Петроград-Ленинград Евгения Шварца. Статья 1. Годы

               

                Петроград-Ленинград Евгения Шварца
                Статья 1. 1914-1924 годы.


   Ленинградский писатель Евгений Львович Шварц не был ленинградцем по рождению, он вырос в южном городе Майкопе, «простом и не загадочном», но «душа Петербурга», кажется, приоткрылась ему за долгие годы знакомства.
  Первый период этого знакомства, совпавший с десятилетием, когда город именовался Петроградом, неоднороден. В 1914-15 гг. Шварц всего трижды приезжал сюда из Москвы, затем следует шестилетний перерыв, включивший в себя исторические потрясения, о которых, впрочем, в мемуарах почти не говорится, а с 1921 г. будущий писатель становится петроградцем. Остановка на рубеже 1924 года продиктована следующим: во-первых, тогда Шварц принес Маршаку рукопись первой своей книги, «Рассказ старой балалайки», и с этого времени окончательно стал писателем («весна 24 года – время, которое начало то, что не кончилось еще в моей душе и сегодня»); во-вторых, этот год является одной из узловых точек советской истории, когда после смерти Ленина изменилась обстановка в стране и городе, переименованном в честь вождя.

                * * *

  Москва, о которой в семье писателя говорилось «ласковее», чем о Петербурге (I , 54), не приняла 17-летнего Женю Шварца, приехавшего в 1913 г. учиться, он «не прививался» к ней (I, 505).  Тоска любви и «московская тоска» погнали Шварца в сентябре 1914 г. в столицу, только что переменившую имя. Первые впечатления сформулированы неярко (правда, через 38 лет): перечислено несколько главных топосов – Невский, Нева, Сенатская площадь; названы улицы, где жили майкопские друзья, отмечена хорошая погода – «Солнце светило, к моему удивлению» (в «Телефонной книжке» сформулировано еще точнее: «В нарушение всех традиций, городские крыши были освещены солнцем» (ТК, 310)). Душа юноши, занятая несчастливой любовью, откликнулась городу: «...скоро почувствовал в самой глубине, в трезвой и неподкупной глубине: да, это не Москва. Я еще не понимал, в чем дело, но чувствовал новый город»( I , 507).
  Город требовал осмысления: Нева – «Я как-то не понял ее из трамвая по дороге с вокзала», Морская улица – «Богатство, как всегда в России, будило чувство неловкости», Зимний дворец – «Дворец глухого красного цвета не очень понравился мне. Статуи на крыше, казалось, толпятся и не связаны со зданием» (I, 507-508). И молодой человек уже не только «ясно почувствовал своеобразие города», но в нем зародилось «смутное чувство, что этот город не чужой, что и он принимает меня» (I, 508), в отличие от Москвы.
  В Петрограде в следующий приезд Шварца произошло крушение его мучительной любви – «и улицы, и город лишились значительности, не обещали мне больше счастья» (I, 512), но выделились памятные по испытанным там чувствам места – Васильевский остров, где жила Милочка, первая любовь, и где «в Румянцевском сквере на угловой скамейке» велись разговоры с лучшим другом, пропавшим потом без вести. Сюда Шварц возвращался многократно: «...поселившись в Петрограде, я бродил в тоске по Васильевскому острову, по знакомым местам» (I, 521), и в дневнике 1952 г. он записал о скамейке Румянцевского сквера: «Теперь эта скамейка – моя любимая» (I , 522).
  Парадный Петроград 1914-15 гг. остался чужим: не удалось попасть к пасхальной заутрене в Исаакиевский собор, т.к. площадь окружила полиция, пускавшая по пропускам, и «хозяева города казались чуждыми, и не было в их пышности хотя бы декоративности», а в памяти остались «в тумане сырой ночи факелы» (I, 522) и только.
    В октябре 1921 г., «века спустя» (I, 521), «пережив несколько жизней» (ТК, 312), Шварц снова оказался в Петрограде артистом Ростовской Театральной мастерской, прибывшей по вызову Гумилева, к ее приезду уже расстрелянного. Так, почти случайно (переезд в Петроград мог не состояться по множеству причин, да и по дороге хотели обосноваться в Москве), Шварц стал ленинградцем.
