Мастерская-2

После того, как  Вера покинула мастерскую, на пороге появился Гаврилов с покупками. Он был в прекрасном настроении, как человек, который сбросил с плеч непосильный груз. Мы занялись чисткой картошки и осетровых голов, чтобы сварить уху. По мастерской разлились ароматы, напоминающие о детстве.

— Не забудьте добавить лавровый лист и немного перца, — предупредил меня шеф, как будто это было очень важно. — Ну что вы застыли, как мумия, не обращайте на неё внимания. Это всё нервы. Она выплеснет свои эмоции, и ей сразу станет легче. Вот и убирается восвояси.

Зазвонил телефон, и женский голос в трубке попросил Гаврилова.

— Виктор Михайлович, вас! — отрапортовал я.

— Неси сюда! — отозвался он.

Я распутал провод и передал телефон Гаврилову, который сидел на топчане. Он любил проводить время на этом месте, пребывая в состоянии полной нирваны. Вера уехала, по мастерской витал запах ухи. Скоро должны были приехать гости, а тут ещё этот женский голос в трубке, который, казалось, разглаживал его морщины. От этого улыбка Виктора Михайловича растягивалась до ушей, напоминая собой доисторическую пирогу, которая всё плыла и плыла куда-то.

Вечером за столом сидели я, Виктор Михайлович, местный поэт Василий, именно Василий, а не Вася, как он строго предупредил всех. Это был гордый и независимый дворник, приехавший из Перми покорять Москву. Не поступив с первого раза в «Литературный», он решил оттачивать свои вирши с метлой в руках, при этом получив неплохую каморку где-то на чердаке. Здесь же, за столом, сидела ещё одна выдающаяся личность — «тенор», хотя я мало разбираюсь в оперных голосах, но решил про себя именно так называть этого человека. Он где-то пел, чего-то закончил, знавал самого Вертинского, подрабатывал в церкви на клиросе по воскресеньям. Говорил он очень зычным поставленным голосом. Держался надменно, почти не шутил.

Они увлечённо разговаривали о поэтах «Серебряного века», сравнивали Есенина с Рубцовым, спорили, каждый отстаивал своё мнение, при этом незаметно поедая уху, сваренную нами на неделю вперёд. Меня это волновало больше, чем их споры, тем более, что я старался не влезать в эти совершенно ненужные дискуссии.

Гости ушли, оставив гору немытой посуды и полное опустошение холодильника. Хоть я и был у Гаврилова всего без году неделю, но врождённое чувство собственника никто не отменял. Гаврилов, на мой взгляд, был слишком расточителен в отношении гостей. Как правило, это касалось многочисленных друзей, большую половину которых составляли женщины, и разных проходимцев от искусства, для которых смысл жизни составляла пустая болтовня и сплетни, а если их ещё и угощали в этот момент, так они и вовсе плыли в облаках блаженства…

Но это внимание не распространялось на семью. Как будто у него не было жены и детей: мальчика и старшей девочки, которые учились в школе и требовали к себе постоянного внимания, а истерики постоянно раздражённой матери им были уже не выносимы.

Назавтра Гаврилов уезжал в Клин по делам, смотреть очередной объект. Как правило, он набирал много работы, а потом годами «тянул» с ней, не имея возможности расплатиться с заказчиками.

— Саш, ты давай, чтобы всё тип-топ, к началу занятий я успею вернуться. Придут ребята, ты уж встреть их, как положено. Поставь натюрморт – пусть рисуют, а я подскачу. Ну, всё, я пошёл.

Он громко хлопнул дверью. Я остался один. В институт мне не идти, займусь делами, которые поручил мне Гаврилов: распутаю моток скомканной медной проволоки, «набью» глиной шаблоны для гербов Союзных Республик, ну и ещё кое-какая мелочь. Я включил музыку и приступил к работе, размышляя: «Неужели то, что я делаю, — это и есть монументальное искусство?»

Звонок в дверь прервал мою идиллию. Открываю, на пороге женщина лет тридцати пяти, в какой-то театрализованной шляпке и немыслимой, на мой взгляд, накидке. Она, непринуждённо попыхивая дорогой сигареткой, выпускала сизые полосочки дыма. Её прищуренный левый глаз внимательно изучал меня. Мне кажется, она хотела понять: кто я такой и как обращаться с подобным персонажем?

— Можно войти? — начала она, протягивая руку вперёд, как бы отстраняя меня. — Где Гаврилов? Он же назначил мне встречу, обещал посмотреть, думает, что я изменилась за это время. Постарела, что ли?

Я не находил слов для ответа, и главное — не знал, что делать и как себя вести в таких случаях.

— А вы кто? Собственно... — осторожно поинтересовался я.

— Я, «собственно», натурщица, между прочим, а вот вы кто такой? Что–то я вас раньше здесь не замечала. Новенький, что ли? А теперь я не знаю, что делать? Он хотел меня на «группу взять», решил стариной тряхнуть — готовить абитуриентов в Строгановку, — опять за своё.

— В каком смысле? — поинтересовался я.

— Ну как же так, он опять начал готовить ребят в институт, а как молоденькие появляются, так у него сразу новый роман. Не так ли? — она вопросительно посмотрела, как бы в поисках поддержки.

Бывало у меня всякое: и женился не так рано — двадцать восемь стукнуло, нельзя сказать, что мальчиком ходил. Сейчас на рисунке в институте, почти каждый день обнажённая модель. Но это в институте официально, с однокурсниками и с педагогом в аудитории… А здесь, в пустой мастерской, где кроме нас двоих никого, — это совсем другое… Что-то вдруг задрожало у меня внутри, как у мальчика, который впервые в журнале увидел полуобнажённую фотомодель, рекламирующую колготки.

