Неслыханные будни. Ленинград 1940-41 гг. в воспоми

                Неслыханные будни.               
                Ленинград 1940-41 гг.
                в воспоминаниях Е.Л. Шварца
                Статья 3

  Прелюдией к самым страшным годам в истории города послужила для Шварца «странная встреча» в начале 1940 г. на Литейном проспекте: «Тощий старик с больным лицом и тощая рыжая женщина, задыхаясь и спеша», шли навстречу, и «почудилось, что это война и голод спешат к нам». Хотя писатель «не поверил предчувствию» , но запомнил.
  Жизнь пока шла, как обычно, и «тревога, вспыхнувшая при чтении газет, ничем не поддерживалась», а люди «отвлекались» «косностью <…> быта» (III, 44), неоднократно названного Шварцем спасителем от превратностей жизни. Вспоминая это время, Евгений Львович пишет, что уходили они из дома по вечерам редко, «как будто прятались, словно отдыхали, нет, старались отдышаться после невидимых и непрерывно угрожающих ударов» (III, 34), ведь в конце 1930-х «мы жили как в бочке, сброшенной с горы. Нас колотило и швыряло, лупило» . Домашние вечера делила со Шварцами возвращенная из ссылки жена арестованного Заболоцкого и их дети.
 1940 год в жизни писателя казался удачным: премьеры «Снежной королевы» в Московском театре для детей  и «Тени» в Театре Комедии, передача на радио, декада ленинградского искусства в Москве с приглашением на прием в Кремль, – но трудно было «понять себя и свою работу и ее размеры в путаные и тесные времена» (III, 36).  И  «назревали несчастья» (III, 33): болезни отца, матери, обреченность Ю.Н. Тынянова, – и большая политика вмешивалась в спасительный быт, не спрашивая разрешения. Сначала казалось – это просто «пожар в соседнем квартале», но когда газеты сообщили о взятии немцами Крита, Шварца «охватило то же чувство, с каким» читалась когда-то «Борьба миров» Уэллса: «Он первый угадал, что нам придется наблюдать не только судьбы людей или семей, а судьбы народов» (III, 43). "Запах гари" будущих пожаров «проникал» в Дом творчества в Детском Селе, где жил Шварц в апреле 1940-го, и Екатерининскому дворцу, «такому спокойному и уверенному в своей долговечности», оставалось жить совсем недолго (III, 44).
  Неясное чувство вины смущало радость посещения новых окрестностей Ленинграда на Карельском перешейке: Оллило (Солнечное), Куоккала (Репино), Териоки (Зеленогорск) . Общее впечатление – «необжитость, презрительная небрежность» (III, 63) новоселов, следы финской войны, «взъерошенные ощущения»  (III, 64)  в доме Репина.  Внимательный к мелочам Шварц отмечает, что в 1940 г. ленинградские дети со страстью собирали фантики, объясняя это «причинами историческими» – присоединением Эстонии и Латвии, откуда «шли конфеты в бумажках, непривычных и ярких» (III, 69).
  1940-й год для мемуариста – это ощущение неблагополучия,  несмотря на творческие удачи, предчувствия, страшные сны, смерть отца. 1941-й «притворялся смирным», но «стало тихо <…> и беспокойно, как перед грозой» (III, 72), и везде чудилась «тень, отбрасываемая приближающимся роковым днем» (III, 75): зловещим показался снег, выпавший 2 июня, пойманное в Сестрорецке 20 июня «чудище» – лосось «небывалой величины» (III,78), газетное сообщение о готовящемся 22 июня вскрытии гробницы Тимура. Разумеется, это написано после, когда было известно, что последовало за «вкрадчивым» началом 1941-го, но чуткие души ощущали беспокойство и тогда. А поскольку объяснить блокаду ее не пережившим, по мнению Шварца, невозможно , он задерживается на деталях быта-спасителя, описывает едва ли не по часам предвоенные дни, пытаясь даже в рассказе отодвинуть приближение беды.
  Во множестве текстов рассказано, где и как услышали люди об объявлении войны, Шварц – на даче, и его охватило чувство "физической тоски. Не страха, страх – чувство ясное, заставляющее действовать <…> а тоска душила" (ТК, 376), хотя в дачном поезде по дороге в Ленинград царило "веселое, даже праздничное оживление", играл баян и весь вагон пел хором. Люди верили, что теперь "всё будет иначе"(III, 80), но писателю представлялось, "что наступил конец света" (ТК, 376).
