Глава 7. Я горжусь тобой, папа

   

Рассказ о событиях предвоенного  1940 -го года от имени Раисы Зибровой.

Произошло это В Сталинградской области, а точнее в посёлке Красная Слобода, что на левом берегу Волги, напротив Сталинграда. В середине декабря сорокового года арестовали всю строительную бригаду, в которой работал мой отец: все одиннадцать человек.

Родственники были изумлены и напуганы, ожидая самых худших последствий  ареста. Дни проходили, как в тумане. В семьях арестованных паника, разброд и искреннее недоумение: ничто не предвещало таких крутых мер.
-Какие враги? - удивлялись люди, хорошо знающие арестованных. - Это же простые плотники, подсобные рабочие, ученики... Некоторые из них совсем мальчики.

Вопросов было много — ответов никаких. Только, словно перед бурей, гнетущее, пугающее  затишье. Что это всего лишь затишье — никто не сомневался. В семьях ожидали дальнейших арестов.
Шли дни, а люди оставались в полном неведении. Известно, когда нет точных сведений, происходящее почти всегда обрастает невероятными слухами. Вот и тогда, неизвестно откуда возник слух, что в бригаду был внедрён доносчик, который записывал всё, что говорили рабочие, а потом доносил — куда надо.

Разговоры, конечно же, были: мужчины тоже ропщут, когда жизнь начинает припирать  к стенке.
-Фунтиков много, а есть — нечего...
-Лес рубят — щепки летят...
-Чем дальше в лес — тем щепок больше...
Ну и многое  ещё в таком же роде.

Моя  мама, Любовь Дмитриевна, которой в ту пору не было и сорока лет, почернела от горя: уж ей-то хорошо было известно, что такое советская тюрьма. В голодном 33-м она целый год просидела в ней за пригоршню колосков.

Я -её дочь Раечка  вынуждена была оставить обучение в школе и устроиться на завод — не только потому, что была старшим ребёнком в семье, которую нужно было как-то содержать, но и потому что в школе началась травля.  Характером я в отца: такая же отчаянная и горячая, и всегда умела постоять за себя, поэтому, от греха подальше, меня и устроили ученицей ОТК (отдел технического контроля) на завод «Метизов».

Декабрь заканчивался, не принеся никакой ясности. Страсти не утихали, хотя семьи вздохнули с некоторым облегчением: дальнейших арестов, которые обычно проходили в  подобных случаях, не последовало.
Неожиданно в начале января 41-го года одного из членов дедушкиной бригады отпустили домой. Это был Сергей Рябов — самый молодой, всего на год старше меня. Единственный, кто остался в живых — из всей бригады.

Как только дошло до меня это известие, сразу же бросилась к Сергею домой, ведь я очень хорошо знала парня: мы учились в одной школе, летом загорали, купались на Волге, переплывали её наперегонки, ловили вместе рыбу, да и жили неподалёку друг от друга.

Тётя Вера, мать Сергея, болезненная женщина, с огромными глазами на худеньком лице,   сначала никак не хотела пускать меня, но я  заявила, что не уйду до тех пор, пока не увижу друга.
-А что на него смотреть? - горестно спросила тётя Вера. - Там и смотреть-то не на что: один сплошной синяк...

И безысходно, горько заплакала.  Моё упрямство улетучилось само-собой.  Так жаль  стало  бедную женщину, что у самой на глазах навернулись слёзы, хотя Я  никогда не плакала на людях. Эти слёзы, видимо, и смягчили сердце тёти Веры.
-Ладно, - согласилась она,  - пущу тебя — не надолго. Только осторожнее... Сергею даже разговаривать больно... У него все кости перебиты... Как он ещё жив, бедный мой сыночек?...

Тётя Вера вновь залилась слезами, прижимая платочек к губам, пытаясь заглушить рыдания, чтобы их не услышал сын. Я приоткрыла дверь и тихо, на цыпочках, протиснулась  в  соседнюю комнату.

Сергей лежал на кровати: маленький, худенький, далёкий. Глаза его были прикрыты, и Я смогла рассмотреть его без помех. Лицо парнишки, ещё не отошедшее от побоев, было синим и опухшим. Потрескавшиеся губы покрыты запёкшейся кровью. Правое веко порвано: оно едва прикрывало белок глаза. Рука, безжизненно лежащая поверх одеяла, казалась какой-то неестественной: пальцы словно вывернуты наружу, кожа на руке кое-где содрана, на двух пальцах — нет ногтей.

От ужаса у меня на голове зашевелились волосы, и я  невольно вскрикнула. Сергей от  возгласа резко дёрнулся, надрывно застонал  и открыл глаза.
Тише-тише! - кинулась к нему я . - Тебе нельзя двигаться!
-Мне уже ничего нельзя, - слабым голосом ответил Сергей, усмехнувшись разбитыми губами.

