Драм-энд-бэйс третьей перфекции

Пришли, наконец, "Шванклеры". Ждал ДВААААААА месяца. Это нечто! Обычно пара недель, а тут вона как вышло. За печать как всегда оценка "отлично". Вверху фотка.


А чтобы вам размять мозги, вставляю небольшой (всего-то 11 страниц) фрагмент текста.
---------------------------------------
ДРАМ-ЭНД-БЭЙС 3-Й ПЕРФЕКЦИИ

6.
Современному и пожилому Аполлону за рулём Рено – папе Ксан Иванычу, сынок Малёха вместо то ли арфы, то ли цитры, мелькнувшей давеча в пункте NN предлагает послушать, с оказией, конечно, редкий по совершенству драм–энд–бэйс.
Что за драм? Что за бейс?
Рассказываем неискушённым.
Драм–энд–бэйс это стиль такой. Где хреначат (бумчат, тарахтят, бумкают) большею частию басы. Он на любителя этот бейс, который преимущественно бас. С крепкими нервами у любителя и с железобетонными  перепонками, что в ушах и, для смеху что ли, «барабанными» называются. Кто это интересно по ушам барабанит? Древние греки или медики… алхимического склада ума?
А этот драмбейс, который бас, – собственного Малёхиного, слегка антирусского, зато домашнего, а ля сибирского приготовления, превращённого за годы тренировок на папиной мансарде в образец музыки указанного стиля.
Если, конечно, эту вибрацию воздуха (эфира, газовой смеси, атмосферы на отметке 200 метров над уровнем океана) можно назвать музыкой.
Кирьян Егорыч с Бимом в некотором сомнении на этот счёт.
Но послушать им надо.
Сокамерники тоже слушают коллег.
Иногда.
Хотя бы из уважения.
И чтобы не сразу в морду, а поразмышлять сначала.
И что?
А вот что. Такая звуковая картинища складывается в салоне Reno:
Рёв, бой курантов под ухом, мозги в курантах, там ещё басовый колокол.
Ты бьёшься изнутри колокола, об его стенки, башкой, как самец дрозофилл, увеличенный для опытов со звуками.
Хотя тебя и дрозофилла (дрозофиллиного мужа) об этом никто не просил. Жена дрозофилла для таких опытов не годится: слишком слаба.
Малёхин драм хорош первые десять минут.
А в первых минутах можно даже неосмотрительно смело похвалить композитора:
«Гром и молния, Малёха... бля буду... будем... это ш–ш–шедевр!»
Но, может бы зря… так… торопиться с выводами?
Шипит пластинка. Гремит колокол. Мечутся внутри его самцы дрозофилл. Похожи на наших старичков в кепках.
Кишки есть и в дрозофиллах, и в наших самцах. Одни кишки короткие – в одну линию, другие длинные – метров по пятнадцать–двадцать – кто б их мерил. И они дребезжат… нет, герцы не те, они скрежещут в такт, в размер, в долю малёхиной музычке. Готовы разорваться, испустить дух, ибо не свойственны такие размашистые колебания нежным старичковым потрошкам.
Дребезжит это автомат. Музыкальный. Бесконечный. Безжалостный. Запускает купидонов. А это эротичные такие, воздушные такие, концентрированные такие кванты, пузыри–пульки–пузыри… гаубичной величины и веса, величины и веса, веса и величины, три раза.  Целит в головы. Сулит приснопамятное.
Пусть впечатления эти для наших бедняжек обратятся оладьями из плаценты, вином из надуванчиков. Пусть они напомнят невинный секс с придорожницей, вкалывающая не за бабло, не по любви, но по причине бешеной матки. Это как–то скрасит малёхину музыку.
– Конкурент! – подумал Сан–Антонио (четырежды глотнув последний абзац), он же Дар Фредерик что ли, не знаем такого, а Егогыча знаем, вот об Егогыче и подумал Дар–Антонио, – созрел сука, обгонит гад.
– Француз, бля! И тексты его такие же… французские. Потные и неповоротливые. Балабол и отрыжка. – Это Егорыч так решил, когда прочёл Дара. И когда с собою сравнил – не особо умным, зато честным и без бабла поэтому. Ну вот, не любит он астов с эксмами, и критиков их, с их улыбками, и с кучеряшками вместо мозгов.
 «Скорость и драм в унисоне зудьбы» – сказал один из наших, подозреваем, что пока молодым был и ранним. И шутки его такими же были. Дурацкими на вид, а весь серьёз в портках спрятан – тут призадумаешься что почём. И кто такой Пригов – человек или шутка языкатая. И Сорокин кто, и Пелевин. Срам или фокусники, графоманы или перевёртыши.
– Носятся люди, снаряды и кони. Военная ярмарка. Что–то в этом есть, – думают Кирьян Егорыч, он же Киря, он же Егогыч, и его начальник по практике Чен по фамилии Джу.
 «Я бы так не сумел после трёх великих классов великой моей скороварной, своей в доску, домашне–фортепианной школы с училкой по вызову, двухметровой величины, у которой вместо дамских пальчиков–виноградин дубовые сардельки!» – он же, том такой–то, страница этакая.
Ноты (если там кроме громкости есть ноты) раскачивают салон в такт громам и молниям. Несущимся из колонок, припрятанных по углам Reno.
Немецким школьникам в мерсах и даже самому великому композитору Рамштайну такая свермощная, такая прибывшая из далёкого далёка, такая дикая сибирская музыка не снилась даже в канун октобэрфэстного перепоя.
Папа и галёрка, слегка совладав с собой и с нахлынувшими впечатлениями, на основании первой прослушки упрекают Малёху в сокрытии гениальности. Мир же обвиняют в незамечании талантов – при наличии их ростков в удалённых протекторатах.
Россия – роддом, колония, мекка для таких талантов.
Следовательно, нужны России музыкальные оранжереи. Где бы… Дабы… Абу–Дабу–Диснейленд. И требуется правильное мелодическое воспитание для мальчиков… вроде Малёх.
Высказались, записали рецепт, послали в Конституцию, – ждите результатов.
Ждут и мужественно терпят. Следующие полчаса, а то и час. Происходит то же самое: музыка, музыка, музы… нет, это бейс, это бейс, и драм. Больше ничего Гармония блин;… Какой нахрен респект ей! Кто её такую выдумал? И нет ответа. Выдумала это сатанинское искусство самая распоследняя сволочь, самая безжалостная тварь…
Фамилию твари назовите, я её распну на развороте.
Время не летит. Оно тянется бесконечно. Как резинка не хочет на хрен, который обмяк на прошлой неделе.
Боязно старичкам сбива… нет, останавливать птицу–мать, беременную золотыми рОковыми яйцами. Жаль бить проклюнувшееся золотонесущее яйцо. Там птенец с пятьюжды, нет 999–й пробы, с золотыми талантами.