  В дневнике 1957 г. он сравнил свое восприятие с рыбьим: «Так, вероятно, чувствуют себя только что пойманные рыбы», – и талантливо описал мысли карпа «за окном, в аквариуме, в рыбном магазине на углу Троицкой» (III, 80; точный адрес, хотя с 1929 г. улица носила имя Рубинштейна). В связи со сравнением людей и рыб, одинаково не знающих будущего, Шварц характеризует происходившее с городом в последние 20 лет: «Когда я приехал в 21-м году, был почти до корня вытравлен старый Петроград. Но вот он заполнился, заселился, перенаселился. 37-й год заново выкосил людей. И вот коса опять занесена над городом». Впрочем, апокалиптическое «коса занесена» сменяется саркастичным «чувством сачка, опущенным над нашим аквариумом» (III, 81).
  Всегда веселый в воспоминаниях других, Шварц печален в своих дневниках, а страницы о начале блокады – одни из самых безнадежных. Писатель признается, что не находит верной интонации: «Пишу, и у меня такое чувство, будто я говорю равнодушным голосом, когда в комнате покойник. Ленинград был обречен. Только рыбная <так!> ограниченность не давала охватить явление во всей сложности». Наверное, писатель понимал обреченность города уже в первые недели войны, потому и охватила его «смертная тоска» и началась у него, так же как у Н.П. Акимова, нервная экзема (III, 81).
  Город начал меняться сразу: вестибюль Дома писателей в день отъезда детей стал похож на вокзал, и почему-то открыли парадную дверь в Самбургский переулок , «открываемую только в день похорон» (III, 83), а “«Европейская» гостиница перестала существовать, превратилась в госпиталь“ (III, 86). Писатель продолжает быть топографически точным: прощание с уезжавшей матерью происходит «на углу Петра Лаврова» (III, 83), тревога застает его «на углу Владимирской» , рядом с первым петроградским пристанищем 1921 г. (и "то время, беспокойное, голодное, ничем не подкрепленное, словно висящее в воздухе" представилось "спокойным и прочным" );  когда жгут архивы и «в небе над крышами домов летают черные листики сгоревшей бумаги», Шварц шагает по Литейному (III, 86) и т.д.
  Главное в воспоминаниях, конечно, не улицы, а люди, первые смерти, которые «почти замалчивались», и похороны  проходили «глухо, почти тайно», чтобы «не упало настроение». Шварц же первую весть о смерти 30 июня знакомого – Льва Канторовича , «самого здорового, жизнелюбивого и жизнерадостного из нас» (III, 81) – принимает как «удар, причинивший почти физическую боль», но фиксирует изменение восприятия –  равнодушие – уже в августе.
  Наряду с топографической точностью, рассказ о военном Ленинграде неточен в датах, автор признается, что «лето 41-го до 8 сентября cпуталось <…> в один клубок» (III, 86). Некоторые  временнЫе вехи он реконструирует: грузовики около комендантского управления для эвакуации офицерских семей могли быть увидены только до взятия немцами станции Мга (т.е. до 30 августа), репетиции пьесы Шварца и Зощенко «Под липами Берлина» в Театре Комедии происходили в июле, т.к. при воспоминании о них писатель испытывает «знакомую тоску», которая «начала отпускать» (III, 85) в августе, когда он нашел свое место – стал работать на радио . Но многое в рассказе хронологически смещено: например, сообщение Ю. Германа о том, что Луга сдана, отнесено к периоду «до отъезда детей», т.е. до 5 июля, тогда как немцы захватили город 24 августа; или остановка трамваев, отнесенная к концу ноября, а на самом деле произошедшая 15 декабря, уже после отъезда Е.Л. И мелькают выражения, не свойственные ранее воспоминаниям Шварца: «Примерно в это же время», «это, видимо, было раньше», «я все прыгаю во времени» (III, 85-86).
  Точных дат в воспоминаниях о блокаде четыре: отъезд детей 5 июля, "роковой день 8 сентября", когда замкнулось кольцо окружения и разбомбили Бадаевские склады , "последний сильный налет" "в ночь на 7 ноября" (III, 102) и 10 декабря, день эвакуации. Бомбежка и пожар 8 сентября описаны подробно: "пухлые звуки взрывов", "огромное, тяжелое, курчавое, черное, медленно разворачивающееся облако дыма", "снопы искр правильного рисунка", разговоры и слухи о шпионах (III,88-89), – потом всё стало рутиной.
  Погода (постоянная составляющая описаний Ленинграда) в июле стояла жаркая – «тоскливые, ясные, жаркие дни», «окна оставались открытыми на ночь» – и обострилось восприятие звуков: сирен ("отвыли" "машинную и вместе животную жалобу" – ТК, 146),  зениток, радио, которое будило в 6 утра – «речи  и марши, марши и речи» (III, 80), а когда они замолкали – "проклятый звук" метронома, стук домино во дворе в первые дни, когда казалось, "уже не костяшки, а словно кости стучали о кости" (ТК, 376). Позже погода не упоминается, кроме теплой ночи 8 сентября и «ясного звездного неба» (III, 95) с северным сиянием (без временнОй привязки); звуки же становятся всё громче – бомбежки, обстрелы, «машинно-животный завыв» немецких самолетов (ТК, 149).
  Вспоминая блокаду меньше, чем за год до смерти, Шварц делает «печальное открытие»: «...человек может притерпеться к чему хочешь  <…>  И в конце концов перестать удивляться, что живет подвешенный за ногу к потолку, в крови и навозе», – «война вдруг стала нормой», начала восприниматься как обыденность, даже известия о смерти – их  «выслушали и приняли к сведению», но сил на восприятие не осталось, «мы оравнодушнели» (III, 87). Это слово, пытающееся объяснить чувства блокадников,  повторяется многократно.
  Быт – спаситель «сошел с положенного места, сошел с ума» (III, 93), но равнодушие касалось всего, кроме голода, о котором Шварц пишет немного. 9 сентября в последний раз пришла молочница, а домработница по поводу закрытия коммерческих магазинов “торжественным голосом заявила: «Поздравляю, всем нам умирать голодной смертью»“ (III, 90), – и  эта реплика одна из двух-трех смешных деталей на 27 страницах текста о блокаде.  Еще одна запись о еде должна относиться ко времени после 20 ноября, когда введена была самая низкая норма выдачи хлеба, но Шварц, кажется, распространяет ее на больший период, т.к. описывает свой блокадный рацион сразу после воспоминания о встрече с Ахматовой, уехавшей из Ленинграда в конце сентября: «Я каждый день ходил в Дом писателя, где выдавали мне судок мутной воды и немного каши. И в булочной получали мы 125 грамм хлеба. И несколько монпасье. И всё» (III, 94). В другой записи уточнено: «...по две ложки белой каши, не то овес, не то перловка» (III, 100).
  Спасительная и страшная сила привычки постепенно переставала помогать, с каждым днем становилось хуже: «Мы привыкали быстро, но жизнь обгоняла нас . И главное – хуже становился хлеб. Эта влажная масса уже и не походила на хлеб». Дальше сказано просто: «А именно хлеб, только хлеб был основой жизни», – несмотря на то, что в следующей фразе сообщается о премьере пьесы А. Гладкова «Давным-давно» в Театре Комедии 7 ноября. Но Шварц считает, что  «случаи, подобные вышеописанному <…> были не самыми характерными общей обстановке...» (III, 99), потому что «блокада – это будни» (III, 100). (Кстати, устаревшее «характерными обстановке» вместо «характерными для обстановки» подкрепляется еще несколькими архаизмами: медсестры названы сестрами милосердия, Чебоксарский переулок (куда выходит один из фасадов писательского дома) – Шведским, каковым он был до 1877 г., Малый оперный театр поименован и МАЛЕГОТом, и бывшим Михайловским, а театр им. Пушкина, или Акдрама – Александринкой).
  Ужас блокады состоял в "буднях, нарастающих с каждым днем", когда любое их нарушение – даже близкое попадание снаряда, даже разрушения – воспринималось признаком жизни: "Разорвалась шрапнель <…> странно сказать, все мы оживлены. Чем-то прервалась медленная удушающая рука будней" (III, 100). Или: "…дом наш закачался так сильно, что лампочка закрутилась над столом  <…>  Мы взглянули друг на друга и засмеялись. В те дни выработался этот странный способ отвечать на нечто выходящее из привычного ряда" (III, 97),  или при виде пожара 8 сентября: "…нам было весело, как детям" (III, 89), – а вечер, когда немцы, названные "врагами наших жактов",  бросили 30 зажигательных бомб, "показался веселее других", и громкие разрывы вызывали "праздничное чувство", "радовали бессмысленно" (III, 101).
