Исповедь и её тайна

 Есть люди, легко обнажающие душу. Они без внутреннего трепета рассказывают случайным слушателям о своих самых странных и тайных побуждениях, о событиях своей жизни, о своих взаимоотношениях с другими людьми. Чаще всего, я так думаю, это люди воцерковленные - православные, католики, протестанты всех оттенков. Потому что у них имеется привычка исповеди. Они подходят к священнику и рассказывают ему обо всем, он отпускает им грехи и они с чистой совестью идут по жизни в полной уверенности, что всё делают правильно. Иное дело с людьми, не имеющими глубокой связи с церковью. Они не могут преодолеть чувства смущения при необходимости рассказать что-то личное. Им трудно вести разговор о себе.

 Вера, при таком имени это, конечно, странно, но Вера была из числа последних. Она в моменты особого настроя тянулась к церкви. Ей нравились старинные соборы, торжественные иконостасы, мучительно-сладостный и томящий запах горящих восковых свечей и ладана, гармония звуков богослужебного пения. Но ближайшая старинная церковь была в часе езды от дома, а церковный новодел в соседнем подворье ей казался неуютным и малообихоженным. В общем, Вера редко ходила в церковь.

 Обычно её походы в церковь носили почти прагматический характер - поставить свечку за упокой или во здравие кого-нибудь из близких или за святой водой на Крещенье. Выстаивать службы даже в большие праздники ей было откровенно лень и считала она такое рвение утомительным. Но зайти в церковь в праздник ей казалось делом хорошим и правильным. В такие дни она делала небольшие пожертвования храму (авось на том свете зачтется) и подавала милостыню стоящим на паперти (правда не всем, а только детям, старикам и инвалидам). Вера не была сильно ущемлена в средствах, её зарплаты вполне хватало на самые разные потребности, но и считать себя финансово успешной она не могла. Для некоторых её желаний приходилось копить деньги месяцами. А потому Вера и не подавала всем просящим, а рассовывала мелочь по рукам избранных ею нищенствующих сограждан. И получала при этом удовлетворение от чувства выполненного долга.

 Вере уже исполнилось тридцать пять лет. Она жила в собственной квартире с единственным ребенком, подростком пятнадцати лет, сохраняла теплые отношения с бывшим мужем и его родителями, изредка созванивалась со своими родителями, живущими в другом конце огромной страны, иногда позволяла себе легкий флирт с коллегами и знакомыми на курортах Черного моря, куда она ежегодно вывозила на летних каникулах сына. Жизнь была вполне размеренна, удобна и непритязательна. И каких-то глобальных перемен в своей жизни Вера не хотела иметь, разве только ради более значимого статуса. Но изредка легкая тень сомнений беспокоила её.

 Чаще всего сомнения посещали Веру после редких ссор с сыном, становившимся порой слишком строптивым и резким в выражениях. А еще иногда Веру беспокоили странные сны, после которых она страдала головной болью и которые мучительно вспоминала по утрам, но никак не могла уловить связи в событиях сна с реальностью. Сны эти были вполне безмятежны, в них не было тревоги или страха, только какая-нибудь странность, невозможная в жизни. И вот именно эта странность выбивала Веру из колеи на целый день, а на следующий день Вера уже не могла вспомнить, что же так обеспокоило её накануне.

 Однажды, через сутки после такого странного сновидения, Вера неожиданно для себя почти познакомилась в метро с симпатичным парнем. В метро она попала только потому, что отвела свою Мазду на профилактику и переобувку на летние покрышки и в тот день ехала за своей любимицей после работы. Был тихий свежий вечер, наполненный веселым шумом весеннего города. Настроение было приподнятое. Парень был симпатичный и очень молодой, лет двадцати пяти, не больше. В вагонной давке он весело подмигнул Вере и она ему ответила. Так они и перемигивались над головами других пассажиров целый перегон от одной станции до другой, а на ближайшей остановке парень ловко сманеврировал и встал около Веры, загородив её от толчеи. Вере стало очень приятно его галантное поведение и она улыбнулась ему с благодарностью. На следующей станции она выходила. Парень остался в метро. И Вера с сожалением вздохнула. До автосервиса надо было идти два квартала и с попутчиком это было бы веселее. Вера быстро пробежала по просторному залу станции, поднялась на эскалаторе к уже синеющему воздуху площади, вздохнула полной грудью и, вспомнив о своем солидном возрасте и положении, пошла спокойным размеренным шагом уверенной в себе бизнесвумен.

 Вера не была бизнесвумен. Она работала в частной юридической конторе и изредка задумывалась о том, что пора отрываться от этого гнезда и строить собственное, но каждый раз возникали какие-то препятствия в виде очередного кредита, который надо сначала погасить, а потом строить планы самостоятельной жизни. Эти свои планы самостоятельной жизни и собственного бизнеса Вера начала выстраивать с покупки вызывающе яркой машины, строгой диеты, брендовой одежды для себя и сына, обязательного посещения салона красоты один раз в месяц, не менее обязательного посещения фитнес-центра один раз в неделю и деловой походки. На большее пока не хватало ресурсов. Самое главное, не хватало сил. Работа-дом-школа-работа-салон-работа-магазин-дом-домашка сына-работа-фитнес-дом-работа - это было бесконечное колесо, выматывающее своей безнадежностью и требующее лошадиного здоровья, которого, разумеется, ни Бог, ни гены Вере не подарили. А еще надо было не просто хорошо выглядеть, а выглядеть дорого. Работа требовала от Веры внешнего соответствия статусу успешной женщины. А ещё подростковые взбрыкивания сына... И полная беззащитность матери-одиночки от посягательств босса на ограничение личного пространства и времени... И вечная нехватка денег на самое необходимое по личным желаниям, потому что нужное по статусу отнимало и силы, и деньги. Но зато, глядя на Веру, никому не приходила мысль её пожалеть. И походка у неё стремительно-уверенная, не летящая, как у невесомой балерины, а солидная, устойчивая и внушающая уважение.

 Именно такой деловой походкой Вера подошла к автосалону и тут выяснилось, что машина её еще не готова. Перед Верой расшаркались с миллионом извинений, предложили чашечку кофе, шоколадные конфеты и попросили еще один час на завершение работ. Вера кивнула. А что ей еще оставалось? Почувствовала, как что-то сдулось внутри неё, словно был воздушный шарик в груди и нет его. Странное такое чувство облегчения от новой нежданной проблемы. В конце концов, решила Вера, она имеет право на несколько минут ничегонеделания, один час на полное безделье и отдых. Вера вздохнула с деланным сожалением, отказалась от предложенного угощения и вышла на свежий воздух закрытого дворика.

 Почки на кустах уже полопались и зеленые язычки будущих листьев весело смотрели в синее безоблачное небо. Около кустов из мокрой бурой земли проросли радостные солнышки мать-и-мачехи. Приподнятое настроение, подаренное незнакомым парнем в метро, слегка притухнувшее в салоне, снова вернулось к Вере. Она сунула в карман приготовленную с расстройства пачку сигарет, перекинула через плечо ремешок сумочки и вышла из подворотни на улицу. Спешить в кои-то веки ей было некуда и она, сначала на автопилоте полетев своей деловой походкой по тротуару, опомнилась и прогуливающимся шагом пошла к недалекому скверу. Сквер был еще прозрачный, просвечивающийся послезимней наготой из конца в конец, но на лавочках уже сидели отдыхающие люди, по раскисшим дорожкам бегали дети и сосредоточенные мамочки и бабушки возили коляски с младенцами. Сквер был заполнен шумом голосов, перебиваемых звоном синиц. Вера присела на ближайшую скамейку, буквально на пару минут, только выкурить одну сигарету, но передумала: "Зачем дымить в такой дивный вечер?", - глубоко вздохнула, откинулась на спинку скамьи, расслабилась, подставляя лицо ласке нежного ветерка.

 Потом она медленно встала, прошла сквер по диагонали и вышла на небольшую улочку, застроенную невысокими домами с широкими палисадами перед ними. Здесь было тихо, спокойно и веяло чем-то патриархальным. Вера медленно шла, рассматривая фасады старинных особняков. И, в жизни много происходит вдруг и неожиданно, неожиданно Вера увидела выходящего из проулка давешнего парня.

 Парень на мгновение замер, заметив Веру, и заспешил ей на встречу. Не дойдя нескольких шагов, он проговорил: "Это судьба! Вы согласны?" И Вера почему-то кивнула. Парень подошел вплотную, взял Веру за предплечья, заглянул её в глаза и сказал: "Сергей. Меня зовут Сергей. А тебя?" Веру ничего не смутило в этом порывистом знакомстве, она также взглянула в глаза Сергея и назвала свое имя. Потом они просто пошли куда глаза глядят и говорили, говорили, говорили... О каких-то пустяках. Вера даже не вслушивалась в слова Сергея и отвечала также не задумываясь. Ей было необыкновенно хорошо. Ей было так хорошо, что она даже не заметила, как и когда оказалась с Сергеем в какой-то квартире. Они пили кофе с коньяком, ели сыр бри и необыкновенно вкусный шоколад, закусывая всё это огромными ягодами необыкновенно вкусного винограда. Сергей шутил. Вера смеялась.

 Опомнилась она только утром. На широкой тахте с атласными простынями. Из кухни доносился божественный аромат свежего кофе. Вера вскочила с постели, схватила в охапку свою одежду и босиком, на цыпочках, прокралась в ванную. Она растерла руками под прохладными струями душа свое тело, потом поплескала на лицо ледяную воду. А в голове тем временем снова и снова прокручивался тот странный сон, который она видела за пару ночей до этой. И самое удивительное было то, что теперь она помнила точно - там во сне на крыше какого-то высотного дома на самом краю этой крыши за обе руки её крепко держал Сергей. Сергей, с которым она познакомилась вчера вечером... И было не ясно, он удерживает её от падения или, наоборот, готов её скинуть вниз. Вере стало страшно. Она наскоро оделась, встряхнула руками волосы, вышла в коридор, оглядываясь и стараясь не шуметь. Сергей на кухне мурлыкал какую-то незамысловатую песенку и что-то жарил, судя по запаху - блинчики или оладьи. Вера подхватила свои туфли с обувной полки и сумочку с вешалки, беззвучно открыла входную дверь, выскользнула на лестничную площадку, тихо прикрыла за собой дверь и побежала по лестнице босиком. Уже в самом низу парадной Вера притормозила, обулась, одернула на себе одежду и с достоинством покинула дом своего грехопадения.

 На улице она оглянулась в поиске знакомых ориентиров, поняла, что никогда не была в этом месте и пошла наугад. Мобильник за ночь сел и включить Яндекс- или Гугл-карты не было возможности. Улица была безлюдна. Вера долго шла, пытаясь понять, где же те улочки, по которым она вчера в беспамятстве бродила с Сергеем. Её пугала безлюдность улиц и невозможность позвонить сыну.

 Наконец она выпуталась из паутины улиц, увидела вчерашний сквер и с облегчением опустилась на ближайшую скамейку. Сквер был еще безлюден, на ветках кустов и деревьев весело перезванивались птицы, Вера прислушалась к их голосам и ...проснулась от внезапно налетевшего порыва холодного ветра. Несколько мгновений Вера не могла понять, что это было... Была ли эта безумная ночь? Был ли Сергей?

 Вера открыла сумочку, достала сигареты, глубоко затянувшись, огляделась вокруг и сообразила наконец, что всё, что беспокоило её только что  - только сон. Короткий сон. Не дольше получаса. За эти полчаса тени в сквере сгустились, мамочки с колясками и бабушки с малышами ушли по домам, но на лавочках по-прежнему сидели отдыхающие пенсионеры, а на детской площадке расположились подростки. Вера порылась в сумочке, достала телефон, окончательно убедилась, что ушла из автосалона только сорок минут назад, позвонила сыну, послушала короткие гудки вечно занятого номера  и пошла в сторону мастерских - машина должна уже быть готова.

