Старинные часы. Глава 24

Глава 24

С некоторых пор Мери начала замечать, что Пётр разговаривает сам с собой. Вначале он старался скрыть это и даже пытался шутить, но со временем уже пугливо озирался. Стоило ей в этот момент неожиданно подойти к нему или что-нибудь спросить, он смотрел на неё невидящим взглядом и молчал. С каждым днём хромой становился всё более нервным и раздражённым.

То утро, в которое он вернулся из полиции было последним, когда Мери видела мужа в приподнятом настроении. Потом он снова куда-то ушёл часа на два, но домой уже явился мрачнее тучи. Отныне он редко выходил из квартиры, предпочитая изо дня в день по много часов подряд сидеть за столом на кухне и что-то писать. Из государственного исторического архива хромой неожиданно уволился, объяснив свой поступок тем, что сумеет больше заработать на нескольких временных заработках. За два последних месяца лета он действительно уезжал куда-то раза три и принёс в дом немного денег. Мери даже сумела отложить кое-какую сумму ему на новые ботинки.

Разумеется, она не могла знать о том, что хромой оказался в положении вынужденного ожидания. Когда он выяснил, что Эмма вернётся в балетную школу только к началу занятий в сентябре, вновь почувствовал резкий приступ отчаяния, похожий на тот, что ему пришлось испытать от новости о гибели Торопцова. Ведь его безудержная погоня за ней стала превращаться в изнурительный бег по кругу и с каждым днём продолжать хромому становилось всё труднее. Физическое состояние давно оставляло желать лучшего: болело в груди, ноги передвигались плохо – словно привычная с рождения хромота вдруг стала несносной, дрожали руки. Однако всё это пугало его меньше, чем Чёрный Человек. Хромой знал, что тот никогда уже не оставит его в покое. Но боялся он не за себя. Он не хотел напугать Мери. Лишиться его поддержки стало бы тяжёлым испытанием для неё, поэтому он держался из последних сил.

Чтобы в эти два бесконечных месяца окончательно не сойти с ума, хромой начал что-то писать. Так он уходил от тяжёлой реальности, пытаясь переосмыслить её. Десятки листов, исписанных простым карандашом, появились в этот сложный период. Зачастую погрузившись в работу с головой, хромой замечал, что прямо из острого кончика карандаша вдруг возникает миниатюрный образ Чёрного Человека. Он начинает выводить на бумаге чёткие буквы, отбросив руку хромого в сторону.
– Проваливай, – злился тот и встряхнув листом, видел, как рассыпаются буквы в воздухе и на столе. Потом на чистой странице хромой начинал всё сначала. Но иногда он переставал сопротивляться и в такие минуты послушно наблюдал, как «из-под пера» появляется текст. Осмыслить его предстоит позже и, кто знает, может быть, не ему самому.

В последние дни августа Мери снова пришлось лечь в больницу. В этот раз ей почему-то очень не хотелось оставлять мужа дома одного надолго. Она сердцем чувствовала, что сейчас он как-то особенно напряжён. Кажется, будто бы ждёт чего-то. Плохо спит и всё время нервничает. Однажды Мери попыталась поговорить с ним, но он, как всегда в подобных случаях, нежно поцеловал её в щёку и сказал:
– Ничего. Всё будет хорошо. Осталось потерпеть совсем чуть-чуть.

Всё время хромой пытался сбежать от самого себя, спрятавшись за листы бумаги на кухонном столе. Чёрный Человек, показавшийся ему однажды в том злополучном зеркале, теперь преследовал его всегда. Ведь он не только писал за него тексты. Самым страшным было другое: во сне и наяву мерещилось хромому, что целится он в своё собственное сердце. Пытаясь спасти жизнь Мери, он вновь вернулся в мир, который давно не существовал для него. Он исчез ещё в детстве, когда хромой понял, что в мире нет никого, кому он был бы нужен. И только с появлением Мери он придумал его сам, создав свою реальность из её доброты и заботы. Но много лет спустя болезнь поставила эту реальность на грань исчезновения, а хромого сподвигла на борьбу. Как оказалось, в этой борьбе хромой не учёл того, что ему предстоит противостояние со своим собственным внутренним Чёрным Человеком. Не мог он подумать, что тот превратится в его кошмар. Демона, пожирающего душу. Страх, что однажды Мери не станет, подкармливал этого демона и тот разросся до маниакальной необходимости получить часы. Но он же медленно убивал хромого, заставляя просыпаться по ночам в холодном поту, вздрагивать от каждого шороха и бояться смотреть на себя в зеркало. Чёрный Человек играл две роли: был пороком и наказанием за него одновременно. Всегда он ставил хромого перед выбором, позволяющим познавать себя самого, а потом судил его бессонными ночами. Какой страшный выбор! Уже дважды хромой сделал его, позволив умереть Шишкину и Торопцову. Вскоре сделает его снова.