  На этот раз путь в Петроград был долгим, и будущий писатель успел разглядеть тот «чужой край», в который переселялись южане: «Все казалось чужим, хоть и не враждебным, как в Москве, но безразличным. Этому бревенчатому северу не до нас, самому живется туго» (II, 33). Первым встретил Шварца в Петрограде Николаевский вокзал, «знакомые, крытые стеклом своды», но он «выглядел потемневшим и словно обожженным» (ТК, 312). Так же изменился и город: «...шагая по Суворовскому, испытывал я <…> смутное разочарование <…> Петрограду, потемневшему и притихшему, самому туго», поэтому «тут житься будет не так легко и просто, как чудилось» (II, 35-36). 
  У города появилось новое для Шварца «выражение», прежние  его впечатления  существовали «как во сне»: знаменитая «башня», где жил Вячеслав Иванов, «казалась такой же древней и ничего не напоминающей, как Петроград моих студенческих лет» (ТК, 312),  Невский стал «незнакомым, не враждебным, но потемневшим и обедневшим» (II 34), и весь город «казался темным, как после тифа, еще в лазаретном халате» (II , 33). Несколько раз Петроград назван темным, и это, возможно, связано не только с отсутствием освещения в сравнении с дореволюционной жизнью, но и с неясными – темными – личными перспективами.
  Нужно было привыкать к городу, находить в нем свое место. С тех октябрьских «дней стал Петроград <…> родным городом» (ТК, 312) для Шварца, поэтому как любой горожанин, а не турист, он описывает быт, достопримечательности отходят на полагающееся им привычное место, они присутствуют фоном, названием, но не являются новостью и не требуют оценки. В холод, темень и голод петроградской осени 1921 года квартира важнее улицы, да еще для семейного человека, поэтому в воспоминаниях описаны квартиры, а не памятники архитектуры.
  Первым жильем артистов Театральной мастерской оказались «огромные, светлые, но холодные» комнаты бывшей «палкинской гостиницы» в «темно-шоколадном домине на углу» (II, 34) Владимирского и Невского. По темной лестнице попадали «в просторную кухню с соответствующей плитой. Из нее в коридор» (II, 35), –  такое расположение было обычным, т.к. большинство парадных в  Петрограде было заколочено. Топили дровами, а не каменным углем, как в Ростове, и готовили не на огромной плите, а на примусах, даже некоторые продукты оказались новыми для Шварца, например, репа, увиденная первый раз в жизни, и рынки в городе (а не базары, как на юге) тоже удивляли, были «не по-ростовски угрюмыми» (II, 33).
  Настоящей напастью были крысы, завоевавшие в начале 20-х весь город: они бегали по «палкинской гостинице», несмотря на устраиваемые им «ловушки из наших пудовых дров» (II, 36), в магазине на Невском «дрались за огромными витринами окон так ожесточенно, что останавливались прохожие», бесчинствовали в квартире директора Музея Революции М.Б. Каплана на Невском, где из-за них «вечно дребезжала посуда, что-то падало с грохотом или пробегала крыса через большую комнату и скрывалась под книжной полкой. И при этом не слишком спешила» (ТК, 124-125). Недаром в 1920 г. именно в Петрограде возник у А. Грина замысел его повести «Крысолов».
  Быт сложился тяжелый – голод, холод, нищета (у жены Шварца, актрисы Гаянэ Холодовой, не было туфель), неустройство: в доме, где находилась вторая петроградская комната, «длинная, угнетающая» с буржуйкой и балконом, выходящим на Невский, не работали канализация и водопровод. Подробности помнятся и через 32 года: «Одна из комнат была отведена для ведер, заменяющих уборную. Бидон из-под масла заменял у нас таковое <…> Я по черной лестнице спускался с пятого этажа, нес его во второй двор. Здесь в углу помещалась обледеневшая общественная уборная <…> в стороне был кран, к которому ходил я за водой» (II 42). Холод был такой, что в комнате лопнул графин с водой. И в описании здания, где играла Театральная мастерская, на первом месте стоит определение «холодный»: «Дом на Владимирской, 12, холодный и огромный, с нелепым фойе, как бы вылепленным из грязи, изображаюшим грот, и с целым радом фойе, ничего не изображающих, с небольшим театральным залом и такой же сценой» (II, 36). Один из артистов отморозил на сцене палец, театр «вымораживало из Владимирской, 12» (II, 80), и он в конце концов распался, дожив только до весны 1922 г.
