теплоты, чистоты и уюта. Это ощущение создавалось лежащим и весящим вокруг, чисто-белым отутюженным или сохнущим бельём, а также обильным дневным светом, падающим через, торчащие треугольником вверх, окна на крыше.
Хотелось спать на этом уложенном и ещё тёплом белье, что и делали некоторые уставшие прачки во время перерыва.
На втором этаже работали только женщины, а внизу, где надо было загружать бельё в барабаны, а также находиться в мокрой среде, работали мужчины или мужеподобные фемины.

Двор был заключён между кочегаркой, прачечной, а также выходящими во двор, квартирами. Он был небольших размеров, но в этом пространстве умещались: и бойлер, и место для ремонта прачечного оборудования, и свалка каких-то труб и механизмов, и, конечно же, единственное украшение двора – большой тутовник (белая шелковица, смоковница), или как там его называли - тутовое дерево.
Оно росло рядом с лестницей на веранду, где были две входные двери: слева к Анне Абрамовне, а справа, возле лестницы, коммунальная квартира номер пять, к Акоповым и Мирзахановым, частью которой и стал родившийся весной 1951 года, Гарик.
Семья состояла из трудолюбивой мамы – атеистки Мирзахановой Армик Артёмовны, девичья фамилия Газарян, заботливой бабушки пенсионерки - коммунистки Сааковой Марии Захаровны, которая была тётя его мамы, и всеми любимой трёхлетней сестры Джульетты. Как Мария стала ихней бабушкой – это особая история!
Армик была разведена с Мирзахановым Саидом за несколько месяцев до рождения малыша, но отец настоял, чтобы его назвали Агаширин, что с восточного значило – сладкий господин!
Джульетта, видимо, по велению ангела хранителя родившегося братика, после того как его принесли из роддома и положили на кровать, подошла к нему, взглянула сверху и указывая пальчиком на тихо сопящий комочек во всеуслышанье заявила: Гарик!
Так в дальнейшем и сложилось – в метрике он числился Агаширином, но все его звали Гарик и только на это имя он реагировал или откликался!
Родив его один раз, Армик подарила ему жизнь и во второй раз!
Малыш, будучи ещё грудным, заболел дизентерией и должен был быть изолирован от здоровых людей в инфекционной больнице! Шансов там выжить без персональной опеки у него не было и Армик решила лечь в лечебницу вместе с ним.
Бабушка Маня (Мария) была в ужасе – она перенесла резню в этом городе в 1918 году, где потеряла двух детей и мужа, и ей казалось, что она опять потеряет дочь (приёмную) и Джульетту, которую она любила более всех на свете!
Хотя они обе и не верили в бога, но она умоляла Армик положиться на всевышнего и подумать о девочке, а мальчика - вряд ли можно спасти, но мать малыша была непреклонна – и он выжил.

Во дворе этой бани жило двенадцать семей и только в одной-третьей из них был глава семьи - мужчина, а в остальных то ли они семьи покинули, то ли сгинули!
Справа рядом со входом в их квартиру номер пять, под прямым внутренним углом продолжалась изолированная и застеклённая большая веранда с кухней и комнатой в глубине, где проживали Алабовская Лидия Ильинична и её дочь Елена Александровна, - они въехали в квартиру, где прежде жили Векиловы.
В свою очередь, напротив них жили Гурвич Абрам Григорьевич, заведующий какой-то колонии и его жена Мира Моисеевна, подвизавшаяся в министерстве торговли, а также дети - дочь Юлия и сын Марик.
Эта семья была загадкой для всех остальных дворовых. Вроде они там жили, но как-то незаметно приходили и уходили. Никто, кроме Алабовских, с ними не общался, и только часто сменяемая мебель была индикатором их проживания там!
Около пяти семей проживали в полуподвале под Алабовскими со входом возле угла их веранды, а затем короткой лестницей вниз.
Первые с правой стороны были Степановы – старик отец, вреднющий, грубый и необщительный тип, но трудолюбивый и талантливый, а с ним жила дочка и её сын. Он был хороший плотник и иногда мастерил из дерева макеты кораблей, которыми нельзя было не восхищаться, что и делал подросший Гарик.
