Они всё понимают

             (Марина Фёдоровна Шашкова рассказывает)

    Вспоминаю начало 60-х годов, когда мы с моим мужем Саввой Михайловичем Успенским жили в Немчиновке, где у братьев Успенских был большой дом, разделённый на две половины для двух семей. Дом был большой и, пожалуй, единственный в посёлке, где хозяева имели городской телефон (ещё один аппарат стоял в сельсовете), что по тем временам было большой редкостью, даже в столице телефоны были далеко не у всех. Но у Успенских телефон был, и это не случайно – они были люди нужные и важные: Савва Михайлович был профессор биологии, всемирно известный зоолог и орнитолог, исследователь Арктики, а его брат работал в закрытой лаборатории, связанной с космическими делами.
    Оба они имели много интересных друзей и знакомых, стоит лишь упомянуть, что среди прочих в немчиновском доме бывали известные учёные, дипломаты, например, приезжали Валентин Михайлович Фалин и Евгений Максимович Примаков, с которыми братья Успенские были дружны. Часто приезжал директор Московского зоопарка Игорь Петрович Сосновский, с которым Савва Михайлович дружил с детства. Оба они в детстве жили рядом с зоопарком, посещали КЮБЗ (Кружок юных биологов Московского зоопарка), и, вероятно, именно поэтому выбрали свой жизненный путь, связанный с природой и изучением повадок животных.
    Так вот, однажды летним утром в начале 60-х нас разбудил телефонный звонок. Было ещё очень рано – 3 или 4 часа утра, только начало рассветать. Савва снял трубку, коротко переговорил и сказал мне:
    – Марина, вставай! Надо ехать в Москву! Парис умирает…
    У меня тогда уже была машина, и я везде на ней ездила и часто Савву возила, потому что профессор водить машину не любил, хотя и умел, в технике он вообще плохо разбирался, в отличие от своего старшего брата Михаила. И когда Савва сказал про Париса, я всё поняла и расстроилась. Парис – это был, можно сказать, друг детства Игоря и Саввы – горилла, подаренный крошечным малышом российскому императору ещё где-то в 1914-1916 годах, не знаю точно… Парис, с которым мальчишки в детстве играли, которого кормили и учили всяким трюкам… И вот теперь Парис умирал…
    Мы быстро собрались и поехали.
    Игорь Сосновский уже ждал нас у служебного входа. Он провёл нас к карантинному вольеру, где был небольшой домик и где содержались больные человекообразные обезьяны. В одном из углов вольера я увидела пару крупных горилл. А посредине вольера на полу лежала большая куча, как мне показалось сначала, какого-то черного тряпья. Но когда мы вошли в вольер, куча вдруг зашевелилась, и поднялся огромный чёрный горилла… с седой головой! Это был Парис.
    Слёзы навернулись у меня на глаза, когда я увидела, как эти трое обнялись. Парис понял, что с ним прощаются. На его лице (не могу сказать иначе!) и в глазах читалась какая-то вселенская печаль…
    Чтобы окончательно не разреветься, глядя на всё это, я отошла от них к домику в глубине вольера. И вдруг обнаружила, что ко мне приближается другой горилла-самец с явно выраженным неодобрением на морде, издавая угрожающие звуки. Ясно было, что моё присутствие ему явно не по душе, и он предлагает мне поскорее отсюда убраться! От страха слёзы у меня тут же высохли. Я совершенно явственно представила, что этот примат, хотя он и был гораздо меньше Париса, но всё равно здоровый, своей длиной сильной ручищей может запросто свернуть мне шею! А отступать мне было некуда, потому что злобная обезьяна перекрыла мне путь к выходу из вольера. Что делать?
    Пытаясь не кричать громко, дабы далее не провоцировать гориллу и не побуждать к ещё более агрессивным действиям, я с мольбой в голосе обратилась к Сосновскому:
    – Игорь, мне страшно! Что мне делать?
    – Не бойся! Вон видишь, на столе детская клизма лежит? Набери в неё воды и брызни! Они этого не любят! – спокойно ответил тот.
    Повернувшись, я увидела стоящий у стены недалеко от меня небольшой стол, на котором стояло ведро с водой и лежало несколько предметов, в том числе и грушевидная небольшая клизма, о которой говорил Сосновский. Не мешкая, я схватила резиновую грушу, набрала воды из ведёрка и брызнула горилле в лицо.
    Самец разразился отборной бранью, сравнимою, скорее всего, с трёхэтажным матом в переводе на человечий язык. Но тем не менее, далее приближаться ко мне не стал, а повернул в ту сторону, где находилась его подруга. Я не рискнула далее испытывать судьбу и, удостоверившись, что путь на свободу открыт, поспешила покинуть вольер и подождать мужа снаружи.
    Вскоре расстроенный профессор, с покрасневшими глазами, присоединился ко мне, и попрощавшись с Игорем Сосновским, мы направились к служебному входу, где оставили свой автомобиль.
    Солнце уже совсем поднялось, и уже начинало потихонечку припекать. Было уже, наверное, часов семь утра. Профессору вскоре надо было ехать в университет, и мне тоже пора на работу… Мы шли по дорожке, окружённые солнечным светом, теплом летнего утра, радостным щебетом птиц, мимо вольеров и клеток с обезьянами, которые в то время были огорожены лишь забором из толстых металлических прутьев и не имели защиты в виде плексигласа или прозрачного пластика, как в некоторых современных зоопарках.
    У одной из клеток мы задержались. Картина, действительно, была живописная. В этом вольере находилась семейная пара орангутангов. Посреди вольера стояло невысокое засохшее дерево с толстыми сучьями – такая древовидная коряга, какие обычно помещают в вольеры для обезьян. И вот на одной из ветвей этого дерева в позе парижской проститутки, зазывающей клиента, вальяжно возлежала мама-орангутанг, нежась в тёплых лучах утреннего солнца. Как говорится, «картина маслом»! Вдруг эта леди захотела пописать, и с ветки на землю полилась мощная струя. Это было столь неожиданно, что профессор рассмеялся, и сказал:
    – Да… всё-таки это пародия на человека!
    Не успело ещё замолкнуть эхо от его слов, как у забора клетки прямо напротив нас нарисовался папа-орангутанг. Поднявшись в полный рост на своих коротких задних ногах и взявшись передними руками за прутья клетки, он вдруг приподнялся и смачно плюнул прямо в профессора!..
    – Пожалуй, общаться с белыми медведями у тебя лучше получается, – усмехнувшись, сказала я оплёванному профессору, который теперь, отскочив от забора на безопасное расстояние, в раздражении вытирал носовым платком растекавшееся на лацкане его пиджака пятно.
    А орангутанг, сверкнув глазами, медленно и с достоинством удалился вглубь вольера и – могу поклясться! – на лице его читалось злорадное удовлетворение.