Бергмановский подвал

       Неприятно очухаться в чужом сером городе. Серая ночь. Вокруг –  здания неплохой архитектуры с налётом конструктивизма, но всё какого-то мышиного цвета. И без огней.  Похоже на Берлин старой застройки, но тот всё-таки поприличнее.  И людей нет. Ни одного. Автобус ушел, я не успел на него. И вот что удивительно, показалось мне, что в окнах  мелькнули физиономии моих друзей покойных. Оглядывались на меня. А я вот опоздал чуть-чуть. К чему бы это? Хотя, вроде бы, догадаться не сложно. Понятно всё без слов, как говориться.
       Зябко немного, наверное, всё-таки дело к утру.  Я пошел наугад  по улице,  которая вела вниз. Зачем идти в горку, когда можно под горку – мне ведь всё равно: места не знакомые, спросить некого. Дошел до конца улицы, впереди площадь непонятная, там внизу туман. А слева  –  высокая кованая чугунная ограда с замысловатым рисунком. Похоже, виден свет из подвала нависающего здания сверх меры украшенного художественными причудами собора святого Вита. Ноги сами туда тащут, и, чувствую, что кто-то рядом, причём знакомый. Да неинтересно мне и время нет оглянуться: всё внимание – к темному провалу арки, а за ней вниз ступени ведут.
       Вот тут-то самое интересное. Вхожу. Помещение подвала, видимо, большое, или очень большое. Но темно так, что не то, что стен, даже потолка не видно и трудно определить что либо. Пол же под ногами из темных от старости каменных плит. Однако кое-где горят небольшие красные подсветки и, что меня поразило: при входе справа, из темноты – телевизионный экран среднего размера и по нему идет, это я точно вижу, брегмановский фильм «Седьмая печать», чёрно-белый, понятно.  Звук выключен. Где-то середина фильма, главные страсти-мордасти ещё впереди. Но узнаю лик благородного рыцаря, который склонился над шахматной доской своей жизни. Экран виден чётко и это странно.
        Иду, потихоньку дальше, приглядываюсь. Запахов нет. Может быть немного подземельем каменным тянет, но  не уверен. Удивляюсь, стены, как в густом тумане,  не видны, но слабо угадываются арочные пятна. Они ещё темнее стен, совсем чёрные. И во всем этом мраке мерцают красивые красные подсветки над столиками чёрного дерева, выступающими из тьмы, похожими на аналои в наших церквях. И еще, кажется мне – мелькают бесшумные тени, как люди в темных плащах завёрнутые, высокие, уходящие в потолок,  и стройные,  и за ними вспыхивают иногда небольшие зелено-оранжево-багровые пятна-букеты. Тогда на стенах играют их отражения и догадываешься, что стены каменные, как в пещере,  и с непонятной матовой позолотой.
        Что ещё сказать: тихо! Изредка  –  неясные звуки, отголоски дальнего разговора, как слабое эхо от стен, да пожалуй, булькнет иногда что-то, как будто в воду капля упала.               
        Не могу подобрать слов, что бы выразить свои ощущения: торжественно, тревожно, покойно, немного мрачновато и очень уж необычно.  А того, кто со мной вошёл, начинаю вспоминать. Это, похоже – Жора Гучкин, мой приятель бывший,  добрая рыбка-прилипала,  дорожки с которым у нас разошлись лет десять назад. Улыбчивый такой. 
        Вдруг  передо мной из темноты проявляется столик-аналой. На багровой парче  – раскрытая  книга,  большая, в золотом переплёте.  А рядом со мной  –  служитель местный, головы не видно из-за капюшона мантии. То ли тамплиер, то ли иезуит  – я в этом не специалист, не могу понять. Похож на чёрного грача.
        Капюшон наклоняется ко мне и доброжелательно шепчет: «Читай»!   А мне не разобрать текст, написано не на русском,  даже не на церковно-славянском,  каракули  какие-то.
        – Не могу! – говорю тоже шёпотом почему-то, – Не получается!
        – Тогда повторяй за мной! – и медленно читает вслух целое предложение. А я не могу понять, что он прочитал. Прочитал по-русски, это точно. Тарабарщина неприятная, что-то про каких-то желудей Волонтийского дуба  на дракучей дороге между химерами кровей и секвойей познания.  Ну, галиматья полная. Я повторить и буквы не могу. Просто не запоминаю: как будто в одно ухо влетает, в другое – вылетает.
         Читает другое предложение. Медленно выговаривает слова.  Ну, ещё хлеще! Опять язык и голова меня подводят.  Заикаюсь на первой букве и развожу руками. Тогда он закрывает книгу и говорит со вздохом в сторону: «Не готов»! И уже мне: «Потом, потом». Тут, то ли он пропадает из глаз, то ли это я повернул голову от него налево, вижу: Жора  Гучкин, пятясь, от меня отходит.  А сам такой счастливый,  весь светится,  в золотом плаще облегающем,  как-бы из змеиной кожи, улыбается мне, шепчет: «Приняли!».  И как-бы растворяется в одной из черных арок, что у него за спиной.  Успеваю заметить, что плащ у него сросшийся с телом.  Это  –  его кожа что ли, ахаю про себя. А ведь плащ распахнут немного. Как это может быть?
         Чувствую, что  –  всё! Свежим воздухом чуть потянуло, я покрутил носом и  – туда. Дверь небольшая совсем.  Открываю, а там солнце! И зелень, зелень, аж звенит! Так ярко, что глаза режет. После тьмы, вижу плоховато. Но очень-очень-очень хочу в туалет по-маленькому. Низ живота прямо сводит. Что делать? Выбираю местечко поскромнее  – и давай! А из меня струя бьёт коричневая, а в конце так – чёрная... Страсть какая!.. Но облегчение!!! Вздохнул полной грудью… и проснулся!
    А спал ли я? А я до сих пор не знаю. Жора-то Гучкин в те дни как раз от нас ушёл. Я потом справки навёл. Так вот, вся эта ерунда случилась на девятый день от его смерти от ковида в Коммунарке. Задумаешься!.. Вот так-то.