Доразбирались

       На  заседании  студенческого  кружка́  Николай  Чулков  давал  строгую  оценку  рассказам,  читаемым  вслух  их  авторами –  студентами  старших  курсов.  Читали  и  гости  собрания,  так  как  заседание  было  открытым. 
За  последние  два  часа  было  прочитано  три  рассказа.  Каждый  из  них  был  детально  разобран.  Чулков  распёк  студентов-литераторов  за  невыразительность  всего  и  вся  в  написанных  ими  произведениях.  Ведь  считался  Чулков  взыскательным  преподавателем,  а  соответствовать  своей  репутации  ему  казалось  важным.  Строгость,  как  полагал  Николай  Васильевич,  сбивала  с  не  маститых  литераторов  спесь,  столь  присущую  всем  дилетантам. 

       Сам  Чулков  когда-то  сочинял  и  даже  был  популярным  писателем.  Поссорившись  с  кем-то  из  влиятельных  в  литературном  мире  людей,  он  утратил  возможность  публиковать  свои  произведения.  Мириться  ни  с  кем  не  пожелал.  И  согласно  собственной  горделивой  и  придирчивой  натуре  стал  Чулков  сотрудником  кафедры  русского  языка  и  стилистики,  посчитав  преподавание  в  литературном  институте  единственным  достойным  занятием.  Диплом  филолога  способствовал  трудоустройству  Николая  Васильевича  и,  взявшись  страстно  за  науку,  бывший  беллетрист  много  лет  проработал  в  созидательной  среде.  В  окружении  молодых  литераторов  пришла  к  нему  дряхлость.  Но  и  теперь,  не  смотря  на  почтенный  возраст  с  его  болезненной  усталостью  и  пессимизмом,  оставался  Чулков  авторитарным  преподавателем.   

       Cтуденты-литераторы,  –  ещё  не  состоявшиеся  писатели,  но  бесспорно  в  них  метившие,  –  охотно  прощали  пожилому  преподавателю  всякие  его  колкости,  лишь  чаще  добродушно  подшучивая  над  ним.  Сам  же  Николай  Васильевич,  –  как  могло  показаться  стороннему  наблюдателю,  –  студентов  недолюбливал.  Я  скажу  иначе:  они  ему  не  импонировали.  Но,  однако  же,  и  ненависти  к  ним  он  не  испытывал.  Чулков  тайно  завидовал  студенческой  молодости  и  презирал  юношеское  рвение  к  писательству.  И  только-то. 

       Автором  четвёртого  по  счёту  рассказа  был  тучный  болгарин  Бимитрий  Дыков.  На  его  круглом  лице  под  носом  росли  щёточные  усы,  кокетливые  ямочки  красовались  на  лоснящихся  раздутых  щеках,  а  длинная  чёлка  кудрявых  воло́с  опустилась  на  правый  глаз,  придав  обладателю  сего  убранства  –  кривой  вид.  И  учился  одноглазый  на  журфаке  МГУ.  В  прочитанном  рассказе  «Любить  напропалую»  одной  из  главных  –  была  тема  развития  любовных  отношений  в  крупной  фирме.  От  грузного  автора  слушатели  узнали,  что  бухгалтер  фирмы  Сергей  Акулов  увлёкся  Ириной  Мотылёвой  –  новенькой  сотрудницей.  Сочинитель  провёл  каждого  из  слушателей  за  ухо,  как  козла  за  бороду,  через  дебри  повествования  вплоть  до  самого  туманного  окончания,  едва  не  усыпив  публику  сердечными  переживаниями  главного  героя.  Ведь  добившись  близости,  сладострастный  бухгалтер  неожиданно  для  себя  самого  влюбился  в  девицу.   

       Этим  вечером  на  встрече  кружковцев  присутствовали  и  другие  студенты  журфака  МГУ.  А  с  ними  и 
студенты-лингвисты  московских  учебных  заведений.  Посетил  заседание  кружка́  и  кто-то  из  известных  молодых  писателей.  Сам  болгарский  автор  учтиво  попросил  всех  присутствующих  называть  себя  просто  –  Бимой.  Так  вот,  Бима  в  своём  рассказе  представил  развитие  темы:  изменение  чувств  Акулова  к  Мотылёвой.  Усладил-таки  слух  до  поры  внимательных  слушателей  эротическими  подробностями,  но,  в  целом,  окончание  рассказа  получилось  путанным  в  его  смысловой  организации.  Слушателей  охватило  разочарование,  и  к  завершению  повествования  многие  из  них  отчаянно  боролись  с  зевотным  рефлексом.  Но  до  громких  позёвываний  не  дошло,  так  как  Бима  вскоре  умолк,  закончив  декламацию  произведения. 
      