Армик называла их квартиру - изба-читальня потому, что часто можно было увидеть, как вся семья сидела, вперившись каждый в свою книгу, а рядом в раковине ждала своей участи свалена груда грязной посуды. Когда маленький Гарик иногда к ним заходил, то даже он невольно замечал несоответствие между видом людей, увлечённых чтением и обстановкой явного беспорядка.
Затем располагались четыре квартиры Лалаевских семей и каждая в своей комнате, но с кухнями в общем вытянутом угловом коридоре: Лалаева Марго и её маленький сын Саша, Лалаева Эмма и дочь Наташа, и две другие семьи.

Начиная с первой половины шестидесятых годов, баня постепенно и незаметно перешла на некий особый график работы. После обычного закрытия в десять вечера и последующего часового перерыва, баня приоткрывалась как конспиративный публичный дом, или как бы - место встреч с особыми удобствами.
Жаждущие плотских наслаждений, прокрадывались к бане с главного и дворового входов (заднего). Может по традиции, а может по другим соображениям, но с заднего входа, а значить через двор, проходили особы женского пола, а с улицы, то есть с главного входа, впускались мужские особи. По интенсивности работы кочегарки можно было догадаться о степени страстей в нумерах.
Толчеи при входах не наблюдалось и казалось, что существует некий неофициальный график посещения.
Об этой второй, и судя по денежному обороту, основной функции “красноармейской” бани, не могли не знать местные власти и органы правопорядка, а также часто меняющиеся директора; но всё было налажено, и эксцессов, которые могли привлечь деструктивное для “бизнеса” внимание, не происходило. Официальная цена за номер в бане была меньше рубля, а в тёмное время суток … – для дневных посетителей было тайной! Как долго это продолжалось уже забылось!
Днём, а в особенности по воскресным дням, со всех прилегающих улиц в баню сходились “тазаносные” тётки; державшие цинковые тазы одной рукой за край и упиравшие противоположным его краем в то место, где у них когда-то была замечена линия талии. Ходили они туда, обычно, группами и видя их на улице, нетрудно было догадаться куда они направляются. Их тазы были наполнены банными принадлежностями, а торчащие из них большие мочалки, были объектом их особой гордости.
Иногда незанятой рукой они прихватывали с собой своих ненаглядных внучек, чтобы передать им накопленную ими мудрость телесного омовения. Их дочери, повзрослев и наглядевшись на этот кичливый парад убожества, уже не желали быть его соучастниками, но “откупались” своими дочками. К тому же, уже у многих были сооружены свои душевые в домах.

Начиная, где-то, с пятилетнего возраста, Гарик стал с интересом прислушиваться к  разговорам взрослых в своей семье и у соседей. В результате этого он наслышался много историй о дворовой жизни времён войны, а когда он любопытствовал, восклицая: а когда это было? - ему отвечали: когда тебя и Джульетты ещё не было на свете! 
Он никак не мог представить себе, как такое возможно?! Ведь он не помнил и момента в своей жизни, чтобы его или сестры не было, но рассказами о том времени он сумел переполниться, как сухая губка, вобравшая воду.
В то военное время немецкие “рамы” - самолёты-разведчики периодически пролетали над городом, уточняя все наземные объекты для будущих бомбардировок, и все жители со страхом ожидали, что когда-нибудь это произойдёт. Город был главным источником нефти для огромной страны ведущей изнурительную войну, а значить источником бензина, солярки и керосина для сражающейся армии.
Невыносимо-знойными летними вечерами и ночами двор выглядел как большая и неопрятная спальня. Люди, жадно ловя ртами любые движения воздуха, спали при входах в свои квартиры, опасаясь возможных налётов.
Изнуряющая жара заставляла некоторых укрываться даже мокрыми простынями – только бы охладить перегревшееся и утомлённое за день тело.
При входе во двор слева жила семья дяди Моисея (Киржнер), его маленькая дочка и сестра и Хана Абрамовна, а вот где жила его жена, всеведущая дворовая общественность не знала, – кстати, Чарные и Киржнеры были родственниками.