-Ну, что ты?! Что ты, Серёжка?! - пыталась я успокоить его. -Мы с тобой ещё поплаваем наперегонки... И порыбачим... Как раньше...
-Нет, РаЮшка — не пловец я уже... Приплыл, видимо...
-Ну, что ты, Серёжка?! Что ты?! - повторяла я убеждённо. - Всё ещё будет... Всё будет... Ты же молодой... Здоровый...

 Повторяла эти слова, и сама не верила им: уж очень этот парнишка, беспомощно распластанный сейчас на кровати, не был похож на того Серёжку, которого я знала: заводного, весёлого,  подвижного.
Было очень жаль парня. Хотелось участливо, прикоснуться к его руке, успокоить, приободрить, но боялась причинить ему боль.

А Сергей вдруг начал торопливо рассказывать о том, что происходило с ним там в застенках НКВД. Говорил так быстро, словно боялся, что его остановят, не  станут слушать, не поверят. И, действительно, в то, что он рассказывал поверить было трудно...
-Сначала нас били электрическими проводами, - как в бреду, говорил Сергей. -Потом топтали ногами... Сдирали ногти... Обливали водой на морозе... Заставляли подписывать какие-то бумаги... На Петровича — мастера нашего, на Лукъян Михалыча — твоего отца... Я не подписывал... Опять били... Пока не терял сознание... Потом обливали водой и бросали в камеру... Забирали следующего а возвращали в камеру избитого и без сознания.  Скоро начали умирать наши...Сначала Петров с Кокориным... Потом`Фёдор Фёдорович, Витька с Заволжской улицы... Последним умер твой отец... Прямо перед утром умер... Только сказать успел:
-Если останешься жить, скажи нашим: я ничего не подписал... Ничего...

Раиса, как заворожённая, смотрела на Сергея, ловя каждое его слово. Глаза её были сухи и злы, а кулаки сжимались сами-собой. А у Сергея, из некогда больших и красивых, как у матери, глаз, превратившихся теперь в глаза-щёлочки, катились слёзы и текли по щекам, окрашиваясь в насыщенно-розовый цвет.

Уже на улице я разревелась, как девчонка, и никак не могла успокоиться: перед глазами всё стояло лицо парня и розовые слёзы, текущие по его щекам. Кинулась, сломя голову, вниз по улице, но не домой, а к Волге. Бежала с таким видом, словно хотела броситься в неё, как в спасительный омут.

Прямо у кромки льда остановилась, схватила пригоршню снега и стала растирать им лицо с таким остервенением, словно пытаясь стереть что-то невидимое — никому не видимое.
Дома Я ничего не сказала ни о том, что была у Рябовых, ни о том, что рассказал Сергей — это было свыше моих сил.

Сергей прожил всего пять дней. Знакомый доктор, осматривающий парня дома, сказал потом, что с такими повреждениями, как у него, выжить было не возможно.
-У него были повреждены все органы, - признался он растерянно. - Удивительно, как он вообще смог прожить столько?!... Это же адские боли...Как он выдержал такое?... За что его так?... Мальчик ведь совсем...

И Раиса ломала голову, не понимая ни причин, ни действий:
-За что так поступили с отцом?! Ведь он всю гражданскую войну прошёл! Воевал за власть Советов в коннице Будёного. Ранен был неоднократно. Шашкой казацкой рублен. Награждён именным оружием, которое мы совсем недавно с папой закапывали в саду под яблонькой. А замучили в застенках, как врага народа. Какой же он враг?! Он жил по правде — никого не обижал, старался помогать людям, растил, как мог, своих детей.

Папина  фамилия  досталась мне по-наследству, как продолжателю рода, как носителю русского характера, русской души, терпения и доброты. Но мне почему-то совсем не хочется быть доброй к тем, чьими руками были уничтожены сотни, тысячи простых, ни в чём неповинных людей, таких, как мой отец.

А ведь всё могло быть по другому — иначе. Если бы он остался жить... Мой отец: Зибров Лукъян Михайлович — простой русский мужик, всеми силами души любящий свою многострадальную Родину, её людей, прошедший гражданскую войну, защищая советскую власть, которая в конце концов его предала, вопреки всему никого не предавший...

Я горжусь тобой, папа, и буду гордиться всегда — для меня ты был героем — им и останешься в моей памяти всегда. Но мне тебя очень недостаёт  мне очень больно что я ничего не могла сделать для того чтобы спасти тебя. А что можно было сделать? Писать Сталину, просить, чтобы честно разобрались во всём и отпустили ни в чём не повинных людей?Р Так распоряжение, если оно и будет, придёт всё к тем же людям, что арестовали бригаду отца по глупому доносу — вряд ли бы они стали разбираться — можно было добиться только одного: эти люди, если их можно так назвать, начали бы арестовывать членов семей — жён, взрослых детей, других родственников, и тогда горя было бы ещё больше.


   
               Продолжение следует: