Shalfey северный роман. Глава 14. Они родились

Глава 14
Они родились

Настроение: lafur Arnalds «Near Light»


28 октября

  — А какой он был, этот «замуж»? Рыцарь?

  — Да, — ответила она.

  — И что потом?

  — А потом… Это была наша история.

  — Но он жив-здоров?

  — Конечно! Мы дружим.

  — Фуф! Я рад, что рыцарь выжил! — шутил я воскресным днем в продолжение ночного нашего разговора.

  — Ну шо ты такой пугливый! — шутила в ответ Аиша. Я же боялся, что слова мои снова могут стать для нее раздражителем.

  Обошлось.

  — Я-то не рыцарь и мне нечего бояться, такие как я живучи! — храбро провозгласил я, хотя и сам не особенно был уверен в последнем своем утверждении.

  Что касается «рыцарства» — с большим трудом я смог бы примерить на себя классический литературный образ со всех сторон положительного железного дровосека — предсказуемого, со множеством заложенных в него жестких программ принципиально-обусловленного рыцарского поведения. Разве что, Дон Кихот… Но и то, не ранее моего пенсионного возраста. Хотя, нет, пожалуй, даже не он. Кихот был опасен, Кихот убивал людей, как минимум, одного; Кихот был буйный. А это не по мне, я бы так не хотел. К тому же, с тоски бы помер, пиши я какого-нибудь средневекового, унылого дон Кихота. Я пишу своего, современного, хотя, тоже не очень веселого.

  Сказать откровенно, рыцарские рефлексы и мне не чужды и во мне в некоторой степени тоже присутствуют — в разумных пределах и проявлениях, конечно, без фанатизма, на уровне скрытых инстинктов, которые я обычно успешно прячу от посторонних глаз, как некий иррациональный атавизм, пережиток прошлого, ожидаемый от большинства мужчин в той же мере, что и дикость пещерного человека: зависит от ситуации и уровня осознанности конкретной мужской особи. Однако, подтверждать подобные ожидания соответствующим собственным поведением мне не с руки в любом случае, ибо предсказуемость человеку творческому не к лицу. Но инстинкты, известно, вещь упрямая и своенравная, постоянно норовящая выйти из-под контроля, а потому, неотступно требующая особенного к себе внимания. О чем я Аишу честно и предупредил. А озвучив эти необходимые рыцарские самоограничения, поинтересовался:

  — А если бы я позвал тебя, ты полетела бы со мной куда-нибудь на отдых? Ведь слетать куда-нибудь по-быстрому и без ночевки весьма затруднительно, а это, говоря твоим языком, уже интим! — напомнил я Аише о ее собственных самоограничениях.

  Интересовался я чисто гипотетически, но кто ж его знает… Тем более ее, Аишу.

  — Да ну тебя! — отмахнулась она. — Смотря какие обстоятельства! Существует опция «разные номера»! — прибавила она как бы между прочим.

  Я даже слегка поморщился. С такой-то опцией каждый слетает, о чем речь… Я не претендовал, опция подразумевалось автоматически, но зачем же так сразу, даже не посмеявшись и не обшутив.

  — Да я вообще не про это, — начал я уныло уходить в сторону. — Ты снова серьезить начинаешь. И я не летал с пятого класса и «ой-боюсь-боюсь-боюсь» как этого! — пришлось мне вышучиваться цитатой из старого советского фильма.

  Вообще-то, в детстве летать я, мягко говоря, любил, особенно воздушные ямы, класс! Но я же не рыцарь, а потому мне можно бояться, пусть даже и не взаправду. От меня не убудет, а кому-то может поднимет настроение. Хотя, кто ж теперь разберет этих принцесс…

  Утром я спросил сына, что за песенку-похабщинку он прислал Аише прошлой ночью? Оказалось, эту песенку он и мне показывал, и мы даже с ним посмеялись: то был обыкновенный мальчуганский стеб. Под определенное настроение и место, конечно, не для всякой компании, но все же…

  Я поинтересовался, не слишком ли Аиша серьезно относится к подобным вещам? Потому что ее «серьез» сам провоцирует на подобное, но, справедливости ради, признал, что со стороны Дзена это было немного нахально и что сын тоже не всегда чувствует этические границы дозволенного. Ведь даже я себе такого не позволил бы. Что, надо сказать, было правдой. Нельзя было такое Аише показывать.

  — Его переклинило, наверное, — извинился я за отрока, в шутку пообещав, что буду его сегодня за это «баловать» — то есть, вроде как наказывать.

  — Ну, в данном случае мне не зашло и потом, я не парень, — напомнила мне Аиша. — А как будешь баловать? — заинтересовалась она.

  — О-о! — Я удивился. — Тебе нужна образность?!

  — Да! — рассыпалась Аиша миллионом скобочек. И такая ее готовность показалась мне странной, подозрительной даже. Похоже, меня снова провоцировали, но я был уже готов к этому, был не так прост, как прежде — потому, на провокацию решил не поддаваться: пожаловавшись, что меня снова тянут за язык, я дал понять, что все у меня теперь под контролем.

  — И я знаю теперь, что иногда дешевле промолчать, — прибавил я, рассыпав свой миллион скобочек поверх Аишиных.

  Так было проще, так было спокойнее. Так было, действительно, «дешевле». А то, дай ведь мне только волю — о, господи, каких бы я вещей насказал! каких вещей… — вспомнился мне сальный шут Фердыщенко из «Идиота», с его извечной готовностью ко всякого рода сомнительным излияниям. Куда же теперь без Достоевского…

  Одарив от щедрот своих очередной вереницей бесконечных скобочек и покрыв ими все предыдущие, играясь и, опять же, резвясь, Аиша вопросила:
  — А ты любишь более дешевые варианты?

  — В выясняловах — да! — откровенно признал я. — Да и вообще, я бедный нерыцарь, — самоопределился я и довольно удачно, тем уйдя от всякой материальной ответственности. Да и разговоры такие мне были не по душе.

  — Я поняла, — улыбнулась Аиша. — Герой не моего романа.

  И подмечено было верно. Спорить с этим я тоже не стал, напомнив однако, что предупреждал об этом изначально, дабы «никто зря не мечтал и не питал на сей счет напрасных иллюзий». Вроде как опять пошутил.

  — Фигню не говори! — фыркнула на меня Аиша. — Я не склонна к этому! Или тебе так хочется думать? — усомнившись, заподозрила она, что говорил я не серьезно.

  — Да шутю я, — обреченно вздохнул я. — Но думать хочется.

  — Ну и класс! — удовлетворилась она.

  На том и кончили.

  Вечером я вспомнил о подаренных Аише деревьях и поинтересовался, посажены ли?

  — Бабуля сделала это, — был ответ.

  Заботливая бабуля мне понравилась. Я сообщил, что алыча называется «Алые паруса». До этого разговор о саженцах у нас как-то не заходил.

  — Ты ж мистер Грей! — ответно окрестили меня, сделав это почти по Фрейду. И сообщили, что бабуля нравится всем. И еще взгрустнули: — А я вот никому не нравлюсь, когда не разбираюсь в растениях.

  Пришлось успокаивать. Успокаивать пришлось недолго. «Интересно, вспомнит она своего "мистера Грея", прогуливаясь по набережной Геленджика мимо фигурки Ассоль и ее Алых парусов?» — думал я, вспоминая, как несколькими годами ранее даже использовал имя «Грей» в качестве псевдонима. Успев позабыть об этом, я не вспомнил, даже когда выбирал для Аиши деревья! Странно… Хотя, чего странного, прошли годы — да и сколько их было, этих имен…

  Псевдоним этот я когда-то использовал для работы, но вдохновлялся я тогда вовсе не Артуром Грэем — капитаном «Алых парусов» и не Алексом Греем — мистическим художником душ человеческих, и уж тем более не мистером Греем — альфа-самцом (или кем он там был) из «50 оттенков серого», которые я так и не удосужился посмотреть, тем более прочитать, но вдохновлялся я непревзойденным Гэндальфом Серым — мудрым волшебником из «Властелина колец». Хотя романтический капитан тоже был бы неплох, да и художник человек в духовном плане весьма продвинутый.

  Еще, был у меня когда-то псевдоним Иден Мартин. Отсюда имя настоящего персонажа. Под этим псевдонимом я когда-то пробовал публиковаться, в том числе, выложил в сеть небольшую поэмку, которую кто-то даже назвал шедевральной.

  — Но перед тем, на другом литературном ресурсе, было озвучено и другое мнение, слегка противоположное, — рассказывал я Аише очередную невеселую свою историю. — Правда, уже не помню, закрыл я тот аккаунт с поэмой или нет, да и где его теперь искать тоже не помню, столько лет прошло…

  — Занятно, загадошный ты парень, — порадовала меня Аиша великорусским своим прононсом. А с утра пораньше скинула стих, который подцепила в одном из популярных сетевых сообществ: «Да, душа моя тоже пела, и цвела, и знала уют. Быть счастливым — целое дело. Я умею. Мне не дают». Паблик назывался «Счастье в мелочах», текст принадлежал Дмитрию Быкову. Мне опять, кажется, на что-то намекали.

