Жарко...

Жара методично расплавляла мозги, подавляя и без того удрученную волю. Корабль накрыло маревом апатии, инерции и пофигизма. Не хотелось ничего – ни жить, ни служить, ни чего-то более романтичного…

Две недели корабль стоял в базе, ремонтировали машину. Командир был в отпуске, и его замещал старший помощник.

Обед в кают-компании проходил скучно и уныло, было даже лень говорить.
 
Замполит, превознося себя над всеми остальными и считая свою особу белой костью в этом черном не- отесанном коллективе, быстро поел и, ни на кого не глядя, вышел, буркнув в дверях: «Приятного аппетита», чтоб немедленно залечь в каюте и в полудреме помечтать о том, чтоб всем было как всегда, а ему лучше всех.
Старпому тоже было глубоко насрать на замполита, они между собой никогда не общались и соблюдали дистанцию вытянутой руки.

Откинувшись в кресле, старпом закурил вонючую «Приму» и, затянувшись, спросил, – Пушкин, вы с завтрашнего дня в отпуске?

– Так точно! – ответил Саня, не поднимая глаза, с аппетитом поглощая жареную картошку с котлетой.

– Кто за вас остается? – старпому тоже было лень говорить, но он мужественно поборол это в себе.

– Мичман Кривогубец.

– С вечерним докладом оба ко мне с рапортами о передаче дел и состоянии материальной части.

– Есть!

Пушкин – личность довольно интересная. Он постоянно рыщет по жизни в поисках способа самоутверждения, но из-за абсолютной нехватки времени это у него никак не получается. Он добр и радушен, а это командиров всех степеней очень удручает и даже бесит. Если гнев и посещает его, то буквально на полторы секунды. Он, как несостоявшийся мыслитель, любит соединять в одной фразе и мат, и философские термины. В нем по весне всегда пытается гнездиться внутренняя красота и
 
обаяние, потому как наружной совсем маловато. Нет-нет, Пушкин внешне выглядел далеко не безобразным, но и не походил на звериное лицо империализма, как того требовали приказы и наставления. Он больше любил жизнь в себе, чем себя в жизни. Был прост, как правда, и предсказуем, но эгоизмом не страдал, ибо любил себя меньше, чем морское безмолвие, а на берегу реализоваться у него никак не получалось.

Чего-то великого, поэтического в нем никогда не наблюдалось, разве что в мечтах, зато присутствовали элементы мужественности и непоколебимости. Он любил поесть, поесть много и вкусно. А вот курил и выпивал очень красиво. В этот момент на него было приятно смотреть.

Выглядел Александр всегда безупречно. Был строен, чист, подтянут и безукоризнен. Форма морского офицера сидела на его слаженной высокой фигуре просто потрясающе.
Сейчас Саша просто мечтал быстро наполнить желудок и отойти в сказочное царство Морфея. А потом… через три- четыре часа его стройная фигура, с сигаретой во рту, пересечет КПП, он зайдет в Дом офицеров, выпьет сто граммов дорогого коньяка и поедет домой к красавице жене, Светлане… И на сорок пять суток забудет о всей этой сложной и непонятной флотской организации.

– Товарищ капитан-лейтенант, хочу изречь свое суждение, которое, при оформлении должных документов, может пере- расти в рационализаторское предложение, – мягко проговорил осоловелый от жары доктор.

– И чем таким благоуханным, товарищ начальник медицинской службы, вы можете испортить нам воздух?

– Я на досуге…

– На чем?

– В нерабочее время, разумеется, произвел расчет – и редкие волосы встали на моей голове дыбом! – доктор достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

– Больше ничего у вас не встало?
 
– В этот судьбоносный момент даже не обратил на это ника- кого внимания…

– Ну-ну, я внимательно вас слушаю, точнее, мы все внимательно вас слушаем.
Пушкин поднялся и направился к выходу.

– Сядьте, Пушкин, и послушайте, о чем говорят умные офицеры.

– Что он может сказать? Опять какой-нибудь вздор.

– Я говорю: сядь, Пушкин! Вам слово, доктор.