7.
Малёха понимает. Его переохолонило. От гордости и ваще.
Он подумывает о победе над папой, который в домашних условиях не верил в талантливого сы'ночку. А мама говорила папе: ты с сы'ночкой поаккуратней, он в наших окрестях самый талантливый сы'ночка.
Малёха заценил последствия для четырёх взрослых дедушек, оттопырившихся музыкой таланта: и травки им не надо, кайфуют.
Только зачем–то прячутся за спинки сидений. Бим натянул кепку на уши. Вот оно место силы! вот она сила мегабаса!
А Егогыч вспомнил ракету 8К64У на старте. Жаль, Малёха не поймёт метафоры.
Зато Малёха вспомнил близящуюся покупку девайсов, способную продвинуть в веках сочинённые им драм–энд–бэйсы.
Приобретение колонок в пользу фонда мировой музыки с тратой… – неужто общественных денюжек? – теперь никто осуждать не будет. – Мой драм–бейс уложил их (этих тварей) всех! – думает Малёха. – Зря брыкались.
А что было старичкам делать?
– Напротив: если подвезёт, – подумывает Малёха чисто по–достоевски – грубо и в глаз, – то свежие почитатели… пусть они… пердуны песочные – вот они сидят и слушают, твари дрожащие – они не просто слушают… Что? Мой драм–бэйс. Они внимают, гады мерзкие! А пройдёт немного времени, – дальше подумывает, аж передёрнуло Малёху, – колонки будут куплены папой. Вот оно щастье! Вот она победа. Над всеми врагами кряду, одним махом… семерых убивахом. Получайте, черти! Так, так, вот так их. Где это произойдёт?
По плану – в Гронингене. По факту – не скажем. А если будут пытать, то сдадим и этот факт.
Гамбург! Конечно Гамбург. Только в Гамбурге и остались в продаже драгоценные для Малёхи колонки. То бишь динамики басовой линейки.
Так эти, старички, ещё встанут… перед Малёхой на колени. И с колен будут просить: дай нам, дорогой наш компаньон, возможность понести твои колонки… Ну пожалуйста, родной ты наш Бах и Бетховен, Шопен и Гендель, Гедике с Чайковским… Ну хотя бы от магазина. Хотя бы до рыдвана нашего Reno. Позволь. Ну пожалуйста. Вон же он, Reno наш, – в трехстах метрах. Ну разреши, мы осторожно…
И, отталкивая друг друга, молясь на суперкомпозитора Малёху, будут паковать новые колонки, мегабасовые они – небывалых частот и космической дальнобойности.
Будут трамбовать багажник, выбрасывая лишнее.
Колонки теперь короли, всё остальное – хлам, выбросить его нахрен.
Гамбург стерпит.
Кинутся выкидывать свои шмотки, а их немало, ставшими против королевских колонок и гениальной Малёхиной музыки совершенно жалкими, нищенскими предметиками, бытовым мусором, совершенно бесполезным для сладкоухого человечества... В лице его, Малюхонтия Ксаныча, конечно!
Выкинут даже ПЕНЬ.
Стоп! Что вы сказали? Какой–такой ещё пень? Уж не тот ли, который есть НАСЛЕДИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА? Ну тот, на котором Бим хотел сфоткаться… на фоне Эйфеля. Читатель ещё не забыл его Величество Пень?
Конечно, не забыл. Наш читатель внимательный.
Вот это судьба! Вот это горе. И что? Как Бим отнёсся к этому?
А вот это–то мы как раз и не расскажем.
Пусть это будет главной тайной города Гамбург. «Как один сибирский пень (с передатчиком внутри!? Вау! Как и Челюсти ?) как он оказался на газоне города Гамбург».
Гамбург не ждал таких подарков из Сибири. С передатчиком, блин;.