 Чистенькая обновленная Мазда уже ждала свою хозяйку. Вера по привычке, специально наработанной для общения с обслуживающим персоналом, вежливо и снисходительно одновременно, поблагодарила автослесаря и уверенно выехала из гаража. Всё шло по плану. Так, как заранее наметила Вера. Проезжая мимо гипермаркета, Вера припарковалась, зашла в магазин, набрала полную корзину продуктов - по другому у неё никогда не получалось - загрузила багажник, села за руль и совершенно неожиданно для себя разрыдалась в голос.

 Сон, этот странный сон не шел из головы. Вера томительно, болезненно, хотела испытать те ощущения, что были во сне. Она хотела такой встречи с Сергеем. Она хотела бесцельно бродить по улицам, прижимаясь плечом к надежному плечу. Она хотела мгновенно вспыхнувшей любви. Она хотела ночи страсти. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь приносил ей в постель кофе и готовил для неё завтрак. Этот странный сон на парковой скамье перевернул ей душу.

 Резко прозвучал телефон. Вера неохотно глянула на экран. Сын. Взяла трубку, коротко поговорила, пообещав скоро приехать и привезти вкусняшек. Спросила, сделал ли уроки. У него оказалась какая-то проблема с математикой. Надо было возвращаться домой. Быстро темнело, ком в груди не рассасывался, тоска сжимала горло, но надо было брать себя в руки и ехать к сыну.

 Уже подъезжая к своей улице, Вера решила, что одиночество не красит женщину и пора завести любовника. Не ясно было только - где? Служебный роман отпадал по многим причинам, курортные романы в присутствии сына также были невозможны, интересных мужчин среди соседей не наблюдалось. По всему выходило, что либо она должна найти того парня из метро, которого во сне звали Сергеем, либо стать любовницей бывшего мужа. И это был более предпочтительный вариант. Поднимаясь в лифте на свой этаж, Вера уже четко осознала, что ей надо. А потому, войдя в квартиру, спросила сына, давно ли он общался с отцом. Выяснила, что вчера, и предложила позвонить сейчас. "А не поздно?" - спросил её сын. "С каких пор одиннадцать часов для тебя поздно?" - ответила Вера и сама набрала номер бывшего мужа.


***
 Так и начался гостевой брак Веры. И он явно пошел ей на пользу. Вера перестала чувствовать себя ломовой лошадью. Уверенность в жестах и посадке головы из намеренной стала искренней. Походка обрела летучесть. А глаза - блеск. Вера стала чаще ловить на себе заинтересованные взгляды мужчин. И сын стал вести себя гораздо спокойнее. Наконец-то Вера поняла, что такое счастье. Это редко бывает с людьми. Чаще люди вспоминают о былом счастье, чем испытывают его. С Верой случилось по другому. Она буквально купалась в этом ощущении. Ей нравилось всё в её жизни. И в церковь она совсем перестала заходить. Ей было недосуг. Сотни мелких и очень приятных дел отнимали всё время. Теперь, проезжая мимо храма, Вера не останавливаясь надолго, а лишь притормозив, наскоро крестилась и, если к ней приближалась фигура нищенки, то, перегнувшись через соседнее сиденье, Вера ссыпала в протянутую руку горсть мелочи, которую специально для этого откладывала в углубление на боковой панели. И ей этого было достаточно для очистки совести перед Богом, в которого она не перестала верить.

 Однажды, так же притормозив у центрального собора для богоугодного, как ей казалось, дела, Вера заметила весело улыбающегося парня. Что-то до боли за грудиной показалось знакомым ей в этом человеке. Вера подала, как обычно, милостыню и негромко окликнула парня: "Сергей!" Парень не оглянулся. Вера решила, что обозналась. Отъехала несколько метров и тут только сообразила, что имя Сергей ей приснилось, а реального имени парня она не знает. Вера резко затормозила, выскочила из машины, оглянулась в поиске парня, но того и след простыл. Вера пожала плечом и поехала дальше по своим делам. Вроде бы случился пустяк, но Вера с этого дня стала задумчиво посматривать на бывшего мужа и настоящего любовника, выискивая в его лицо черты того парня. Счастье перестало быть полным. 

 Спустя несколько месяцев, промозглым ноябрьским вечером Вера возвращалась с работы домой. Обгоняющий её красную Мазду черный Патрол пронесся по глубокой луже, обдав лобовое стекло Мазды потоком серой жижи. Вера рефлекторно дернулась, уворачиваясь от этой волны, её машина вильнула вправо и налетела на высокий бордюр, её крутануло на мокрой дороге и в бок ей влетела Рио. Все последующее Вера помнила плохо. На её счастье никто не пострадал, но прав Веру лишили на полгода. И эти авария и полгода езды в метро как-то спустили Веру на землю, заставили задуматься о многом таком, что раньше ей и в голову не приходило.

 Вера вдруг осознала, что миллионы людей ездят не на классных внедорожниках, а в общественном транспорте. Миллионы людей покупают в магазинах хлеб и кефир, а не орехи, личи и свити, морепродукты в виде морской капусты, а не королевских креветок, устриц или тунца и икру чаще покупают кабачковую, чем красную или черную. Она увидела, что джинсы от Зары ничуть не хуже сидят на студентках, чем на ней костюм от Гуччи. Но не это перевернуло мир Веры. Это были небольшие толчки, точнее глазные капли, позволившие увидеть мир яснее. Вера и раньше знала это всё. В конце концов она не была дочерью нефтяного магната, звезды шоу-бизнеса или дипломата первого ранга. Её родители были обычными людьми из небольшого городка, в котором не было  даже обыкновенного газоснабжения и в котором было много деревянных домов с русскими печами, а вместо салонов красоты и фитнес-центров были бани с каменками на задворках. Вера знала о той жизни всё, но она так рвалась из неё к финансовому успеху, что непроизвольно выбросила эти знания куда-то в недосягаемые глубины памяти. И вот теперь она не просто всё вспомнила. Она поняла, что жизнь одновременно и проще, и сложнее всех выстроенных схем, что счастье есть в любом мгновении жизни, что счастье - это не то, что хочешь и получаешь, а то, что у тебя есть в душе.

***
 В свой ближайший отпуск Вера поехала к родителям, которых не видела почти двадцать лет. Поехала одна. Она не знала, как её сын примет её довольно ворчливую мать и сурового отца. Она не знала, как её родители отнесутся к её сыну-верзиле под метр девяносто, с хвостиком на затылке, рваных джинсах, с татушкой на запястье и серьгой в левом ухе. Перелет до Владивостока, девять часов сна и размышлений, потом поездка на рейсовом автобусе, еще четыре часа сна и размышлений, и вот, наконец, она дома. У себя дома. Нет, не совсем. Точнее, совсем не у себя дома. Когда она летела и ехала, она припоминала свой городок в мельчайших подробностях. Теперь она не узнавала ничего. Другие дома. Другие улицы... Другие люди... Радостно отозвалась в душе неизменная водонапорная башня, куда она мечтала забраться всё своё детство, но так и не решилась, опасаясь сторожа. Согрела душу разросшаяся кленовая аллея. Улыбнул фонтан на центральной площади -  точно такой же разбрызгивал свои струи в сквере около её московского дома. Умилила доска почета, оставшаяся с советских времен на своем месте у забора рыбзавода. Вера небрежно скользнула взглядом по черно-белым портретам, задержала в недоумении взгляд, зацепившийся за что-то неуловимое, и с радостным удивлением прочитала несколько знакомых фамилий. В том числе и свою. Под портретами отца и матери. Портреты были старые, выгоревшие, но Вера обрадовалась им и сделала несколько фотографий - общий вид стенда и отдельно с портретами родителей. На душе стало легко и очень тепло.

 Прежде чем объявиться родителям, Вера решила зайти в свою школу. Уж школа-то обязательно сохранилась! Так думала Вера. Школа сохранилась. Но узнать её было невозможно. Когда Вера оканчивала эту школу, это было двухэтажное здание с портиком и высоким крыльцом. Теперь к двухэтажному корпусу пристроили четырехэтажный кирпичный корпус, соединенный со старым зданием стеклянным переходом на уровне второго этажа. Перед школой появилась широкая длинная терраса, украшенная прямоугольными колоннами и широкими вазонами с туями. Здание школы огораживала чугунная витая решетка с запертыми воротами и калиткой с магнитным замком и звонком. Над калиткой была установлена камера видеонаблюдения и в самой калитке был динамик. Вера позвонила. Услышала вопрос, по какому поводу она пришла. Ответила, что девятнадцать лет назад окончила эту школу. Калитка медленно отъехала в сторону, пропуская Веру в школьный двор. Вера поднялась на террасу, толкнула дверь, задержала дыхание и с сильно забившимся сердцем вступила в полумрак холла. Прямо перед ней стояли турникеты. "Как в школе сына", - подумала Вера, - "у нас так сурово не было. Всякий мог спокойно придти".

 "Как фамилия?" - окликнул её низкий женский голос. "Изотова", - механически назвалась Вера, вглядываясь в направлении голоса. "Верка? Ты что ль?" - радостно прогудел голос, - "Дай-ка я на тебя гляну". Из тени выдвинулась огромная бабища в военном бушлате времен СССР. "Ишь ты, почти не изменилась... все такая же худющая", - завистливо произнесла бабища, - "а меня не узнаёшь? Томка я. Воробьева. Помнишь?" Вера с испугом взглянула на бывшую школьную подругу: "Да ладно. Не может быть..." "Еще как может!" - рассмеялась Воробьева и добавила, весело тараторя скороговоркой, - "Воробьева собственной персоной. Правда теперь повышена в ранге, Журавлева теперь. Сашку Журавлева помнишь? За тобой еще бегал с третьего класса начиная. Ну, вот теперь он мой муж. Уже шестнадцатый год. Трое детей у нас. А ты-то как? Какими судьбами сюда? Надолго иль насовсем?" "Нет, на пару дней всего. Родителей проведать" - ответила Вера, подумав, что и, действительно, делать ей тут дольше нечего, надо будет поменять обратный билет.   "Ну, Изотова, ты даешь! Никакие годы тебя не берут! Давай, проходи", - Тамара специальным жетоном открыла створки турникета, пропуская Веру, - "А я тут охранником работаю, караулю своих чад, чтобы не шкодили. Да и работать больше негде, кроме рыбзавода, а там вонища такая, что сама, того и гляди, рыбой станешь. Я Сашкину одежду каждый день стираю, а он всё равно ивасями пахнет. Что, пойдем в наш класс? Поболтаем, как в детстве". "А уроки? Что уроки уже закончились?" - удивилась Вера. "Ну, ты чудачка! Воскресенье ж сегодня!" - вновь рассмеялась Тамара, - "Ну, сильно тебя жизнь потрепала, коль не помнишь, какой день недели". "Да, нет," - стала оправдываться Вера, - "просто с дороги устала". "Да шучу я", - толкнула её в бок Тамара, - "шуток не понимаешь? ну, совсем ты, мать, плоха стала. Ну, как тебе наш класс?" Вера обвела глазами светлое пространство класса со светлыми столами, стульями, опрокинутыми на столы вверх ножками, белую магнитную доску и черный сенсорный экран, светло-желтый ламинат на полу, белые ролл-шторы на окнах и сенполии на подоконниках... ничто не напоминало ей школьные годы. Всё было новое и какое-то стерильное. "Здесь ремонт каждый год делают. От нашего времени только Менделеев с Бутлеровым остались, а Зинин приказал в прошлом году долго жить" - снова засмеялась Тамара, махнув рукой вверх. И Вера увидела два старых портрета, которые также висели над школьной доской в её детстве. Попробовала вспомнить, как выглядел третий портрет, но не вспомнила. Поболтав ни о чем с полчаса, Вера заторопилась: "Я же еще у своих не была! Не хочу поздно заявляться, они же не знают, что я приехала.
Давай завтра встретимся". Договорились о встрече и Вера побежала к родному дому.