  Тревоги были жизнью, а "безнадежные будни" (III, 93) душили голодом, темнотой ("Никогда не переживал я подобной  темноты на улицах. Ни неба, ни земли, идешь ощупью…" (III, 181)) и холодом (о нем почти не сказано, в сравнении с картиной  замерзшего Петрограда 1921-22 гг.) и еще отсутствием ясности в том, "что тебе делать, где твое рабочее место" (III, 100). В июле Шварц записался в ополчение, как и многие писатели, но был откомандирован на радио. Тогда же он и Зощенко написали пьесу "Под липами Берлина", причем писали очень быстро – следующую картину, пока репетировалась предыдущая. Спектакль, премьера которого в Театре Комедии состоялась 12 августа, успеха не имел, т.к. "шел 41-й год, а <…> описывались события 45-го" (III, 85), и скоро был снят с репертуара.
  "…труднее всего было найти свое место именно в Ленинграде", на фронте "знаешь <…> что тебе положено делать" (ТК, 377), – так считал Шварц, встречая приезжавших оттуда Юрия Германа , Николая Брауна , Евгения Рысса . Е. Рысс служил корреспондентом ТАСС и ходил на фронт пешком, он поселился в эти дни у Шварцев и его рассказы, от  которых "так и веяло свободой" очень помогали "в нашем плену"(III, 96). Часть писателей ушла в ополчение под командованием Сергея Семенова , многие погибли (почти каждому посвящено несколько строк) . Продолжалась, впрочем, и бессмысленная деятельность – "мы старательно заседали" (III, 98).
  В воспоминаниях писателя о блокаде о многих сказано мельком, только об Ахматовой, О. Берггольц и Э. Голлербахе  – подробнее. Вид Ахматовой среди "безумного военного блокадного быта" стал "единственным за время блокады не будничным ощущением": "…длинный сводчатый подвал бомбоубежища. Пыльные лампочки, похожие на угольные, едва разгоняли темноту. И в полумраке <…> Ахматова и Данько , обе высокие, каждая по-своему внечеловеческие, Анна Андреевна – королева, Елена Яковлевна – алхимик. И возле них сидела черная кошка…" (III, 94). Несмотря на внебудничность Ахматовой, как кажется, Шварц не очень одобряет  то, что для эвакуации она "потребовала провожатую", "иначе она не доберется до места", но в связи с желанием поэта, чтобы ее сопровождала Ольга Берггольц, писатель попадает в квартиру последней.
  На блокадных страницах мемуаров не описаны квартиры, которым посвящено так много места в рассказе о 1920-30-х гг., исключение – дом Берггольц: "…на Невском, где-то напротив улицы Перовской . Длинные комнаты <…> Синие обои. Скромная мебель. И среди этой обстановки, рассчитывающей на жизнь обычную, человеческую" – муж поэтессы, Николай Молчанов , пораженный "божьей болезнью"(III, 95), эпилепсией, и его трагическая просьба: помочь эвакуировать беременную жену, тогда как известно, что списки на эвакуацию составляет "руководство" "нарочито таинственно" (III, 89). Эпизод  рассказан почти бесстрастно (хотя на глазах Берггольц выступили слезы), а рассказ Шварца движется – без перерыва – к другим трагедиям: "…Ольга решительно отказалась эвакуироваться с Ахматовой , и с ней отправилась в путь Никитич. Первым умер у нас дома с голоду молодой актер…" (III, 96).
  Шварц описывает жуткую закономерность блокадной смерти: "Наметились два вида смерти. Человек умирал внезапно или теряя силы понемногу – сляжет и не встанет". Актер Крамской "упал в коридоре", комендант надстройки "умер на ходу с голоду" (III, 96) , второму виду смерти нет примеров, но писатель "увидел уже на улице людей с темными лицами  и вопросительным выражением глаз. Даже укоризненным" (III, 100). Кроме укоризны, Шварц различает на лицах ужас, люди "как будто хотели рассказать, как их обманули, как незаметно ото дня ко дню затянули в ловушку, из которой выхода нет" (III, 103). Судя по этим словам, Шварц понимал вину власти в блокаде Ленинграда, о которой нельзя было писать свободно и в 1957 г.
  Названа и другая смерть: при бомбежке погибла "кротчайшая, вернейшая Татьяна Евсеевна", секретарь издательства "Советский писатель" (III, 99), и вместе с ней еще 18 человек; "с самым будничным выражением" (III, 97) увозили убитых после прямого попадания в дом на Мойке. Было и еще нечто страшное, что стимулировала или вызывала блокада – мания преследования у Э. Голлербаха , голодный психоз коллекционера Жака Израилевича.