  Кроме «многокомнатного и ненавистного» (II, 41) Шварцу здания театра, он описывает и другие, во-первых, знаменитый Дом Искусств (ДИСК) со «сложными коридорами и переходами» (II, 82), комнатами «со следами былой роскоши» (II, 37), «атласными обоями и цветными колоннами» (II, 80), пневматическими креслами и скульптурами Родена в гостиных. На обстановку смотрел Шварц «с недоверием и отчужденностью» (II, 80), главным была атмосфера, «более живая» и «менее враждебная, чем во всем остальном тогдашнем Петрограде» (II, 81), и люди – М. Шагинян, требовавшая от молодых писателей “Heilige Ernst” (“святой серьезности”– II, 85), пленившая Шварца с первой встречи О.Д. Форш, «серапионовы братья», с многими из которых дружба сохранилась на всю жизнь.
  И через 30 лет помнится очень многое – те портреты, черты и черточки, что передают чувство времени и места: комната М. Слонимского, где «обсуждали друг друга молодые» писатели, а хозяин «слушал чтение почти всегда лежа» (II, 85); розыгрыши Льва Лунца и предания о попытке А. Грина задушить соперника в любви М. Слонимского и об их же чудесном выигрыше в лото, поэт В. Пяст, стоявший на одной ноге, пока его не увозили в больницу; вопли Ф.А. Слонимской, славившейся «на весь город своим нравом, точнее – норовом» (II, 82);  бывший слуга, похожий на последнего царя, который бросился вниз с крыши особняка, жители и посетители Дома и постоянно упоминаемые недосягаемые его «глубины». 
  О себе в ДИСКе Шварц почти не пишет, зато его запомнили другие – Ольга Форш изобразила его под псевдонимом Геня Чорн в романе «Сумасшедший корабль» (1930), М. Слонимский описал в воспоминаниях «капустники», организованные им по сценариям Лунца и Зощенко, и, кстати, оба писателя сравнивают Шварца с Крысоловом. ДИСК был главным петроградским адресом Шварца в 1921-23 гг., когда он «чувствовал себя счастливым хотя бы около литературы» (II, 85).
  В Петрограде Шварц впервые в жизни попал во дворец, «дворец вообще как таковой» (ТК, 121). Первым оказался дворец Белосельских-Белозерских на Невском, в те времена – дворец Нахимсона (сочетание, свойственное эпохе). С изумлением описаны Шварцем «высокие, свыше человеческой меры, ближе к церковным стены», «драпировки неиспытанной вышины» и особенно смущающий «круглый, сооруженный посреди комнаты <…> диван не диван, тахта все в той же драпировке и с усеченным конусом посреди круглой спинки», – а люди среди всего этого великолепия «все в валенках и шубах», и рядом с канделябрами и бронзой «буржуйка у стены, у которой мы и спасались» (там же).
  Другие «дворцовые ощущения» связаны с Зимним дворцом, но описанном в особом ракурсе – не парадные залы и не Эрмитаж, а Нарышкинские комнаты, отведенные Музею Революции. Идти туда надо было по Фрейлинскому коридору – «длинному, широкому и необыкновенно, воистину по-дворцовому высокому. Казался он мрачноватым и темноватым, и недоброжелательным», а Нарышкинские комнаты, «странно просторные и неслыханно высокие», выглядели «словно обычное советское учреждение» (II, 45-46). В другом месте охарактеризованы огромные «дворцовые пространства» как «местности», через которые приходилось «пробираться», и вспомнилась деталь, мало подходящая Музею Революции – комнаты «обтянуты были обоями с цветочками. Не бумажными – матерчатыми. Атласными. И мебель тоже» (ТК, 126). Но все же «чувство истории иной раз охватывало» посетителя в этих дворцовых «местностях», «и отчетлевей всего сознавал ты не случайную, музейную, а умышленную отвлеченность дворца», построенного «для существ абстрактных, некомнатных» (ТК, 129). В шварцевских описаниях петербургских дворцов подтверждается сказанное им по поводу литературных вкусов: «Я вырос иначе, в маленьком городе» (II, 85).