8.
Но! Горе рано уверовавшим в лёгкость победы! Ещё пара таких побед и от армии ни хрена не останется! Гениальный драм не вдруг, но в хлам начинает надоедать.
Сначала будто ещё ничего: бас ритмично колотит в уши, и ты чувствуешь себя героем прерий, попавшим в объятия океанского свежачка–мэйнстрима. Потом уши начинают постукивать по черепу, а бас будет обмолачивть кувалдами твои мозги. Далее мэйнстрим переходит в техстэп и ты, утопленный в кокаине нижних регистров, постепенно и трудно начинаешь вспоминать другую музыку. Станешь не на шутку мечтать о немудрёных и волнообразных звуках арфы, перебираемой тонкими пальчиками чёрноволосой гречанки. Или, на худой, прикрытый листиком конец, вспомнишь о стареньком инструменте, навечно вставленном в руку обветшавшего под московским солнцем Аполлона.
И сюда забралась Греция! Какая наглая, какая заразная национальность эти греки!
Но нет поблизости арфы (опять эта ****ская арфа–цитра – никак без неё!) – она чугунная и зависла далеко, аж на крыше Большого театра.  Не понять этого талантливого чудака Бове, штампующего одинаковых богов в одинаковых колесницах в один и тот же исторически–художественный период. Архитекторы едут в авто – отсюда и ассоциации.
Зато Бове и его колесница пришлись по душе всем любителям кроссвордов, любителям заколачивать нахаляву миллионы, отвечая на вопрос телеведущих «А не знаете ли Вы, дружок, а кто это там на крыше, а что за звери? Точно кони? А четверик там, или шестерик, а может цуг?»
Все знают, что лошади, но не цуг; и не все знают, что именно находится в руках голого парня на крыше, и что там за жилочки–верёвочки кроме натянутых поводьев. Аполлон едет без палки как скейтбордист с наушниками, вцепясь нейросетью мозга в неслышную остальным музыку.
– А бронза, или (каверзно), может быть, там мрамор?
Не мраморный, а тупо, свинцом убитый, плагиатчик и надутый волосан в кителе Игорь Тальков заржавел в дисководе. Не пришёлся он по душе свежим иностранцам – Ксан Иванычу со своим сыном Малёхой.

В бричке Рено на заднем сиденье двое относительно весёлых людей. Они не за рулём, и поэтому им позволена сытность пива.
За баранкой трезвый кучер. Он готов засунуть в пасти весёлых людей каждому по стволу и шевельнуть пружиной спуска.
Рядом с кучером. – попутный молодой человек. Это Малёха. Он нырнул с головой в бушующие волны самодовольного дримм–драма и поэтому по–настоящему счастлив.