 Родной дом, в итоге, её разочаровал. Нет, не так, чтобы уж совсем неприятно стало, а какой-то щемящей болью в груди. Было как-то радостно и горько одновременно. Родители за годы её отсутствия постарели, осунулись, стали меньше ростом. Мать всплеснула руками, заплакала, обняла Веру, отстранилась, снова обняла и заспешила на кухню, готовить торжественный ужин. Отец громко высморкался в коричневый платок (Вера думала, что таких, из ткани, уже не существует в природе), поцеловал Веру в лоб и ушел в свою комнату смотреть телевизор. Расспрашивать ни мать, ни отец её не стали ни о чем, словно и не расставались на годы. Квартира была отремонтирована лет пять назад до неузнаваемости. Только её, Верина, комната осталась неизменной - тот же облупленный письменный стол, тот же деревянный стул перед столом, тот же зеленый диван, тот же красный ковер на полу, то же овальное зеркало на стене, встроенный шкаф, хлорофитум на окне...

 Вера опустилась на свой диван, вытряхнула из рюкзачка подарки - большой шелковый китайский платок для матери и турецкие перчатки из натуральной кожи для отца, коробку конфет и два набора американского парфюма, мужской и женский. Взяв подарки, Вера пошла к матери в кухню. "Мам, я тут привезла тебе кое-что. На, посмотри", - она положила подарки на стол. "Ой, доченька, спасибо, конечно. Но мы не нуждаемся. У нас всё, что надо, имеется. Ты, это, забери себе. Тебе оно нужнее будет", - мать суетливо вытерла руки о фартук и повторила, - "Ты, это, не обижайся. Тебе оно нужнее, а нам со стариком уже и не надо ничего. Вот тебя увидели и ладно. А больше-то нам и не надо ничего". "Ну, как же не надо?!" - удивилась Вера, - "Смотри какая шаль. Я её специально для тебя купила, чтобы тебе было в чем в церковь пойти и меня вспомнить". "Ну, спасибо, конечно, за заботу", - отвечала мать, - "Но я и в церкви-то не была уж лет пятнадцать. Да и платки, если что, у меня имеются. А сейчас отправляйся руки мыть, да за стол, есть будем. Убирай свои цацки, да отца по ходу зови". 

 Это было очень обидно. Вера, не то, чтобы особо с душой выбирала эти подарки, но всё же старалась угодить родителям, а мать бесцеремонно завернула их обратно, словно и брать ничего от дочери не хотела. Вера зашла в ванную и поняла, что блага цивилизации добрались и до этого захолустья - из крана текла теплая вода. Вера, смывая дорожную пыль и косметику, порадовалась за родителей, особенно за мать, что не нужно теперь ходить за водой на колонку, не надо греть воду на печке, а можно просто повернуть кран и принять душ. Умывшись, Вера посмотрелась в зеркало и удивилась сама себе - оттуда, из зазеркалья, на неё смотрела прежняя девочка Вера, чуть напуганная, немного обиженная и очень красивая свежей красотой юности. Вера закрыла кран. Подмигнула своему отражению. Вышла в коридор и позвала отца ужинать.

 Отец вышел в кухню, потирая руки: "Ну, что, мать, пить будем в честь приезда дочки?" Мать глянула косо: "Нечего пить. Чай будешь. Вместо коньяка. А что? Цвет такой же..." - и как-то странно усмехнулась. Вера недоумевающе посмотрела на мать. "Что, отец, расскажешь дочке, как учудил? Или мне поведать эпопею?" - мать подмигнула Вере и Вера припомнила, что эта привычка задорно подмигивать левым глазом у неё от матери, а задумчивое почесывание ногтем большого пальца нижней губы или складки между бровями - это отцовское. "Кто старое помянет, тому глаз вон", - пробурчал отец. "А кто забудет - тому оба", - парировала мать и Вере стало как-то тепло и уютно - ничто не изменилось в жизни родителей. Их беззлобные перебранки были до боли за грудиной знакомы. Вот также они пререкались и тогда, когда Вера была ещё совсем крохой лет пяти, и когда она училась в школе... Просто удивительно, как им удалось прожить столько лет вместе?! Вера прямо взглянула на отца: "Колись, батя, что натворил?"
- Эээ, долгая история...
- А и ничего не долгая. Рассказывай или я расскажу...
- Ну, и рассказывай. Подумаешь, напугала... Рассказывай, рассказывай. Позорь мужа.
- Да, ладно, что уж там... Сам расскажи. А то дочка уже уши развесила, а истории всё нет, как нет.