  Несколько страниц о Музее Революции содержат и рассказы о «бывших» людях: «рыжем и разбитном» лакее Зотове, «единственном и незаменимом знатоке проводки Зимнего дворца», который охотно рассказывал о царях, вставляя в конце «фразы, вроде: «Тут бы мне и пальнуть им, гадам, в спину» (II, 46); о самом старом лакее, потрясенном тем, что для приема американских анархистов столы накрывают «глаголем», а не «покоем», чтобы подать «морковный чай с леденцами» (II, 47). А рядом с ними  другие старики – народовольцы, «уверенные, спокойные, многие в ореоле седых волос» (II, 46).
  Все эти не похожие друг на друга люди населяли Петроград начала 1920-х гг. И жилье их тоже было разнообразным: Зотов жил «на улице Халтурина у самого дворца. Маленькие комнаты с перегородками, не доходящими до потолка, оклеенные обоями» (II, 47), а Михаил Борисович Каплан – в «большой квартире» знаменитого военного портного, его отца, «в бельэтаже на Невском, 74», и чудо состояло в том, что жил он в ней со дня рождения. Время было бездомным и неустойчивым настолько, что Шварцу, жившему в том же доме в описанной уже «унылой» комнате с ведрами вместо туалета, «казалось в те дни, что самый авантюрный роман в этом и должен заключаться: человек родился, состарился и умер в одной и той же богатой квартире в Москве или Ленинграде. Нужно удивительное стечение обстоятельств для того, чтобы это могло случиться» (ТК, 122).
  Автор отметил и то, что в хозяине квартиры сказывался «человек десятых годов» «отношением к Петрограду», и через описание проглядывает нигде не сформулированное Шварцем прямо его собственное восхищение городом: «В те годы словно прозрели и с восторгом открыли, что город прекрасен. Куда исчезли вечные жалобы «небо серое, как солдатское сукно». «Холодные казенные здания, выкрашенные казенной желтой краской». Исчезло вместе с прежними владельцами города чувство отчужденности и враждебности» (ТК, 127).
  Шварцы постепенно вживались в Петроград, а весна 1922 г. принесла не только распад Театральной мастерской, но и тепло. Стало возможно выходить на балкон (кстати, находящийся на крыше «фонаря» –эркера, описанного также с удивлением провинциала) и смотреть на Невский, «все еще темный и как будто ошеломленный» (II, 44). С балкона же было замечено удивительное происшествие: напротив, «у штакеншнейдеровского дворца» (т.е. того же дворца Нахимсона), где находился райком партии, провалился автомобиль – «Куда? Да просто в Невский проспект. Канализационные трубы давно  лопнули, размытый грунт не выдержал тяжести». Но все же город менялся, «Невский оживал с каждым днем <…> Вымытые витрины сияли» (II, 44), нэп входил в жизнь.
  Приходилось зарабатывать, и Шварц грузил со студенческими артелями уголь в порту, работал в депо Варшавского вокзала, и эти «объекты» вошли в карту его Петрограда 1920-х гг. Хотя город поначалу он знал плохо и, возвращаясь впервые с Антоном Шварцем из Дома Искусств по Гороховой вместо Невского, думал, что улицы эти параллельны, а не расходятся лучами, «и совсем затосковал», потому что трамваи не ходили и «уж мы шли, и шли, и шли» (II, 38).
  Основными адресами, кроме ДИСКа, в 1921-23 гг. были для Шварца театры – он еще считался артистом. Мелькнуло несколько однодневок: театр миниатюр, так и не открывшийся в кинотеатре «Молния» на «полумертвом» Большом проспекте Петроградской стороны, живая газета РОСТа, Загородный театр в казармах Семеновского полка, где Шварц пел в «хоре тети Моти» (II, 59). Бывший кинотеатр в 1921 г. «казался необитаемым, деревянная белая молния на стене почернела, а от лампочек, что некогда судорожно вспыхивали на ней, сохранились одни патроны», – и Шварц, выходя из «унылого театра», где из-за холода репетировали в пальто, вспоминает, «как бегала красная молния по стене кинотеатра» (II, 39) раньше. В Загородный театр, несмотря на участие знаменитостей, «публика шла туго» (II, 48) и «театр просто горел» (II, 49).