       За  окном  моросил  дождь.  Осенняя  погода  навевала  дремоту.  Микрофон,  стоявший  на  столе  перед  Чулковым,  усиливал  звук  плохо.  Студентам  и  гостям,  расположившимся  дальше  от  сцены  актового  зала,  –  в  котором  обычно  и  устраивались  открытые  заседания, –  вовсе  приходилось  напряжённо  вслушиваться  в  гугнивое  бормотание  литератора.  А  чтобы  донести  свои  суждения  до  глуховатого  профессорского  уха,  так  чуть  ли  не  кричать. 
      
       Николай  Васильевич  в  этот  вечер  истомился  душой.  И  не  смотря  на  то,  что  председательствовал  он,  сидя  в  кресле  на  самой  сцене  и  внимание  было  к  его  персоне  самое  повышенное, –  всё  равно  ему  чего-то  не  доставало.  «Таблетки.  Забыл  принять  проклятые  таблетки!» –  кольнула  досадная  мысль  в  самую  макушку  ветхого  филолога.  Его  тело  болело,  ныли  суставы  и  тряслись  пальцы  рук.  Одолевала  сонливость.  Главная  проблема  заключалась  и  в  том,  что  во  влажной  духоте  Чулкову  приходили  на  ум  разные  невыносимые  мысли.  Например,  мысли  о  неверности  его  жены,  которая  была  намного  моложе  мужа.  И  о  том,  что  рабочие-молдаване,  ремонтировавшие  прошлым  летом  дачный  дом,  обошлись  с  его  владельцем  недобросовестно,  плохо  выполнив  работу.  Но  самыми  ужасными  были  мысли  о  его  младшей  дочери  –  позднем  и  любимом  ребёнке;  кто-то  распространил  сплетни,  будто  бы  теперь  его  Светочка  состояла  в  любовной  связи  с  каким-то  арабским  студентом.  Без  лекарств  Чулков  терял  контроль  над  всем  негативным,  над  всем  тем  отвратительным,  что  прежде  было  глубоко  подспудным.

       Послать  за  таблетками  в  свой  кабинет  кого-нибудь  из  верных  студентов  он  не  решался.  Встать  и  самому  выйти  из  зала,  отправившись  за  медикаментами,  преподаватель  не  мог  себе  позволить,  так  как  это  отняло  бы  уйму  времени.  А  Чулкову  хотелось  поскорее  распрощаться  со  всей  этой  пишущей  сворой, –  как  обыкновенно  он  именовал  молодых  авторов.  Поэтому,  оставшись  один  на  один  с  проявлениями  своего  хронического  недуга,  он  стоически  продолжал  вести  заседание  кружка́,  волнительно  прислушиваясь  к  своему  организму.  И  Чулков  трепетал.
       «Нервная  система  моя  расшаталась»  –  подумал  профессор.
   
    – Я  полагаю,  что  автору  удалось  с  особой  выразительностью  подчеркнуть  страсть,  вспыхнувшую  в  душе  главного  героя.  Жгучее  чувство  не  угнетает  Акулова,  а  напротив,  пробуждает  в  нём  нечто  новое... –  бледная  дева,  пользовавшаяся  чёрной  губной  помадой,  отозвалась  о  рассказе,  прочитанном  накануне.  Девушка  была  улыбчивой.
       Чулков  мысленно  вернулся  в  аудиторию.  Пытливые  студенты  смаковали  изъяны  рассказа,  вгрызаясь  в  его  нестройный  сюжет  так,  словно  бы  голодные  собаки,  глодающие  брошенную  им  кость.   
       «Эк,  понесло!» –  вздохнул  Николай  Васильевич.  «Сколько  энергии,  и  какой  аппетит,  боже  ты  мой!» 
    – А,  по-вашему,  главное  это  подчеркнуть  чувства  героя? –  произнёс,  ехидно  улыбаясь,  Чулков.  – Вы  думаете,  что  сфокусировать  внимание  читателя  только  лишь  на  сильном  чувстве  это  правильно? 
       Девушка,  не  переставая  чему-то  улыбаться  и  ничего  не  ответив,  опустилась  на  своё  место.  По  её  сумочке  запрыгали  чёрные  ногти  непослушных  рук.
    – Бима,  Бимочка, –  руководитель  собрания  обратился  к  автору  незамысловатого  рассказа, –  ты,  милый  мой,  пойми,  что  в  сюжете  важна́  отвлечённость  от  ключевого.  Отстранённость.  Это  выражено  тезисом:  "писа́ть  о  главном  –  в  обход  главного". 
      