  Несмотря на всё, Шварц пишет об отсутствии страха: "Двух вещей не мог я представить себе – что меня убьют или возьмут Ленинград (III, 83). Эта уверенность была у писателя общей с большинством ленинградцев. Он описывает среди них немногих: подростков 13-14 лет, "так называемых связистов" (ТК, 144), "самых отчаянных  ребят со всего двора", которые всё знают, охотятся за голубями в церкви Спаса-на-Крови и, возможно, подворовывают; "суетных и злобных баб" (III, 91), домработниц, управхоза из дворников и других обитателей "писательского" дома. Они появятся потом в пьесе Шварца "Одна ночь".
  В военном Ленинграде Шварц пробыл почти полгода, уехав в начале декабря, первого из самых страшных месяцев блокады,  в ноябре "город еще держался на ногах <…> мертвых еще не бросали где придется. Но уже установилось во всем существе города нечто такое, что понять мог только переживший" (III, 101). Писатель не рисует в воспоминаниях общей картины, он описывает небольшую, центральную, часть Ленинграда, свои основные адреса: Дом писателей на ул. Воинова,  Дом радио на ул. Ракова (Итальянской), здание БДТ на Фонтанке, куда переехали Театр Комедии и Управление по делам искусств. Другие маршруты – на междугородную телефонную станцию по вызову Маршака, к писателям Т.Г. Габбе  и И. Меттеру , в Смольный, чтобы просить за остающихся писателей – "выделялись из однообразия будней", становились "путешествием по знакомым и незнакомым улицам" (III, 100).
    Единицей города для Шварца стал дом, последняя защита от смерти или угроза при прямом попадании . В собственном важны теперь не квартиры, а чердак "с его особым застоявшимся запахом дыма и глины" и лестницей на крышу; пост наблюдения – "деревянная площадка с перилами под навесом из листового железа на крыше левого корпуса", – и бомбоубежище, куда Шварц не ходил, т.к. ощущал себя там "в западне" (ТК, 145). Упомянуты и дом Нобеля  напротив, где размещались только учреждения и поэтому зажигалки гасились дольше, чем в "писательском" доме ("весь дом роем поднялся и сделал свое дело" – ТК, 148); здание на углу Конюшенной площади с магазином "девятка", куда попала фугаска, выбросив тела людей до середины площади; Малый оперный театр, который "повернулся неожиданной стороной", обнаружив "ясно освещенные, сводчатые подвалы" (III, 94), превращенные в бомбоубежища; бывший дом Энгельгардта с "культурной пивной" , похожей "на тяжелораненую", т.к. после попадания бомбы его "как бы временно перевязали – забили фанерой" (III, 144);  дом на углу (опять!) Мойки и Марсова поля, "замыкающий наш отрезок канала", тоже разрушенный бомбой. В уничтожении домов "среди белого дня с такой простотой" проявляется для Шварца "особая подлость и холодность войны" (III, 97) и одновременно ее безумная "будничность": "…что могло быть столь неистово прозаично, как разрушенный бомбой дом с перемешанными обломками кирпичей, извержениями фанновых труб и разорванными на части людьми" (ТК, 378).
  Писатель уезжает в эвакуацию с "путаницей чувств" (III, 105): мучает бессмысленность нахождения в вымирающем городе, он чувствует себя виноватым перед остающимися и думает, что "на Большой земле", "за пределами Ленинграда <…> никому не нужен". Дом Шварцев, с таким трудом созданный в 1930-е, "растаскивается по лоскуткам"(III, 103) – продаются белье, вещи, фарфор, чтобы получить деньги на отъезд, мучает "обжигающее" воспоминание об оставленных кошках (которых всё же сохранили до начала декабря, несмотря на попытки "до истеричности практичного" писателя Морозова  съесть их). Дорога на аэродром на Ржевке, где "домики до оскорбительности обычные" рядом с "городом, погибающим от трупного яда" (III, 105), полуторасуточное ожидание самолета без крошки еды, первые за войну слезы жены, умирающие от голода люди и рядом беззастенчивые бабы с курами и белым хлебом – это еще блокада. Она не отпускала и в поезде, когда писателю приснился сон о возвращении в Ленинград, который "стал еще мертвее за эти дни", и Шварц проснулся "в отчаяньи, словно отравленный" (III, 109).