Потом выросшая дочь Моисея уедет в Ленинград и будет периодически с “гастролями” приезжать в отчий дом, тем самым унижать отца и привносить семейные скандалы в их умеренную жизнь.
Летом, как и все, Моисей спал на раскладушке во дворе со всеми семейными драгоценностями в узелке. Рука, сжимающая узелок под подушкой, а также прижимающая подушку голова, были надёжными гарантами их сохранности тех времён, к тому же, металлические ворота на ночь запирались.
Моисей был раввином и беззлобным по натуре. Иногда он позволял себе петь песни скабрёзного содержания из еврейского местечкового фольклора, а его единственным желанием всегда было одно - чтобы его оставили в покое на этой грешной земле.
Его откровенно карикатурный вид и манеры, делали его притягательной мишенью для людей, упражняющихся в грубых шутках и злословии, а его реакция всегда смотрелась, как театр одного актёра.
Поговаривали, что у Моисея даже была любовница, - наверно на всякий случай!
Любопытным людям было непонятно зачем ему это, а судили они по его внешней неготовности к постельным баталиям, но как известно внешность бывает обманчива!
Из дворовых воспоминаний одной из соседок, - когда в городе, в конце 50-х, был потоп, он со своей пассией, сидя на столе, наблюдал за миграцией своей обуви по воде в направление Иерусалима, как потом утверждал дядя Моисей!
Дядя Сергей (Лалаев), живший со своей женой Любой и двумя сыновьями в квартире над входом во двор, был один из тех, кто был не в состоянии удержаться от соблазна спровоцировать Моисея на очередной спектакль, а обитатели двора обожали в этом участвовать или быть зрителями.
Поэтому, согласно уже сложившейся дворовой традиции, а так же, как её учредитель, дядя Сергей взбирался на крышу и, запасшись дюжиной сгоревших ламп, готовился начать “бомбометание”. В то время лампы отличались большими размерами и недолговечностью, поэтому, в отличие от всего остального, - дефицита в сгоревших лампах не существовало.
Сигналом для сбрасывания “бомб”. служило мирное похрапывание Моисея.
Падая на асфальт с крыши второго этажа и лопаясь, лампы производили достаточно громкий хлопок, чтобы испугать спящего человека.
Моисей вскакивал, готовый бежать до любой границы, но видя подвох в виде стеклянных осколков и под гогот соседей, кричал специфическим, для его нации, выговором: сволочи, не даёте поспать. На этом “вечерний концерт” заканчивался и все, включая дяди Моисея, окончательно укладывались в раскладушки.
По просьбе своей жены Любы, которая, будучи дворничихой, устала очищать дворовой туалет от публичной скверны, дядя Сергей написал, а может списал откуда-то стихотворный призыв к совести испражняющихся на большом листе бумаги и приклеил его на туалетную дверь с той стороны, где, обычно, хочется, что-то прочесть.
Призыв выглядел шедевром в глазах его супруги и других почитателей чистых туалетов, - он звучал так:
Товарищи! Друзья! На пол сра... нельзя!
Для этого есть яма! Держите жо... прямо!
Дядя Сергей придавал очень большое значение восклицательным знакам и никогда не скупился на них.
Этот призыв вошёл в сокровищницу дворового фольклора и последующие поколения двора (по крайней мере одно) вспоминало этот, можно сказать, клич каждый раз, когда открывало дверь не только этого туалета, но и других общественных санузлов того времени.

Насколько маленький Гарик помнил, в их квартире никогда и ничто не менялось. Bсё было неизменно: и старые обесцвеченные временем обои, местами отклеенные и свисающие на самом верху, и потрескавшаяся краска на потолке, ставнях и полу; и массивная мебель, которая, казалась, росла из пола и не могла быть сдвинута, - поэтому никогда не сдвигалась.
Вообще пол выглядел особенно. По краям он смотрелся цивилизованнее, благодаря сохранившейся дореволюционной тёмно-красной краске и проступающей из-под него белой шпаклёвке. А вот в середине, где все нескончаемо шастали, он выглядел как истёршаяся поверхность старой квартиры. Местами он был протёрт до неглубоких рытвин, и если бы не толстые и добротные доски, то всё бы рухнуло вниз, в подвал.
