Доразбирался

На заседании студенческого кружка́, длившемся пятый час,
председательствовал Николай Чулков. В актовом зале лите-
ратурного института, где обыкновенно проходили открытые
заседания, он давал строгую оценку прочитанным вслух
рассказам и распекал юных писателей за невнятицу во всём
ими нацарапанном. Здесь тускло блистали авторы-прозаики —
студенты старших курсов и гости собрания. За последнее
время в ватной тишине отзвучали мужские и женские го-
лоса́: отгремел реалистический бас, пропищал лирический
альт и прозвенел художественный тенор. Пел и бархатный
сатирический баритон.

Чулков считался взыскательным преподавателем, а раз так,
то и соответствовать своей репутации для него являлось
важным. Строгость, как полагал Николай Васильевич, сби-
вала с не маститых литераторов спесь, столь присущую
всем дилетантам.

Сам Чулков когда-то сочинял и даже был популярным
писателем. Поссорившись за рюмкой с кем-то из влия-
тельных в литературном мире людей, он утратил воз-
можность публиковать свои произведения. Мириться ни
с кем не пожелал и, согласно собственной горделивой и
придирчивой натуре, стал Чулков сотрудником кафедры
русского языка и стилистики, посчитав преподавание в
литинституте единственным достойным для себя занятием.
Диплом филолога способствовал трудоустройству Николая
Васильевича и, взявшись страстно за науку, бывший
беллетрист много лет проработал в созидательной среде.
В окружении молодых литераторов пришла к нему дрях-
лость. Но и теперь, не смотря на почтенный возраст с его
болезненной усталостью и пессимизмом, Чулков оставался
авторитарным преподавателем.

Cтуденты-литераторы, — ещё не именитые авторы, но мня-
щие себя богами писательского олимпа, — охотно прощали
пожилому преподавателю всякие его колкости и лишь чаще
добродушно и за глаза подшучивали над ним. Сам же Нико-
лай Васильевич, — как могло показаться стороннему наблю-
дателю, — студентов недолюбливал. Я скажу иначе: они ему
не импонировали. Но, однако же, и ненависти к ним он не
испытывал. Чулков тайно завидовал студенческой молодости
и презирал юношеское рвение к писательству. И только-то.

Автором четвёртого по счёту рассказа был тучный бол-
гарин Дамьян Дыков, пользующийся творческим
псевдонимом Калоян Де́бел. Он брал то дискант, то
вдруг низкое меццо-сопрано, а в самом начале заседания
учтиво и хрипловатым контральто взял да и попросил
всех присутствующих называть себя просто — Дамой.
На круглом лице новоявленного кружковца Дамы под
носом росли щёточные усы. Ямочки (какие свойственны
младенческим ягодицам) кокетливо красовались на лосня-
щихся раздутых щеках болгарина. Длинная же чёлка
кудрявых воло́с опустилась на правый писательский глаз,
придав обладателю сего убранства — кривой вид. И учился
одноглазый, как будто бы, на журфаке МГУ.

В прочитанном Дамой рассказе «Любить напропалую» од-
ной из главных — была тема развития любовных отноше-
ний в крупной фирме. От грузного автора слушатели узнали,
что бухгалтер фирмы Сергей Акулов увлёкся Ириной Мо-
тылёвой — новенькой сотрудницей. Дыков провёл каждого
из слушателей за ухо (как живого козла за бороду) через
дебри повествования вплоть до самого туманного оконча-
ния, едва не усыпив публику сердечными переживаниями
главного героя; ведь добившись близости, сладострастный
бухгалтер неожиданно для самого себя влюбился в каприз-
ную девицу. Тем не менее, избегая излишней детализации,
сообщу, что Дама перебрал с эротическими подробностями,
скомкав окончание, отчего оно получилось путанным в его
смысловой организации.