  Определением "отравленный" будет характеризоваться город после возвращения из эвакуации, где тоже было нелегко – без пристанища и вещей в среде, где прижимистость считалась добродетелью. Писатель "чувствовал себя ленинградским человеком…" (III, 119), но не мог объяснить, что такое блокада, потому что "между Кировом и Ленинградом была такая  же непроходимая черта, как между жизнью и смертью" (III, 121). В письме С.Я. Маршаку от 11 апреля 1942 г. он написал: "У нас, ленинградцев, накопился такой опыт, что на всю жизнь хватит" (III, 553). Шварц "помнил всё" и хотел оставить "нечто вроде памятника тем, о которых не вспомнят" – управдомам, обывателям, "простым" людям  –  он сразу после приезда начал писать пьесу "Одна ночь". Она не была точным изображением пережитого  – "вся непередаваемая бессмыслица и оскорбительная будничность ленинградской блокады исчезли", героев автор "перевел в более высокий смысловой ряд", но считал "Одну ночь" "своей лучшей пьесой" (III, 123).
  После отъезда Шварца история его квартиры в блокадном городе продолжалась: там поселились Заболоцкие, а за два дня до их отъезда, 6 февраля 1942 г., в столовую попал снаряд "под самый подоконник и, свернув радиатор отопления восьмеркой, вбил его в противоположную стенку", но "смерть промахнулась чуть-чуть", и все остались живы (III, 144). Предчувствие, посетившее Е.Л. при переезде в дом, сбылось . Рассказ об эвакуации Заболоцких прерывается репликой, отчасти объясняющей сдержанность Шварца в описании блокады: "В то время Ленинград и ленинградцы, их горести перешли за те пределы, что люди знали" (III, 144).
  Город не уходил из памяти: "глазам, еще не отвыкшим от страшной тьмы ленинградской" (явная аллюзия на  "тьму египетскую") вечерняя темнота Кирова казалась светлой – свет в окнах, фары машин; обрадовали увиденные около г. Горького вагоны поезда "Красная стрела" – "как будто знакомых встретили в эвакуации" (III, 164); в 1942 писалась пьеса "Далекий край" об эвакуированных ленинградских детях…
  Описанный Шварцем через 16 лет после событий блокадный Ленинград страшен "серостью и будничностью" (ТК, 147), которую автор понял, наверное, еще в 1941-м. Он пишет как бы с трудом, понимая, что объяснить блокаду невозможно, вспоминает детали, но уходит от них к обобщениям: "Я сказал как-то <…> что главная подлость в том, что если мы выживем, то будем рассказывать о том, что пережили, так, будто это интересно. А на самом деле то, что мы переживаем, – прежде всего неслыханные, неистовые будни" (III, 93). Писатель не хочет быть "интересным", но будни ускользают от описания ("серость и тьма" (ТК, 147)), а ощущения трудно восстановимы. Кроме того, чувства "блокадного человека" были, видимо, так же заморожены, как и квартиры, и Шварц признается: "…боюсь, что ангел-хранитель отнимал у нас то одно, то другое чувство, чтобы мы прожили положенное нам время" (III, 88).
  Ленинград июня-декабря 1941 описан реалистично, но вместе с тем в апокалиптических тонах, сходных с восприятием Шварцем 1937 года.


  Примечания.
  1.Шварц, Е.  Бессмысленная радость бытия. Дневники и письма. Произведения 30-40-х годов.  – М., 1999 –  C.32-33. В дальнейшем цитируется с указанием римской цифры III и номера стр. в круглых скобках за текстом. 
  2.Шварц, Е. Телефонная книжка. /Е. Шварц, Сост. и коммент. К.Н. Кириленко. – М.,1997. – С. 429. В дальнейшем цитируется с обозначением ТК и номера стр. в круглых скобках за текстом.
  3.В Ленинграде, в Новом ТЮЗе, «Снежная королева» была поставлена еще в марте 1939 г.
  4.Карельский перешеек отошел к СССР в 1940 г., все переименования – с 1948 г.
  5.Ср. слова блокадницы сотрудницы Эрмитажа: "Только тот, кто это пережил, тот понимает" (хотя авторы книги спорят с этим мнением). – Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. – Лениздат, 1984. – С. 71.
  6.Название до 1952 г., затем – Кричевский пер.