Однако несмотря на отсутствие ремонта в течение нескольких десятилетий, чистота в квартире соблюдалась и была, как бы, семейной традицией!
Да ...! Были времена, когда строили от души и для души, и поэтому материала на строительство не жалели. Стены домов были чуть ли не метровой толщины, а пятиметровый потолок красовался особенными длинными узкими досками, каждая из которых была с закруглёнными краями! По всему периметру комнат там, где стены сопрягались с потолками были фигурные угловые карнизы.
Вообще, карнизы были неотъемлемым элементом законченности интерьеров во всех домах того времени, а их отсутствие говорило, что вы в подсобном помещении или же, что отделка комнаты была, по каким-то причинам, не завершена.
Створы окон были шириной около полтора метра, со сводами под самый потолок.
Двустворчатые ставни окон выглядели как много-панельные двери, а двери выглядели как ворота замков. Две встроенные газовой печки были шедеврами жестяного и чеканного искусства.  Одна из них находилась в узком коридоре ведущим на кухню и не работала, а другая была в жилой части квартиры и являлась единственным источником тепла в холодные времена года.
Воронённая жесть, с чеканными ветками куста, покрывала кирпичную кладку печей от пола до почти-что самого потолка и венчалась металлическим бордюром с изогнутым полукругом посередине.
Позже, кто-то безвкусно и грубо закрасил печки серо-голубой краской, а будучи нетермостойкой она потрескалась и отслоилась во многих местах, откуда чёрная матовая гладь опять проглядывала своей теплотой.
Все детали, включая круглую чугунную орнаментную задвижку на петлях и с засовом, завораживали внимание, когда же наступала зима, то и его маленькое тело тянулось прильнуть к этой тёплой красоте.
Несмотря на то, что печка зажигалась с их стороны, она не так согревала их квартиру, как соседей за стеной. Те иногда стучали по ней, давая понять, что неплохо бы уменьшить газ, в то время как их семья ёжилась от холода: определённо, что-то было неладно с кладкой внутри этой печи!
Хоть, как было упомянуто, всё в квартире и выглядело обветшало, но былое величие по-прежнему обвораживало и впечатляло.
Закрыв глаза, можно было почувствовать высоту потолка с обширным пространством под ним. Ощущалось это, и по тому, как дышалось, и как звуки дома отражались и доходили до него.
Казалось, всё это было построено для высоких и красивых людей. Гарик не мог понять почему люди с тех пор так уменьшились, и что произошло с этими великанами, построившими такие квартиры.
Но вот однажды, в их квартиру принесли большой ящик, который мама назвала - “приёмник”. Он понял, что иногда, и в этой неизменной обстановке могут быть изменения, и что всё это, когда-то тоже принесли и поставили, и оно не было здесь всегда.
Ему стало не по себе от чувства непостоянства этого мира, к которому он уже так привык. Но стремление к чему-то новому и необычному быстро завладело им.
Он приблизился к этому красивому блестящему полированному устройству и держа своими ручками края столика, на котором тот стоял, вперился в него.
Судя по названию, ящик должен был что-то принимать, но он только издавал.
А издавал он необыкновенные звуки: чудесную музыку, чьи-то голоса и какие-то мелодичные переливы. Всё исходящее из приёмника, вызывало в нём удивление и восторг. Он полюбил крутить ручку виньерной инертной настройки, потому что чувствовал себя путешествующим где-то там, в этом сказочном мире звуков, и уже не здесь в обыденности.
Перемежающиеся мелодии разных станций всегда уносили его в тот удивительный мир особых мелодий, порождающий его детские фантазии.
Когда же транслировали концерт, то на всём его протяжении, его лицо не меняло своего восторженного выражения, а пятилетнее тело тянулось к этому ящику-приёмнику, который располагался так высоко.
Он неистово мечтал открыть заднюю крышку и втиснуть свою маленькую голову в него, чтобы воочию увидеть торжествующий в нём мир: и общество поющих и говорящих лилипутиков, умещающихся в нём, и маленькие музыкальные инструменты, и миниатюрную природу со зверьками, звуки которых приятно доносились оттуда; а может быть и ещё какие-нибудь диковинки.