Чулкову и многим присутствующим, полагаю, стало ясным
одно: серьёзного писателя из кругляша́ не получится.
Может быть, я излишне самоуверен и предвзят? Как бы
там ни было, но я видел в Даме самолюбование в момент
его чтения собственной выдумки. Он жеманничал во всём:
в письме и в подаче себя публике. Писателю прибегать к
этому совсем не нужно! Автор берёт за́ душу содержанием
и мастерством описания, а не кокетливыми ужимками. А
Дама много улыбался и гримасничал; было заметным то,
как он желал нравиться девушкам. Литература для Дамы
стала нужным инструментом извлечения для себя жен-
ского внимания, полагаю. И понял тотчас: если и выйдут
в свет его сочинения когда-нибудь в будущем, то непре-
менно при поддержке влиятельной в литературном мире
руки, будучи переписанными до неузнаваемости въедли-
выми редакторами. Но что это тогда будет? Впрочем, я
отвлёкся. Вернусь в настоящее. Так вот, сегодняшним ве-
чером чутких слушателей охватило разочарование, и к за-
вершению повествования многие из них отчаянно боро-
лись с зевотным рефлексом. Но до громких позёвываний
не дошло, так как Дама вскоре умолк, закончив деклама-
цию собственного произведения.

Этим вечером на встрече кружковцев присутствовали и
другие студенты журфака МГУ. А с ними и студенты-
лингвисты московских учебных заведений. Посетил засе-
дание кружка́ и один известный молодой писатель. За окном
моросил дождь. Осенняя погода навевала дремоту. Микро-
фон, стоявший на столе перед Чулковым, усиливал звук
плохо. Студентам и гостям, расположившимся дальше
от сцены актового зала, вовсе приходилось напряжённо
вслушиваться в гугнивое бормотание литератора. А чтобы
донести свои суждения до глуховатого профессорского
уха, так чуть ли не кричать.

Николай Васильевич в этот вечер истомился душой. И не
смотря на то, что председательствовал он, сидя в кресле
на самой сцене и внимание к его персоне было присталь-
ным, — всё равно ему чего-то не доставало. «Таблетки!
Забыл принять проклятые таблетки!» – кольнула досадная
мысль в самую макушку ветхого филолога. Его тело боле-
ло: ныли суставы, тряслись пальцы рук; одолевала сонли-
вость. Главной проблемой было то, что во влажной ду-
хоте Чулкову на ум приходили разные невыносимые мыс-
ли — о неверности его жены, значительно моложе мужа; о
рабочих-молдаванах, ремонтировавших дачный дом прош-
лым летом и плохо выполнивших работу. Самыми ужас-
ными были мысли о младшей дочери — позднем и люби-
мом ребёнке: распространили гадкую сплетню, что теперь
его Светочка состоит в любовной связи с каким-то араб-
ским студентом. Без лекарств Чулков терял контроль над
всем негативным, над всем тем отвратительным, что прежде
было глубоко подспудным.

Послать за таблетками в свой кабинет кого-нибудь из
верных студентов он не решался. Встать и самому выйти
из зала, отправившись за медикаментами, преподаватель
себе не позволял, так как это отняло бы уйму времени.
А Чулкову хотелось поскорее распрощаться со всей этой
пишущей сворой, — как обыкновенно он именовал молодых
авторов. Поэтому, оставшись один на один с проявлениями
своего хронического недуга, он стоически вёл заседание,
волнительно прислушиваясь к своему организму. И Чулков
трепетал.
«Нервная система моя расшаталась» – подумал профес-
сор.

— Я полагаю, что автору удалось с особой выразитель-
ностью подчеркнуть страсть, вспыхнувшую в душе глав-
ного героя рассказа. Жгучее чувство не угнетает Акулова,
а, напротив, пробуждает в нём нечто новое... – бледная
дева, пользовавшаяся чёрной губной помадой, отозвалась о
повествовании, прочитанном накануне. Девушка была улыб-
чивой.

Будто пробудившись, Чулков мысленно возвратился в душ-
ный зал, где пытливые студенты смаковали изъяны рас-
сказа, вгрызаясь в его нестройный сюжет так, словно
голодные собаки в брошенную им кость. «Эк, понесло! –
вздохнул Николай Васильевич, — сколько энергии, и
какой аппетит, боже ты мой!»

— А, по-вашему, главное это подчеркнуть чувства героя? –
произнёс, ехидно улыбаясь, Чулков. — Вы думаете, что
сфокусировать внимание читателя только лишь на сильном
чувстве это правильно?

Девица, не перестав чему-то улыбаться и ничего не
ответив, опустилась на своё место. По её сумочке запры-
гали чёрные ногти непослушных рук.
— Дама, Дамочка, – руководитель собрания обратился к
автору незамысловатого рассказа, — ты, милый мой, пойми,
что в сюжете важна́ отвлечённость от ключевого. Отстра-
нённость. Это выражено тезисом: «писа́ть о главном в обход
ключевого».