  7. Интересно, что так много углов улиц – названные места, так же как шварцевские адреса Петрограда 1920-30-х гг.: Дом Искусств на углу Невского и Мойки, Дом Книги на углу Невского и кан. Грибоедова, квартиры К. Чуковского, В. Каверина, Н. Тихонова, Б. Житкова, Н. Суетина и А. Лепорской, И.И. Грекова, Н.П. Акимова и Н.Н. Кашеверовой, Л.Ф. Макарьева и В.А. Зандберг, съемная квартира самого Е.Л. в 1929-31гг. на углу 7-й Советской и Суворовского пр., писательский дом на кан. Грибоедова, угол Малой Конюшенной ул. (ул. Софьи Перовской) и Чебоксарского пер. Вероятно, это только случайность, но и в ней, м.б., отражается неуют города, а во время войны – опасность его геометрии.
  8.Всё поколение, пережившее разруху в Петрограде 1917-21 гг., сравнивало с ней испытания ВОВ, см., напр.: Адамович А., Гранин Д. Указ. соч. – С. 371.
  9.Лев Владимирович Канторович (1911-1941) – писатель, сценарист, театр. художник, участв. матросом в полярных экспедициях, служил в РККА, участв. в польском походе 1939 г., в финской войне. Погиб в боях за Выборг.
  10.О работе Шварца на блокадном радио см.: Рубашкин, А.И. Голос Ленинграда: Ленинградское радио в дни блокады. 2 изд. – Л., 1980. – С. 9-27.
  11.Бада;евские скла;ды –  склады им. А. Е. Бадаева, комплекс складских помещений, построенный в 1914 г. на участке между совр. Московским пр., Черниговской и Киевской ул. Использовался для хранения продовольствия, в результате налетов авиации 8 и 10 сентября 1941г. на Бадаевских складах сгорело около 40 помещений, в сознании блокадников пожар на Бадаевских складах стал символом начала голода. См., напр.: Н. Н. Никулин. Воспоминания о войне. – СПб., 2007. – С. 13; Адамович А., Гранин Д. Указ. соч. – С.53-54, 318-19, 324-25; Берггольц О. Дневные звезды. – М., 1975. – С. 45.
  12.Ср. со словами математика Е.С. Ляпина: "Люди никак не могли освоить всего, что реально происходило". – Адамович А., Гранин Д. Указ. соч. – С. 53.
  13.Известный писатель Ю.П. Герман (1910-1967) во время войны служил при Политуправлении Северного флота и на Беломорской военной флотилии в качестве военкора ТАСС и Совинформбюро.
  14.Николай Леопольдович Браун (1902-1975) – поэт, работал учителем, сотрудничал в различных ленингр. журналах. Во время войны служил во флоте, перешел на одном из кораблей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт 27-28 августа 1941 г., позднее – военный корреспондент в Ленинграде.
  15.Евгений Самойлович Рысс (1908-1973) – писатель, публицист, сценарист, автор рецензий на спектакли по пьесам Е. Шварца.
  16.Сергей Александрович Семенов (1893-1942) – писатель. С 1918 большевик, служил в РККА, занимал руководящие посты в учреждениях культуры Ленинграда, член правления Союза писат. с 1934. Участник финской войны, во время Великой Отечественной батальонный комиссар на Волховском фронте, умер во фронтовом госпитале.
  17."Длинный, молодой, преждевременно лысеющий со лба" Марк Гейзель (1909-1941) – сотрудник газеты "Ленинские искры", во время войны  – флотской газеты "Красный Балтийский флот", погиб в августе 1941 г. в Таллине; "тощий, с длинной шеей, крупным ртом, высокий, занимающий свое место уверенно и неуступчиво" Орест Цехновицер (1899-1941) – литературовед, театровед, ученый секр. Пушкинского Дома, ушедший на фронт добровольцем и погибший 28 августа 1941 около Таллина; "тихий и внимательный" Филипп Степанович Князев (1902-1941) – писатель, редактор "Литер. современника" (III, 85).
  18.Эрих Федорович Голлербах (1895 – 1942) – искусствовед, худож. и литер.  критик, библиограф и библиофил, один из организаторов Об-ва библиофилов. Работал в Русском музее, Госиздате. Эвакуирован из Ленинграда в марте 1942 г., умер от истощения.
  19.Елена Яковлевна Данько (1897/98 - 1942) – писательница и художница. Работала художницей на Петрогр. фарфоровом заводе, кукловодом и сценаристом кукольного театра, членом коллегии ТЮЗа, написала ряд книг по истории фарфора, была историографом  Ленингр. фарфорового завода. Умерла от истощения при эвакуации из Ленинграда в февр. 1942. Быть может, определение Шварцем Е.Я. Данько как  алхимика связано и с воспоминанием о Б. Житкове, который "серьезно доказывал", что она "ведьма" (Шварц Е. Предчувствие счастья. Дневники. Произведения 20-30-х годов.  – М., 1999. –  C.135).