       Молодой  сочинитель  лишь  молчал  и  хлопал  глазами.  Его  выпуклый  пупок  оголился.  Рубашка  над  ним  из-за  отсутствующей  пуговицы  была  расстёгнутой.  Мешковатый  живот  нависал  над  пряжкой  ремня.  Потёртые  в  коленях  мятые  джинсы  юного  писателя  казались  приспущенными.  Чулков  продолжал.  В  голосе  зазвучали  нотки  сострадательности:
    – Трудно,  толстячок  мой?  Пойми,  миленький,  любовных  чувств  не  стоит  расписывать  откровенно.  Говорить  о  них  вообще  не  нужно.  Читатель  должен  понять  о  любви  Акулова  к  Ирине  только  по  его  поступкам.  Читатель,  прости  за  тавтологию,  должен  читать  о  чувствах!  Ты  же  ему  их  рисуешь,  а  зачем?  Вот  у  Чехова  в  «Чайке»  как  переданы  чувства  Нины?  Об  отвергнутой  любви  мы  читаем  только  в  завершении  пьесы  и  узнаём  о  драме  всей  жизни  одной  из  героинь  как  бы  невзначай,  мимоходом.  Заречная  открывается  Треплеву,  повествуя  о  своей  погубленной  жизни,  в  которой  ещё  остаётся  место  для  высокого  чувства  к  Тригорину,  который  предал  её,  а  равно  и  убил.  Она  же  не  просто  так  сравнивает  себя  с  подстреленной  чайкой!  В  пьесе  нет  никакой  слезливой  жалостливости, –  всё  конкретно  и  ясно.  Читатель  просто  вникает  в  линию  жизни  Нины –  обманутой  и  брошенной  любовницы.  Доходит  до  конца  сюжетной  линии,  до  самой  трагической  развязки,  как  бы  случайно... 
      
       Чулков  неожиданно  для  всех  и  себя  умолк.  «Что  я  несу?» –  вдруг  шелохнулась  мысль  в  сознании  литератора.  «Боже,  мне  стоило  сказать  иначе:  указать  на  то,  что  в  пьесе  есть  конфликт.  Это  было  бы  лучше  сказано.  И  он,  —  антагонизм  суровых  жизненных  реалий, —  подчёркивает  оторванность  мечты  от  действительности.  Я  должен  был  сказать  о  том,  что  каждый  из  героев  является  пленником  собственных  фантазий  и  грёз.  Эта  глубокая  мысль  завуалирована  Чеховым  в  самом  названии.  Чайка  —  символ  свободного  полёта  и  мечтательной  жизни.  Убийство  чайки  в  пьесе  символизирует  жестокость  бытия  и  невозможность  воплощения  радужных  надежд.  Жизнь  зачастую  убивает  всякую  мечту  навскидку  с  плеча,  как  охотник  птицу  из  ружья!..  Почему  я  не  сказал  о  том,  что  Нине  Заречной  —  этой  чайке  —  не  суждено  было  счастливо  любить?  Её  мечтам  —  о  славе  на  большой  сцене  —  не  суждено  было  сбыться.  Чехов  своим  пером  тонко  провёл  линию  аналогии  между  романтичной  девушкой  и  чайкой...  Я  так  должен  был  сказать,  но  не  смог  развить  мысль... » –  тут  Чулков  запнулся  уже́  в  своих  рассуждениях. «А  кто  подстрелил  чайку?  Тригорин  или  Треплев?  Или  они  оба?...Забыл...  Забыл  принять  проклятые  таблетки».
      