И вот, наконец, его час икс настал. Первого сентября хромой отправился в балетную школу. Такси везло его по залитому дождём городу. Откинувшись на спинку заднего сиденья, хромой закрыл глаза. В салоне играла музыка, которую он не слушал. Он даже не ответил на замечание водителя о погоде, ибо привычное напряжение сегодня стало сильнее. Справляться с ним хромому было труднее во сто крат, поэтому особенно давило в груди, дрожали руки, звенело в ушах. Но Чёрный Человек в нём всегда оказывался сильнее его самого и впервые заставил хромого пожалеть Эмму. А ещё почувствовать весь ужас того, что тот уже совершил и того, что ещё собирается совершить.
– Не тебе назначать жертвы, – слышалось ему.
– Я не назначаю жертв. Я спасаю Мери, – отвечал он сам себе.
– Кто же потом спасёт тебя?
Хромого вдруг начало трясти. Он закрыл руками уши, и отчаянно мотая головой, резко крикнул:
– Заткнись же, наконец!

Таксист удивлённо глянул на него в зеркало. Глаза хромого налились кровью, а руки дрожали. Несколько секунд он смотрел прямо перед собой, но потом вежливо извинился, сославшись на трудный день и усталость. И хоть Чёрный Человек мерещился ему в слабых отражениях окон, хромой постарался взять себя в руки. Казалось, он слышит жуткий смех, от которого душа превратилась в ледышку. Но хромой старался успокоить себя тем, что всё должно закончиться в ближайшее время и может быть, тогда его внутренний демон перестанет, наконец, раздирать душу?

Вся жизнь хромого – это преодоление. Преодоление обстоятельств, преодоление неверия в свои силы. Он вгрызался в неё зубами. Ещё мальчишкой в детском доме хромой научился выживать среди таких же, как он сам, одиноких детей. Когда над ним смеялись или дразнили, издеваясь над хромотой, он не позволял себе бояться, а бесстрашно шёл на обидчиков с кулаками. Зачастую он умудрялся противостоять целым группам. Тогда он твёрдо уяснил для себя: чтобы победить агрессивно-настроенную толпу необязательно быть очень сильным. Важнее стать очень умным и хитрым. Так хромой научился обводить других детей вокруг пальца, научился сталкивать лбами тех, кто за мгновение до этого шёл на него «единым фронтом», научился плести интриги, опутывая обидчиков словно сетями, а потом с удовольствием наблюдал, как они барахтаются в них, как мухи в паутине, передравшись между собой. Со временем его стали бояться. Уже никто не осмеливался отобрать у хромого обед или подкараулить за углом, потому что знали, что рано или поздно он всё равно выяснит, кто это сделал и тогда тот неделю будет мучиться животом. Подшучивать и издеваться над ним тоже не решались, так как понимали, что даже если хромой не ответит немедля, то позже зачинщик станет посмешищем всего детского дома. Друзей у него не было, ибо его не любили. Всегда он был один. В отличие от других детей хромой не хотел, чтобы его усыновили. Он не ждал прихода мамы, потому что презирал само представление о ней. Тому, кто однажды предал, нельзя поверить вновь. А прощать хромой не умел. Научившись хитрить сам, он увидел, что в действительности весь мир опутан ложью.
На исторический факультет он поступил без труда, но проучившись два года в Минске, перевёлся в Петербург. В то время его стало сильно тяготить многолетнее однообразие его жизни. Захотелось сменить обстановку, побывать в других местах и вдохнуть «другой воздух». И хоть в Петербурге он всё также был одинок, переезд немного приободрил хромого. Студенческая кутерьма быстро втянула его, и жизнь пошла своим чередом. От сокурсников он держался в стороне, потому что, как в детстве не верил людям. Но потом хромой встретил Мери. Она вдруг пожелала сблизиться с ним. Такое случилось впервые. В её взгляде не было жалости или, напротив, насмешки, не было боязни или холодной отстранённости, не было неловкости. В нём он почувствовал интерес, внимание и восхищение. До этого хромой и подумать не мог, что им можно восхищаться! Чем? Изувеченным, резким и злым? Но он видел, как Мери слушает его и однажды понял, что её притягивают его знания и красноречие. Она запала ему в душу. Только с ней он был честен, нежен и внимателен. Был искренним и добрым, словно воздавая нежностью за обретённый благодаря её любви мир. Только этот новый мир не был опутан ложью и в нём хромой прожил долгие десять лет.