– Вот что у меня получилось! В большинстве своем офицеры служат 25–26 лет. Так? Так! И если посчитать, сколько за эти 25 лет они проводят дней в отпуске, можно с ума сойти. За основу берем цифру 30. Так вот, за 25 лет он находится вне расположения части 750 дней, или два года, а если 45 суток, как сейчас у Пушкина, то 1125 дней, то есть 3 года! Представляете? Я это не просто так говорю, а в целях сохранения и повышения боевой готовности корабля и флота в целом. Потом другой вопрос меня…

– Эко тебя, доктор, перекосило!.. Вы сколько перед обедом выпили? Сколько и с кем?

– Докторин, я тебя возненавижу, а потом прокляну!.. – Александр от такого поворота событий поперхнулся компотом и зашелся надрывным кашлем.

– Вот видите, Александр Борисович, вы так затаенно меня слушали, что и не заметили, как дармовой компот полился не в ту глотку. Будьте внимательны и осторожны, – доктор изображал из себя пай-мальчика. – Позвольте мне все-таки закончить свое умозаключение. Из вышеизложенного у меня два вопроса. Первый: почему не я, а Пушкин идет в июле в отпуск? И второй… Его за нерадивое отношение ко мне, да и к службе в целом, надо отпускать раз в три года, минимум на неделю, максимум – дней на десять. Считаю, что и этого много, – засмеялся начмед.

– Я с доктором абсолютно согласен, – лицо Винокурова, командира машинно-котельной группы, никогда ничего не выражало и только глаза сверкали радостью. – А отпуск этого
 
недобросовестного офицера поделить на троих, вам, товарищ капитан-лейтенант, и нам с доктором как отличникам боевой и политической подготовки, передовикам всех видов соревнований. А чтоб сильно не расстраивался, наградить Пушкина красными революционными шароварами. Ему и их много!

– Вот видите, – доктор хитро посмотрел на старпома, – как живо офицеры, лучшие, заметьте, офицеры, реагируют на вне- сенное мной предложение!

– Мы, наверное, этот эксперимент начнем с вас, начальник медицинской службы, и Винокурова. Посмотрим, чем закончится этот эксперимент. Если…

– В этом году никак не получится. Я уже отпуск отгулял.

– Жалко. А вы, Винокуров?..

– Я тоже…

– Плохо… Придется сегодня вам вместе со мной посидеть на корабле.

– Возражений нет. Я как раз сегодня обеспечиваю и на берег не иду.

– И я тоже, – усмехнулся Винокуров.

– А вы, Пушкин?

– У меня сходная смена, я…

– А вот и нет! Вечером представите мне свою аварийно- спасательную группу с имуществом.

– Почему?

– По кочану! Считайте, что я самодур, – старпом поднялся.

– Докторинчик, я с тобой и разговаривать больше не буду, – Пушкин зло встал с кресла.

– А с Винокуровым?

– И с ним тоже.

– Хорошо, тогда мы с Юрой сегодня вечером, после отбоя, разумеется, сядем у него в каюте, а переборка у вас с ним общая, и ты будешь слышать наш веселый разговор. Мы будем пить медицинское шило, разведенное глюкозой, закусывать туше- ночкой и играть в нарды. Ты от безысходности захлебнешься слюной, но я тебя спасать не буду.
 
– Ты гондон, доктор.

– Вынужден согласиться с таким резким и категоричным мнением. И это даже не черта характера, а образ жизни.

– Я заложу тебя старпому.

– Тогда ты точно потеряешь во мне лучшего друга.

* * *
Вечером в каюту к Винокурову постучали.

– А вот и явление Христа народу! – он открыл каюту, в коридоре стоял улыбающийся Пушкин. – Пушкин, каюта старшего помощника напротив. Пошел вон!
На такие мелочи Саня внимания не обращал. Он отодвинул Винокурова, прошел к умывальнику, налил в стакан спирта, выпил, оттопырив мизинец, выдохнул и с наслаждением закурил.

Было неимоверно жарко. Ночь не несла с собой никакой прохлады.