2 М. Г. Торошелидзе Доклад о грузинской литературе

Юрий Горбунов

М. Г. Торошелидзе: Доклад о грузинской литературе.

Часть 2. Литературные грузино-российские связи в XIX веке.


Докладчик в деталях, слишком подробно объяснял, как не просто развивались грузино-российские связи в XIX веке в области литературы.

«По обычному представлению, в XIX веке, первый же год которого отмечен в жизни грузинского народа водворением русского владычества, судьбы дальнейшего развития грузинской литературы должны были коренным образом измениться: персидское влияние должно было уступить место влиянию русской, а через нее западно-европейской литературы.

«В действительности же это изменение произошло не так быстро. Феодальные отношения на почве натурального хозяйства, оставшиеся и при новой власти почти нетронутыми вплоть до шестидесятых годов XIX века, больше гармонировали с социальным укладом Персии, и персидская литература продолжает свое влияние (правда, постепенно слабеющее) в продолжение всей первой половины XIX века.»

Он приводит интересные исторические факты из истории политико-экономических связей:
«Попытки русской власти нанести удар натуральному хозяйству введением денежных налогов и повинностей, наряду с дикими притеснениями населения, вызвали ряд чисто народных восстаний (в горной Грузии — в 1804 г., в Кахетии — в 1812 г., в Гурии и Имеретии — в 1820 г., в той же Гурии — в 1841 г.) и создали резко враждебное настроение против всего русского, выраженное в одной народной поэме (об Арсене), словами: «Тысячу раз лучше умереть, чем попасть в их (русские) руки».

«Опекаемый же русским правительством господствующий класс в лице грузинского дворянства и духовенства был разочарован в своих надеждах и устроил заговор в 1832 г., в котором участвовали все знаменитые поэты того периода, отбывшие за этот заговор наказание в тюрьме и в ссылке (Григорий Орбелиани, дослужившийся впоследствии до генеральских чинов и поста временно исполняющего обязанности наместника Кавказа, тесть Грибоедова — Ал. Чавчавадзе, основатель грузинского театра в пятидесятых годах, Георгий Эристави; Вахтанг Орбелиани).

Все эти обстоятельства должны были сильно препятствовать проникновению влияния русской литературы на грузинскую жизнь.

«И действительно начавшееся было с Гурамишвили влияние русской литературы почти прекращается в первый период русского владычества и дает себя знать лишь в шестидесятых годах. Да и с этого момента произведения русских классиков очень скупо подаются читателю в переводах на грузинский язык.»

***

Русских классиков переводили на грузинский язык мало: переводили классиков. «Например, Пушкину определенно не повезло в грузинской литературе. Его «Евгений Онегин» переведен и подготовляется к печати только в наши дни. Не является ли такое отношение к великому поэту отражением определенного настроения грузинской интеллигенции, настроения, вызванного автором «Клеветникам России», побывавшим в Тифлисе в 1829 году и заметившим только бани и грузинских ведьм?

«Лермонтову посчастливилось больше. Его переводят, но дело не обходится без характерных курьезов; например «Демон» переводили три различные переводчика, в том числе знаменитый поэт Важа Пшавела. Всех этих переводчиков озадачивало следующее место поэмы; «Недолго продолжался бой, бежали робкие грузины». Эти обидные для грузинского патриота слова Важа Пшавела переводит так: «Недолго продолжался бой, рассеялись сопровождавшие князя люди»....

«Некрасова и Добролюбова переводили, но не признанные поэты, а случайные люди. Здесь причиной является идейное содержание этих произведений.

«Таково же отношение и к прозаикам.

«По случаю смерти Тургенева И. Чавчавадзе перевел его стихи в прозе и дальше этого не пошел.

«Не соблазнялись и Гоголем; перевели его «Ревизор», видимо для театра, и несколько мелких произведений. «Тарас Бульба» в переводе на грузинский язык появился лишь в 1930 году. Остальные крупные его произведения до сих пор не переведены.

«То же самое можно сказать о Толстом: «Война и мир» и «Анна Каренина» до сих пор не имеются на грузинском языке. В свое время переведены «Власть тьмы» (для театра), «Детство, отрочество и юность» (для детской литературы) и сказки (для детских журналов). При советской власти изданы: «Казаки», «Хаджи-Мурат» и переиздано «Воскресение».

«Больше приходились по вкусу Крылов и Чехов — писатели без заметного великодержавнического налета. В особенности это можно сказать про Крылова, басни которого полностью могли применяться к грузинской действительности. Зато в области перевода его басен между грузинскими поэтами устраивается настоящее соревнование. Крылова переводят девять писателей, в том числе и весьма талантливые...

«Совершенно иное отношение обнаруживают грузинская литература и грузинский читатель к родоначальнику пролетарской литературы — Максиму Горькому. Для удовлетворения потребностей революционно настроенного читателя, почувствовавшего в идеях и мотивах Горького самую тесную, органическую связь с их творцом, каждое произведение Горького переводят буквально на другой же день после его появления в русской печати. Но здесь уже чувствуется приближение революции 1905 года и новые классовые группировки.

«Из западно-европейских классиков почти полностью переведены Шекспир, Шиллер, причем перевод Шекспира (Мачабели) считается одним из лучших среди переводов его на другие языки.
«Все сказанное находится в полном соответствии с тем положением, что грузинская литература XIX века, подвергаясь влиянию русской и западно-европейской литератур, не сразу отказывается от своих традиций и, заимствуя новые идеи, своеобразно преломляет и применяет их к грузинской действительности.

***

«По обычному представлению, национальная романтика зародилась на другой же день после водворения русского владычества и была реакцией на уничтожение самостоятельности Грузии и на преследования грузинского языка. Не говоря уже о том, что отдельные элементы национальной романтики встречаются и в ранной литературе (Гурамишвили, также Арчил), в первый период русского владычества преобладают главным образом восточные мотивы: любовь к женщине, застольные песни и вообще индивидуальные переживания. Национальная романтика, частично зарождаясь в эту эпоху, достигает своего полного развития в шестидесятых годах в поэзии Ильи Чавчавадзе и Акакия Церетели.

«В первой половине XIX века Грузия в столь существенных чертах сохранила свой феодальный партикуляризм, что нации в полном смысле этого слова еще не чувствуется; наоборот, литература отражает не интересы единой нации, а разобщенность и подчас враждебность между ее частями. Даже в пятидесятых годах прошлого столетия пишутся комедии, всю соль которых составляет высмеивание имеретин (тех же грузин) и армян (наряду и наравне с имеретинами) за их имеретинское наречие и за армянский оттенок грузинской речи.

Бесспорно, что в его лице мы имеем величайшего поэта не только своей эпохи, но и всего XIX века, и его влияние до сих пор живо ощущается в грузинской литературе.
«Он выступает на литературную арену после заговора (1832 год), в котором он не мог принять участия, хотя бы потому, что ему тогда было всего 14 лет. Но заговор, кончившийся полной катастрофой, оказал решающее влияние, хотя и совершенно различное, с одной стороны, на участвовавших в заговоре поэтов, и с другой — на Бараташвили.

Бывшие заговорщики предаются полному разочарованию, ориентируются на служебную карьеру, достигая в этой области высших чинов, и, поскольку они занимаются поэзией, их тематику составляют застольные и эротические песни. Изредка лишь они заглядывают в прошлое Грузии, бесплодно воздыхая. Таковы Ал. Чавчавадзе и Гр. Орбелиани.

Бараташвили трезво расценивает заговор 1832 года и в связи с ним все политическое положение Грузии со времени предпоследнего царя Ираклия, который твердо держался ориентации на Россию. По мысли поэта, это была мудрая и единственно правильная политика. Он разбирает судьбу Грузии в одноименной поэме и, взвесив все доводы «за» и «против», решительно поддерживает ориентацию на Россию и никогда больше ее не пересматривает и даже не возвращается к этому вопросу. Уже по одному этому весьма важному для Грузии вопросу он стоит на целую голову выше всех современников, и не только их.

«Бараташвили не может пойти за разочарованными заговорщиками в область культа вина и женщин, где они ищут противовес своей бессодержательной жизни. Он, полный сил и энергии, не испытавший еще никакого разочарования, хочет действовать и бороться. Но здесь убогая действительность Грузии делает его стремления беспредметными, ибо нет еще новой жизнеспособной силы, служению которой он отдал бы себя, нет еще общественного поприща, где он мог бы развернуть свои способности.

«Феодальный строй слишком медленно поддается разложению, чтобы поэт увидел хотя бы истоки нарождающихся сил, а внешний лоск европеизма, вносимый русским чиновничеством, являясь чисто наносным, не может даже на момент заполнить его духовный мир; он оказывается не у дел.