  Следующим в 1922-23 гг. стал Театр новой драмы, куда приняли Холодову и  «заодно не то зачислили в труппу» Шварца, не то он «сам зачислился» (II, 50). Театр объединял молодых режиссеров, артистов, художников, «близко к театру стояли» А.Я. Бруштейн и А. Пиотровский. Здесь было интересно, «театр был на подъеме, не умер и не рассыпался» (II, 50), а напротив, получил помещение на Моховой улице, в одном из залов Тенишевского училища. Шварц много пишет об этом театре, в котором он играл несколько раз, хотя платили «от случая к случаю всем поровну. И это в те дни было естественно и являлось признаком молодого театра» (II, 50). В мемуарах он характеризует его как «помесь любительского кружка и левого, ищущего новых путей театра», где «Смерть Тарелкина» была поставлена «до Мейерхольда, не в декорациях, а в конструкциях» (II, 50) и пьеса Пиотровского «Падение Елены Лей» воспринималась в Петрограде «как событие» (II, 51).
  И все же жизнь театра оказалась короткой, его вытеснил открывшийся в том же здании ТЮЗ, «и Брянцев сумел доказать<…> что он – существует, а Театр новой драмы – явление призрачное», после чего театр «переименовался, переехал в помещение Пролеткульта <…> но утратил свежесть и удачливость» (II, 53-54). Историю ТЮЗа Шварц рассказывает подробно позже, отметим только описание зала Тенишевского училища, приспособленного для театра в 1922 г.: «В бывшем лекционном зале сцена, как таковая, отсутствовала. Ряды шли полукругом, поднимаясь амфитеатром. Брянцев посадил оркестр в глубокую оркестровую яму перед первым рядом <…> в стене была сделана <…> выемка, соединившая <…> зал с соседним помещением. Этот неглубокий, но высокий и широкий проем был видимостью, подобием традиционной сцены. Настоящая сценическая площадка <…> строилась перед проемом» (II, 110). В этом зале, где артист был ближе к зрителю, чем в обычном, Шварц-драматург испытает в 1929 г. «первый большой успех в жизни» (II, 113).
  В 1953 г. Шварц подробно анализирует судьбу театров 20-х годов (II, 55), но «Театральный Петроград-Ленинград» в его описании – это тема отдельного разговора.
  В 1922-23 гг. Шварц выступил несколько раз в качестве конферансье – «в ресторане бывший «Доменик» (II, 59) и на вечерах-кабаре в Театре новой драмы. В 1924 г., когда «в подвальчике на Троицкой открылся театр-кабаре под названием «Карусель», его пригласили «написать что-нибудь», и он «сочинил пьесу под названием «Три кита уголовного розыска» (II, 65), а затем «Бланш у миллиардера» (II, 68), т.е. явился в театре уже не актером, а автором. Впрочем, кое-что на этом поприще было уже сделано: «две-три мелочи в юмористических журналах тех дней» (II, 55) напечатаны при помощи М.Зощенко, в 1923 г. во время отдыха у отца в Донбассе Шварц начал сотрудничать в газете «Всесоюзная кочегарка», где писал стихотворные фельетоны и участвовал в создании журнала «Забой», вернувшись в Петроград, стал секретарем журнала «Ленинград». Наконец, весной 1924 г. он пришел к Маршаку «с первой своей большой рукописью в стихах» (II, 114), и эту весну, переменившую его жизнь, Шварц «всегда ощущает возле» (II, 118), утверждая: «Все немногое, что я сделал, – следствие встречи с Маршаком в 1924 году» (II, 117).