 Отец покряхтел немого, но, в конце концов, начал рассказ: "Ну, это, подарили мне на службе в честь праздника бутылку коньяка французского. Камю. Бутылка такая красивая. Стекло матовое, как бархат. Вензеля какие-то на этикетке тоже красивые. Ну, это, мужики на работе думали, что я тут же бутылку эту открою и их угощу, а я подумал, что угостить я их и другим чем, привычным, угощу, а эту бутылку мы с матерью распробуем на пару. Принес я этот коньяк. Тост по ходу припомнил красивый, а она бутылку увидала, заойкала, заохала и поставила в буфет среди хрусталей своих, типа пить не будем, пока дочь, то есть ты, Верка, пока не приедешь. Ну, я вроде как согласился, а сам думаю: "Верка пока до нас доедет, и коньяк весь испарится". При этих словах в душе Веры шевельнулся колкий комочек - то ли совесть, то ли обида... Неприятная штука, в общем. А отец, не заметив своей бестактности, продолжал: "Ну, неделю примерно смотрел я на эту бутылку вполне равнодушно. Мужикам на работе купил всякой всячины целый ящик". На этом эпизоде отцовской речи мать всплеснула руками: "А я-то, дура стоеросовая, еще удивлялась, куда это я  столько денег тогда просадила?! Нет, доча, ты представляешь? Это он первый раз сознался. А тогда такой тихий да скромный ходил, что мне его жалко было. Ходит он такой скромный неделю, ходит вторую..., ну, я и предложила ему попробовать, что это ему за бурду такую подарили..." "Погоди, мать, не опережай события", - перебил её отец, - "а то забегаешь вперед, Верка ничего и не поймет, только запутаешь. Короче, купил это я ящик водки разной и пили мы эту водку целую неделю. По чуть-чуть. Нас-то пятеро, а бутылка, что уж там говорить... Короче, фронтовые сталинские сто грамм прокатывали так, что никто посторонний ничего не понял. Даже твоя мать не унюхала, хоть и нюх у неё, как у овчарки". Тут мать так  разозлилась, что замахнулась на мужа кухонным полотенцем: "Да я тебя! Это что ж такое? При дочке срамит, собакой обзывает..." Но отец отклонился и стойко парировал: "Никого не обзываю. Хвалю, наоборот. А что, хочешь сказать, что гайморитом страдаешь? Или ринитом каким? То-то, что нет. Я и говорю, что нюх отличный. Но тогда не унюхала, слава Богу. Да и унюхивать было нечего, по правде.  Так мы и принимали на грудь по чуть-чуть целых две недели. А потом водка закончилась. Деньги тоже. Зарплату надо матери отдавать. Хоть на панель иди зарабатывать!" Вера рассмеялась: "Ну, батя, ты выдал! Это что такое было? Или у вас тут тоже уже развелись гомосеки?" "Да, нет, не знаю я этого", - отмахнулся отец, - "это я только для красного словца ляпнул. Короче, водка закончилась. Денег нет. На дворе суббота... Впереди ещё воскресенье... Это когда ещё с мужиками встретимся... А трубы горят. Ну, я и приложился к тому "Камю". Слегка приложился. Глоток один отпить. А он, зараза, не то что наша водка, горло не дерет совсем. Мягко так пьётся... Ну, я и опорожнил эту бутылку. Не, не подумай, что за раз. За три раза. Но за один день. Короче, выпил я весь этот коньяк, а сам думаю, что, хоть и непрозрачное стекло, а все ж мать догадается, ну и налил в бутылку заварку чайную. А сам спать пошел. От греха подальше. Ну, а на следующий день... Воскресенье. Можно и поспать подольше. И культурно время провести... Вот твоя мать и решила провести день культурно. Накрыла стол на завтрак. Консервы открыла. И бутылку от "Камю" в центр стола водрузила. Я как увидел эту бутылку, так у меня в животе всё оборвалось. Ну, думаю, пропал... Ну, я и стал всякую муть выдумывать. Типа, да и не хочу я сейчас, да и кто ж с утра пьет... Но мать уже решила, что завтрак будет с коньяком, а её не переубедить. Короче, она приготовилась воскресенье как настоящая француженка отметить. Открывает она эту бутылку, наливает в рюмки по пять грамм чаю и говорит тост за наше с ней здоровье, чтобы было крепкое, как этот коньяк. Ну, ты, дочь, понимаешь, какое это воскресенье после того было... И тарелки, и бокалы по всей комнате летали. Думал, без посуды останемся. Короче, мать твоя обиделась на меня. Пришлось в долги залезать к соседям да бежать в гастроном за "Камю" этим. А у матери уже настроение пить пропало. Вот и стоит эта бутылка у нас до сего дня на видном месте. Небось прокисло уже содержимое...". "А-а-а, вот оно что?!" - протянула понимающе мать, - "Видать, тоже чай туда залил, а сам теперь выдумываешь, что коньяк прокис... Ну, уж нет, дорогой. Коньяк не может прокиснуть... Это же спирт натуральный". "Ну, да, ну, да. Прокиснуть не может, а испариться - запросто. Скажи, дочь, так или не так" - пробурчал отец.  И Вера, чтобы сгладить назревающий конфликт, подтвердила: "Это точно. Спирт легко испаряется".

 На отцовское счастье и материно удовольствие, спирт из французской бутылки не испарился. Вера с удивлением наблюдала за родителями. Налив по пятьдесят грамм коньяка в пузатые бокалы, мать с видом опытного сомелье обхватила ладонями бокал, согревая его, покачала напиток, наблюдая как маслянистая жидкость медленно облизывает стекло, потом вдохнула аромат коньяка, прикрыв глаза, буднично произнесла: "Ну, с богом! пусть в пользу пойдет", - и решительно опрокинула в рот содержимое бокала. Отец с делано печальным видом смотрел на свой коньяк и бурчал себе под нос: "Ну, это просто издевательство какое-то. Иметь полную бутылку и налить пять капель, словно для таракана какого". Мать удовлетворенно чихнула и прикрикнула на обоих: "Нечего тут антимонии разводить. Коли пить, так пейте. А кому мало, тот может со спокойной душой спать отправляться. Не хочешь - не пей, я обратно в бутылку вылью. Мне уколы делать самое то будет, а то в аптеке-то спирт не продают теперь, только салфетки проспиртованные. А они, еще неизвестно, чем проспиртованы. Ну, что, пьете что ль?" И отец, брезгливо пожевав губами, одним глотком опрокинул коньяк в рот. Вера услужливо подвинула отцу свою порцию, но он с недовольным видом отмахнулся: "Да ты сама пей! Небось у вас там в Москве вашей много-много три звезды армянских можешь позволить себе".

 Вера не стала спорить. Она, повторяя жест отца, опрокинула в себя коньяк и закусила его куском черного хлеба. Вкус был странно непривычный, но приятный. Мать пристально посмотрела на Веру и строго спросила: "А ты там, в Москве своей, часом пить не начала? А еще и куришь, поди?" "Да, мама," - задумчиво ответила Вера, - "и пью, и курю, и гулящая сделалась. А как иначе? Там иначе не выживешь". За столом повисла пауза.