Когда он стал подростком, он это осуществил, но с ожиданием увидеть совсем иное - электронные лампы и конденсаторы. Боже, как со временем деградирует воображение!
Приёмник находился в общей комнате, которая была и гостиной, и столовой, и спальней. Став его почитателем, он стал различать имена исполнителей, которых дикторы чётким голосом всегда представляли перед их выступлением.
Имя “Корузо”, со словами: великий и непревзойдённый, как правило, предшествовали исполнению этого голосистого оперного певца.
Но пройдёт ещё немного лет, - и имя его вместе с другими именами солистов, и солисток, уже не будет вызывать никаких эмоций у другого подрастающего поколения. Другие “великие и непревзойдённые” будут бойко исполнять эти же произведения: шеренги поющих “мотыльков”, срывая аплодисменты своего поколения, появлялись и исчезали, сдуваемые годами.
Истинные же гении – композиторы, казались заурядными писаками в сравнении с бесчисленным количеством исполнителей их произведений. Для него что-то несправедливое было в этой сложившейся закономерности.
Но некоторые певцы, с их очень характерными тембрами голосов, такие как – Робертино Лоретти, Има Сумак и Лолита Торез, были для него самыми необыкновенными и узнаваемыми, а его восприятие всего окружающего приятно менялось во время их выступлений.
Потом, когда Гарик повзрослел, он начал узнавать в детстве им услышанные мелодии, и одно из них было “Bei mir bist du schoen”.
Он вспомнил слова, распеваемые подростками на улице, но на русском, которые были совсем иного содержания чем оригинал:
- Старушка не спеша дорогу перешла, её остановил милиционер:
- Свисток не слушали, закон нарушили, платите, бабушка, штраф три рубля.
- Ах, милый, милый мой, да я спешу домой, сегодня мой Абраша выходной.
- Несу я в сумочке кусочек курочки ...
Дальше он уже не помнил – так давно это было.

Немножко об отце детей - Мирзаханове Саиде.
Он был родом из лезгинского села Ялак Ахтынского района Дагестана, откуда отправился учиться в военное училище в Баку и получил офицерское звание - лейтенант.
Во время Отечественной Войны он участвовал в боях на срочно сформированном Кавказском Фронте, был осколком тяжело ранен в грудь возле левого плеча и контужен. Затем отправлен в Бакинский военный госпиталь для офицеров, где и прошёл реабилитацию, после чего мог служить в тылу, но был уже не пригоден для боевых действий. Осколок не удалили – слишком был близок к сердцу и из-за этого иногда возникали боли в плече, а также головные боли, связанные с контузией.
Тогда первым секретарём этой республики был известный Багиров, который локально руководил такими же методами, что и Сталин страной. Ему в тот момент понадобился адъютант, а предпочитал он из тех, кто уже побывал на фронте и чем-то отличился, к тому же был бы статен и приятен.
В его кабинет привели нескольких офицеров из подобной категории, и жребий пал на Мирзаханова Саида, который в мгновенье ока приобрёл особый статус и положение в своём обществе.
Где пересеклись судьбы Саида и Армик неизвестно, но видимо судьба детей гарантировала их знакомство и последующий брачный союз!
Выйдя замуж за неотразимого офицера, Армик почему-то ушла со второго курса биологический факультета несмотря на прекрасные перспективы: тогда женщины были редкостью на любых негуманитарных факультетах!
Возможно Саид, как истинно восточный человек, того времени, настоял, чтобы жена перестала ходить в университет и иметь какие-либо контакты со студентами или профессорами, которые, в то время, в подавляющем большинстве были мужчины. Менталитет жителей Кавказа, а особенно того патриархального времени был приблизительно такой: какой-такой талант и образование – она уже замужем!
Обладая прекрасным положением и соответствующей зарплатой, Саид мог себе позволить быть единственным источником дохода в семье и как результат Армик стала домохозяйка.
После радостного события - рождения дочери, Саиду пришлось испытать и тяжёлые моменты в своей жизни. Дело в том, что он никогда не афишировал, по разумным соображениям, что его отец был муллой в их горном селе. Видимо, кто-то из этого села, узнав об успехах Саида в карьере и изнемогая от зависти, осведомил об этом соответствующие органы. Его тут же отстранили от службы и лишили воинского звания.