  Театральная стихия сменилась литературной, но не исчезла, т.к. Шварц писал для театра, являвшегося огромной частью его жизни и его Ленинграда. Город в январе 1924 г. переменил имя, «к чему привыкли с легкостью. Проще и легче, чем когда имя Санкт-Петербург исчезло. С тех пор обыватели успели притерпеться к любым переменам» (ТК, 312). А в жизни Шварца теперь основными стали адреса издательств и писателей.  Кстати, описывая свою жизнь или «портретируя» кого-нибудь, мемуарист всегда точен в названии улицы, а часто и номера дома, квартиры, облик которой непременно входит в портрет персонажа.
  Еще в 1922 г. Шварцы сменили жилье – Холодова «добыла» уже квартиру, а не комнату, во дворе того же дома на Невском, 74, «крошечную, во втором этаже, полусгоревшую» (II, 49). В квартире было 4 комнаты – «две окнами в стену дома 72, две окнами во двор», но «в самой большой комнате было метров двенадцать» (там же), а жили в ней четверо – Шварц, его  жена, ее брат и мать. Условия по-прежнему были нелучшими: «на полу мокрая тряпка зимой в несколько минут покрывалась инеем» (там же), «и уже после ремонта запах пожарища держался некоторое время» (II, 176). Но, может быть, в том числе и благодаря постоянному жилью, Шварц с осени 1922 г. «чувствовал себя петроградским жителем, забывая постепенно Ростов» (II, 79). Прожил он в этой квартире до 1929 г.
  Названия улиц, возможно, также служили своего рода вехами вживания в город, постепенного расширения «личной» топографии. «Где-то на Пушкинской» (II, 68) находилось Общество драматических писателей, на Стремянной улице располагалось издательство «Радуга», у жившего в Манежном переулке К. Чуковского Шварц служил в 1922-23 гг. секретарем и познакомился с районом Кирочной, Надеждинской, Спасской улиц; недалеко, на Потемкинской улице, «против Таврического сада» жил Маршак (II, 115); старый Союз писателей «помещался на Фонтанке, в чьей-то небольшой квартире – кажется, Фидлера» (II, 99), губфинотдел находился «на канале Грибоедова, в великолепном кваренгиевском здании против мостика со львами» (II, 72) и т.д.
  В другой редакции воспоминаний Шварца существует абзац, объясняющий его впечатления от Петрограда начала 1920-х и описывающий «любимый дом» – только что названный, кваренгиевский: «Я в те дни был крайне растерян и недоверчив, и невнимателен к красотам города, о которых столько твердили наименее живые из моих знакомых. Однако один дом я все же успел заметить и даже полюбить за то, что несмотря на душевное смятение мое, он каждый раз вызывал прочное, надежное чувство восхищения <…>  Дом мой любимый возвышался за узорной решеткой на канале Грибоедова, против мостика со львами». Отметим, что Шварц не только невнимателен к «красотам города» из-за недоедания и забот,  но и рекомендовали их его вниманию «наименее живые» из знакомых, вероятно, те, кто не способен чувствовать время, или фальшив в своем стремлении просветить провинциала. И все же красота архитектуры вызывает «надежное чувство».
  Квартиры петроградских знакомых объясняли не только их самих, но и «новую почву» жизни (II, 74). Стоит сравнить квартиры  литературоведа  Н.О. Лернера или К. Чуковского, «куда попадали через кухню с давным-давно, годы назад, остывшей плитой», и  «обширную» квартиру поэта Н. Тихонова, тогда «серапиона», на Зверинской улице, 2: «Там всего было много, как взберешься черным ходом высоко-высоко в их многокомнатную квартиру, так насмотришься редкостей <…>  И эти редкости никак не скрывались, а выставлялись», и «”Серапионовы” собрания проходили, подчиняясь невольно интересности подчеркнутой, умышленной, интересности квартиры» (ТК, 205-206). Хозяина (сына парикмахера и портнихи, в молодости ученика Н.Гумилева, затем сделавшего литературную карьеру), Шварц недолюбливает, наделяя эпитетом «деревянный» (а ранее высказываясь и еще резче – (II, 79)), и хотя  квартира расположена, как водится, по черной лестнице, мемуарист указывает номер дома,  довольно любопытного, – это доходный дом В. Г. Чубакова в стиле модерн (1909-10),  обращающий на себя внимание скругленным углом, парапетом с вазами, нарядными эркерами и крупными витринами. И дом, и квартира ясно показывают выгоды конформизма, результаты которого Шварцу 1955 года, когда пишется «Телефонная книжка», известны.