Разрешим ему уединиться, а сами попрёмся дальше. За каждым поворотом там приятно раскрытая халатность на теле похождения. И совсем уж охоланивающий призрак невнимательности переставляет указатели, и прячется за камнем, с биноклем. На траве ждёт винтовка с прицелом.
Будет ли применена по этим?

9.
О чём это, господа аутисты и чиперы? О чём, о чём? Ага. Вот. О настроении.
Читали «Степь» Чехова? Тоскливо. Какое скучное словоместо взято им для названия – «степь»!
Да, степь это вам не прерия с ковбоями и не живописные джунгли. Ни тебе, ни стрельбы, ни Бегущего По Американской Дороге Кролика, ни таинственно белого рояля в кустах, уж не цистерна ли это припрятанная с перестроечной водкой, все помнят это пойло? Ни особенной какой–то фабулы.
Литератор, чем отличается фабула от сюжета?
Ха, я тоже толком не знаю. Едут себе его людишки кто куда, везут с собой в бричке ребятёнка на учёбу в город, едут себе, едут и едут. Балдеют скучно. Шерстится пыль в тюках, погруженных на возы лошадиного каравана. Цель для всех разная, но попутная и понятная.
И наши туда же. Тоже едут, аж торопятся. Везут дитятку, только не на учебу, а за колонками в магазины Гамбурга.
И все сопровождают Малёху, и все по этой причине тоже едут в Гамбург. Nachuy учёба! Двадцать первый век на дворе. Надо иметь правильного папу. И хорошо иметь послушных попутчиков.
Чехов... да что Чехов – были бы тогда колонки, глядишь, повёз бы Чехов Егорушку вместо Тьмутаракани в самое пекло – в город Гамбург. Да только нахрен они тогда были кому нужны эти колонки. Псалтирь, псалом, Идифум, Асаф, первый начальник хора, второй начальник хора, третий начальник хора, музыкальное орудие шошан. Всё равно песнь любви. Воспоминание о субботе. Прекрасные, видно, субботы, что аж до песни дошло субботе. Отдельно кореевым сынам. Твердыня! Щедроты! Понедельник. Упования. Хватало для всего этого добра скрипок, роялей и духовых. А тут дримм! Что за дримм? С чем его кушать? Не придумали тогда ещё колонок и не придумали дримм–драмм–басс. А тут взяли и придумали.
Камни Хеопса приподымаются от такой музыки. Конь замертво падает, или ест со страху землю, или хочет зарыться от такой басовой трубы.
Автомобиль же терпит, ибо он из железа и пластмасс, желает взлететь, но не взлетает, ибо он из железа и пластмасс , но без крыльев, а то бы взлетел железный и пластмассовый, не беспокойтесь.
Не любили даже древние своих детей так сильно и нежно, как нынешний папа Ксан Иваныч любит своего Малёху и уважает его железотворную с бетоном, многоэтажную, фашиствующую прям–таки музыку.
Вот и едут себе чего–то чеховские и наши, поди по одной и тоже дороге, только теперь наша заасфальтирована. Опять едут и едут.
Надоели читателю наши ездуны: слишком мало глаголов, объясняющих разнообразие и красоту многодневной асфальтовой езды. Хоть бы раскрасили туземцы асфальты свои в радужные цвета!

А вот другие – костры уже жгут, спят под телегами, мучают и тешат себя страшными рассказами. Они не бьют себя в грудь, как наши современники (наши нескромно, по чуди, намылились в Гамгород!).
Которые чеховские, те бьют себя для собственной дури, скачут жеребятами после первой же чарки по полям; и готовы повеситься без особого какого–то каприза на первой же ветке.
Контрастны тележные люди!

10.
А наши?
А наши таки не хуже! Они современнее, но не забывают истоков.
В багажнике Рено колошматится об чемоданы и давит в лепёшку авоськи неотёсанное в правильный параллелепипед брёвнышко деды Бима.
Этот Пень всем пням пень. Бим его выгуливает, как Папа своего Малёху, как Создатель выгуливает Землю по кормящему кругу.
Он живой этот Пень.
Жив хотя бы регулярностью совершаемого на нём ****ства.
Валенки для Парижа Бим забыл в спешке дома.
Пень–брёвнышко без валенок плохо равняет наших путешественников с чеховскими.
А вот скукотища равняет хорошо: опять же – бабья нет, да и степь всё не кончается.
Какой–то Мойдодыр из багажника путает карты.
И вместо понятной одноходовки множится, как оживающие враги под джойстиками, плутоватый детектив.