Он ищет точку опоры, старается самоопределиться, и в этих исканиях проходит вся его недолгая жизнь. Он чувствует себя совершенно одиноким в окружающей его пустой жизни. «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», — повторяет он слова великого поэта, с которым он чувствует родство, но вместе с тем сознает, что его невзгоды не минутного характера, а завладели всем его существом, и он называет их «сиротством души».Носители высоких чувств на деле оказались бессердечными, лица с развитой духовной жизнью — бездушными, одаренные высшими способностями разума — лишенными даже рассудка, слезы сострадания — это выражение прекрасной души — ядовитыми каплями, выражением коварства. В таких условиях где найти покой душе? Куда преклонить голову? — спрашивает поэт и изливает свои чувства в стихотворении «Сиротство души».

Его душевное состояние непонятно даже его дяде — талантливому поэту Гр. Орбелиани, достигшему высокого положения, которого он тщетно умоляет помочь ему выйти из окружающего кошмара. Он предоставлен своим собственным силам, ищет пищи для души, стремится к большой деятельности и, не достигая этого, томится. Неудивительно, что его обуревают мысли о «непостижимости цели нашего назначения, безграничности желаний человеческих и суете всего мирского», что в окончательном счете «наполняет (его) душу ужасной пустотой».Чисто животная жизнь представляемого им класса толкает одних на искание военных почестей, на увлечение культом вина и женщин, на усиленную эксплуатацию крепостных, а ему предоставляет созерцать происходящее кругом, размышлять о суетности мира, искать путей, чтобы бороться со своим роком, со своей безжалостной судьбой. Этот рок он называет «злым духом», который он проклинает за обещанные им и несбывшиеся надежды.

«Церетели вместе с И. Чавчавадзе, и пожалуй ревностнее, чем последний, поддерживал в грузинской литературе антиправительственное и даже ярко антирусское направление. В отличие от И. Чавчавадзе, который уделял большое внимание экономической проблеме, он всецело отдал себя на служение национальной романтике, и если касался, иногда и экономических вопросов, то целиком подчинял их интересам национальной проблемы. Старая Грузия — Грузия Тамары, Ираклия II не имеет другого столь страстного, вдохновенного певца.

«Он безмерно идеализирует старую Грузию, не находя там ничего отрицательного. Родина была единственной идеей, которой жила старая Грузия, за нее умирали с улыбкой на устах цари, эти воплощенные ангелы, князья и вельможи — несравненные герои, представители духовенства — живые кандидаты в святые. Даже крепостничество древней Грузии являло картину общего благоденствия.

«С приходом же царского самодержавия вдруг все стало плохо, и старая Грузия гибнет. Дворянство окончательно деградирует и ни на что не способно. То же самое произошло и с духовенством, которое обрусело и совершает богослужение не на том языке, на котором царица Тамара повелевала народу, святая Кетевана славословила бога, а равноапостольная Нина проповедывала христианство.

«Преклоняясь перед прошлыми заслугами дворянства, Церетели с негодованием отворачивается от этого сословия в настоящем. Он решительно расходится в этом отношении с И. Чавчавадзе, который предоставлял руководящую роль в жизни грузинского народа дворянству, хотя и в буржуазной оправе. По его мнению, грузинский народ может спасти только низший, трудовой слой народа, трудовым процессам и жизненным условиям которого он посвящает несколько высокохудожественных стихотворений».

«Глубокие экономические процессы происходили и среди дворянства. В продолжение XIX века его социально-экономическое положение было подорвано в корне. Привыкшее по традиции к паразитическому существованию дворянство Грузии вынуждено было после отмены крепостного права жить за счет продажи и залога своих земельных участков. Постепенно этот процесс принимает широкий характер, и дворянство лишается своих родовых поместий, переходящих в руки ростовщиков и кулачества. «Этот общественный процесс находит свое отражение в художественной литературе, главным образом в творчестве Давида Клдиашвили. Д. Клдиашвили дал в своем творчестве картину экономического упадка, оскудения и заката дворянства. В ярких красках передана писателем агония разоряющегося мелкого дворянства западной Грузии. Перед нами проходит вереница типов, нарисованных с большим мастерством. Сам будучи выходцем из мелкопоместной дворянской среды, Клдиашвили дает о ней ряд классически завершенных повестей и рассказов. Произведения Клдиашвили насыщены тонким юмором; не без лукавства посмеивается он над своими «героями», не возвышая их, однако, до объекта злой сатиры.


(Продолжение следует)­