 Вера дернула плечом, отгоняя нарастающее раздражение, и резко встала: "Устала я с дороги. Пойду спать. А вам - приятного аппетита". Отец сурово сдвинул брови: "А ну-ка, сядь! Поешь сначала, поспать успеешь. Мать для тебя старалась ужин приготовить, а ты тут взбрыкивать вздумала. Можно подумать, каждый день так питаешься, что можешь тут фортели устраивать. Себя-то давно видела, глиста в корсете? Сядь. Ешь. И не выпендривайся".   Мать с уважением смотрела на отца, она явно не ожидала от него такой грозной тирады.

 Вера, также не ожидавшая от отца отповеди после стольких лет разлуки, послушно села. Есть не хотелось совсем, но она покорно ковырялась вилкой в тарелке. Хотелось плакать. Но не хотелось показывать слёзы и она  старательно жевала что-то, совершенно не чувствуя вкуса еды. Родители также молча ели. Все смотрели в свои тарелки. Никто не смотрел по сторонам. Потом мать потянулась за пультом, включила телевизор на полную громкость и буднично произнесла: "А и нечего рассиживаться. Отец, тарелки в посудомойку сгрузи, я потом её включу. А ты, Верка, иди спать. Небось, оба  глаза уже закрываются с устатку". Вера молча встала. Целовать родителей желания не было, но она, пересилив себя, клюнула неловко отца в темя и мать в висок, тихо пробормотала: "Спокойной ночи!" Спать не хотелось, но было лучше сделать сонный вид, чем продолжать это странное общение.               

 Но, вопреки всем негативным эмоциям, захлестнувшим её в родительском доме, едва положив голову на подушку, Вера провалилась в сон. Сон был странный. Без сновидений. Глубокий. Просто сон. Наутро Вера попыталась продлить это состояние, когда нигде ничто не беспокоит, ни о чем не надо думать, ни с кем не надо говорить... можно просто лежать в темноте закрытых глаз и чувствовать невесомость... Но разве кто-нибудь даст отдохнуть? Вера проснулась от слепящего света, бьющего в самые глаза сквозь дверную щель.

 Вера глянула на часы. Пять десять. Оказалось, что время резиновое. Ей в этом доме уже надоело быть, она уже успела выспаться, а за окном еще рань ранняя и суток ещё не прошло как она приехала.

 В Москве ей приходилось вставать в такое время, но здесь Вера рассчитывала выспаться за все прожитые в суете годы. Отец с матерью громко обсуждали какой-то свой план касательно Вериного пребывания в родительском доме. Вера прислушалась, поняла, что хотят использовать её физическую силу на огороде и решила, что уедет сегодня же. Хватит, загостилась! Вера потянулась в постели и спустила ноги на пол, привычно скрутила волосы в узел на затылке, накинула халат и позевывая вышла в коридор. Отец радостно хохотнул: "Вот это по нашему. Кто рано встаёт, тому Бог подаёт. Давай, мать, завтракать, да и двинем дружненько. Верка-то, поди, совсем не знает, на каких деревьях капуста растет". Мать укоризненно посмотрела на отца, перевела взгляд на Веру и спросила: "А ты, чегой-то так рано встала. Поспала бы ещё".

 "Выспалась уже", - проговорила Вера миролюбиво, спорить с матерью не хотелось. "Так и то верно, времени-то уж скоро полдень", -  заявил со смешком отец, - "Давай, мать, завтрак на стол, да и приступим к выполнению обязательной программы". "Это какой такой программы? Чего выдумываешь? Да и до полудня ещё полдня", - заворчала мать и Вере стало зябко. Родительский дом ей был не на пользу совсем. Отказываться от завтрака не имело смысла. Родители и обидятся, и по-любому заставят съесть кашу. Совсем как в детстве. И Вера покорно села к столу.

 Во время завтрака отец озвучил свой план по вовлечению Веры в дачный, а по сути садово-огородный процесс, бесконечный, тяжелый физически и не привлекательный, с точки зрения Веры. Она посмотрела на свой столичный маникюр, пожала плечом и храбро заявила: "Увольте от этого удовольствия. Я сюда ехала за десять тысяч километров не для того, чтобы землю ворочать". "Отцу перечить?" - возмутился отец, - "Годами глаз не кажешь, а появилась, и пользы никакой от тебя". "Что ты, что ты," - разволновалась мать, "какая такая польза? Ты о чем? Дочь приехала, радость-то какая! Посидим вместе, поговорим... Как оно там, одной-то живется без родителей? Я, чай, думаю, дитё растить без бабушек-дедушек тяжело приходится. Муж-то, хоть помогает? Али, как теперешние мужики, всё больше на диване перед телевизором штаны просиживает?" Вера не успела ответить матери, что с мужем давно развелась, но поддерживает с бывшим мужем хорошие отношения и отец он хороший, в меру своих материальных возможностей. Она ещё только пыталась сформулировать свою фразу таким образом, чтобы не услышать очередные ахи-охи матери и выговор отца, а отец уже включился: "Вот всегда и во всем мужики у вас не годящие, а вот уж вы, женщины, просто белки в колесе и пчёлки-труженицы! А между тем, всё ждёте, чтоб мужики вас обеспечивали да цацками обвешивали. Ты, мать, только глянь на её руки с кольцами. У тебя, мать за всю жизнь столько бирюлек не было, сколько у ней на одном пальце сверкает. Она же ничего, окромя ложки-вилки, в руках уж лет десять не держала! Экие ногти отрастила! Заместо граблей можно использовать. Али лопаты. А что? такими ногтями самое то землю рыхлить". Вера снова взглянула на свои ухоженные руки и медленно, с нажимом, проговорила: "Я на свой маникюр у вас денег не прошу. Сама зарабатываю. Да и никогда не просила. Отпустили в Москву учиться, вот и спасибо за это. А уж как я живу, с кем, откуда деньги беру, как сына воспитываю, о том не спрашивали никогда, так и теперь незачем тему поднимать. Я приехала вас проведать. Проведала. Живы-здоровы. И слава Богу! Пора мне назад возвращаться". Вера резко встала из-за стола. "Спасибо за завтрак, мама. Было, как всегда, очень вкусно", - Вера слегка поклонилась матери и, не глянув в сторону отца, прошла в свою комнату.