Молодой сочинитель лишь молчал и хлопал глазами. Его
выпуклый пупок оголился; рубашка над ним из-за отсут-
ствующей пуговицы была расстёгнутой; мешковатый живот
нависал над пряжкой ремня; потёртые в коленях измятые
джинсы юного писателя казались приспущенными. В голо-
се Чулкова зазвучали нотки сострадательности:

— Трудно, толстячок мой? Пойми, миленький, любовных
чувств не стоит расписывать откровенно. Говорить о них
вообще не нужно. Читатель сам поймёт о любви Акулова
к Ирине исключительно по его поступкам. Читатель,
прости за тавтологию, должен читать о чувствах. Ты же
ему их рисуешь, а зачем? Вот, у Чехова в «Чайке» как
переданы чувства Нины? Об отвергнутой любви мы читаем
только в завершении пьесы и узнаём о драме всей жизни
одной из героинь как бы невзначай, мимоходом. Заречная
открывается Треплеву, повествуя о своей погубленной
жизни, в которой ещё остаётся место для высокого чувства
к Тригорину, который предал её, а равно и убил. Она же
не просто так именует себя чайкой. Она сравнивает себя
с подстреленной птицей. В пьесе нет никакой слезливой
жалостливости, — всё конкретно и ясно. Читатель просто
вникает в линию жизни Нины — обманутой и брошенной
любовницы. Доходит до конца сюжетной линии, до самой
трагической развязки, как бы случайно...

Чулков неожиданно для всех и себя умолк. «Что я несу? –
вдруг шелохнулась мысль в сознании литератора, — боже,
мне стоило сказать иначе: указать на то, что в пьесе
есть конфликт. Это было бы лучше сказано. И он, —
антагонизм суровых жизненных реалий, — подчёркивает
оторванность мечты от действительности. Я должен был
сказать о том, что каждый из героев является пленником
собственных фантазий и грёз. Эта глубокая мысль завуа-
лирована Чеховым в самом названии. Чайка — символ
свободного полёта и мечтательной жизни. Убийство чайки
в пьесе символизирует жестокость бытия и невозможность
воплощения радужных надежд. Жизнь зачастую убивает
всякую мечту навскидку с плеча, как охотник птицу из
ружья... Почему я не сказал о том, что Нине Заречной —
этой чайке — не суждено было счастливо любить? Её
мечтам — о славе на большой сцене — не суждено было
сбыться. Чехов своим пером тонко провёл линию аналогии
между романтичной девушкой и чайкой... Я та́к должен
был сказать, но не смог развить мысль... – тут Чулков
запнулся уже в своих рассуждениях, — а кто подстрелил
чайку? Тригорин или Треплев? Или они оба?.. Забыл...
Забыл принять проклятые таблетки».

После долгой спонтанной паузы, глубоко вдохнув, Николай
Васильевич подвёл мысль к логическому концу: — У вас
же, молодой человек, – объяснялся Чулков с болгарином,
вдруг перейдя на «вы», — у вас в рассказике всё сконцентри-
ровано на одном: на любви Акунина к Мире.

Чулкову напомнили фамилию бухгалтера (Акулов) и имя
героини (Ирина). Литератор одобрительно кивнул и подыто-
жил:
— Но, Дамба, давайте по сути. В вашем рассказе нет
никакого философского звучания. Он не звучит. Не поёт
и даже как печная труба. Ни единого «у!» Абсолютно
немой рассказ. Понимаю: до философского видения жизни
ещё нужно дорасти. С точки зрения психологии образы
героев — Акульева и Арины — не интересны. Присутствует
традиционный сюжетный мотив корпоративной интрижки,
и всё. Вот, что я услышал.

Чулков провёл ладонью по лбу в испарине и ласково
произнёс:
— А я смотрю, вы нас посетили повторно. На кого учи-
тесь, на журналиста? Похвально! В сочинители романов
не метите? Не вздумайте, дружок.

Чулков глянул на бледную девицу. Та чернела губами и не
прекращала вымученно улыбаться.
— Не вздумайте браться за романы, – принялся наставлять
гостью литератор. И произнёс для всех остальных: — Никогда
не беритесь за романы!