  20.Скрытое неодобрение слышится мне и в след. записи: "Рядом, в Шведском переулке, был убит старый наш дворник, и управхоз хоронил его, и все ежился потом весь вечер…" (III, 93), - т.к. известно, что его послала за папиросами Ахматова (См. Воспоминания З.Б.Томашевской /Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма. – Л., 1990. –  С.422.)
  21.О. Берггольц и Н. Молчанов 1932-43 гг. жили по адресу: ул. Рубинштейна, д. 7, кв. 30, в доме-коммуне по прозвищу "слеза социализма".
  22.Молчанов Николай Степанович (1909 - 1942) - литературовед, журналист, сотрудник Публичной б-ки. В 1942 во время дежурства на крыше был ранен, похоронен на Пискаревском кладбище. Ему посвящены многие стихи О. Берггольц.
  23.Ахматова уехала 28 сент. См. запись Н.Н. Пунина от 25 сент. 1941 г.: "Ан. (Ахматова – Е.Р.) послезавтра уле¬тает из Ленинграда. (Ан. уже давно выехала отсюда и послед¬нее время жила у Томашевского в писательском доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится налетов, вообще всего) <…> Странно мне, что Аня так боится: я так привык слышать от нее о смер¬ти, об ее желании умереть. А теперь, когда умереть так легко и просто? Ну, пускай летит!" (Пунин Н. Мир светел любовью: Дневники. Письма. Сост., предисл. и коммент. Л. А. Зыкова. – М., 2000 г. – С. 222). О. Берггольц потеряла ребенка, Н. Молчанов умер 29 января 1942 г.
  24.Ср. с подобными рассказами в "Блокадной книге" – Указ. изд. – С. 58-59, 66 и др.
  25.Темными лица были и от бытовых причин – копоти коптилок и буржуек, отсутствия воды и сил для умывания.
  26.Шварц описывает разговор с Голлербахом, когда он "с ужасом убедился, что у бедняги мания преследования" (III, 98).
  27.Тамара Григорьевна Га;ббе (1903-1960) –  писательница, переводчица, фольклористка, драматург, редактор  (член "маршаковской редакции")  и литературовед.
  28.Израиль Моисеевич Меттер (1909-1996) –  писатель, сценарист. Во время войны работал на блокадном радио, на погромном собрании писателей в Ленинграде в 1954 г. аплодировал М. Зощенко. Записан рассказ брата И. Меттера, физика, об этом посещении Шварца (ошибочно отнесенный к встрече Нового 1942 г.): Бекетова, Т. А завтра была война…/ Тропами Гилеля// Электр. ресурс ami-moy.narod.ru/A257/A257-073.htm
  29.Подтверждение этому наблюдению я нашла в кн.: Гинзбург, Л. Записки блокадного человека. / Гинзбург Л. Я. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. – Л    - С. 625
  30.Бывшее здание товарищества "Братья Нобель" (особняк М.А. Горчакова) по адресу: кан. Грибоедова, 6/2, построено в нач. ХIX в., неоднократно перестраивалось.
  31.Дом Энгельгардта по адресу Невский пр., 30, где находится Малый зал Филармонии. Шварц вспоминает о встречах в "культурной пивной" с Хармсом, Заболоцким, Олейниковым, пишут о ее посещении литературоведы Г.Е. Эткинд, И.З. Серман. В ноябре 1941 г. центр. часть здания была разрушена бомбой, завалы закрыли фанерными щитами с рисунком фасада, дом восстановлен в 1944-48 гг., одним из первых в городе. Об истории здания см., напр.: Кириков Б. М., Кирикова Л. А., Петрова О. В. Невский проспект: Архитектурный путеводитель. –  М., 2004. – С.169-172; Буренина М. С.  Прогулки по Невскому проспекту. – СПб., 2003. – С. 116-124.
  32.Ал-р Антонович Морозов (1906-1992) – литературовед, автор книги о Ломоносове, за к-рую получил Сталинскую премию (1952), эвакуирован из Ленинграда осенью 1942 г.
  33.Шварц Е. Предчувствие счастья. Дневники. Произведения 20-30-х годов.  – М., 1999. –  C. 190-192.