Старик и белые цветы

В тёмные времена хорошо видно светлых людей...

Э.М. Ремарк

Варшава. 6 августа 1942 г.

«Старый еврей в окне — идеальная мишень! — рассуждал мужчина, поливая белоснежные цветы. Он был не молод, но не так уж и стар. На вид — лет 50-55. Худощав. Лысина и клиновидная бородка удлиняли и без того узкое смугловатое лицо. Его белый халат был изрядно потрёпан и помят, но безукоризненно чист.
Время от времени мужчина, близоруко щурясь, посматривал на фигуру в немецкой форме. — У него автомат. Почему он стоит под дождём и глазеет, как будто ничего не видит? Вероятно, со зрением всё в порядке, не то что у меня!
Ах, ну да, нет распоряжения. А может быть, до войны он был сельским учителем или адвокатом, писателем? Что бы он сделал, если бы я кивнул ему головой? Дружелюбно помахал рукой? Должно быть, он и не знает даже, как всё обстоит на самом деле? Он мог приехать только вчера.»
Продолжая поливать цветы, мужчина вспомнил, как неделей раньше шёл такой же дождь...

Он сидел за столом и крупным размашистым почерком записывал что-то в потёртой тёмно-зелёной тетради в кожаном переплёте.
«...Детство — это не рай, это драма». Мужчина поставил точку в конце и захлопнул тетрадь. Потом устало посмотрел в окно, по которому медленно скатывались хрустальные капельки. Вдруг он сорвал круглые очки, бросил на стол и с силой оттолкнул к горящей свече.
Устало потёр глаза. Комната была обставлена просто. Впрочем, и места в ней немного — пять шагов туда, пять шагов обратно. Хватает только на самое необходимое — кровать, шкаф, стол. На стене — старые, припылённые сверху часы с маятником и глубокой неровной трещиной в корпусе. Дневного света практически нет — откуда ему взяться в такой-то лачуге?
В дверь постучали. Мужчина обернулся. 
— Да, войдите! 
В комнату вбежала женщина и с крайне обеспокоенным видом обратилась к нему:
— Пан доктор, мне жаль, но у нас заканчиваются запасы еды... Наши сиротки голодают!
— Стефа, Стефа... — с улыбкой произнёс он, поднявшись из-за стола. — Я позабочусь об этом... Ступайте, пожалуйста, к детям! 
— Хорошо, пан доктор… Хорошо! 
В этой сумятице Хенрик Гольдик, русский по образованию, поляк по воспитанию и еврей по происхождению, оказался оторванным от родных мест.
Ещё недавно нельзя было даже представить себе такое. А теперь приходилось содержать приют для сирот, изо дня в день обивать пороги гетто, правдами и неправдами добывая пропитание, лишь бы прокормить 200 голодных детских ртов. Велась настоящая борьба за выживание. Но, несмотря на все тяготы, это был очень светлый человек. Дети души в нём не чаяли и между собой называли добрым доктором.
Не успела пани Стефа уйти, как пришли вежливые немецкие интеллигенты, работающие в СС. 
— Мы испытываем глубокое почтение к светилу мировой педагогики пану Хенрику Гольдику, — уважительно и даже деликатно объясняли они. — Нам крайне неловко вас беспокоить... Но дело в том, что еврейский детский дом, которым пан доктор заведует, по правде говоря, нам очень мешает. Наше руководство предлагает вам либо распустить детский дом и дать детям возможность уйти из города... 
— Без учителя? 
— Да, без учителя. 
— Либо ликвидировать всех детей, — продолжил офицер. — Негуманно, конечно... — не звери же мы! Но если другого выбора не останется, придётся пойти на это.
И теперь старый доктор сидел, седел и думал. Он понимал, что долг и ответственность не позволят ему выбросить бедных сирот за дверь. И что лучше будет, если их убьют — быстро и всех разом — чем если они будут жить и мучиться, и, вероятнее всего, также умрут, но без его поддержки. И принял то решение, которое должен был принять...

Мужчина ещё несколько минут смотрел в окно. Дождь заканчивался. Однако фигура в форме отчего-то расплывалась, теряла чёткость. Он вытер мокрые глаза рукой и отвернулся.  
После дождя Гольдик вышел с оравой голодных детей на улицу. Голоса их радостно звенели. Небо почти прояснилось, и начала проглядывать радуга, а вместе с ней и лучи солнца, скользящие по зелёной, ещё мокрой траве.

— Учитель, учитель! — позвала его девочка с грустными серенькими глазами и большим красным бантом на голове. — А мы куда-то собираемся? 
Дети дружно окружили доброго доктора и притихли, ожидая, что он ответит. 
— Дети мои... — заговорил Гольдик, взяв девочку за ручку, и поправил бант на её голове, — мы не даём вам Бога, ибо каждый из вас должен сам найти Его в своей душе, не даём Родины, ибо её вы должны обрести трудом своего сердца и ума. Не даём любви к человеку, ибо нет любви без прощения, а прощение есть тяжкий труд, и каждый должен взять его на себя. Мы даём вам одно, — даём стремление к лучшей жизни, которой нет, но которая когда-то будет, к жизни по правде и справедливости. И может быть, это стремление приведёт вас к Богу, Родине и любви!

А через два часа дети уже шагали по четыре в ряд. Впереди шёл добрый доктор, их любимый учитель. Над головами детей развевалось зелёное знамя надежды с четырёхлистным золотым клевером. Даже полицейские встали как вкопанные, отдавая им честь. Немцы, глядя на Гольдика, спрашивали, кто этот человек.
«Гольдик с детьми», — таков был ответ. 
Когда сироты были уже в вагонах, немецкий комендант, отвечавший за погрузку эшелона, тихо спросил Гольдика:
— Не вы ли написали «Банкротство маленького Джека»?
— Да, а разве это как-то связано с отправкой эшелона? 
— Нет, просто я читал вашу книжку в детстве. Хорошая книжка. Вы можете остаться, доктор. 
— А дети?
— Это невозможно, дети поедут.
— Вы ошибаетесь! — не выдержав, выкрикнул Гольдик. — Не все люди — мерзавцы.
И захлопнул за собой дверь вагона.