  Прочитав лапидарный стихотворный афоризм, я снова вспомнил о своей поэме, о которой рассказал Аише накануне. В надежде, что она сохранилась где-нибудь на просторах сети, а не в одних лишь недрах моего компьютера, я послал письменный запрос и, к своему удивлению, обнаружил поэму на одном из литературных ресурсов, в целости и сохранности! Сохранился даже тот шедевральный комментарий.

  — Рифма простая, но так и лучше, наверное, — предупредил я Аишу, чтобы было понятно, почему вспомнил о поэме именно сейчас, прочитав присланный мне стих.

  Без какой-либо задней мысли я отправил Аише ссылку на сайт с текстом.

  — Боже… До слез… Плачу! Блин, плачу перед вылетом… Это сильно и талантливо, и нестерпимо грустно, — отчиталась Аиша чуть позже, с произведением моим ознакомившись. Я пожалел, что сделал это так не вовремя, послал ей поэму. Вот же балда…

  Пришлось извиняться.

  — Да поздно уже, — написала Аиша.

  Совсем позабыл, что она сегодня улетает. Понедельник…

  Текст этот появился однажды в августе, когда в самую-самую жару самого знойного и засушливого лета, выпавшего на десятый год нашего тысячелетия, обе мои кошки, словно сговорившись, решили вдруг одновременно родить!

  Впервые я видел, чтобы кошки дышали так, как это делают обычно собаки — разинув рты и вывесив языки. А потом, в деревне, сосед рассказал, как каждый год топит своих котят…

  — И вот, что из этого получилось, — резюмировал я, рассказывая Аише историю появления поэмы, и признался, что сам не смог ее сейчас читать, потому что и слух режет и тяжело…

  — Хорошего полета тебе, кстати, и солнечных дней! — пожелал я совсем уж некстати, пытаясь как-то сгладить, но, перечитав все, выше мной написанное, одним текстом, написал главное: — Блин, какой же я болван…

  — Нормально, симпатичный такой болван. Все, я полетела! Пока! — без претензий улыбнулась мне в ответ Аиша.

  Я с облегчением выдохнул.

  — Уф, отлегло! Рад, что ты полетела! — писал я, надеясь, что Аиша все-таки не исчезнет так сразу и побудет еще со мной.

  Но Аиша больше не отвечала. В сеть тоже не выходила.

  Через два часа, не выдержав тишины, я поинтересовался, необходимо ли в самолете отключать телефон? И если да, то как это вообще контролируется? Аиша должна была знать.

  — Или в небе элементарно нет связи? — предположил я, на мой взгляд, самое невероятное, тут же поправившись: — С небом нет связи! — и получился, кажется, каламбур.

  Каламбур, кажется, получился.

  Аиша по-прежнему не отвечала. Пришлось снова ждать. И постепенно шутка стала не шуткой. С небом действительно не было связи. Понедельник…

  Время шло, и я решил еще раз попробовать прочитать злополучную свою поэму, чтобы освежить в памяти, взглянуть на нее глазами Аиши и, может быть, как-то по-другому ее увидеть. Я опасался, что текст этот может мне опять не понравиться. И вспомнил, как несколько лет тому впервые опубликовал поэму на одном из популярных поэтических ресурсов, через пару дней публикацию удалив, так как получил негативный комментарий местного хейтера, осилившего лишь начало, но не поленившегося оставить довольно недружественный отзыв и неприятное о себе воспоминание.

  Не так давно я, можно сказать, простил этого человека, услышав об одном исследовании, английском, кажется, показавшем, что хейтерами становятся зачастую мужчины «за пятьдесят» — стареющие джентльмены с неджентльменским поведением, так они чувствуют себя моложе, как бы странно это ни звучало. На таких и обижаться грех. Не припомню уже, да и не хочу вспоминать, в каких именно убийственных выражениях проявился груз преклонности того великовозрастного бедняги, но слова «очередной примитив» в его комментарии присутствовали точно. Остальные были подобраны в том же духе и не скажу, что подобраны были со вкусом. Но и было их, кажется, совсем немного. Такие джентльмены, словно старые псы, идут и гадят понемногу везде, где могут.

  Эти слова о примитиве я даже и не опровергаю, и даже соглашусь с ними, но соглашусь лишь частично. И то верно: рифма «день-тень» в начале текста не сильно обнадеживает, говоря о заведомо невысоком художественном уровне произведения, да и его автора, настраивая читателя искушенного на восприятие соответствующее, критическое. Это нормально. Вопрос в том, зачем же писать негатив, если ты, во-первых — в поэзии разбираешься и считаешь себя человеком сведущим, зачем тратить свое время на какой-то примитив? Во-вторых — зачем всюду метать драгоценный свой бисер, если ты не потрудился хотя бы бегло ознакомиться с содержанием? Кто знает, быть может, воплощая свой замысел, автор умышленно использовал технику примитивизма, с помощью простых форм, доступных для любого восприятия, в том числе, восприятия детского, пытаясь выразить и донести до читателя нечто важное и серьезное — то, о чем, может быть, и говорят, и говорят много, но, по мнению автора, все равно говорят недостаточно и не так, как говорить следовало бы. К тому же, не будь этой простой рифмы, с которой все и началось, не было бы и самой поэмы, что стало бы, несомненно, невосполнимой утратой для всей художественной или около того литературы. Хотя бы поэтому я не стал эту рифму убирать.

  Было время, я даже планировал подкинуть эту поэму в женскую консультацию, словно нежданного ребенка в сиротский приют, не зная, что с ней делать и куда пристроить. А в нашей, местной, консультации, по слухам, любили давать известные советы. Как, впрочем, почти повсюду, если верить, опять же, слухам. Ноги мои до консультации так тогда и не дошли. Да и отзыв…

  Припомнив все это, я немного взгрустнул — одно из первых моих литературных разочарований. Далеко не последнее. Но что касается именно этого текста, не лишним было бы сказать, что позже нашелся и такой человек, который поэму до конца прочитал, однако совершенно ее не понял, чем поколебал мою уверенность, что удалось мне текст иносказательный сделать понятным для всех. Это сильно на меня повлияло в дальнейшем. В результате, я привык всегда сомневаться, что получается у меня выражать свои мысли достаточно ясно. А потому, если начну я вдруг все же объяснять вам что-нибудь элементарное и простое, объяснений особенных не требующее, не удивляйтесь и не берите на свой счет, просто проходите мимо, так напоминает о себе моя старая творческая травма.

  А по сему, надеясь развеять навалившуюся на меня грусть печальную и тоску, я представил себя сидящей в аэропорту Аишей, пригладил на голове частично отсутствующие волосы, поправил воображаемое дорожное платьице, почесал в задумчивости бороду и — приступил. Поэма называлась «Они родились». Поэма про котят.


  Они родились

Они родились летом десятого, в раскаленный зноем день.
Было их пять, и у каждого пятого — своя, персональная тень.
Слепые и мокрые выпали на пол, воздух хватая беспомощным ртом.
Только один смог тихонько пискнуть, с трудом шевельнув хвостом.

Тревожные месяцы сна в темноте братья и сестры вместе лежали,
бок обок при каждом внезапном толчке, бывало, от страха дрожали.
Дни и недели тянулись, как вечность, не знали они, что ждет впереди
и тихо лежали, свернувшись в комочек, лишь изредка лапками дернув в ночи.

Они были слепы, но видели сны — странные сны о будущей жизни,
о том, что случится по воле судьбы, что предстоит пережить и увидеть…
Один вырастает свободным бродягой. Весь мир покоряется взмаху хвоста.
Вся жизнь — приключение, друзья и награды, и вот уж резвится вокруг детвора.

Другой — непоседа — домашний шалун, он — победитель ковров и обоев;
бабочки, мухи, сверчок-говорун — всех залетевших он тут же изловит.
Третий — трусишка с большими глазами. Он завсегдатай разных щелей,
пыль многолетий взъерошенной ватой часто свисает с усов и ушей.

Четвертый — лентяй с безразличным прищуром. Он уважает подушек комфорт,
поступью важной и с гордостью гуру он никогда не преступит порог.
Ну и последний — заморыш не в масть, рябой недотепа с дрожащим хвостом.
Вместо того, чтобы к сиське припасть — он возомнил себя взрослым котом.

Любит мать всех, как одного. Не это ли свет путеводной звезды,
данной природой веры в одно: что не последними будем и мы.
Ласку, любовь отдает безвозмездно, с нежностью смотрит на игры детей,
накормит и вымоет, и, если нужно, укроет собой от случайных гостей.

Месяц прошел. Они подросли. Открылись глаза, и лапы окрепли.
Однажды хозяйка юной рукой сажает семейство в тесную клетку.
Проносятся мимо странные тени, окна до неба и гул голосов,
и раздаются тревожные звуки из множества клеток торговых рядов.