       После  спонтанной  паузы  и  глубокого  вдоха  Николай  Васильевич  подвёл  мысль  к  логическому  концу: – У  вас  же,  молодой  человек, – объяснялся  Чулков,  вдруг  перейдя  на  «вы», –  у  вас  в  рассказике  всё  сконцентрировано  на  одном:  на  любви  Акулова  к  Мире. 
       Чулкову  напомнили  имя  главной  героини:  Ирина.  Литератор  одобрительно  кивнул.
    – Но,  Бима,  давайте  по  сути.  В  вашем  рассказе  нет  никакого   философского  звучания.  Он  не  звучит.  Не  поёт  и  даже  как  печная  труба.  Ни  единого  «у!»  Абсолютно  немой  рассказ.  Понимаю:  до  философского  видения  жизни  ещё  нужно  дорасти.  С  точки  зрения  психологии  образы  героев  –  Акулова  и  Миры  –  не  интересны.  Присутствует  традиционный  сюжетный  мотив  корпоративной  интрижки,  и  всё.  Вот,  что  я  услышал.
      
       Чулков  провёл  ладонью  по  собственному  лбу  и  ласково  произнёс:
    – А  я  смотрю  вы  к  нам  частенько  хаживаете.  Учитесь  на  журналиста?  В  МГУ?  Похвально!  Говорят,  в  сочинители  романов  метите?!  Но-но,  оставьте  вы  это,  честное  слово!
       Чулков  глянул  на  бледную  девицу.  Та,  чернея  губами,  не  прекращала  вымученно  улыбаться. – Не  вздумайте  браться  за  романы! –  принялся  наставлять  гостью  литератор. 
       И  произнёс  для  всех  остальных:
    – Никогда  не  беритесь  за  романы!
      
       Тут  кто-то  из  третьего  ряда  поднял  руку.  Чулков  отреагировал:
    – Да, да, – хрипло  отозвался  он.  – Предоставим  возможность  высказаться  и  нашим  студентам, –  он  разглядел  знакомое  лицо,  но  спросил:
    – Как  вас  зовут?   
       Рослый  и  худощавый  юноша  представился,  но  лицо  председателя  стало  вдруг  страдальческим.  Может  быть,  невидимая  игла  уязвила  селезёнку  Чулкова?  Это  осталось  неведомым.  Но  очевидным  было  то,  что  парень  выпрямился  под  потолок  и  произнёс  с  расстановкой:
    – В  рассказе  можно  выделить  две  ключевые  темы  –  любовная  связь  и  страх  перед  осуждением  со  стороны  сослуживцев, –  вещал  студент-борзописец.
       «Решил  мне  подыграть.  В  твоей  слюнявой  гармошке  не  нуждаюсь.  Путаешь  ноты,  фитилёк!..  Две  ключевые  темы  ...  Научился  рассуждать,  приспособленец!» –  ворчал  Чулков.  Но  тут  горькие  мысли  забрели  в  его  голову. 
«Пэ-пэ-пэ...  Роман-то  мой  ку-ку!..  Как  драндулет  без  колёс.  Ни  с  места  со  второй  главы́  вот  уж  девять  лет».
      
    – А  вот  кто-нибудь  скажет  нашему  собранию  про  композицию  произведения? –  обратился  к  залу  председатель.  И  сам  продолжил: – Формально  рассказ  состоит  из  трёх  частей,  что  отвечает  его  смысловой  организации:  каждая  из  частей  раскрывает  определённый  этап  развития  отношений  бухгалтера  Акулова  и  менеджера  –  Леры  Мотыляхиной.
       Его  снова  поправили:  зовут  героиню  –  Ирина  Мотылёва.  Чулков  повторно  кивнул,  приняв  замечание,  и  продолжил: – А  как  мы  определим  направление  произведения?  — Правильно:  реализм!  И  тут  же  литератор  пробежался  по  сюжету:  – Давайте  по  темам.  Первая.  Любовная  интрижка  с  Лилией  Мотылевской,  перерастающая  в  сильное  чувство  главного  героя.  Вторая.  Боязнь  коллективного  неодобрения.  Предлагаю  подумать:  раскрывается  ли  вторая  тема  в  контексте  первой? –  и,  не  дав  никому  сказать,  Чулков  повернул  своё  лицо  к  автору: – А  у  меня  к  тебе  вопросик,  пузырёк.  Почему  ты  выбрал  неразветвлённую  систему  образов,  а?