Болезнь Мери заставила его вернуться обратно, и он снова включился в борьбу. Но чем больше понимал своё бессилие, тем сильнее озлоблялся вновь. Эта видимая вопиющая несправедливость заставляла хромого искать виноватых в том, что он не может помочь Мери.
– Мир несправедлив не сам по себе, – думал он. – Таким его делают люди.
Винил же хромой, априори всех, кто имеет деньги. Хотя раньше к деньгам относился философски. Ведь они с Мери жили счастливо и неважно, что небогато. Да и как можно быть несчастливым в своём особом мире для двоих? Всё изменила болезнь, ибо тогда хромой почувствовал, что именно деньги становятся для него той злой необходимостью, которая определяет будет ли Мери жить. Ради этого хромой готов был на всё! О том, что у его жертв тоже есть право на жизнь и счастье, он не задумывался. Ведь для него их просто не существовало, как и не существовало того другого мира, в котором они жили. Ведь он исчез вместе с ними ещё в детстве. Что же жалеть то, чего нет?
В этой своей убеждённости он был твёрд, как скала. Ни разу не усомнившись в своей правде, он знал, что не дрогнет ни один мускул на лице. Ни одна частичка его маленькой души. Знал до тех пор, пока не увидел в зеркале Чёрного Человека. Научившись противостоять целому миру, хромой теперь всё чаще чувствовал себя побеждённым в борьбе с ним. Но отступать было некуда, и он ехал на встречу с Эммой.

Когда он вошёл в балетный класс, она в ожидании своей ученицы сидела на небольшом стульчике и листала страницы какой-то потрёпанной тетради. Увидев хромого, она на мгновение лишилась дара речи. Хромой тоже молчал некоторое время. Молчал и улыбался. Он видел её растерянность и не спешил с объяснениями, испытывая какое-то странное удовольствие мучителя. От его улыбки у Эммы по спине побежали мурашки. Заметив, что у неё стали дрожать руки, он, наконец, произнёс театрально ласковым тоном:
– Ну, что же вы так неожиданно уехали? Я ведь чуть было не потерял вас. Разве так поступают с друзьями?
– О чём вы говорите? Как вы здесь оказались?
– Вы спрашиваете, как? При всём моем желании на этот вопрос ответить я не могу. Вы совершили ошибку, которую сама судьба сейчас исправляет. Нам ли знать наперёд все её зигзаги? Вы мечтали вернуться в балет.
– О какой ошибке речь? Что вы вообще знаете о моих ошибках?
– Немного, чтобы любить вас. Но достаточно, чтобы понять вас. Однако не обольщайтесь: я не люблю вас. Так, вы мечтали вернуться в балет? Мы с вами оба знаем, что сами танцевать вы уже не сможете и единственное возможное решение – взять ученицу? Простое решение, хоть и ждёт вас впереди нелёгкий труд. Значит, моим советом вы всё-таки пренебрегли.
– Каким советом?
– Эмма, не разочаровывайте меня окончательно! Насчёт собственной балетной школы. Вы не захотели стать хозяйкой своей судьбы, а предпочли идти по проторённой дорожке. Что ж пусть так. Однако, что вы будете делать, если девочка не оправдает ваших надежд?
– Я не стану обсуждать с вами свою ученицу. К вам не имеют отношения ни её задатки, ни мои трудности.
– Действительно. Мне на это наплевать. Важно другое: судьба вновь сводит нас. Её не перехитришь.
– Вы так говорите, как будто я намеренно сбежала от вас. Для этого нет причин. Ведь так? Или я неправа и причины есть? Возможно, мне следует держаться от вас подальше так же, как это следовало бы делать покойному Шишкину или связавшемуся с вами Торопцову?
Хромой дёрнулся. Это не ускользнуло от внимательного взгляда Эммы, и она продолжила:
– Разве не вашу трость видели в салоне антикварного магазина? Или не вы требовали от Торопцова запись боя часов?
– Не я один в Петербурге пользуюсь тростью. Скажем, теперь и вы тоже ею пользуетесь. А что касается записи, то я не обязан объяснять всякие глупости.
– Да, но я не мужчина. И я не ношу пальто с капюшоном. И мне незачем отрывать кусочки от журнальных страниц со своими фотографиями. Этого уже достаточно для подозрений, если запись вы называете глупостью.
Хромой ответил не сразу. Он терялся в догадках, каким образом ей стало всё это известно. Скорее всего, все подробности сумел выяснить Воробьёв. Но, так или иначе, сейчас Эмма пошла ва-банк, так как уверена в том, что ей ничего не угрожает до тех пор, пока ему неизвестно местонахождение часов. А узнать это он может только от неё.
– Всё то, о чём вы сказали, недоказуемо, – наконец, произнёс он.
Эмма покачала головой.
– Ведь вы даже не возмутились. Не обрушили на меня праведного гнева за клевету. Значит, это правда?
– Не надейтесь. Я не доставлю вам удовольствия нелепым признанием. И вижу, что вы склонны больше не доверять мне. Хоть я и обижен, но по-прежнему желаю вам добра.
– Ну, что ж прекрасно, – усмехнулась Эмма и направилась к двери. – Тогда о часах говорить незачем.
Хромой остановил её, схватив за руку.
– Вы решили играть открыто? – сквозь зубы процедил он.
– Играть? По-вашему, это игра?
– Не цепляйтесь к словам. Хорошо, давайте начистоту: мне нужны часы.
– Вы не получите их.
Хромой сильно сдавил руку Эммы и подступил к ней вплотную, прижав к стене.
– Ошибаетесь. Я получу их, даже если мне придётся вас убить. Но сначала я доведу вас до безумия. До отчаяния. Я стану вашей тенью, вашим ночным кошмаром. Вы станете вздрагивать от каждого шороха. И так будет до тех пор, пока вы сами не отдадите мне эти проклятые часы.
Эмма ощутила спазм горла. Задрожали колени.
– Даже если вы напугаете меня до смерти, – хрипло сказала она, – всё равно никогда не сможете завладеть часами. Их просто невозможно отнять у владельца.
– Не держите меня за идиота! – сквозь зубы процедил хромой. – Говорите, где часы?!
– Вы надеетесь продать их?
– Вас не касается, что я с ними собираюсь делать! Хотя вы правы: мне нужны деньги. Их историческая или семейная ценность мне неинтересны. Где часы?
– Вам никогда не добраться до них, потому что они находятся сейчас в Мексике. Я отвезла их Дмитрию Васильевичу. Ведь они принадлежат всем членам моей семьи в равной степени. Но не думайте, что находись они сейчас у меня, вам удалось бы завладеть ими. Эта мера предосторожности скорее спасает мою жизнь, нежели часы от похищения. Имейте в виду – их нельзя украсть. Однако мне незачем говорить об этом вам, ибо вы уже сами имели возможность убедиться в этом. Подумайте, почему вы так и не унесли часы из минской квартиры моего деда? Что вам мешало? Вы приходили туда не раз.

