Самолёт

Он не мог спать в самолётах.  Как всегда, его беспокойное сознание регистрировало все события этого ни чем не знаменательного полёта: как выруливали к взлётной полосе, как шумно взлетали, как здания, деревья и машины быстро превращались в фигурки игрушечного мира, как прорывались через дымные горы облаков, и наконец, как прибыли в мир чисто голубого неба и обнажённого солнца. Большинство пассажиров спали, зажатые в тесных креслах, и их лоснящиеся лица, не контролируемые во сне, с закрытыми глазами и открытыми ртами, выражали разные степени дискомфорта – от неудобства до явного страдания. Он не пропускал ни одного мгновения этого долгого полёта, и ему стало казаться что его глаза высыхают в воздухе салона заполненного нечистым дыханием, запахами еды и шумом моторов. А когда он наконец закрыл глаза, внутренние поверхности его век превратились в маленькие экраны, на которые его память стала проектировать размытые, но болезненно знакомые образы из его жизни.

Он увидел самого себя, маленьким пятилетним мальчиком, в неприветливой, Богом забытой России, где началась его жизнь. Толстенький, с круглой головой на короткой шее, со смешно торчащими ушами, он поднимался в гору в огромной толпе страшных на вид великанов, которые легко могли его растоптать своими огромными сапогами. Остановиться он не мог, из этой толпы не было выхода, и он пытался проскользнуть между великанами, стараясь чтобы его не втоптали в землю.  Вообще-то он боялся оторвать свои глаза от этих пыльных сапог и глубоких следов которые они оставляли в грязи. Но когда он осмеливался поднять глаза и посмотреть в лица своих гигантских спутников, он видел в их глубоко сидящих глазах равнодушие, смешанное с ненавистью, и их высокомерные ухмылки. Иногда отдельные лица великанов изображали дружескую полу-улыбку, и он старался ответить им улыбкой, но гораздо чаще, под их маской равнодушия угадывалась скрытая лютость, и тогда он быстро отводил глаза вниз и пристально смотрел на дорогу и топающие сапоги. 

Он вряд ли бы выжил и скорее всего погиб бы под сапогами этих громадных, постоянно несчастных и недобрых существ, которые всегда искали кого-нибудь, по возможности слабого и беззащитного, чтобы обвинить и наказать за свою собственную бедность, неполноценность и неудачливость.  Но беззащитным он не был: куда бы он ни шёл, он всегда слышал её дыхание, тяжелое как у загнанного раненого зверя, и всегда чувствовал на затылке тепло от её неотрывного любящего взгляда. Её глаза, дающие ему уверенность и поддержку, смотрели на чужих как два ружейных дула, выражая готовность вцепиться в горло и искалечить любого кто обидел бы её единственного сына. И много позже, когда он уже вырос из потребности в её защите и поддержке, он продолжал зависеть от этого тепла на затылке, а когда этого тепла однажды не стало, он никогда больше не переставал чувствовать боль, холод и потерю.

Дорожная пыль сменялась жидкой грязью и льдом, и снова пылью, и так опять и опять, и он ни разу не остановился.  Но к его удивлению, он заметил что великаны постепенно исчезают, и в конце концов он оказался окружен небольшой группой равных ему и толпой уродливых гномов.  Он с усмешкой глядел сверху вниз на гномов, которые старались держаться на безопасном расстоянии от его ног, и почти физически, чувствовал их ненависть, зависть и страх.

А пока он пробирался через тесную толпу других существ, серых и безликих, замкнутых в свои маленькие эгоистичные мирки страха и безразличия, ему удавалось заметить, да и его самого замечали, обмениваясь проникающими взглядами, сначала незнакомые, а потом дорогие формы, которые в легкой походке грациозно покачивали своими округлостями и почти не касались земли своими длинными ногами.  И тогда он забывал о тесной толпе, о пыльной дороге, о своём назначении в жизни, и его обволакивало густое облако душного красного пара, и его сердце неистово колотилось, и его мозг тонул в горячей крови нагнетаемой в его череп волна за волной.  И снова и снова он испытывал ни с чем не сравнимую радость откровенно брошенного вызова, недвусмысленного согласия, бесстыдного обладания, разделенного наслаждения, и гордость победы.

И пришел день, когда он понял что его жизнь уже никогда не вернется в прежнее русло, и его счастье, радость, смех, боль и слёзы станут неотделимы от счастья, радости, смеха, боли и слёз маленького беспомощного существа, его сына, подрыгивающего своими крошечными конечностями и рыдающего своим мокрым беззубым ртом.  С этого дня вся его жизнь разделилась на две отдельные, но такие болезненно неразделимые жизни, что воссоединить их стало его навязчивой мечтой.

И вдруг он понял что этот полёт будет отличаться от всех его прежних путешествий.  Порция воздуха, которую он собирался выдохнуть, вдруг стала густой и тяжелой, как жидкий бетон, и заполнила всё свободное место в его груди, сжимая его сердце с силой неумолимых тисков.  Он знал что поделать ничего нельзя, и не стал будить свою соседку, блондинку с грязными волосами, которая мягко посапывала во сне.  Он чувствовал не боль, а горечь, и желание чтобы всё это скорее кончилось.  Затем, каким-то чудесным образом, он стал выскальзывать из под застегнутого привязного ремня с нарастающим чувством которое старое клише называло “непереносимая лёгкость бытия”.  К своему удивлению, он обнаружил что отделился от тяжёлой серой массы, которая как каменная статуя по-прежнему оставалась в кресле, удерживаемая привязным ремнём.  Он сразу узнал эту статую с широким плохо выбритым лицом, кривыми очками, остатками седых волос на большой круглой голове, сидящей непосредственно на широких плечах, поддерживаемых массивной грудью и большим живoтом.  Он увидел всех пассажиров в салоне, похожих на пласты парной земли позади плуга.  А потом он увидел и весь самолёт, быстро превращающийся в серебрянное украшение Рождественской ёлки.  И он стал подниматься в чистое голубое небо, медленно растворяясь в волнах света исходящих от обнаженного солнца, произнося шепотом “Отче наш ... Барух Ата Адонай ....”