Саид узнал от сведущих, в такой ситуации, людей, что в республике и в Закавказском Округе он не найдёт тех, кто ему могли бы помочь в реабилитации – офицерской чести. Только в Москве всегда решались вопросы такого ранга и ему посоветовали, как надо действовать.
Но, к сожалению, Саида и его жены, у них не имелось достаточных средств на такую поездку. Но вот тут-то и проявила себя Мария Захаровна. Она настояла, чтобы он побыстрей отправился и добился справедливости, а с деньгами она поможет. Саид полный решимости немедленно выехал в столицу.
В Министерстве обороны, после ознакомления с его биографией, особенно фронтовой и последующими заслугами, было принято решение о его реабилитации и восстановлении в звании, и должности, а значить и восстановление чести офицера!
Таким образом справедливость восторжествовала и продолжилась успешная карьера Мирзаханова Саида, а благополучие вернулось в семью.
Но время шло и всё превратилось в будни. Постепенно Саиду, как и любому ближневосточному человеку, стало чего-то недоставать в личной, а скорей интимной жизни, и он начал иногда практиковать вольности на стороне, тем более что женщины, работающие под его руководством, неустанно его провоцировали!
К сожалению, Саид не учёл, что его супруга, как и он была из горных краёв и наделена очень настырным, гордым характером и к тому же из христианкой общины, а там часто не смиряются с таким статусом в браке.
Когда Саид уже перестал стесняться своих донхжуановских наклонностей, Армик, взъярённая его неверностью, отмстила неразумным способом, - она изменила ему с другим!
Всё это всплыло, и если мужчине в те времена, и в том месте такое прощалось, и было как само-собой разумеющееся, то женщине подобное не было дозволено.
Армик была унижена и пристыжена соответствующим отношением к себе всех окружающих, как во время проведения бракоразводного процесса, так и ещё долгое время потом!

После такого, жизнь, как правило, лечит или калечит, - лечит если человек не ленив и наоборот. 
Мама Гарика предпочитала первое и продолжила свою уже одинокую жизнь, но с целью построить кооперативную квартиру и избавиться от этого двора и улицы, где все были в курсе произошедшего.
Уйдя из университета, а потом, после развода, устроившись в типографию, она почти-что не читала книг, а только гранки, над которыми она работала, - да и времени у неё не было – она была сдельщицей!
Как результат этого, круг её мировоззрений значительно сузился из-за изнурительной работы наборщицы, где надо было стоять весь день и набирать свинцовые буквы в матрицу, а закончив, тащить эту двадцатикилограммовую ношу куда-то или к корректору и начинать набирать очередную.
Среда, где работали наборщицы, из-за их постоянного контакта со свинцом считалась вредной и им даже давали молоко, - пусть и разбавленное. Кроме-того, они имели право рано уйти на пенсию, и эти льготы, а главное её родные и сладкие дети, были светлой надеждой в текущих серых и нудных буднях.
Подарив детям жизнь, Армик периодически корректировала направление судьбы своих детей в определённые и важные моменты их развития, - это у неё происходило на уровне подсознания и инстинкта.
Как-то на кухне она неожиданно спросила Гарика: а если я умру, что ты будешь делать? Ему было около пяти лет, и он никогда не задумывался, что он будет делать, - он просто делал то, что на данный момент было необходимо или хотелось.
Сам вопрос, своей чудовищностью вдруг изменил всё вокруг - и запахи, и звуки, и глядящая на него мама, могущая исчезнуть из его жизни, - всё показалось нереальным и в то же время началом чего-то ужасного, которое он не мог охватить своим детским сознанием. Широко раскрывшиеся глаза стали тонуть в слезах, возник комок в горле и рыдая от ужаса, его маленькое тело стало содрогаться от конвульсий.
Армик притянула его к себе и так обняла, что всё разом прошло, но он уже видел мир вокруг несколько иным и урок этот был зачем-то необходим.