Хромой отпустил руку Эммы и в его глазах застыл ужас. Он попытался что-то сказать, но голос не слушался его. Вдруг он сильно покачнулся. Чтобы не упасть схватился за танцевальный поручень. Зеркала балетного класса отразили его согнутую фигуру и побагровевшее лицо. Он стал отчаянно хватать воздух и сквозь шум в ушах услышал голос Эммы:
– Что с вами? Вам плохо? Алло, алло. Скорая? Примите вызов.
«Всё, это конец, – мелькнула страшная мысль. – Денег нет и не будет. Мери! Мери, моя любовь, прости меня. Прости, прости».

Судорожно прижимая кулак к сердцу, хромой мельком глянул в зеркало. Оттуда из сумеречного мира зазеркалья ему показался Чёрный Человек с лицом Шишкина. Оно было чудовищным, ибо в глубине страшных глаз таилась бездна. В этой бездне хромой уже чувствовал свой ад. Ему даже почудилось, что он слышит безудержный смех и видит указующий на него перст Шишкина. Из последних сил уцепившись скрюченными пальцами за поручень, он медленно сползал на пол, ощутив у себя под головой тёплые руки Эммы. Она расстегнула верхнюю пуговицу его рубашки и, используя трость, толкнула дверь. Та распахнулась. Хромой слышал, как она зовёт на помощь, слышал другие голоса и топот бегущих по коридору людей.
Хватаясь за её руки, он пытался выговорить какие-то слова. Вначале Эмма ничего не могла понять, так как звуки сливались. Хромой отчаянно хватал воздух и начинал сначала.
– Ме-рии. Сп-пп-асс-ить Ме-рии. Сп-пп-асс-ите … – с трудом удалось разобрать Эмме.

Врачи скорой помощи ничего не смогут сделать, хоть и будут долго пытаться спасти его. В медицинском заключении они напишут: «Обширный инфаркт, несовместимый с жизнью». Причина смерти антиквара Шишкина зеркальным отражением вернулась к хромому, ставшему пассивным убийцей последнего.
Теперь бы он ясно понял, что означало Часы тикают, и время ушло.

Продолжение здесь: http://proza.ru/2023/03/16/1167