 Мать тихонько плакала, сжавшись в своём уголке. Отец шумно дышал, громко захватывая воздух открытым ртом. Вера видела их отражения в зеркале, было безумно жаль стариков, но и находиться в этом доме у неё не было ни сил, ни желания. Вера открыла свой рюкзак, сунула в его пустое нутро пижаму, стянула резинку, захлопнула крышку, словно припечатала. Потом прошла в ванную, взяла свою зубную щетку и ...заплакала. Не так она представляла себе встречу с родителями. Она не понимала, куда испарилась её любовь к ним. А главное, почему она не почувствовала их любви к ней. Это были просто двое людей, ворчливых, недовольных ею, чужих, старых и жалких в своём недовольстве. Сейчас они молчали и Вера не понимала, как вернуть то чувство радости от встречи, какое у неё было в первые мгновения приезда в их городок. Слёзы просто текли и текли. У неё уже не было чувства досады или обиды. Было жалко себя. И их было тоже жалко. Они потерянно смотрели в пол, молчали и не вытирали стекающих беззвучных слёз.

 Вера умылась холодной водой. Вздохнула и вернулась в кухню. "Ладно, хватит. Поплакали и довольно. А то я ещё чего-нибудь вам наговорю", - примирительно проговорила Вера, - "А как вы думали? Думали, что я, как в пятом классе, буду послушная-послушная? Вы хоть помните, что мне уже четвертый десяток лет идет?" Отец тяжело поднялся с табурета, проходя мимо Веры, дотронулся до её плеча и пробурчал: "Понедельник - день тяжелый", - и ушёл в спальню, шаркая тапочками и придерживаясь рукой за стены. Мать закрыла лицо руками и тихо сказала: "Надо бы в церковь сходить. Свечки  поставить. Сходишь со мной? А то у меня что-то ноги сегодня как ватные". Вера вздохнула, подумав: "Да, в церковь надо пойти. А ещё надо будет в Москве сходить к отцу Павлу, на исповедь" И вслух повторила: "Да, в церковь надо сходить", - помолчала и добавила, - "Переоденусь и пойдем". Мать грузно поднялась из-за стола и, кивнув без улыбки, вышла из кухни.

 Через час Вера с матерью вернулись из церкви, оставившей первоначально в душе Веры осадок недовольства родным городком. "Могли бы и получше что-нибудь отстроить" - подумалось при первом взгляде на культовое строение, - "Неужели у рыбзавода нет денег на нормальное строительство?". Это не был храм, построенный во славу Богу. Это было приземистое небольшое необлицованное здание из кирпича с синей маковкой под позолоченным крестом, без архитектурных излишеств, с навесом во дворе для нескольких колоколов и с фанерным иконостасом, без росписи на потолке и стенах, с убогими букетиками в простых стеклянных вазах, в которых было больше листьев, чем цветов, с худенькой изможденной женщиной в окошке, где Вера купила свечи и нательный крест. Потом, подумав, Вера купила ещё три, по именам родителей и сына, бумажные иконы, наклеенные на фанерное основание, и высыпала из кармана всю мелочь в ящик для пожертвований. Удивительно, но это посещение почему-то умиротворило Веру. Она больше не чувствовала раздражения или обиды. Стало спокойно и светло. Вера решила, что не станет менять билеты. Она поняла, что ей жизненно необходимо провести здесь все дни короткого отпуска.

 Как ни старалась Вера загладить неловкость первых часов пребывания в родном доме последующими трудовыми подвигами на дачном участке и в квартире, отец остался недоволен ею. Вера каждое утро таскала ведрами воду из колодца, заполняя пятисот литровые бочки, которые вечером сама и опорожняла, поливая овощи. Отдыхом было присесть около грядки и выпалывать сорняки, прущие из земли со скоростью света. Среди дня Вера с родителями возвращалась домой, где помогала матери готовить еду, мыть посуду, оттирая до первородного блеска кастрюли и сковороды, потом убирать квартиру, перетирая все многочисленные мелочи, скопившиеся за долгую жизнь на одном месте. Часов в шесть они возвращались на участок, чтобы полить все растения прогревшейся за день водой. Отец что-то мастерил, чинил инструменты. Мать тяпкой оббивала междурядья, избавляясь от лишней поросли. А Вера, носила воду и внутренне чертыхаясь думала о том, что надо купить насос и прекратить это безобразие и издевательство над физическими возможностями человека.

 В конце недели каторжных трудов она позвонила бывшему мужу и попросила одолжить тысяч тридцать - сорок - пятьдесят, сколько сможет, закинув ей на карту. Он проявил небывалое благородство, подарив ей пятьдесят пять тысяч с пожеланиями успехов. Окрыленная подарком Вера в тот же день нашла рабочих, которые провели к домику электричество, которого там до того не было, установили насосную станцию и даже проложили трубы для автополива. В течение двух дней, что потребовались для решения этих задач, отец молча наблюдал за суетой дочери по облегчению их быта, а когда работы были выполнены с сарказмом поинтересовался: "И кто же теперь узаконит это энергопотребление? Или прикажешь нам на старости лет стать ворами?" И Вере пришлось потратить ещё два дня на оформление договора с энергетиками.

 В последний день своего отпуска Вера с глубочайшим удовлетворением  вручила отцу все бумаги, включила насос, устроив посреди участка фонтан, разбрызгивающий ледяные струи до самых границ "дачи", поцеловала родителей и побежала в салон, надо было успеть до рейсового автобуса сделать маникюр, утраченный в процессе всей этой бурной деятельности.