Тут кто-то из третьего ряда поднял руку. Чулков живо от-
реагировал:
— Да, да, – хрипло отозвался он. — Предоставим возмож-
ность высказаться и нашим студентам, – Чулков разглядел
знакомое лицо, но спросил: — Как вас зовут?

Рослый и худощавый юноша представился, но лицо пред-
седателя исказилось вдруг болезненной гримасой. Может
быть, невидимая игла уязвила селезёнку Чулкова? Это
осталось неведомым. Но очевидным было то, что парень
выпрямился под потолок и произнёс с расстановкой:
— В рассказе можно выделить две ключевые темы: любов-
ная связь и страх перед осуждением со стороны сослу-
живцев, – вещал студент-борзописец.

«Решил мне подыграть. В звуках твоей обслюнявленной
губной гармошки не нуждаюсь. Путаешь ноты, фитилёк!..
Две ключевые темы... Научился рассуждать, приспособле-
нец!» – ворчал Чулков. Но тут горькие мысли забрели в его
голову: «Пэ-пэ-пэ... Роман-то мой ку-ку... Как драндулет
без колёс: ни с места со второй главы́ вот уж девять
лет!»

— А вот кто-нибудь теперь скажет нашему собранию про
композицию произведения милейшего Дауна Дрыкова? – обратился
к залу председатель и сам же тотчас продолжил: — Формально
рассказ состоит из трёх частей, что отвечает его смысловой
организации: каждая из частей раскрывает определённый этап
развития отношений бухгалтера Акулова и менеджера — Леры
Мотыляхиной.

Его снова поправили: зовут героиню — Ирина Мотылёва.
Чулков, уважительно приняв замечание, вторично кивнул
и ошеломил кружковцев монологом:
— А как мы охарактеризуем направление произведения?
Правильно: реализм! – и тут же литератор пробежался по
сюжету, не забыв о ключевых темах: — Давайте по темам.
Первая: тема любви. Лёгкая интрижка с Алиной Мотылев-
ской перерастает в сильное чувство главного героя. Вторая:
тема страха. Здесь подчёркнута боязнь коллективного не-
одобрения. Предлагаю всем подумать вот над чем: раскрыва-
ется ли вторая тема в контексте первой? – и, не дав никому
сказать, Чулков обратился к автору: — А у меня к тебе
вопросик, мой пузырёк! Почему ты выбрал неразветвлённую
систему образов, а?!

Время лениво текло. Студенты и гости кружка будто
отвлекали председателя от ощущений в его теле: иногда
он замирал и притихал; иногда казалось, что председатель
впадает в дрёму, но засыпающим только выглядел. Не зря же
что-то жалило прямо в селезёнку. «С селезёнкой не рассла-
бишься!» – снова пожаловался себе Чулков и поёжился.

— А давайте-ка теперь по идее рассказика! – предложил
Чулков и обратился к кому-то из гостей: — Отзовитесь,
батенька мой! – немощно выдохнул в посвистывающий
микрофон Николай Васильевич. И снова мысленно отвлечён
был от забытых таблеток, селезёнки и трясущихся рук.

Встал низкого роста человек с подкрученными рыжими
усами и подвижными глазами.
— Вы кто такой и какими судьба́ми у нас?
— Я здесь по приглашению, но это неважно. Меня зовут
Алексей.
— Хорошо, Лёша, ваши соображения...
— Не кажется ли вам, что вы превышаете меру в критике
рассказа? – дерзил гость. — На мой взгляд, рассказ серый,
невыразительный, но в нём есть изюминка. Считаю его
способным к самостоятельной жизни!

Глаза Чулкова всё больше округлялись: опрятный молодчик
дерзко излагал свои суждения.

— По-моему, идея произведения — показать, как страх перед
коллективным порицанием стесняет людские чувства и ста-
новится препоной на пути к счастью.

Единственный глаз Дамьяна Дыкова часто заморгал. Лёгкая
улыбочка исказила его мясистое лицо, по выражению ко-
торого казалось, что сам Дама только сейчас — в момент
произнесения ключевых слов — постиг смысл написанного
им произведения.