Затем очередная корректировка направления жизни Гарика произошла в исключительно важный момент, когда дурные привычки прививаются легче, чем благие! На следующий день после визита к дальним родственникам, Армик, подошла к нему и указывая взглядом на маленькую отвёртку в его руках, спросила: откуда ты это взял, - а потом пристально взглянула в его глаза. Он ещё не знал, как можно врать и опустив голову красноречиво молчал.
Как он мог объяснить ей, что не устоял от соблазна взять её такую маленькую и необыкновенную вещь, которая заворожила и приковала его взгляд. Да разве деньги и еда могли бы сравниться с этой отвёрткой, которая вдруг стала такой притягательной что, глядя на телевизор, когда они были в гостях, он боковым зрением видел только её лежащую возле швейной машинки.
Армик, конечно же, взяла эту вещицу, чтобы вернуть её, но его не тронула и даже не упрекнула. Однако именно после такого преподнесённого ею жизненного урока, он был пристыжен на всю жизнь, и его передёргивало, когда этот проступок всплывал в памяти.
В этой же “кладовой прошлого” нельзя было найти ни одного, хоть какого-либо, случая его физического наказания или сурового выговора бабушкой или мамой, даже за редкие непослушания, - любовь к детям была свята в этой семье!
Однажды, когда Армик с сыном зашли к знакомым, что-то передать, а на предложение хозяев пообедать, Гарик было собрался сесть за стол, но мама его одёрнула и  заявила, что они спешат.
Покинув гостеприимный дом и на пути к себе, она объяснила просто и доходчиво: когда ты без приглашения зашёл к кому-то и тебе предлагают поесть, скажи, что не хочешь и тебе нужно домой, - приди и покушай у себя.
Люди из вежливости это делают - не обделяй их, многим семьям самим не хватает! С этого момента это правило стало соблюдаться Гариком неизменно, как бы голоден он не был и ему это даже чем-то нравилось.
- Гарик, - как-то устало и задумчиво сказала мама, - ты столкнёшься с людьми, которые не стесняются ничего, какую бы глупость и наглость они ни говорили или делали, зато ты будешь гореть от стыда за них.
Это был Первый Абсурд, с которым его познакомила мама, но будут и другие с которыми он, повзрослев столкнётся сам, но для него они будут всегда производными этого первого.
Порой он очень жалел, что мама указала ему на этот парадокс, - ведь так легко жить, не замечая своих и чужих глупостей, а тем более ещё и стыдиться за них.
И если до этого Гарик, будучи ещё ребёнком, не слишком обращал внимание на эту патологию человеческого поведения, то со временем он стал замечать это всё чаще и чаще, и однажды он ощутил стыд так, что это изменило его восприятие происходящего, а значить и его последующее поведение и судьбу.
Но это было потом, - в юношеские годы, а пока он всё ещё был беспечен!

Как было упомянуто, когда ему было где-то пять или шесть лет, Гарик стал более внимательно прислушиваться к разговору взрослых между собой и понял, что какая-то лысая бездарь, всеми ими сравниваемая со свиньёй, поставила всю страну в очередь за хлебом.
Затем он и сам периодически стоял в этой толпе ожидая момента подвоза хлеба и заблаговременного прихода бабушки или мамы.
Как-то раз он увидел этого типа в газетах, а звался тот Хрущёв. Выглядел он как ожиревший, и без растительности на макушке, кряжистый субъект с поросячьими глазками. После всего услышанного и пережитого в этих изнурительных и унизительных очередях, Гарику именно так виделся этот, как все его называли, - бездарный политик, создавший кучу проблем. - И ему было нестерпимо стыдно за него!
Именно тогда, стоя среди ёжившихся людей ожидающих хлебного грузовика, Гарик начал слышать немыслимое, - некоторые открыто поносили власть, а первыми среди возмущающихся были женщины, - мужчины лишь скрипели зубами. Потом постепенно и мужская часть стала издавать членораздельные звуки недовольства.
Повзрослев, он вспомнил, что именно с этого “периода очередей” за элементарным и зародилось безверие во всё, что было связано с идеалами и надеждами о светлом будущем его страны, а также началась эпидемии цинизма и при том изощрённого, особенно среди интеллигенции.