       Шло  время.  Студенты  и  гости  кружка́  будто  отвлекали  Чулкова  от  ощущений  в  его  теле.  Иногда  он  замирал  и  притихал.  Иногда  начинало  казаться,  что  председатель  впадает  в  дрёму.  Но  засыпающим  он  только  выглядел.  Не  зря  же  что-то  жалило  его  прямо  в  селезёнку.  «С  селезёнкой  не  расслабишься!»  –  снова  пожаловался  себе  Чулков  и  поёжился.
    – А  давайте-ка  теперь  по  идее  рассказика, –  предложил  Чулков.  И  обратился  к  кому-то  из  гостей  заседания:
    – А  вы,  батенька,  назовитесь, –  выдохнул  немощно  в  посвистывающий   микрофон  Николай  Васильевич.  И  снова  мысленно  отвлёкся  от  забытых  таблеток,  селезёнки  и  трясущихся  рук. 
      
       Встал  низкого  роста  человек  с  подкрученными  рыжими  усами  и  подвижными  глазами.
    – Вы  кто  такой  и  какими  судьбами  у  нас?
    – Я  здесь  по  приглашению,  но  это  неважно.  Меня  зовут  Алексей.
    – Хорошо,  Лёша,  твои  соображения...
    – Не  кажется  ли  вам,  что  вы  превышаете  меру  в  критике  рассказа? –  дерзил  гость.  – На  мой  взгляд,  рассказ  серый,  невыразительный,  но  некая  изюминка  в  нём  есть.  Способный  к  самостоятельной  жизни  рассказ,  считаю  я.
       Глаза  Чулкова  округлялись  больше  и  больше  в  то  время,  как  опрятный  молодчик  продолжал  дерзко  излагать  свои  суждения: – По-моему,  идея  произведения  –  показать,  как  страх  перед  коллективным  порицанием  может  стеснять  людские  чувства,  может  делаться  препоной  на  пути  к  счастью.

       Единственный  глаз  Бимы  Дыкова  часто  заморгал.  Лёгкая  улыбочка  исказила  его  мясистое  лицо,  по  выражению  которого  казалось,  что  сам  Бима  только  сейчас  –  в  момент  произнесения  похвальных  слов  –  постиг  смысл  написанного  им  произведения.
       А  гость  с  огнём  в  волосах  продолжал:
    – Основная  мысль  рассказа  мной  угадана:  поставив  перед  собой  любую  цель,  человек  должен  задуматься  о  том,  что  для  него  значимее  –  одобрение  коллектива  или  его  собственное  счастье.  И  мне  кажется,  что  автор  сумел  это  подчеркнуть. 
       Автор  рассказа  вновь  блаженно  улыбнулся.  Суждения  гостя  услаждали  его  слух,  а  острое  жало  строгой  критики  не  обжигало  Биму. 
    – А  вот,  говоря  о  композиции, –  молвил  опрятный  усатик,  –  никто  из  присутствующих  не  сказал  почему-то,  что  в  ней  смазана  кульминация.  Нет  того,  что  я  называю  «завязка  с  апогеем».
      
       Что  это  было?!  О,  небеса!  Кровь  застучала  в  висках  Чулкова;  ему  давно  никто  не  смел  перечить.  Никто  и  никогда  не  осмеливался  брать  на  себя  анализ  литературного  произведения.
    – Ты  сам-то  работать  с  текстом  пробовал? –  с  усмешкой  вопрошал  медно-красного  спорщика   Николай  Васильевич,  еле  сдерживая  гнев.
    – Доводилось, – так  же  резвясь,  парировал  дерзкий  оппонент  с  подвижными  глазами.
       «Нахальный  тип» –  пожаловался  себе  под  нос  Чулков.  «Какой-нибудь  журналистик,  а  туда  же –  спорить. 
Глянь-ка,  выкатил  глазища  свои  и  водит  ими  по  сторонам»  –  расходился  руководитель  кружка́,  жалуясь  на  оппонента  себе  же  самому.   
    – Что-нибудь  в  этом  же  духе,  эротикой  затмеваете  неокрепшие  умы? –  сострил  Николай  Васильевич.
      