— Да вы проходите, чего в дверях стоять, сейчас чайку организуем.

— Нет, не надо ничего, — она твёрдо отвергла моё предложение. — Давайте так, вы меня посмотрите, и я пойду. Поймите, у меня времени в обрез.

Кого посмотрите и зачем? Я не сразу понял. Но я знал, что модель художники выбирают, ну, например, как скульптор хороший кусок мрамора.

— Где у вас можно переодеться? Где подиум? А есть ли у вас рефлекторы? — она засыпала меня вопросами. Я был не готов вот так сразу и на всё отвечать.

— Да раздевайтесь здесь, — я указал на Гавриловский топчан. — А я сейчас приду.

Покинув девушку, я завернул на кухню, где зачем–то помыл руки, сравнивая себя с хирургом перед операцией, а на самом деле просто тянул время.

— Я готова... — услышал я голос из соседней комнаты.

Быстро вытер руки о не совсем чистое полотенце — просто другого не было. Натурщицу встретил в коридоре, вернее, столкнулись нос к носу. Она была в одном халатике на голое тело. Я сразу почувствовал, как быстро срабатывает наш основной инстинкт. 

— Проходите, не стесняйтесь, — я указал ей на дверь в рабочий зал. Это была основная скульптурная мастерская, включающая в себя проектную зону и библиотеку. В помещении было много свободного пространства на полу, где стояли мольберты учеников и возвышался подиум, на котором Гаврилов обычно устанавливал натуру. Сейчас же я предложил своей гостье присесть.

— Как вас зовут? — наконец, поинтересовался я.

— Лика, — чуть слышно произнесла она, испуганно держась за свой халатик.

— А это что за имя?

— Да я и сама не знаю.

— Ну вот и хорошо, — я приблизился к ней вплотную. — Сколько вы берёте за час?

— Два.

— Что два?

— Рубля.

— Отлично! Давайте поработаем час. Я вас порисую, а потом доложу Гаврилову всё, что думаю по этому поводу.

— Хорошо, — согласилась она.

Я не успел взяться за карандаш, как халатик был сброшен, и передо мной предстала худенькая, съежившаяся от холода фигурка. Мне почему-то всегда было жалко натурщиц, особенно когда они мёрзли. Я решил изменить ситуацию. Сходил в кладовку, где нашёл два старых рефлектора. Подключая их, я краем глаза старался лучше рассмотреть свою модель, но, кроме жалости, ничего она у меня не вызывала. Наконец, всё было сделано.

Лика сидела, положив левую руку на спинку стула, голову повернув вправо. Рефлекторы начали греть, протянувшись к ней своими красными стержнями, застыв в горячем напряжении и желании, как казалось мне. Я лихо рисовал, постоянно стирая и набрасывая вновь, чувствуя себя таким же рефлектором, который тоже переполнен желанием и хочет одного — заняться обогревом этой модели.

Когда она ушла, наступил вечер. Гаврилова ещё не было, хотя вскоре начали подтягиваться ученики. Я встречал их непринуждённой улыбкой, они с настороженностью смотрели на меня, а когда узнавали, что учителя нет, огорчались, не желая признавать во мне такового. Я подбадривал их, как мог, увещевая, что всё будет хорошо.

— Не волнуйтесь, проходите, чувствуйте себя как дома. Он просил меня встретить вас. Чуть задерживается, но мы постараемся выйти из этого положения, начнём без него, — я чувствовал, что слишком много беру на себя, а тут затарахтел телефон. В телефонной трубке звучал встревоженный голос шефа.

— Байков, прокол резины. Я стою ещё на выезде из Клина, навряд ли успею к занятиям. Ты давай начинай, я переброшу колёса, а там как получится. Ты уж постарайся. Ну всё, пока…

Дальше были гудки. Я положил трубку.

Ребята в это время расположились за мольбертами. Одни сами поправляли сбившийся натюрморт, другие спокойно сидели и ждали. Когда? И это «когда» наступило. Я понял, что именно сейчас должно было произойти главное. Я начал, и это был мой первый проведённый урок в жизни, а сколько их было потом? Один Бог знает!

— Разрешите представиться, Александр, прошу любить и жаловать. Студент Строгановки, т. е. института, куда вы с таким рвением стараетесь поступить, а некоторые из вас и не первый год. В отсутствие основного преподавателя урок проведу я!

И мы начали. Они даже не успели осознать той подставы, которая произошла у них на глазах. Все решили, что так и должно было быть. Это было моё первое занятие, проведённое мною без чьей-либо поддержки. Оно прошло на ура! Ребята остались довольны, а я был на седьмом небе. И за это за всё получил ещё и гонорар, правда, половину, но свои кровные первые педагогические.

— Саш, а ты талант, — говорил мне Виктор Михайлович, когда узнал, что урок прошёл на славу, а не сорвался.

— Слушай, мне с тобой поговорить надо. Понимаешь, я сейчас часто буду отсутствовать в мастерской. Ночевать буду вне дома, а в другом месте. Ну, у женщины, понимаешь? Так что постарайся, чтобы Вера об этом не догадывалась, хорошо?

— Да, обязательно постараюсь, — уверенно произнёс я.

— Ну вот и хорошо. Ты давай дерзай, а я поехал.

Гаврилов ушёл, а я опять остался один. Но в мастерской трудно было скучать. Все полки были заставлены книгами, имелась хорошая подборка виниловых пластинок. И вообще, можно было рисовать, при этом слушать музыку, пребывая в полной нирване. Но это бывало редко. Каждые десять минут тишину нарушал надрывный звонок телефона. 

                (продолжение следует)

                2012г.*)