Зинка-резинка

ЗИНКА;РЕЗИНКА

Эту историю, я услышал от старого приятеля, с которым мы вспомнили тех ветеранов, которые не дожили ни до заслуженных почестей, ни до нынешних льгот, преждевременно ушедших из жизни от увечий и ран, так и не дождавшись слов благодарности. 
На нашей улице, поведал он, появилась она вскоре после войны. Сняла угол у одинокой потерявшей на войне двух сыновей и ослепшей от горя старухи. Показывалась на людях редко, да и было из-за чего. Её лицо, ещё не старой женщины, уродовал шрам от виска, через щеку до самого подбородка.
Когда она выказывала волнение, шрам багровел, а глаз, у которого он проходил, начинал подёргиваться. Лицо в такие минуты перекашивалось в конвульсиях и, казалось, что Зинка, так звали нашу новую соседку, кривляясь, кому-то,  подмаргивает.
Мы, пацаны-малолетки, появившиеся на этот белый свет кто во время войны, а кто сразу после неё, в большинстве своём безотцовщина, когда она появлялась, устраивали вокруг неё самый настоящий дикий хоровод. Мы  прыгали, корчили  рожи, высунув  язык, дёргались при  этом, закатывая глаза и творили чёрт знает что.
Она же, глядела на нас с какой-то затаённой грустью, печальной горькой усмешкой, надвинув пониже серый старенький платок, старалась поскорее пройти, ещё больше хромая.
Одета она была кое-как, в какое-то старьё. На ногах с весны и по осень – галоши, подвязанные толи тесьмой, толи старой резинкой истрёпанной и совершенно потерявшей свой прежний вид.
   «Зинка-резинка! Зинка-резинка!», – орали мы до хрипоты, танцуя вокруг  этот дикий свой танец, а, когда она прорывалась через наше окружение, и уходила хромая, вслед ей неслось: «Рупь – пять! Рупь – пять»!
Всё это прекратилось раз и навсегда в день, когда страна отмечала пятилетие Победы. С утра было всё очень празднично, гремели духовые оркестры. Принаряженный народ высыпал на улицу. На площади готовились к торжественному митингу. Бывшие фронтовики надели награды, многие облачились в сохраненные с войны гимнастерки и кителя. Улыбки, смех, всеобщее веселье.
К дому, где жила наша Зинка, часов в 10 утра неожиданно подкатил «Виллис». Из него вышел седой полковник и, заглянув во дворик, крикнул: «Зинуля! Нам пора! Нас уже ждут!»
Через пару минут та вышла и мы ахнули: на её пиджачке, тщательно отутюженном, наверное, единственном в её гардеробе, не было свободного места от наград. Медали и ордена сияли на солнце. Особо нас поразили иностранные. То, что это  французский крест и высшая югославская награда,  узнали  потом от соседа-фронтовика, боевого офицера дошедшего до Берлина.
А тогда мы  стояли, разинув рты, от удивления и восхищения.   Она же, кивнув нам весело: «Салют камрады!», – села в легковушку и уехала на какую-то важную встречу с ветеранами войны.   
Много позже мы узнали, что Зинка наша была фронтовой разведчицей. Не раз и не два ее забрасывали в глубокий тыл, где она, прикинувшись то нищенкой, то беженкой, добывала ценнейшие сведения и умело передавала в штаб фронта.
Война меж тем катилась всё дальше на запад. Где-то в Польше, во время облавы, её арестовали по подозрению в шпионаже. Прикинулась немой. Жестоко пытали, даже выводили на расстрел, но ничего не добившись, отправили в концлагерь.
Бежала, была активным участником французского сопротивления.
После войны вернулась на Родину, в Курск, а тут ни кола, ни двора – всё в руинах. Где жить? На что?
Её долго ещё проверяли свои – как так, побывала в лапах фашистов, а жива. Подозрительно. Однако поверили. Из Франции пришло подтверждение – сражалась храбро. В Сопротивлении. Награды вернули и отпустили с миром.
Долго  не  могла  найти  работу.   Только  взглянув  на  неё,   кадровики отворачивались – не по себе становилось –вот это страхолюдина! Один нашёлся сердобольный посоветовал идти в ночные сторожа. Согласилась, а куда деваться?  Жить-то как-то надо? Охраняла какой-то склад.
Ещё подрабатывала дворничихой. Помогала, чем могла своей престарелой хозяйке уже не встающей с постели и за соседом-инвалидом  присматривала, что вернулся с войны  без обеих ног. Обстировала, убиралась у него бескорыстно.
            Ну, а мы, пацаны, с тех пор Зинку просто-таки сильно зауважали.  Расступались, когда она появлялась. И молча, потупясь, ждали, когда она пройдёт.
Как-то один шустряк с соседней улицы, увидев её, однажды сдуру, не подумав, брякнул: - Глянь-ка! А ваша Зинка-резинка опять сюда тащится,-  и тут же, кривляясь, во всё горло закричал: - Эй ты, уродина! Тебя не любит Родина!
Валерка, нашей ватаги атаман, грозно поднёс к его носу увесистый кулак: - Ещё раз услышу – расквашу! У твоего папани  одна медалька, а у неё два ордена! Ты понял сучонок! Разницу чуешь? – Пацан сразу сник, испуганно моргая, засопел, зашмыгал носом: - Да я ж это…ничего, я ж просто так! По-привычке! - Отвыкай! – сурово сдвинув брови, сказал Валерка, и первый уступил ей дорогу.
Умерла Зинка рано, не дожив до следующего юбилея. Похоронили её тихо, скромно, где–то, говорят,  на  Никитском кладбище.  Без всяких там почестей и речей.
Где сейчас её могилка – никто теперь  уже и не знает. Затерялась где-то в глубинах кладбищенских.  Да и подвигах её толком никому ничего не известно. Как будто и не было их вовсе.  Прости нас отважная разведчица…   
А вы говорите никто не забыт и ничто не забыто?
                Если бы  так!
( И.А. Зарецкий  г. Курск)