А гость с огнём в волосах продолжал:
— Основная мысль рассказа мной угадана: поставив перед
собой любую цель, человек должен задуматься о том,
что для него значимее — одобрение коллектива или его
собственное счастье. И мне кажется, что автор сумел это
подчеркнуть.

Автор рассказа вновь блаженно улыбнулся. Одобрительные
суждения гостя услаждали слух Дамы, а острое жало стро-
гой критики, однако, не проникало слишком глубоко.

— А вот, говоря о композиции... – молвил ладный усатик, —
никто из присутствующих не сказал, почему-то, что в ней
смазана кульминация. Нет того, что я называю «завязка с
апогеем»!

Что это было?! О, небеса! Кровь застучала в висках Чул-
кова; ему давно никто не дерзал перечить. Никто и никогда
не осмеливался самостоятельно делать разбор литературного
произведения.

— Вы сами-то серьёзно работали с текстом? – с усмешкой
вопрошал медно-красного спорщика Николай Васильевич,
скрывая затаённую неприязнь.
— Доводилось, – ухмыляясь, парировал дерзкий оппонент
с подвижными глазами.

«Нахальный тип, – в свою очередь подумал нервный Чулков, —
какой-нибудь журналистик, а туда же — спорить. Глянь-ка,
выкатил свои глазища и водит ими по сторонам» – расхо-
дился руководитель собрания, жалуясь себе же самому на
покрашенного солнцем человека.
— Что-нибудь в духе нашего Думбы эротикой затмеваете
неокрепшие умы? – сострил в зал Николай Васильевич.

Даму Дыкова от услышанного передёрнуло. Он кашлянул в
свой массивный кулак и покосился на Чулкова. Некоторые
из студентов нашли в подобной колкости Чулкова долю
здорового юмора и отозвались звонким смехом; Чулков
взбодрился.
— Как ваше имя, забыл? – спросил он улыбчивого
оппонента.
— Алексей Говоров, – чётко ответил тот, и многие из
присутствующих в зале стали оборачиваться, чтобы увидеть
профессорского оппонента. По аудитории сквознячком пронёсся
шумок. Завертели головами любопытные курсистки.
— Так вот, Лёшенька, – внезапно перешёл на «ты» Чулков, —
когда пройдут годы, и ты научишься сочинять, то сам станешь
в будущем избегать и подобных способов выражения мыслей,
какие заметны в этом рассказике, да и саму эту тему — любви и
эротики — ты оставишь, будь уверен.
— Да я только и пишу что о любви, – деловито заявил о своём
творчестве Говоров, — и для эротики место нахожу.

Чулков предоставил было слово одной из студенток,
расположившейся в первом ряду, посчитав, что всё уже
сказал опрятному гостю заседания, но дерзкий конопатый,
приняв эстафету, жёг глаголом:
— Тема любви заезжена, как старая кляча, конечно, но есть
в этой теме вечно интригующее и манящее как писателя,
так и читателя. Не считаю зазорным развивать тему во
всём произведении и спекуляции в том не вижу. Главное,
уметь донести до читателя основное — то, что берёт за́
душу: а это сами отношения людей, их надежды и мечты...
Нашему же автору, чей рассказ мы сегодня обсуждаем, я
пожелал бы лаконичности и богатства слога.

Человек с опрятной внешностью, иссякнув словесными ручьями,
вновь расположился в откидном кресле, где и восседал весь
вечер, отмалчиваясь до поры́. Его учтивое обхождение осталось
незамеченным Чулковым.
— Прости, как тебя зовут? Имя забыл, – повторил свой вопрос
литературный критик.

Ему напомнили. По залу же пробежал лёгкий гул. Кто-то
громко хмыкнул.

— Так вот, Лёшенька, когда ты будешь больше работать,
то со временем вспомнишь мои слова и согласишься,
что я был прав... Выжимание слёзок из читателя — это
порнография в литературе. Пошлятина! А пока вы известны,
разве что на собственной кухне, – вдруг снова Чулков
неожиданно для аудитории перешёл на «вы», — просто
научи́тесь литературно выражать свои мысли на бумаге.
«Столько времени потратил… – подумалось Николаю Василье-
вичу, — ...на этого янтарного болвана!» — Я верю, вы научитесь
творить по-настоящему и тогда, может быть, в будущем с
интересом прочитаю ваши самые известные произведения.
И дам им должную оценку! – этими последними фразами ветхий
литератор поставил точку в дискуссии и махнул в зал рукой.