       Биму  Дыкова  от  услышанного  передёрнуло.  Он  кашлянул  в  свой  массивный  кулак.  Покосился  на  Чулкова.
       Некоторые  из  студентов  нашли  в  подобной  колкости  Чулкова  долю  здорового  юмора  и  отозвались  звонким  смехом.  Чулков  взбодрился. 
    – Как  ваше  имя,  забыл? –  спросил  он  улыбчивого  оппонента.
    – Алексей  Говоров, –  чётко  ответил  тот,  и  многие  из  присутствующих  в  зале,  стали  оборачиваться  и  искать  взглядом  профессорского  оппонента. По  аудитории  сквознячком  пронёсся  шумок.  Завертели  головами  любопытные  курсистки.
    – Так  вот,  Лёшенька,  когда  пройдут  годы,  и  ты  научишься  сочинять,  ты  сам  станешь  в  будущем  избегать  и  подобных  способов  выражения  мыслей,  какие  заметны  в  этом  рассказике,  да  и  саму  эту  тему –  любви  и  эротики  –  ты  оставишь,  будь  уверен. 
    – Да  я  только  и  пишу  что  о  любви, –  деловито  заявил  о  своём  творчестве  Говоров. – И  для  эротики  место  нахожу.

       Чулков  предоставил  слово  одной  из  студенток,  расположившейся  в  первом  ряду,  посчитав,  что  всё  уже  сказал  опрятному  гостю  заседания,  но  дерзкий  веснушчатый  продолжал:
    – Тема  любви  заезжена,  как  старая  кляча,  конечно,  но  есть  в  этой  теме  вечно  интригующее  и  манящее  как  писателя,  так  и  читателя.  Не  считаю  зазорным  развивать  тему  во  всём  произведении  и  спекуляции  в  том  не  вижу.  Главное,  уметь  донести  до  читателя  основное  –  то,  что  берёт  за  душу:  а  это  сами  отношения  людей,  их  надежды  и  мечты...  Нашему  же  автору,  чей  рассказ  мы  сегодня  обсуждаем,  я  пожелал  бы  лаконичности  и  богатства  слога.
      
       Человек  с  опрятной  внешностью  сел  в  откидное  креслице,  где  и  сидел  весь  вечер.  Его  учтивое  обхождение  осталось  незамеченным  Чулковым.   
    – Прости,  как  тебя  зовут?  Имя  забыл, –  повторил  свой  вопрос  литературный  критик.  Ему напомнили.  По  залу  же  пробежал  лёгкий  гул.  Кто-то  громко  хмыкнул. 
    – Так  вот,  Лёшенька,  когда  ты  будешь  больше  работать,  то  со  временем  вспомнишь  мои  слова  и  согласишься,  что  я  был  прав...  Выжимание  слёзок  из  читателя  –  это порнография  в  литературе.  Пошлятина!  А  пока  вы  известны,  разве  что  на  собственной  кухне, –  вдруг  снова  Чулков  неожиданно  для  аудитории  перешёл  на  «вы», –  просто  научи́тесь  литературно  выражать  свои  мысли  на  бумаге.
       «Столько  времени  потратил  на  этого  болвана» –  подумалось  Николаю  Васильевичу. 
    – Я  верю,  вы  научитесь  творить  по-настоящему  и  я,  быть  может,  в  будущем  успею  прочитать  ваши  самые  известные  произведения  и  дать  им  должную  оценку, –  этими  последними  фразами  ветхий  литератор  поставил  точку  в  дискуссии,  отмахиваясь  рукой.
      
       Работа  кружка́  некоторое  время  ещё  продолжалась.  Уделили  внимание  стилистическим  ошибкам  Бимы.  Так,  например,  автору  поставили  диагноз:  лексическая  глухота.  В  качестве  лекарства  была  предложена  коррекция  некоторых  словосочетаний.  Среди  прочего  Чулков  настаивал  на  исправлении  и  такого  предложения:  «Свидание  продолжалось,  а  глаза  её  бегали  по  углам  комнаты».  Не  осталось  незамеченным  и  это:  «По  Москве  скользил  джип  Акулова  —  большой  и  будто  лакированный,  омываемый  апрельским  дождём  и  орошаемый  лужами».  У  Бимы  были  выявлены  проблемы  с  осмыслением  понятийных  ядер  значения  русских  слов,  но  это  объяснялось  болгарским  происхождением  пухленького  писателя.  По-отцовски  Чулков  распекал  Дыкова,  хоть  и  годился  ему  в  деды.  Костерил  всех.  И  сыпались  на  головы  присутствующих  вопросы.  Звучали  ответы,  и  оглашались  суждения.  И  краснел  Бима  пуще.  А  кто-то  из  студентов  всё  чаще  зевал  в  кулак.  Иные  потягивались  в  креслах.  По  залу  здесь  и  там  пробегал  шепоток,  или  кто-то  из  молодых  литераторов  вдруг  начинал  громко  копошиться  в  сумках. 

