Уроки фехтования

Du choc des opinions jaillit la verite

Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну, конечно, пламенный Ламарк!
Осип Мандельштам

 Какой портрет вы бы повесили, читатель, в новой школе в новом кабинете биологии? Может, портрет Дарвина?  В нашем кабинете  первым появился портрет Ламарка и рядом строчки из стихотворения Мандельштама, что стали эпиграфом. Просто мне показалось тогда,   эти строчки о природе в кабинете биологии были наиболее уместны.  И вдруг случилось чудо, достойное романа Бальзака.  Строчки  самого знаменитого и загадочного  стихотворения поэта превратились в шагреневую кожу, только эта кожа не сжималась со временем, а расширялась, наполнилась содержанием, о котором я даже не подозревал.

Вы, конечно, слышали о саламандре, она и в огне не горит и в воде не тонет. Но для биолога это создание особенное. Когда-то из-за опытов на саламандрах  ломали копья теоретики, а для одного из них, австрийца Пауля Каммерера, события закончились самоубийством. Изображение  этих саламандр  на двойном коллаже взято из потрепанной книги, что со школьных лет стоит на моей полке. Книга не большая, так, согласно названию, очерки по теории эволюции. Сразу после гражданской войны написали ее три молодых автора,  и посвящена она была с благодарностью Каммереру.  В тот же год австрийский ученый погибнет, обвинений в фальсификации экспериментальных данных, хотя, говорят,  виновен был его лаборант.  А все три автора пройдут вскоре через репрессии. Один из них исчезнет в сталинских лагерях, другой выживет, но затеряется в провинции, а третий отойдет от работ свой молодости и спокойно  займется насекомыми.

Нас конечно больше заинтересовал Борис  Кузин. Он был,  наверное,  единственным другом поэта Мандельштама, именно ему и его дружбе  было посвящено стихотворение «Ламарк». Кузин был хранителем зоологического музея в университете, месте и для нас знаковом. Частенько приходил к нему в гости Мандельштам, устраивался в уютном глубоком кресле и погружался в созерцание старинных, в кожаных переплетах  с золотым теснением,  фолиантов. Чтение натуралистов,  считал Мандельштам, сообщает душе минеральное, кварцевое, спокойствие. А Ламарк – фигура шекспировского масштаба. Странная эта дружба биологов и поэтов, а, может быть, биологии и поэзии. Кузин стремился продолжить линию Гёте. Его, как и Мандельштама не только восхищал  «Фауст», но и работы поэта над теорией цвета, морфологией цветка и,  главное, созданием грандиозной системы живой природы. Именно над созданием такой системы работали авторы  «Очерков». Если бы Гёте не был натуралистом, он не создал бы «Фауста». Если бы Мандельштам не дружил с Кузиным, он не написал бы «Ламарка». В этом маленьком стихотворении такая же глубина, как в «Божественной комедии» Данте. Спуск по лестнице Ламарка не менее значим, чем спуск по кольцам Ада.  А некоторые литераторы уверены, что в нем нашла отклик и трагическая история дружбы биолога и поэта.

Как вы, наверное, догадались, Борис Кузин был ламаркистом. Сегодня это звучит странно, ведь ламаркистами были пресловутые лысенковцы. Но тогда о разрушителе советской  биологической науки почти никто не слышал. В двадцатые годы все биологи разделились на два непримиримых лагеря. Одни называли себя неодарвинистами и расширяли,  опираясь на достижения генетики,  учение о естественном отборе.  Другие, такие как Кузин, придавали решающее  значение  прямому воздействию среды, а естественный отбор считали простым дополнением. Они были уверены, что времена Дарвина и описательной биологии прошли безвозвратно,  и настало время экспериментальной биологии. Как ни странно,  они были в курсе всех открытий начала века. Понимали законы Менделя и следили за работами Моргана с дрозофилами, только экспериментам  Каммерера признавали  более весомыми, а открытия генетики  недостаточно важными, чтобы создать новую теорию эволюции.  Они ее не знали, что саламандр, воспитанных на темном фоне можно сделать темными, если добавить им под кожу тушь, как это делал несчастный лаборант. Споры были ожесточенные, но в рамках дискуссий, без кровопролития и с пожатиями руки соперника до и после поединка.  Споры были ожесточенными, и решить кто прав  мог только новый Дарвин. Но Дарвин в биологии не появился.

Первая строчка эпиграфа переводится в предисловии к книге так: «Из столкновения мнений выявляется истина».  Увы,  время мнений после выхода книги вскоре прошло. Еще на рубеже веков обычными были течения, кружки и сообщества. Без благотворного влияния  «братства»  вряд ли состоялся Вернадский. Авторы «Очерков»  даже во внешности старались подчеркнуть  свое единство: ходили в шляпах и плащах, с тростью в руках. Так, наверное , ходили и поэты обериуты. Но государство ликвидировало все кружки и союзы, точно так же как мнения. Мнение должно быть одно, государственное. Даже годы оттепели не имели продолжения. И вот странно (или не странно) история повторяется. Вновь жестко преследуется инакомыслие. Неужели уроки фехтования за честь природы и за честь своего мнения, столь развитые в двадцатые годы прошлого века, долго еще будут забытыми?