Работа кружка́ некоторое время ещё продолжалась. Удели-
ли внимание стилистическим ошибкам Дамьяна: так, напри-
мер, автору поставили диагноз «лексическая глухота». В
качестве лекарства болгарину рекомендовали произвести
корректуру текста. Среди прочего Чулков настаивал на ис-
правлении такой фразы: «Свидание продолжалось, а глаза
её бегали по углам комнаты». Не осталось незамеченным
и это предложение: «По Москве скользил джип Акулова —
большой и будто лакированный, омываемый апрельским
дождём и орошаемый лужами». У Дамы были выявлены
проблемы с осмыслением понятийных ядер значения рус-
ских слов, что легко объяснялось болгарским происхожде-
нием пухленького писателя. По-отцовски Чулков распекал
Дыкова, хоть и годился ему в деды. Также костерил всех и
ссыпал на писательские головы каверзные вопросы. Студен-
ты держались из последних сил и оглашали свои суждения...
И краснел Дама пуще. Но кто-то из юных литераторов всё
чаще зевал в кулак. Иные потягивались в креслах; по залу
здесь и там пробегал шепоток; или вдруг кто-то из круж-
ковцев начинал громко копаться в сумках...

В конце концов заседание завершилось; студенты мгно-
венно испарились, и актовый зал опустел. Утомлённый Чул-
ков шёл в звуке своих шагов по коридору кафедры к то-
му кабинету, где хранились все его ценные лекарства, но
вдруг остановился перед дверью уборной. Собирался её
распахнуть как раз тогда, когда услышал обрывки фраз, до-
носившихся с открытой лестницы, которая располагалась
совсем близко:
— Старик не узнал Говорова и только имя его пере-
спрашивал. Дедулька выжил из ума, – спешно говорила
одна из студенток.
— Да он старенький, прости его.

Тугоухий профессор теперь отчётливо слышал оживлённый
разговор.

— А что Говоров у нас забыл?
— Юность души! – и девушки-невидимки расхохотались.
— Наш-то Чулок и не читает ничего, – лепетал один из
девичьих голосов. — Я на дедушкин кружок больше ни
ногой, – пропел девичий альт. — Скука смертная! – донес-
лось до профессорского уха. — Кстати, вчера купила гово-
ровский сборник... – голоса́ вдруг стали ослабевать, а
затем и вовсе разом затихли в пустотах незримых проёмов
института.

Николай Васильевич в некотором замешательстве застыл
перед дверью в уборную. Потом, спустя какое-то время,
когда шёл по коридору, он машинально и не оборачиваясь
попрощался с одной из торопливых сотрудниц кафедры,
пробубнив в ответ на женский голос что-то вроде: «Да-да,
до завтра».

Войдя в свой кабинет, Чулков расположился за рабочим
столом; в глубокой задумчивости отыскал упаковку спа-
сительных лекарств в верхнем выдвижном ящике. «Что за
Говоров такой? Этот глазастый спорщик с нафабренными
усищами, что ли? Это они о рыжем говорили? – думал Чул-
ков, запивая таблетки водой из стакана, — Говоров... Горлов...
Готов... Не знаю. Надо бы в книжном посмотреть, что там
из современного представлено». Чулков, встав из-за стола,
сдёрнул с вешалки плащ и надел его. Поплёлся к двери, неся
в руке толстый портфель. Выключил свет в кабинете и, по-
ворачивая ключ в дверном замке́, негромко произнёс
в су́теми коридора:
— Так они меня дедулькой называют?! Вот, засранки! Де-
душкин кружок, значит? Сыкухи! – возмутился пожилой
критик, отрыгнув воздух. Но тут же быстро успокоился,
не позволив своим негативным эмоциям расплескаться
дальше грани сиюминутного раздражения. Вскоре же, при-
ехав домой, и вовсе заставил себя мысленно отвлечься
от подслушанного им девичьего разговора. На следующий
день в книжный магазин он не пошёл, подумав: «Какой-то
там Гаврилов... Тоже мне птица!»

Но что-то необъяснимое произошло с Чулковым со време-
ни прошедшего собрания. На всех последующих заседаниях
литературного кружка́ доставалось теперь исключительно
студенткам: Чулков распекал девушек с особым остервенением.