  Другие «серапионы» –  Л. Лунц, М. Слонимский – в 1922 г. еще живут в комнатах ДИСКа, сам Шварц – в крошечной квартирке вчетвером, так что 6-комнатные хоромы Тихонова выделяются, хотя описаны и обиталища прочих «братьев». «Квартира Федина на Литейном вносила что-то <…> в твое самоощущение: квартира! С длинным узеньким кабинетом, с книжными полками, закрывающими стены до потолка, с бюстом Толстого на полке, с большим письменным столом у окна, глядящего во двор. За кабинетом шла столовая <…>  В другие комнаты не попадал, да и была-то, кажется, всего одна еще» (ТК, 205-206). Как приятно описана эта писательская «квартира как квартира» (ТК, 206), где главное книги, а не гавайские куклы, как у Тихонова, но чувствуется легкая зависть пишущего – ему тоже хочется такой же, спокойной и удобной, он, например, «с удивлением увидел», что «дом у Каверина <…> еще больше налажен, чем у Федина. Настоящая квартира с мебелью, внушающей уважение». И в этом описании отражается собственное неустройство быта, и снова указан точный адрес – «угол Введенской и Большого» (ТК, 219).
  На Петроградской стороне, на Матвеевской улице, 2, жил  Борис Житков,  занимавший в жизни Шварца «большое место» (II, 124).  В 1924 г.  оба  они печатались в детском журнале «Воробей», дружили с Маршаком, и Шварц, перейдя с Житковым на ты, стал бывать у него дома, о котором ему «приятно вспоминать» (II, 133) и в 1952 г.: «Я любил, очень любил его небольшую и очень петербургскую, выходящую окнами в полутемный колодец двора квартирку» (II, 133). Описывая, писатель вспоминает и расположение комнат, и «скромный письменный стол» и то, что отдельного кабинета не было, а была «некоторая помесь гостиной и кабинета» – все это пронизано любовью к Житкову, без тени зависти, даже легкой, к жилищным условиям («квартира!»), без тени насмешки, как в случае с Тихоновым.
               
                * * *

  Итак, Петроград 1914-15 гг. был воспринят Шварцем как фон крушения его первой любви, оставившей памятные места –  Васильевский остров, Румянцевский сквер, – но был еще в какой-то мере туристическим объектом. С 1921 г. темный, холодный (это два самых частых опредения), «ошеломленный» город становится понемногу родным – очень медленно, и потому, что это было трудное время, и потому, что Шварц любил «южную свою родину» (II, 287). Он с радостью совершил в 1923 и 1924 гг. два «броска на юг» в Донбасс, но Петроград олицетворял новую жизнь с театральной и литературной средой и, наконец, призвание. Город постепенно приоткрывался, поворачивался разными сторонами, «демонстрировал» своих жителей, позволяя понять их, заглянув в их дома. Петроград Шварца в начале 1920-х ограничен – включает в себя, в основном, Невский и Литейный проспекты с их окрестностями, да еще часть Петроградской стороны, с некоторыми отступлениями, вроде Загородного пр., порта и Варшавского вокзала.
  Город, где так ясно ощущался нерв времени, явился в прозаической книге Шварца не фоном, а действующим лицом переходной эпохи. В нем еще «носились, держались» «воспоминания о <…> бывших людях», и они сами мелькали в городе: «по Моховой гуляет седой старик – бывший министр двора барон Фредерикс», где-то «доживал свой век нововременец Буренин», «у аничковской аптеки просил милостыню <…> испитой человек <…> с университетским значком», «черноглазая старуха пела по-французски <…> под сводами Гостиного двора» (II, 177). А рядом возникало новое и в новых формах. Дом Искусств, «серапионовы братья», обэриуты и новая советская детская литература не только появились в Петрограде, но и были  вызваны к существованию именно здесь, и, возможно, некоторые их черты связаны именно с «душой Петербурга», к которой присматривался и привыкал Шварц.



.