День пролетает за днем, как и прежде. Все вместе котята живут под столом,
режутся зубы, и клочья из шерсти уже выдирают послушным когтем.
Клетки сменились в конвейере рынка: кто-то подарен беспечной рукой,
другие — проданы паспорта силой, а наши — опять вернулись домой.

Что с ними делать не знает хозяйка. Как беспородных пристроить туда,
где ценится род и красивая стойка — высшая ценность и стоит труда?
Даже без денег никто не берет их. Нравятся многим — порода нужна,
мраморный цвет, красивые уши… А беспородных покажешь — куда?

Мучительный выбор — вечный наш спутник: рассудок иль сердце — что слушать опять?
Стенает и плачет страдающий путник, и вынужден снова он выбирать.
Куда мне такая орава зверья? Любимец один, остальные — балласт.
Кормить и ухаживать нужно за всеми, прививки, лекарства… Кто это им даст?

А может быть, вывезти выводок в лес и отпустить беспризорно на волю?
А вдруг их там ночью кто-нибудь съест или замучает зверской рукою?!
Уж лучше покончить с этим навек. Не думать, не слышать, не вспоминать.
Как может их бросить одних Человек? Нет, так не сделаю, все-таки мать!

Благие намеренья снова ведут дорогами ночи в кромешную тьму;
какое решение нам принимать — известно лишь сердцу, ему одному.
Ходит хозяйка мрачней темной тучи, то ближе к котятам, то дальше в сердцах;
а кошка, прикрыв их заботливой лапой, уже понимает, в чьих дети руках.

Тоска поселилась в тускнеющем взгляде. Покорность… Не станешь те руки кусать,
которые кормят и будут, как прежде, все так же привычно за ухом чесать.
Но вот и решилась… Холщовый мешок. Всех пятерых от соска отняла.
Они же — в неведенье, после еды — сегодня игра вместо сна.

Дерутся, мяукают, маму зовут, чтоб разделить удалое веселье.
Все, до единого, вместе мы тут, прямо как раньше, вот это везение!
Кошка взъерошено ходит вокруг, жалобно стонет, уши прижаты.
Может, кто-то останется вдруг? Может спасется? Может быть, пятый?

Нет. Завязали. Не выбраться им. Поняли что-то и сразу притихли.
Все разногласья рассеялись в дым, сжались в комок, не ерзни, не пискни.
Куда-то несут. Вода застучала. Громом железным в сердцах отдалась.
И постепенно она наполняла ведерную яму, в застенках резвясь.

Холод и мрак сжимают тисками. Что-то сдавило с обеих сторон.
«Трудно дышать, скорее бы к маме», — откуда-то снизу слышится стон.
Больше не слышно. Внизу ни движения. Пятый последним случился опять.
Вот и вода, и — снова рождение, лишь пуповину не надо кусать.

Женские слезы… Чего они стоят? Стала соленой в ведерке вода.
Словно судьба всевышней рукою, женщина детям закрыла глаза.
Мечется кошка, лишившись покоя. Жалобно деток зовет и зовет.
Ищет под ванной и в коридоре, только к ведру никак не идет.

Страшный предмет с оцинкованным боком, капли холодного пота на нем,
вода ледяная с верхом и что-то — в смертельном рывке зависло над дном.
Кошка принюхалась: пахнет слезами, хлоркой, железом и чем-то еще.
Принюхалась снова. «Скорее бы к маме!» — вдруг из ведра донеслось до нее.

Это был запах до боли знакомый — запах рожденья, запах тревог,
запах любви и всенощного бденья, запах возни и веселья у ног.
Все стало ясно. Поиски прочь. Смертельная тяжесть на сердце и ночь
дряхлой старухой в сознанье вползла. Лапами кошка ведро обняла.

Жмется к нему, пытаясь лизнуть, соски подставляет, мяукает чуть;
снова и снова в обман погружаясь, любит железо, кормя и ласкаясь.
Хозяйка пришла, постояла немного. Кошка смотрела с молящей тревогой.
Взгляд не отводит и слезы-глаза, казалось бы, просят: не навсегда!

Не ведают жалость жестокие боги. Все забирают, хоть кланяйся в ноги.
Цинк улетел, не оставив следа, навеки разлучены мать и дитя.
В чем же причина? Где кроется смысл? В случае? В роке, склоняющем ниц?
В страшных болезнях, что косят косой или же в хлебе насущном порой?

Горькая правда открыто лежит: страх, неуверенность, нищенский быт,
лживость законов и юная мать — снова кого-то идет убивать…
Они не родились летом десятого, в раскаленный зноем день.
Их были сотни в стране, были тысячи, и у каждого — судьба миллионов потерь.