       Наконец  заседание  кружка́  подошло  к  концу.  Студенты  мигом  испарились.  Аудитория  опустела.  Утомлённый  пожилой  профессор  шествовал  в  эхе  собственных  шагов  по  коридору  кафедры.  Он  направлялся  к  своему  кабинету,  в  котором  были  все  заветные  лекарства,  как  вдруг  остановился  у  двери  уборной.  Собирался  её  распахнуть,  но  услышал  обрывки  фраз,  доносившихся  до  него  с  открытой  лестницы,  что  располагалась  совсем  близко:
    – Старик  не  узнал  Говорова  и  только  имя  его  переспрашивал.  Дедулька  выжил  из  ума! –  спешно  говорила  одна  из  студенток.
    – Да  он  старенький,  прости  его. 
      
       Тугоухий  профессор  теперь  отчётливо  слышал  оживлённый  разговор.
   
    – А  что  Говоров  у  нас  забыл?
    – Юность  души! –  девушки-невидимки  расхохотались.
    – Наш-то  Чулок  и  не  читает  ничего, –  лепетал  один  из  девичьих  голосов.
    – Я  на  дедушкин  кружок  больше  ни  ногой! –  пропел  девичий  альт. – Скука смертная! –  донеслось  до  профессорского  уха.  – Кстати,  вчера  купила  говоровский  сборник..., – и  голоса́  вдруг  стали  ослабевать,  а  затем  и  вовсе  разом  затихли  в  пустотах  незримых  проёмов  института.
       
       Николай  Васильевич  застыл  перед  дверью  в  уборную  в  некотором  замешательстве.  О  чём-то  мрачно  подумал,  склонив  голову  к  правому  плечу  и  сузив  глаза.  Потом,  спустя  какое-то  время,  идя  по  коридору,  он  машинально  и  не  оборачиваясь,  попрощался  с  одной  из  торопливых  сотрудниц  кафедры,  пробубнив  в  ответ  на  женский  голос 
что-то  вроде:  «Да-да,  до  завтра».  Войдя  в  свой  кабинет,  Чулков  застыл  у  рабочего  стола.  В  задумчивости  он  отыскал  в  верхнем  выдвижном  ящике  упаковку  спасительных  лекарств.  «Что  за  Говоров?  Этот  глазастый  спорщик  с  нафабренными  усищами,  что  ли?  Это  они  о  рыжем?»  –  думал  Чулков,  запивая  таблетки  водой  из  стакана.  «Говоров... Горлов... Готов...  Не  знаю.  Надо  бы  в  книжном  посмотреть,  что  там  из  современных  представлено».  Чулков  отошёл  от  стола  и  надел  плащ.  Поплёлся  к  двери,  неся  в  руке  толстый  портфель.  Выключил  свет  в  кабинете  и,  поворачивая  ключ  в  дверном  замке́,  негромко  произнёс  в  су́теми  коридора:
    – Так  они  меня  дедулькой  называют?!  Вот  засранки!  Дедушкин  кружок,  значит?  Сыкухи! –  возмутился  пожилой  критик,  отрыгивая  воздух.  Но  тут  же  быстро  успокоился,  не  позволив  своим  негативным  эмоциям  расплескаться  дальше  грани  сиюминутного  раздражения.  Вскоре  же,  приехав  домой,  и  вовсе  заставил  себя  мысленно  отвлечься  от  подслушанного  им  девичьего  разговора.  В  книжный  магазин  на  следующий  день  он  не  пошёл.  «Какой-то  там  Гаврилов.  Тоже  мне  птица!» 
      
       Но  что-то  необъяснимое  произошло  с  Чулковым  с  тех  пор.  На  всех  последующих  заседаниях  литературного  кружка́  доставалось  теперь  исключительно  студенткам:  Чулков  распекал  девушек  с  особым  остервенением.
 
                17.04.1995